Страница:
4 января 1723 года Берхгольц также был в этом театре: «Когда мы приехали в театр в госпитале, то ввели нас в сарай до того узкий и невзрачный, что в Германии в таком давали бы только кукольные представления; там нашли мы несколько немецких дам и очень мало особ значительных. Комедия была играна молодыми людьми, которые изучали хирургию и анатомию под руководством доктора Бидлоо и никогда не видали настоящего театра. Сюжетом пьесы была „История Александра Македонского и Дария“, состояла она из 18 актов, из которых 9 давались в один раз, а остальные – на другой день; между антрактами были забавные интермедии. Эти последние были очень плохи и оканчивались всегда потасовкой. Пьеса была серьезного содержания, но исполнялась дурно; одним словом, все было плохо. Его высочество подарил молодым людям 20 рублей, а Император дал, со своей стороны, 30». Берхгольц, описывая коронационные торжества, упоминал о диспуте 26 мая и театральном представлении 28 мая в Славяно-греко-латинской академии, устроенных по тому же поводу.
Театральные представления в госпитале давались и в более поздние годы, например в 1742 году. Но репертуар остался почти неизвестным, кроме упомянутых пьес, еще была постановка о Тамерлане.
Ученики хирургии и анатомии любили искусство. Сам Бидлоо был знатоком и в медицине, и в изящных художествах. Он хорошо знал музыку, театральное дело, умел разводить сады, чертить планы для строений, устраивать триумфальные арки, фонтаны.
Эрмитаж Оливье. Летний сад
Петр Великий с удовольствием посещал госпиталь, проявляя особый интерес к хирургии (он также часто присутствовал при вскрытии Бидлоо трупов в анатомическом театре). В дружеских беседах с Николаем Ламбертовичем Петр I порой засиживался до полуночи. Можно не без основания предположить, что одной из тем этих встреч был госпитальный театр.
В 1721 году, когда была учреждена Медицинская канцелярия, Николай Бидлоо вошел в конфликт с поставленным в ее главе архиатером И. Б. Блументростом, который затребовал от этого врача подробных сведений о его госпитале и школе. Самолюбивый и до тех пор никому, кроме императора, не подчинявшийся, Бидлоо отказался отвечать на этот запрос. Однако после смерти Петра I был вынужден покориться...
Госпитальный театр был первый и единственный при русской больнице.
Чудесный доктор Гааз
Преображенская больница
Часть V
Питейная топонимика
Театральные представления в госпитале давались и в более поздние годы, например в 1742 году. Но репертуар остался почти неизвестным, кроме упомянутых пьес, еще была постановка о Тамерлане.
Ученики хирургии и анатомии любили искусство. Сам Бидлоо был знатоком и в медицине, и в изящных художествах. Он хорошо знал музыку, театральное дело, умел разводить сады, чертить планы для строений, устраивать триумфальные арки, фонтаны.
Петр Великий с удовольствием посещал госпиталь, проявляя особый интерес к хирургии (он также часто присутствовал при вскрытии Бидлоо трупов в анатомическом театре). В дружеских беседах с Николаем Ламбертовичем Петр I порой засиживался до полуночи. Можно не без основания предположить, что одной из тем этих встреч был госпитальный театр.
В 1721 году, когда была учреждена Медицинская канцелярия, Николай Бидлоо вошел в конфликт с поставленным в ее главе архиатером И. Б. Блументростом, который затребовал от этого врача подробных сведений о его госпитале и школе. Самолюбивый и до тех пор никому, кроме императора, не подчинявшийся, Бидлоо отказался отвечать на этот запрос. Однако после смерти Петра I был вынужден покориться...
Госпитальный театр был первый и единственный при русской больнице.
Чудесный доктор Гааз
На главной аллее московского иноверческого кладбища «Введенские горы» находится интересный надгробный памятник. На ограде – разорванные кандалы. На камне-памятнике надпись: «Спешите делать добро». На протяжении долгих десятилетий на эту могилу постоянно приносят живые и искусственные цветы, зажигают русские и католические свечи.
Кто же этот человек, скончавшийся 16 августа 1853 года? Почему его так долго помнят?
Фридрих Иосиф Гааз, которого в России называли Федором Петровичем, родился 24 августа 1780 года вблизи Кельна, в старинном городке Мюнстерэйфеле, где его отец работал аптекарем. Фридрих учился в Иенском университете, в Вене окончил курс медицинских наук. Он еще отдельно занимался глазными болезнями.
Гааз вылечил русского вельможу – князя Репнина. Уезжая на родину, Репнин пригласил его на работу в Россию.
С 1802 года Фридрих стал жить и практиковать в Москве.
23-летний немец разъезжал в карете, запряженной четверкой цугом, носил «чудной» наряд, состоявший из черного фрака особого покроя с длинными узкими фалдами, белого высокого галстука или жабо, белой манишки с выдающимися мелко гофрированными воланами, узких по колено брюк (типа коротких панталон), черных шелковых чулок и туфель с пряжками. Все это, плюс на голове седой парик с косой поначалу удивляло и даже раздражало горожан. Но когда к Гаазу на прием пошли бедняки, обездоленные, несчастные, нуждавшие в помощи и заступничестве, он стал поистине народным врачом и их героем.
Гааз изучал московские больницы и дома призрения, помогал глазным больным в Екатерининском и Преображенском богаделенных домах. За лечение глаз у старых людей в Екатерининской богадельне Федор Петрович получил орден святого Владимира 4-й степени. С этим орденом-крестом Гааз никогда не расставался, гордился им.
В 1807 году Гааза по желанию императрицы Марии Федоровны (жены Павла I) назначили главным доктором Павловской больницы в Москве. Он совершил две поездки на Кавказ (в 1809 и 1810 годах), где исследовал минеральные воды с целью пособия больным. С 1814 года Гааз находился в действующей армии, был в русских войсках при занятии ими Парижа.
По окончании Отечественной войны доктор вернулся в Москву. Справочники о местожительстве горожан давали информацию, что тогда он проживал в Гусятниковом переулке у Мясницкой, в доме Башилова.
