– М'ленни, – проговорил Ленни, когда движение замедлилось, между двумя башнями.
– Почему он выучивает только одно слово за раз? – угрюмо вопросила Генри.
Она никогда не обращалась прямо к Ленни.
– М'ленни, – повторил он, показывая в ветровое стекло маленьким пальчиком.
– Счастливо пахнет, – вставила Гомер.
– Вот оно! – крикнул я.
– Что? – удивилась Генри.
– «Миллениум», – ответил я, поворачивая на въездную аллею.
Ленни кивнул:
– М'ленни'м. Он поднял взгляд на Генри и схватил ее за грудь, она оттолкнула его.
Я остановился у низкой бетонной стены между двумя брошенными лектро. По-моему, они делали нас менее заметными. Выключил зажигание.
Вместо того чтобы обрадоваться, Генри испугалась.
«Миллениум» представлял собой черную стеклянную башню в двадцать четыре этажа. И указатели, и знаки, и окна – все утопало в темноте. Единственный свет излучало садящееся солнце, отражавшееся на верхних этажах.
– Подожди здесь, – приказал я.
Вылез и пошел к двери. На полпути от стоянки обернулся. Ленни направлялся за мной. Когда он научился ходить?
Маленький мужичок пошатывался, пытаясь бежать.
Я подобрал его и продолжил путь. Входом служила вращающаяся дверь, залепленная «Печатью вечности». Внутри только темнота. Я едва различал пару мертвых пальм и выключенный водопад.
По полу пробежала крыса.
«Наверное, идеальное убежище», – подумал я. Приложил ухо к стеклу, услышал шум кондиционеров и, очень далеко, что-то похожее на колокольчик. Я просунул руку во вращающуюся дверь, которая пустила только кончики пальцев, и ощутил прохладный, влажный воздух.
Ленни дергал меня за рубашку. Я посадил его на землю.
– Ага, – сказал он первое из своих трех слов.
Потом «Вегас», потом «Миллениум». Потом отдал мне свою ковбойскую шляпу и, прежде чем я успел его остановить – хотя я и не собирался его останавливать, и не стал бы, если бы успел – нырнул под печать и мимо вращающейся двери. Потом проскользнул мимо следующей печати и исчез в темноте.
Я приложил руки к стеклу и смотрел, пока не увидел нечто – может, крысу, а может, Ленни – пробежавшее по полу. Потом снова темнота, тишина, спокойствие. Я ждал, как мне показалось, несколько часов, потом вернулся к грузовику. К счастью, Генри спала, поэтому мне не пришлось объясняться.
Не то чтобы она особо скучала по своему ребенку.
Сон – это постепенный прибой смерти, темнота, которая уничтожает нас каждый день, каждую ночь. Море Ничто, куда, в текущие сны-пузыри, мы опускаемся. Я спал, и в моем сне Генри сняла свой бюстгальтер с синими птицами, открывая бюстгальтер поменьше, покрытый яркокрылыми, красноглазыми…
Там-там-там!
Жучок! Мои руки пульсировали, когда я лез в карман, он там, жучок. Как он сбежал с таможни? Как пробрался в грузовик?
Там-там-там.
Но я снова спал.
Я открыл глаза и увидел первые проблески рассвета на севере.
Шлепанье на самом деле оказалось стуком.
Тук-тук-тук. Маленький мужичок, Ленни, стучал в стекло машины.
Он уже не был одет как ковбой, но носил маленький костюм с галстуком. И еще, тут же заметил я, ботинки.
У грузовика стекла опускались вручную. Я открыл окно.
– Панама, – сказал он. – Вегас Миллениум Панама да!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
– Почему он выучивает только одно слово за раз? – угрюмо вопросила Генри.
Она никогда не обращалась прямо к Ленни.
– М'ленни, – повторил он, показывая в ветровое стекло маленьким пальчиком.
– Счастливо пахнет, – вставила Гомер.
– Вот оно! – крикнул я.
– Что? – удивилась Генри.
– «Миллениум», – ответил я, поворачивая на въездную аллею.
Ленни кивнул:
– М'ленни'м. Он поднял взгляд на Генри и схватил ее за грудь, она оттолкнула его.
Я остановился у низкой бетонной стены между двумя брошенными лектро. По-моему, они делали нас менее заметными. Выключил зажигание.
Вместо того чтобы обрадоваться, Генри испугалась.