Когда в России открылось Попечительное о тюрьмах общество, доктору Гаазу было уже 40 лет.
Случилось так, что к нему обратился генерал-губернатор Москвы князь Д. В. Голицын. Князь набирал первый состав московского Комитета о тюрьмах. Гааз согласился стать главным врачом московских тюрем и секретарем этого комитета. Он считал, что болезнь, несчастье и преступление имеют тесную связь.
Во время жизни Гааза Комитет о тюрьмах провел в общей сложности 293 заседания. В течение 25 лет Федор Петрович пропустил лишь одно. Он всегда активно работал в этом ведомстве.
Гаазу пришлось лечить заключенных в тюрьмах. Он сочувствовал их тяжелой судьбе, отдавал им часть своих денег. Гааз положил в основу своей деятельности правило: «Необходимо справедливое, без напрасной жестокости, отношение к виновному, деятельное сострадание к несчастному и призрение больного».
Став подвижником, энтузиастом добра, Гааз просит за обездоленных. Если ему отказывали, он с большим упорством вновь доказывал, если надо, требовал облегчения участи этих людей. Имея высокий авторитет, Гааз добивался помощи в своих хлопотах от митрополита Филарета. И митрополит, со своей стороны, тоже шел за них просить.
Гааз писал императору Николаю страстные письма о помиловании своих подопечных.
Гааз сам жил по закону добра и призывал к тому и властных особ. «Вас не будут приглашать в комитет!» – кричали раздраженные его вечными просьбами. «Я сам приду». – «Перед вами запрут двери!» – «Я влезу в окно».
Для поддержки Гааз писал письма прусскому королю, брату императрицы Александры Феодоровны.
Однажды, когда Николай I посетил Тюремный замок, Федор Петрович, прося за одного старика, встал на колени. Государь велел доктору подняться. «Не встану, пока вы не помилуете его!» И стоял, пока император не произнес: «На твоей совести, Федор Петрович».
Характер этого необычного доктора долго терпели. Гааз же, обладая почти сверхъестественной нравственной силой, пугавшей находившихся при власти, заставлял их забывать о всей строгости законов и поступать по-человечески милосердно.
Посетивший в 1830 году Гааза на его квартире у Мясницкой московский гражданский губернатор И. Г. Сенявин застал того непрерывно ходившим по комнате взад и вперед, с металлическим лязгом и звоном. Доктор в утомлении что-то подсчитывал. Оказалось, что таким образом проводилось испытание кандалов на расстояние, равное первому этапному переходу заключенных по Владимирке до Богородска (ныне – Ногинск).
Бывали и такие случаи, когда доктор Гааз шел этапы вместе с арестантами, в ножных кандалах, чтобы испытать положение заключенного. Благодаря хлопотам Федора Петровича в центре России был отменен страшный железный прут. Именно к этому пруту при отправлении на каторгу приковывались арестанты. По просьбе Гааза кандалы стали надеваться облегченными по весу (их называли «гаазовскими»).
В 1844 году в Москве была открыта Полицейская больница для бесприютных людей. Гааз стал в ней главным врачом, занимая казенную квартиру в три комнаты и получая в год 285 рублей 72 копейки жалованья.
В больницу для оказания бесплатной медицинской помощи направлялись поднимаемые на улицах города в бесчувственном состоянии, получившие увечья и травмы, отравленные, больные, «не имеющие узаконенных видов на жительство». При Гаазе в Полицейской больнице перебывало до 30 тыс. бесприютных жителей города. По имени главного врача москвичи переименовали ее в Гаазовскую (позднее она называлась Александровской, в честь Александра III).
Во время эпидемических заболеваний в Москве Федора Петровича приглашали как хорошего специалиста к больным, а в 1830-х годах он вместе с другом профессором Полем устроил временную больницу для тифозных в здании Покровских казарм. Так же было и в холерную эпидемию 1848 года.
В первые годы работы Гааз быстро стал одним из богатейших людей в Москве. Он имел своих лошадей, кареты, открыл собственную суконную фабрику. Но через некоторое время на аукционе он продал с молотка фабрику, другую недвижимость. Он ходил в старом обветшавшем сюртуке. К концу жизни «святой доктор» стал совершенно нищим, так как имел привычку раздавать все нажитое добро нуждающимся.
Когда Федор Петрович Гааз, коллежский советник и кавалер, по возрасту ушел на пенсию, он уехал в родной город в Германию. Однако его неудержимо тянуло в Россию, к людям, которым он долго приносил пользу.
Гааз вернулся в Москву. Здесь он снова стал одним из самых достойных и почитаемых врачей. Он работал в разных клиниках, потом занимался частной практикой.
Чувствуя свой последний час, 73-летний Федор Петрович велел открыть настежь двери своей квартиры, чтобы все, желавшие с ним попрощаться, могли зайти. И большое количество москвичей и приезжих этим воспользовались.
У скончавшегося Гааза не осталось вовсе никакого капитала, кроме нескольких рублей, мелких медных монет, простой мебели, поношенной одежды, книг и трех астрономических инструментов. Его хоронили на деньги московской полиции.
На похороны пришло около 20 тыс. человек. Гроб с телом этого «божьего человека» от Гаазовской больницы (Б. Казенный переулок), через Немецкую слободу, к могиле на иноверческом кладбище в Лефортове люди несли на руках. Все были искренне опечалены.
Градоначальник граф З. Г. Закревский опасался огромного скопления народа и, на всякий случай, прислал на эти похороны полицеймейстера Цинского с казаками для охраны порядка. Прибывшие на место увидели плачущую толпу. Всенародная скорбь о почившем являлась гарантией спокойствия. Цинский отпустил казаков и сам, смешавшись с потоком людей, пошел пешком на кладбище к Введенским горам.
До сих пор множество заботливых рук ухаживает за могилой доктора.
На новой родине немец Гааз любил всех: больных и здоровых. Русские люди сердечно и с благодарностью относились к этому странному, но очень доброму врачу.
«Торопитесь делать добро!» – вот великий завет Гааза, которому он следовал с полным напряжением всех своих сил, боясь что-то не успеть в жизни.
Замечательный биографический очерк о Гаазе написал А. Ф. Кони. Его книга имела огромный успех у читателей.
Кто же этот человек, скончавшийся 16 августа 1853 года? Почему его так долго помнят?
Фридрих Иосиф Гааз, которого в России называли Федором Петровичем, родился 24 августа 1780 года вблизи Кельна, в старинном городке Мюнстерэйфеле, где его отец работал аптекарем. Фридрих учился в Иенском университете, в Вене окончил курс медицинских наук. Он еще отдельно занимался глазными болезнями.
Гааз вылечил русского вельможу – князя Репнина. Уезжая на родину, Репнин пригласил его на работу в Россию.
С 1802 года Фридрих стал жить и практиковать в Москве.
23-летний немец разъезжал в карете, запряженной четверкой цугом, носил «чудной» наряд, состоявший из черного фрака особого покроя с длинными узкими фалдами, белого высокого галстука или жабо, белой манишки с выдающимися мелко гофрированными воланами, узких по колено брюк (типа коротких панталон), черных шелковых чулок и туфель с пряжками. Все это, плюс на голове седой парик с косой поначалу удивляло и даже раздражало горожан. Но когда к Гаазу на прием пошли бедняки, обездоленные, несчастные, нуждавшие в помощи и заступничестве, он стал поистине народным врачом и их героем.
Гааз изучал московские больницы и дома призрения, помогал глазным больным в Екатерининском и Преображенском богаделенных домах. За лечение глаз у старых людей в Екатерининской богадельне Федор Петрович получил орден святого Владимира 4-й степени. С этим орденом-крестом Гааз никогда не расставался, гордился им.
В 1807 году Гааза по желанию императрицы Марии Федоровны (жены Павла I) назначили главным доктором Павловской больницы в Москве. Он совершил две поездки на Кавказ (в 1809 и 1810 годах), где исследовал минеральные воды с целью пособия больным. С 1814 года Гааз находился в действующей армии, был в русских войсках при занятии ими Парижа.
По окончании Отечественной войны доктор вернулся в Москву. Справочники о местожительстве горожан давали информацию, что тогда он проживал в Гусятниковом переулке у Мясницкой, в доме Башилова.
Когда в России открылось Попечительное о тюрьмах общество, доктору Гаазу было уже 40 лет.
Случилось так, что к нему обратился генерал-губернатор Москвы князь Д. В. Голицын. Князь набирал первый состав московского Комитета о тюрьмах. Гааз согласился стать главным врачом московских тюрем и секретарем этого комитета. Он считал, что болезнь, несчастье и преступление имеют тесную связь.
Во время жизни Гааза Комитет о тюрьмах провел в общей сложности 293 заседания. В течение 25 лет Федор Петрович пропустил лишь одно. Он всегда активно работал в этом ведомстве.
Гаазу пришлось лечить заключенных в тюрьмах. Он сочувствовал их тяжелой судьбе, отдавал им часть своих денег. Гааз положил в основу своей деятельности правило: «Необходимо справедливое, без напрасной жестокости, отношение к виновному, деятельное сострадание к несчастному и призрение больного».
Став подвижником, энтузиастом добра, Гааз просит за обездоленных. Если ему отказывали, он с большим упорством вновь доказывал, если надо, требовал облегчения участи этих людей. Имея высокий авторитет, Гааз добивался помощи в своих хлопотах от митрополита Филарета. И митрополит, со своей стороны, тоже шел за них просить.
Гааз писал императору Николаю страстные письма о помиловании своих подопечных.
Гааз сам жил по закону добра и призывал к тому и властных особ. «Вас не будут приглашать в комитет!» – кричали раздраженные его вечными просьбами. «Я сам приду». – «Перед вами запрут двери!» – «Я влезу в окно».
Для поддержки Гааз писал письма прусскому королю, брату императрицы Александры Феодоровны.
Однажды, когда Николай I посетил Тюремный замок, Федор Петрович, прося за одного старика, встал на колени. Государь велел доктору подняться. «Не встану, пока вы не помилуете его!» И стоял, пока император не произнес: «На твоей совести, Федор Петрович».
Характер этого необычного доктора долго терпели. Гааз же, обладая почти сверхъестественной нравственной силой, пугавшей находившихся при власти, заставлял их забывать о всей строгости законов и поступать по-человечески милосердно.
Посетивший в 1830 году Гааза на его квартире у Мясницкой московский гражданский губернатор И. Г. Сенявин застал того непрерывно ходившим по комнате взад и вперед, с металлическим лязгом и звоном. Доктор в утомлении что-то подсчитывал. Оказалось, что таким образом проводилось испытание кандалов на расстояние, равное первому этапному переходу заключенных по Владимирке до Богородска (ныне – Ногинск).
Бывали и такие случаи, когда доктор Гааз шел этапы вместе с арестантами, в ножных кандалах, чтобы испытать положение заключенного. Благодаря хлопотам Федора Петровича в центре России был отменен страшный железный прут. Именно к этому пруту при отправлении на каторгу приковывались арестанты. По просьбе Гааза кандалы стали надеваться облегченными по весу (их называли «гаазовскими»).
В 1844 году в Москве была открыта Полицейская больница для бесприютных людей. Гааз стал в ней главным врачом, занимая казенную квартиру в три комнаты и получая в год 285 рублей 72 копейки жалованья.
В больницу для оказания бесплатной медицинской помощи направлялись поднимаемые на улицах города в бесчувственном состоянии, получившие увечья и травмы, отравленные, больные, «не имеющие узаконенных видов на жительство». При Гаазе в Полицейской больнице перебывало до 30 тыс. бесприютных жителей города. По имени главного врача москвичи переименовали ее в Гаазовскую (позднее она называлась Александровской, в честь Александра III).