«Миллениум» представлял собой черную стеклянную башню в двадцать четыре этажа. И указатели, и знаки, и окна – все утопало в темноте. Единственный свет излучало садящееся солнце, отражавшееся на верхних этажах.
– Подожди здесь, – приказал я.
Вылез и пошел к двери. На полпути от стоянки обернулся. Ленни направлялся за мной. Когда он научился ходить?
Маленький мужичок пошатывался, пытаясь бежать.
Я подобрал его и продолжил путь. Входом служила вращающаяся дверь, залепленная «Печатью вечности». Внутри только темнота. Я едва различал пару мертвых пальм и выключенный водопад.
По полу пробежала крыса.
«Наверное, идеальное убежище», – подумал я. Приложил ухо к стеклу, услышал шум кондиционеров и, очень далеко, что-то похожее на колокольчик. Я просунул руку во вращающуюся дверь, которая пустила только кончики пальцев, и ощутил прохладный, влажный воздух.
Ленни дергал меня за рубашку. Я посадил его на землю.
– Ага, – сказал он первое из своих трех слов.
Потом «Вегас», потом «Миллениум». Потом отдал мне свою ковбойскую шляпу и, прежде чем я успел его остановить – хотя я и не собирался его останавливать, и не стал бы, если бы успел – нырнул под печать и мимо вращающейся двери. Потом проскользнул мимо следующей печати и исчез в темноте.
Я приложил руки к стеклу и смотрел, пока не увидел нечто – может, крысу, а может, Ленни – пробежавшее по полу. Потом снова темнота, тишина, спокойствие. Я ждал, как мне показалось, несколько часов, потом вернулся к грузовику. К счастью, Генри спала, поэтому мне не пришлось объясняться.
Не то чтобы она особо скучала по своему ребенку.
Сон – это постепенный прибой смерти, темнота, которая уничтожает нас каждый день, каждую ночь. Море Ничто, куда, в текущие сны-пузыри, мы опускаемся. Я спал, и в моем сне Генри сняла свой бюстгальтер с синими птицами, открывая бюстгальтер поменьше, покрытый яркокрылыми, красноглазыми…
Там-там-там!
Жучок! Мои руки пульсировали, когда я лез в карман, он там, жучок. Как он сбежал с таможни? Как пробрался в грузовик?
Там-там-там.
Но я снова спал.
Я открыл глаза и увидел первые проблески рассвета на севере.
Шлепанье на самом деле оказалось стуком.
Тук-тук-тук. Маленький мужичок, Ленни, стучал в стекло машины.
Он уже не был одет как ковбой, но носил маленький костюм с галстуком. И еще, тут же заметил я, ботинки.
У грузовика стекла опускались вручную. Я открыл окно.
– Панама, – сказал он. – Вегас Миллениум Панама да!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Жуткая, чудовищная смерть Поупа, не говоря уже о странных обстоятельствах его обнаружения, привела в ярость даже пойманных александрийцев, оправдала ищущих излечения (вне зависимости от мотивов) и повергла в молчание оппозицию, хотя бы на время. Лидер меньшинства в палате перешла все границы со своей практикой флибустьерства, задерживая выход электронной версии «Таймс» под знаменитой (и почти цензурированной) обложкой, изображающей жуткие разбросанные останки Поупа и призывающей к «скорейшим и продуманным» действиям Конгресса. Оппозиция закрылась, по крайней мере на тот момент. Феникса утвердили в исследовательскую группу Высокой комиссии и одновременно определили секретарем только что появившегося Департамента искусств и развлечений кабинетного типа. Департамент имел только совещательный характер, и часто высказывалось предположение, что данное церемониальное назначение произошло в качестве уступки желаниям президента, и никто не собирался что-либо менять. События, однако, бежали впереди желаний, и явно впереди политики Соединенных Штатов.
Генератор Удаления представили народу на пресс-конференции в великолепном вестибюле отеля «Вирджиния Атлантик» в Нью-Йорке. Размером с автомобиль, он не имел колес и потому приехал на магнитных салазках. Четыре окна (два больших, два маленьких) позволяли заглянуть внутрь, но не наружу. Устройство произвела на свет консалтинговая группа Остина, которая работала над, проектом вот уже двенадцать лет, опережая (как знали, лишь некоторые) Круглый Стол и самих александрийцев. Как оказалось, их нанял американский Департамент коррекции для разработки генератора случайных чисел, который, невзирая на расу или класс, выбирал бы жертв из тех, кто приговорен к смерти. Генератор Удаления, к несчастью, оказался ненужным прежде, чем его успели ycoвершенствовать. Вступил в силу закон об обязательной, смерти, и ДК приватизировали.