Во время эпидемических заболеваний в Москве Федора Петровича приглашали как хорошего специалиста к больным, а в 1830-х годах он вместе с другом профессором Полем устроил временную больницу для тифозных в здании Покровских казарм. Так же было и в холерную эпидемию 1848 года.
В первые годы работы Гааз быстро стал одним из богатейших людей в Москве. Он имел своих лошадей, кареты, открыл собственную суконную фабрику. Но через некоторое время на аукционе он продал с молотка фабрику, другую недвижимость. Он ходил в старом обветшавшем сюртуке. К концу жизни «святой доктор» стал совершенно нищим, так как имел привычку раздавать все нажитое добро нуждающимся.
Когда Федор Петрович Гааз, коллежский советник и кавалер, по возрасту ушел на пенсию, он уехал в родной город в Германию. Однако его неудержимо тянуло в Россию, к людям, которым он долго приносил пользу.
Гааз вернулся в Москву. Здесь он снова стал одним из самых достойных и почитаемых врачей. Он работал в разных клиниках, потом занимался частной практикой.
Чувствуя свой последний час, 73-летний Федор Петрович велел открыть настежь двери своей квартиры, чтобы все, желавшие с ним попрощаться, могли зайти. И большое количество москвичей и приезжих этим воспользовались.
У скончавшегося Гааза не осталось вовсе никакого капитала, кроме нескольких рублей, мелких медных монет, простой мебели, поношенной одежды, книг и трех астрономических инструментов. Его хоронили на деньги московской полиции.
На похороны пришло около 20 тыс. человек. Гроб с телом этого «божьего человека» от Гаазовской больницы (Б. Казенный переулок), через Немецкую слободу, к могиле на иноверческом кладбище в Лефортове люди несли на руках. Все были искренне опечалены.
Градоначальник граф З. Г. Закревский опасался огромного скопления народа и, на всякий случай, прислал на эти похороны полицеймейстера Цинского с казаками для охраны порядка. Прибывшие на место увидели плачущую толпу. Всенародная скорбь о почившем являлась гарантией спокойствия. Цинский отпустил казаков и сам, смешавшись с потоком людей, пошел пешком на кладбище к Введенским горам.
До сих пор множество заботливых рук ухаживает за могилой доктора.
На новой родине немец Гааз любил всех: больных и здоровых. Русские люди сердечно и с благодарностью относились к этому странному, но очень доброму врачу.
«Торопитесь делать добро!» – вот великий завет Гааза, которому он следовал с полным напряжением всех своих сил, боясь что-то не успеть в жизни.
Замечательный биографический очерк о Гаазе написал А. Ф. Кони. Его книга имела огромный успех у читателей.
Преображенская больница
В 1798 году в Москве была основана Преображенская больница, иначе – дом умалишенных.
Долгое время это специальное заведение было единственным на всю Россию. Первоначально оно имело статус богадельни, но в 1830 году доктором Саблером было преобразовано в больницу.
Преображенская больница была значительно расширена в 1877 году. Инженером Флавицким сделаны новые пристройки с водяным отоплением, а необходимая вентиляция воздуха производилась с помощью новых каминов.
Заглянув в статистику, можно отметить, что всех больных, например, с 1825 по 1861 год в больнице перебывало 2989. К 1880-м годам количество штатных кроватей увеличили с 200 до 280. Но больных в это время было значительно больше: 320–340 человек. Больница была явно переполнена. На ее содержание ежегодно выделялось 82 тыс. рублей.
Больные разделялись по группам: на спокойных, беспокойных, буйных, неопрятных и слабых. А также на два отделения: излечимых и неизлечимых.
Наиболее частыми причинами попадания в больницу для мужчин были семейные расстройства, а для женщин – душевные потрясения.
За лечение вносилась плата – 6 рублей 60 копеек в месяц. Если желали иметь для больного улучшенный стол, то за него дополнительно приплачивали. В отдельном рабочем бараке, устроенном на деньги, пожертвованные купцом В. М. Бостанджогло и Купеческим обществом, больные занимались различными работами: мужчины ткали на станках, делали переплеты и что-то мастерили, а женщины шили белье, вязали. За продажу изделий больница получала дополнительные средства. Например, в 1879 году такая выручка составила 1765 рублей.
Была здесь своя библиотека, состоявшая из 1500 томов, кроме того, в нее выписывалось несколько газет и журналов.
Родственникам для посещения больных отводились по четвергам и воскресеньям послеобеденные четыре часа. Если же больницу хотели посмотреть специалисты-медики и частные лица, то они обращались к дежурному врачу, который сам охотно все показывал. Однако простую любопытствующую публику сюда не пускали по той причине, чтобы никак не нарушался душевный покой пациентов.
Интересно, что в Преображенской больнице было и большое отделение для неумалишенных – на 280 мест. Здесь за каждого больного производилась ежемесячная оплата 30 рублей 60 копеек.
В доме для умалишенных часто устраивались концерты и танцевальные вечера. Вот описание встречи здесь одного из последних новогодий XIX века.
Устроителями праздника для своих больных выступили сами врачи. В обыкновенно мрачном доме звучала музыка вальдтейфельского вальса, исполнявшаяся духовым оркестром. В зале были нарядные дамы, кавалеры в черных сюртуках и белых галстуках. Лишь некоторые больничные куртки и серые платья напоминали о месте, где все это происходило.
Оркестр помещался на сцене в зале, который был переполнен публикой из больных. В этот день господин Н. П. Быстров предложил бесплатный концерт учеников его духовного хора под управлением маэстро Н. Д. Лебедева.
Во время исполнения пьес все зрители сидели спокойно, внимательно слушали музыку. И только кое-где в рядах по каким-то не совсем уместным движениям, звукам и проявлявшимся по временам странностям можно было заметить присутствие здесь не нормальных в поведении людей.
Больничный доктор Федоров сказал корреспонденту, посетившему этот вечер: «Развлечения вообще, а музыка в особенности, очень хорошо действуют на больных... Мы, по возможности, стараемся устраивать для них подобные вечера каждое воскресенье. А если, бывает, пропустим неделю, то больные сами начинают спрашивать, почему не было вечера, да будет ли в следующее воскресенье. Каждый из них очень недоволен, если дашь ему какой-нибудь уклончивый ответ».
На вопрос же о том, удается ли разнообразить вечера, доктор ответил: «К сожалению, нет, так как мы не имеем для этого никаких средств, а потому довольствуемся только тем, что у нас имеется под рукой: рояль и фонарь для туманных картин, которые мы прежде покупали, а теперь, слава богу, начали получать бесплатно из Политехнического музея».
Вместе с демонстрацией картин (которые шли с пояснительными чтениями) для развлечения пациентов доктора просили выступить в этом доме некоторых любителей и настоящих артистов. Когда те в больнице пели, играли и декламировали, больные испытывали большое удовольствие. «Вот этот больной, – доктор указал на одного еще совсем молодого человека, – пришел в такой восторг от чтения одной бывшей у нас на вечере артистки, что в тот же вечер написал посвященное ей лирическое стихотворение, которое у меня и теперь сохраняется как подтверждение того, что и у не совсем нормальных людей бывают проблески полного сознания».
Беседа корреспондента с доктором закончилась почти одновременно с последним аккордом оркестра. Публика перешла в нижний зал, где больных ждал новогодний чай со сдобными сухарями и печеньем. Желавшие их отведать сами подходили к открытым буфетам. Приставленные к больным надзиратели подавали кушанья, которые те выбирали сами. Здесь были все вместе: совершенно спокойные больные, готовившиеся на выписку из больницы, больные, не всегда спокойные и потому сопровождавшиеся особыми надзирателями, а также неизлечимые хроники, маньяки, слабоумные, другие. Были среди них и находившиеся на испытании преступники, совершившие свое злодейство в состоянии невменяемости.
Воодушевленные праздником пациенты испытывали неописуемую радость. А когда раздался звонок, призывавший к танцам, все направились в верхний зал.
Танцевать больные начали с традиционного в те годы вальса.
Ресторан «Яр»
Долгое время это специальное заведение было единственным на всю Россию. Первоначально оно имело статус богадельни, но в 1830 году доктором Саблером было преобразовано в больницу.
Преображенская больница была значительно расширена в 1877 году. Инженером Флавицким сделаны новые пристройки с водяным отоплением, а необходимая вентиляция воздуха производилась с помощью новых каминов.
Заглянув в статистику, можно отметить, что всех больных, например, с 1825 по 1861 год в больнице перебывало 2989. К 1880-м годам количество штатных кроватей увеличили с 200 до 280. Но больных в это время было значительно больше: 320–340 человек. Больница была явно переполнена. На ее содержание ежегодно выделялось 82 тыс. рублей.
Больные разделялись по группам: на спокойных, беспокойных, буйных, неопрятных и слабых. А также на два отделения: излечимых и неизлечимых.
Наиболее частыми причинами попадания в больницу для мужчин были семейные расстройства, а для женщин – душевные потрясения.
За лечение вносилась плата – 6 рублей 60 копеек в месяц. Если желали иметь для больного улучшенный стол, то за него дополнительно приплачивали. В отдельном рабочем бараке, устроенном на деньги, пожертвованные купцом В. М. Бостанджогло и Купеческим обществом, больные занимались различными работами: мужчины ткали на станках, делали переплеты и что-то мастерили, а женщины шили белье, вязали. За продажу изделий больница получала дополнительные средства. Например, в 1879 году такая выручка составила 1765 рублей.
Была здесь своя библиотека, состоявшая из 1500 томов, кроме того, в нее выписывалось несколько газет и журналов.
Родственникам для посещения больных отводились по четвергам и воскресеньям послеобеденные четыре часа. Если же больницу хотели посмотреть специалисты-медики и частные лица, то они обращались к дежурному врачу, который сам охотно все показывал. Однако простую любопытствующую публику сюда не пускали по той причине, чтобы никак не нарушался душевный покой пациентов.
Интересно, что в Преображенской больнице было и большое отделение для неумалишенных – на 280 мест. Здесь за каждого больного производилась ежемесячная оплата 30 рублей 60 копеек.
В доме для умалишенных часто устраивались концерты и танцевальные вечера. Вот описание встречи здесь одного из последних новогодий XIX века.
Устроителями праздника для своих больных выступили сами врачи. В обыкновенно мрачном доме звучала музыка вальдтейфельского вальса, исполнявшаяся духовым оркестром. В зале были нарядные дамы, кавалеры в черных сюртуках и белых галстуках. Лишь некоторые больничные куртки и серые платья напоминали о месте, где все это происходило.
Оркестр помещался на сцене в зале, который был переполнен публикой из больных. В этот день господин Н. П. Быстров предложил бесплатный концерт учеников его духовного хора под управлением маэстро Н. Д. Лебедева.
Во время исполнения пьес все зрители сидели спокойно, внимательно слушали музыку. И только кое-где в рядах по каким-то не совсем уместным движениям, звукам и проявлявшимся по временам странностям можно было заметить присутствие здесь не нормальных в поведении людей.
Больничный доктор Федоров сказал корреспонденту, посетившему этот вечер: «Развлечения вообще, а музыка в особенности, очень хорошо действуют на больных... Мы, по возможности, стараемся устраивать для них подобные вечера каждое воскресенье. А если, бывает, пропустим неделю, то больные сами начинают спрашивать, почему не было вечера, да будет ли в следующее воскресенье. Каждый из них очень недоволен, если дашь ему какой-нибудь уклончивый ответ».
На вопрос же о том, удается ли разнообразить вечера, доктор ответил: «К сожалению, нет, так как мы не имеем для этого никаких средств, а потому довольствуемся только тем, что у нас имеется под рукой: рояль и фонарь для туманных картин, которые мы прежде покупали, а теперь, слава богу, начали получать бесплатно из Политехнического музея».