Однако группа Остина не распалась. Она продолжала существовать под другим управлением и адаптировала свой агрегат для решения еще одного социального кризиса благодаря социально-окрашенным усилиям нанимателя… И здесь главный инженер представил владельца отеля «Вирджиния Атлантик» (на самом деле целой сети, которая отделилась от авиалиний после беспрецедентной аварии в воздухе, первой включавшей два самолета одной компании), эксцентричного миллиардера, известного под именем мистер Билл. В традициях Рокфеллера, Вандербильта и Карнеги (как он объяснил), мистер Билл всегда хотел использовать свои миллиарды для общего блага, особенно связанного с двумя самыми дорогими его сердцу областями – Коррекции и Искусства. Генератор Удаления задумывался в одной из них, а родился в другой, по словам мистера Билла, который, казалось, точно так же, как и пресса, пребывал в неведении относительно принципа работы агрегата. Однако он с радостью представлял американцам Генератор Удаления как инструмент, имеющий возможность принести пользу новому департаменту в его борьбе за освобождение нации от эффекта перенасыщения информацией и насилия, последовавшего за ним и продолжающегося до сих пор.
И так далее, и тому подобное. От прессы вопросов не поступило. Мистер Билл представил самого Феникса, который «с радостью принял от имени своего департамента гениальное устройство». К тому времени как Феникс выразил свои благодарности, репортеры испарились, оставив только фотографов, занятых запечатлением на пленке Генератора Удаления, в тот момент уже поднимаемого краном для доставки поездом в Вашингтон.
Генератор Удаления представили народу на пресс-конференции в великолепном вестибюле отеля «Вирджиния Атлантик» в Нью-Йорке. Размером с автомобиль, он не имел колес и потому приехал на магнитных салазках. Четыре окна (два больших, два маленьких) позволяли заглянуть внутрь, но не наружу. Устройство произвела на свет консалтинговая группа Остина, которая работала над, проектом вот уже двенадцать лет, опережая (как знали, лишь некоторые) Круглый Стол и самих александрийцев. Как оказалось, их нанял американский Департамент коррекции для разработки генератора случайных чисел, который, невзирая на расу или класс, выбирал бы жертв из тех, кто приговорен к смерти. Генератор Удаления, к несчастью, оказался ненужным прежде, чем его успели ycoвершенствовать. Вступил в силу закон об обязательной, смерти, и ДК приватизировали.
Однако группа Остина не распалась. Она продолжала существовать под другим управлением и адаптировала свой агрегат для решения еще одного социального кризиса благодаря социально-окрашенным усилиям нанимателя… И здесь главный инженер представил владельца отеля «Вирджиния Атлантик» (на самом деле целой сети, которая отделилась от авиалиний после беспрецедентной аварии в воздухе, первой включавшей два самолета одной компании), эксцентричного миллиардера, известного под именем мистер Билл. В традициях Рокфеллера, Вандербильта и Карнеги (как он объяснил), мистер Билл всегда хотел использовать свои миллиарды для общего блага, особенно связанного с двумя самыми дорогими его сердцу областями – Коррекции и Искусства. Генератор Удаления задумывался в одной из них, а родился в другой, по словам мистера Билла, который, казалось, точно так же, как и пресса, пребывал в неведении относительно принципа работы агрегата. Однако он с радостью представлял американцам Генератор Удаления как инструмент, имеющий возможность принести пользу новому департаменту в его борьбе за освобождение нации от эффекта перенасыщения информацией и насилия, последовавшего за ним и продолжающегося до сих пор.
И так далее, и тому подобное. От прессы вопросов не поступило. Мистер Билл представил самого Феникса, который «с радостью принял от имени своего департамента гениальное устройство». К тому времени как Феникс выразил свои благодарности, репортеры испарились, оставив только фотографов, занятых запечатлением на пленке Генератора Удаления, в тот момент уже поднимаемого краном для доставки поездом в Вашингтон.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Генри не теряла времени даром. Вначале помада, потом тени. Затем пробормотала: «Сейчас тебе станет жарко» и сняла свитер через голову. Бюстгальтер с синими птицами я уже видел, в шкафу. Но, конечно, говорить ей об этом не собирался.