Вместе с демонстрацией картин (которые шли с пояснительными чтениями) для развлечения пациентов доктора просили выступить в этом доме некоторых любителей и настоящих артистов. Когда те в больнице пели, играли и декламировали, больные испытывали большое удовольствие. «Вот этот больной, – доктор указал на одного еще совсем молодого человека, – пришел в такой восторг от чтения одной бывшей у нас на вечере артистки, что в тот же вечер написал посвященное ей лирическое стихотворение, которое у меня и теперь сохраняется как подтверждение того, что и у не совсем нормальных людей бывают проблески полного сознания».
Беседа корреспондента с доктором закончилась почти одновременно с последним аккордом оркестра. Публика перешла в нижний зал, где больных ждал новогодний чай со сдобными сухарями и печеньем. Желавшие их отведать сами подходили к открытым буфетам. Приставленные к больным надзиратели подавали кушанья, которые те выбирали сами. Здесь были все вместе: совершенно спокойные больные, готовившиеся на выписку из больницы, больные, не всегда спокойные и потому сопровождавшиеся особыми надзирателями, а также неизлечимые хроники, маньяки, слабоумные, другие. Были среди них и находившиеся на испытании преступники, совершившие свое злодейство в состоянии невменяемости.
Воодушевленные праздником пациенты испытывали неописуемую радость. А когда раздался звонок, призывавший к танцам, все направились в верхний зал.
Танцевать больные начали с традиционного в те годы вальса.
Часть V
В СТАРИНУ ЖИВАЛИ ДЕДЫ ВЕСЕЛЕЙ СВОИХ ВНУЧАТ
Питейная топонимика
До революции считали, что златоглавая была весьма богата ресторанами. Говорили: «Москва людна и хлебна», «Славна Москва калачами, а Петербург – усачами».
Вид на Москву-реку с купальнями, на Романовский сквер, памятник Александру II
Лучшими считались: «Прага» на Арбате, «Эрмитаж» на Трубной площади, «Большой Московский» – на Воскресенской, «Славянский базар» на Никольской улице, «Билло» на Большой Лубянке, «Петергоф» против Манежа, «Мартьяныч» в подвале Верхних Торговых рядов.
Из тех, что открылись в начале 1910-х годов, бесспорно первенствовал ресторан «Ампир» в Петровских линиях. Он был основан опытными кулинарами и являлся излюбленным местом москвичей, желавших вкусно и недорого поесть.
В ресторане с роскошной обстановкой в стиле ампир было необыкновенно светло, а масса свежего воздуха делала пребывание здесь особенно приятным. В достоинства ресторана входило то, что его кабинеты, хорошо изолированные от общего зала, имели несколько отдельных входов. Все большие залы годились для проведения свадеб и торжественных вечеров, которые часто в них проходили. Многие московские путеводители рекомендовали своим читателям именно этот ресторан с гарантией чрезвычайного удовольствия от времяпрепровождения в нем...
Из общедоступных дешевых ресторанов к лучшим относились: «Богемия» и «Бар» (при гостинице «Европа») на Неглинном проезде, «Скала» на Тверском бульваре, «Трехгорный» на Петровке, «Медведь» и «Ливорно» на Рождественке, «Вена» в Охотном ряду, «Петровский пассаж» в пассаже того же наименования.
Завсегдатаи, которые были уверены, что «без женщин жить нельзя на свете, нет», охотно шли в рестораны-варьете, или, называвшиеся иначе, кафешантаны. Такими шантанами были «Альказар» на Старой Триумфальной площади, на самом углу Садовой и Тверской, «Зон» на той же площади и «Максим» на Большой Дмитровке.
В летнее время успехом пользовались рестораны, имевшие собственные сады: «Эрмитаж» Щукина в Каретном ряду, «Аквариум» на Садовой, вблизи Тверской, и некоторые другие.
Из загородных первое, законно лидирующее место, конечно, занимал помещавшийся в великолепном доме-дворце за Тверской заставой по Петербургскому шоссе – «Яр». Затем следовали: «Стрельна» и «Аполло» в Петровском парке, «Аркадия» в Сокольниках и другие.
Но самым любопытным и необыкновенным стало питейное заведение, по сути и по определениям москвичей – ресторан, под таинственным, никак не переводимым на русский язык, названием – «Квисисано».
О нем в конце января 1901 года журналисты писали, что «на Рождественке в доме Международного торгового банка после молебствия, совершенного местным приходским духовенством, открылся автоматический буфет, ресторан...»
Новый ресторан занимал два больших зала, при входе в которые публику поражали и сами автоматические буфеты, и, особенно, полное отсутствие прислуги. В поле зрения посетителей попадали лишь швейцар на входе да артельщик у вешалки-гардероба. Всех также удивляла надпись крупными буквами при этой вешалке с просьбой к посетителям не давать «на чай» за хранение верхнего платья.
В серединах залов, предоставленных публике для досуга, были расставлены столы. Справа от входа размещались буфеты с напитками. Они были сделаны в виде больших, в изящных рамах, досок, где на крючках были развешены рюмки для разных сортов вин, перечисление которых имелось на каждой доске. На ярлычке с названием вина была написана еще и инструкция о том, что для получения выбранного вина «следует опустить в автомат две десятикопеечные монеты». Монеты в буфете служили нормой веса на всех работавших в автоматах чашах. От падения монеток чаши получали импульс к открытию кранов с божественным напитком ровно на такое время, за которое рюмка наполнялась.
Бывало, что посетитель не доверял чистоте висевшей на крючке рюмки. Но и это было предусмотрено изобретателем: поблизости имелся автоматический полоскатель с чистой теплой и холодной водой. Посуда мылась на глазах посетителей.
По каким же ценам продавалось вино в уникальном для Москвы ресторане вблизи Кузнецкого моста?
Рюмка хереса, мадеры или ликера, а также стакан белого или красного вина, или стаканчик, поменьше, глинтвейна стоили по 20 копеек. Кружка пива – 10 копеек. А водка – по 5 копеек малая и по 10 копеек – большая рюмки.
Конечно, просто пить – скучно и вредно для здоровья. Поэтому торговыми автоматами предлагалась и закуска. Она была не очень замысловатой. Пирожки шли по 5 копеек, всевозможные бутерброды – от 5 до 15 копеек за штуку. Поразительно, но через автомат можно было купить и некоторые горячие кушанья (за 30 и 40 копеек). Еще два автомата наливали чай и кофе. По желанию клиента к этим напиткам подавались также сливки или лимон.
Из автомата – бутыли громадных размеров отпускался коньяк по 20 и 30 копеек за рюмочку. Разве можно было отойти пустым от этого моря разливанного – в буквальном смысле слов?
В «Квисисано» никто никогда не кричал: «Человек!» Выпивали и закусывали без долгого ожидания официанта, экономно: чаевых никто не брал, никто никому их и не давал. На «нет» – и денег лишних нет. Заказы здесь не навязывались, а выпивку и блюда получали сообразно желаниям. Когда на столиках после ухода обывателей оставались тарелочки и стаканы с рюмками, откуда-то внезапно без каких-либо задержек появлялся лакей. Он, один на все заведение, ловко и шустро приводил каждый столик в полный порядок.
У входа в «Квисисано» была устроена разменная касса, где приходившие сюда получали нужные для автоматов монеты.
В первые дни работы ресторана в нем перебывало необыкновенно много публики...
Еще дешевыми и хорошими ресторанами в центре Москвы, известными больше как пивные, были «Alpen-Rose» на Софийке в доме Аргамакова, «Вельде» – вблизи Театральной площади, также и Гауссмана в Газетном переулке, в доме Фульда. Пиво здесь подавалось исключительно в кружках. Это нравилось московским немцам, артистам, музыкантам театров. Прочая интеллигенция также охотно располагалась за пивными столиками.
Что же касается простого народа рабочих окраин, то и он имел свои «прелестные» уголки по части «где можно выпить и закусить колбаскою» или сказать тост.
Один из журналистов, заехавший с Курского вокзала в Царицыно, писал: «Первое впечатление, когда вы переходите полотно железной дороги с маленького перрончика и попадаете на маленькую площадку сзади вокзала, – это пыль едкая и густая... Несколько торговок с яблоками, разухабистый звук „гармоники“, нестройный хор голосов из открытых окон портерной. Сквозь клубы пыли усматриваю надпись: „Общедоступное свидание друзьев“. И как эмблема общедоступности на вывеске красуется краснощекий молодец с гигантской кружкой пива в руках». А в подвальном помещении, в развалинах царицынского дворца устроились самоварницы из деревни. Они как бы арендовали это место для своей «разливанной коммерции».
В противоположной же стороне Москвы, в Сокольниках, долгое время существовал кабак, как, впрочем, и на других городских заставах.
Так в истории случилось, что с 1 января 1863 года большая часть заставных домов с уничтожением шлагбаумов и караулов были сданы в оброчное содержание некоему господину Марницу с дозволением устроить в них питейные заведения. Но дума оставила за собой право уничтожения аренды на один или все отданные дома в том случае, если бы они потребовались для нужд города. Именно так было с домом Сокольничьей заставы.
В простонародье подобные заставные кабаки и «кружала» назывались «Прощи» и «Разстани» (именно так они писались): до застав москвичи провожали своих родных и знакомых, здесь с выпивкой с ними и прощались.
Хотя «Прощу» в заставном доме в Сокольниках очень любили, его век был недолгим. Кабак буквально мозолил глаза, ибо, находясь на видном месте как «шинка», [3]стал, по определению Московской управы, местом «весьма неблагопристойных сцен», которые нарушали порядок и мешали загородным летним гуляньям. Дачники жаловались в думу на частые нарушения порядка вблизи их владений. Одной этой причины хватило бы, чтобы город уничтожил аренду.
Но главным аргументом в судьбе кабака стал другой мотив: городу понадобился дом застав. В нем планировали устроить помещение для полицейского караула.
Лучшими считались: «Прага» на Арбате, «Эрмитаж» на Трубной площади, «Большой Московский» – на Воскресенской, «Славянский базар» на Никольской улице, «Билло» на Большой Лубянке, «Петергоф» против Манежа, «Мартьяныч» в подвале Верхних Торговых рядов.
Из тех, что открылись в начале 1910-х годов, бесспорно первенствовал ресторан «Ампир» в Петровских линиях. Он был основан опытными кулинарами и являлся излюбленным местом москвичей, желавших вкусно и недорого поесть.
В ресторане с роскошной обстановкой в стиле ампир было необыкновенно светло, а масса свежего воздуха делала пребывание здесь особенно приятным. В достоинства ресторана входило то, что его кабинеты, хорошо изолированные от общего зала, имели несколько отдельных входов. Все большие залы годились для проведения свадеб и торжественных вечеров, которые часто в них проходили. Многие московские путеводители рекомендовали своим читателям именно этот ресторан с гарантией чрезвычайного удовольствия от времяпрепровождения в нем...
Из общедоступных дешевых ресторанов к лучшим относились: «Богемия» и «Бар» (при гостинице «Европа») на Неглинном проезде, «Скала» на Тверском бульваре, «Трехгорный» на Петровке, «Медведь» и «Ливорно» на Рождественке, «Вена» в Охотном ряду, «Петровский пассаж» в пассаже того же наименования.
Завсегдатаи, которые были уверены, что «без женщин жить нельзя на свете, нет», охотно шли в рестораны-варьете, или, называвшиеся иначе, кафешантаны. Такими шантанами были «Альказар» на Старой Триумфальной площади, на самом углу Садовой и Тверской, «Зон» на той же площади и «Максим» на Большой Дмитровке.
В летнее время успехом пользовались рестораны, имевшие собственные сады: «Эрмитаж» Щукина в Каретном ряду, «Аквариум» на Садовой, вблизи Тверской, и некоторые другие.
Из загородных первое, законно лидирующее место, конечно, занимал помещавшийся в великолепном доме-дворце за Тверской заставой по Петербургскому шоссе – «Яр». Затем следовали: «Стрельна» и «Аполло» в Петровском парке, «Аркадия» в Сокольниках и другие.
Но самым любопытным и необыкновенным стало питейное заведение, по сути и по определениям москвичей – ресторан, под таинственным, никак не переводимым на русский язык, названием – «Квисисано».
О нем в конце января 1901 года журналисты писали, что «на Рождественке в доме Международного торгового банка после молебствия, совершенного местным приходским духовенством, открылся автоматический буфет, ресторан...»
Новый ресторан занимал два больших зала, при входе в которые публику поражали и сами автоматические буфеты, и, особенно, полное отсутствие прислуги. В поле зрения посетителей попадали лишь швейцар на входе да артельщик у вешалки-гардероба. Всех также удивляла надпись крупными буквами при этой вешалке с просьбой к посетителям не давать «на чай» за хранение верхнего платья.
В серединах залов, предоставленных публике для досуга, были расставлены столы. Справа от входа размещались буфеты с напитками. Они были сделаны в виде больших, в изящных рамах, досок, где на крючках были развешены рюмки для разных сортов вин, перечисление которых имелось на каждой доске. На ярлычке с названием вина была написана еще и инструкция о том, что для получения выбранного вина «следует опустить в автомат две десятикопеечные монеты». Монеты в буфете служили нормой веса на всех работавших в автоматах чашах. От падения монеток чаши получали импульс к открытию кранов с божественным напитком ровно на такое время, за которое рюмка наполнялась.
Бывало, что посетитель не доверял чистоте висевшей на крючке рюмки. Но и это было предусмотрено изобретателем: поблизости имелся автоматический полоскатель с чистой теплой и холодной водой. Посуда мылась на глазах посетителей.
По каким же ценам продавалось вино в уникальном для Москвы ресторане вблизи Кузнецкого моста?
Рюмка хереса, мадеры или ликера, а также стакан белого или красного вина, или стаканчик, поменьше, глинтвейна стоили по 20 копеек. Кружка пива – 10 копеек. А водка – по 5 копеек малая и по 10 копеек – большая рюмки.
Конечно, просто пить – скучно и вредно для здоровья. Поэтому торговыми автоматами предлагалась и закуска. Она была не очень замысловатой. Пирожки шли по 5 копеек, всевозможные бутерброды – от 5 до 15 копеек за штуку. Поразительно, но через автомат можно было купить и некоторые горячие кушанья (за 30 и 40 копеек). Еще два автомата наливали чай и кофе. По желанию клиента к этим напиткам подавались также сливки или лимон.
Из автомата – бутыли громадных размеров отпускался коньяк по 20 и 30 копеек за рюмочку. Разве можно было отойти пустым от этого моря разливанного – в буквальном смысле слов?
В «Квисисано» никто никогда не кричал: «Человек!» Выпивали и закусывали без долгого ожидания официанта, экономно: чаевых никто не брал, никто никому их и не давал. На «нет» – и денег лишних нет. Заказы здесь не навязывались, а выпивку и блюда получали сообразно желаниям. Когда на столиках после ухода обывателей оставались тарелочки и стаканы с рюмками, откуда-то внезапно без каких-либо задержек появлялся лакей. Он, один на все заведение, ловко и шустро приводил каждый столик в полный порядок.
У входа в «Квисисано» была устроена разменная касса, где приходившие сюда получали нужные для автоматов монеты.
В первые дни работы ресторана в нем перебывало необыкновенно много публики...
Еще дешевыми и хорошими ресторанами в центре Москвы, известными больше как пивные, были «Alpen-Rose» на Софийке в доме Аргамакова, «Вельде» – вблизи Театральной площади, также и Гауссмана в Газетном переулке, в доме Фульда. Пиво здесь подавалось исключительно в кружках. Это нравилось московским немцам, артистам, музыкантам театров. Прочая интеллигенция также охотно располагалась за пивными столиками.
Что же касается простого народа рабочих окраин, то и он имел свои «прелестные» уголки по части «где можно выпить и закусить колбаскою» или сказать тост.
Один из журналистов, заехавший с Курского вокзала в Царицыно, писал: «Первое впечатление, когда вы переходите полотно железной дороги с маленького перрончика и попадаете на маленькую площадку сзади вокзала, – это пыль едкая и густая... Несколько торговок с яблоками, разухабистый звук „гармоники“, нестройный хор голосов из открытых окон портерной. Сквозь клубы пыли усматриваю надпись: „Общедоступное свидание друзьев“. И как эмблема общедоступности на вывеске красуется краснощекий молодец с гигантской кружкой пива в руках». А в подвальном помещении, в развалинах царицынского дворца устроились самоварницы из деревни. Они как бы арендовали это место для своей «разливанной коммерции».
В противоположной же стороне Москвы, в Сокольниках, долгое время существовал кабак, как, впрочем, и на других городских заставах.
Так в истории случилось, что с 1 января 1863 года большая часть заставных домов с уничтожением шлагбаумов и караулов были сданы в оброчное содержание некоему господину Марницу с дозволением устроить в них питейные заведения. Но дума оставила за собой право уничтожения аренды на один или все отданные дома в том случае, если бы они потребовались для нужд города. Именно так было с домом Сокольничьей заставы.
В простонародье подобные заставные кабаки и «кружала» назывались «Прощи» и «Разстани» (именно так они писались): до застав москвичи провожали своих родных и знакомых, здесь с выпивкой с ними и прощались.
Хотя «Прощу» в заставном доме в Сокольниках очень любили, его век был недолгим. Кабак буквально мозолил глаза, ибо, находясь на видном месте как «шинка», [3]стал, по определению Московской управы, местом «весьма неблагопристойных сцен», которые нарушали порядок и мешали загородным летним гуляньям. Дачники жаловались в думу на частые нарушения порядка вблизи их владений. Одной этой причины хватило бы, чтобы город уничтожил аренду.
Но главным аргументом в судьбе кабака стал другой мотив: городу понадобился дом застав. В нем планировали устроить помещение для полицейского караула.