Вспомнился недавний сон. Я сунул руку в карман и почувствовал приятную пульсацию. Жучок! Значит, все-таки не сон.
Использовав остатки воды из кувшинов, которыми снабдил нас последний Индеец Боб, Генри помыла голову, шею, плечи и подмышки. Ленни наблюдал за ней как зачарованный, я притворялся, что ничего не вижу.
Если вначале она с ужасом рассматривала перспективу наконец встретить Панаму, то теперь выглядела почти счастливой.
– Пахнет грустно, – сказала Гомер.
– Не бойся, ты идешь с нами, – подбодрил ее я, вытаскивая тележку из грузовика.
Потом, когда никто не смотрел, вытянул жучка из кармана и сунул его под грузовик. Я не собирался таскать его в кармане в свой самый, надеялся я, счастливый день. Мне нравилось ощущение, которое он дарил мне, но оно отвлекало.
Когда наши небольшие приготовления закончились, солнце уже высоко поднялось над «Дневными постоялыми дворами» на востоке и воздух Вегаса нагревался, как масло в куске лавы. Генри натянула свитер, и ее груди казались больше и округлее, чем обычно. Ленни тоже так думал: он цеплялся за свитер с синими птицами, а мать смахивала его вниз, но без энтузиазма.
Теперь вместо счастья она почти излучала скуку. Синие птицы стали смутными и серыми.
Мы оставили завернутого в ковер Боба в грузовике с включенным климат-контролем, чтобы мертвец не распространял запах. Прокладывал путь я, с тележкой и Гомер. Генри следовала за мной с устроившимся на ее руке Ленни.
– Панама прижми Ленни! – сказал Ленни в переговорное устройство – решетку слева от главной вращающейся двери, навсегда залепленной «Печатью Вечности».
Дверь с шипением открылась, и Ленни с Генри ступили внутрь. Я уже собирался идти следом, когда услышал «там-там-там!». Жучок уже забирается под тележку. Дверь почти закрылась, поэтому я рванул внутрь.
Там оказалось темно. Нет, светло. Пол окутывала тьма, но кверху она переходила в свет. Внутренняя часть дома была открыта, обширное пространство исчезало в какой-то дымке, укутывающей верхние балконы. Выключенный водопад на дальней стене придавал обстановке почти природный вид.
Пол походил на шахматную доску, бледные квадраты обозначали места, где стояли игральные автоматы, столы для игры в карты и рулетки. Теперь от них ничего не осталось.
Слева от водопада – лифт в форме пули в прозрачной шахте, свисающей с верхних этажей как стеклянная виноградная лоза.
Лифт спускался.
Я видел внутри человека. В руках он держал книги.
– Пахнет сумасшедшим, – сказала Гомер. Ленни молчал, как и Генри.
Мы смотрели, как лифт остановился, открылся, и оттуда вышел человек: высокий, худой, сгорбленный, с лысиной на макушке, с длинными, как хвост пони, серебряными волосами. Он сощурился. Мужчина носил серый комбинезон и тащил несколько книг, компакт-дисков и видеофильмов в руках.
– Панама? – спросил я, оборачиваясь к Генри за подтверждением.
И это был наверняка он, потому что она уже падала, покачиваясь, теряя сознание, по частям – колени, ладони, бедра, – превращаясь в холмик на пыльном полу. Ленни соскочил на землю в последний момент.
– Генриетта? – вопросил Панама.
Он положил книги, записи и компакты на краешек высохшего водопада, потом опустился на колени пощупать ее пульс, одновременно осторожно отмахиваясь от Ленни, который пытался добраться до свитера с синими птицами.
Мужчина перевел взгляд с Генри на меня.
– Вы Индеец Боб?
– Совершенно точно нет. Нет.
– Тогда помогите мне отнести ее наверх. – Он взял Генри на руки. – Мальчик может ехать вместе с собакой. А кто вы?
– Шапиро, Хэнк Шапиро.
– Пошли. Возьмите с собой собаку.
Я потащил Гомер и позволил Ленни забраться в тележку.
Лифт запечатал нас внутри стеклянной раковины моллюска, и мы быстро вознеслись наверх, через тьму к, свету. К полусвету – хотя верхние этажи и выглядели светлее, там на самом деле царил полумрак.
Динь!
Лифт остановился на девятнадцатом этаже. «Динь!» пробудил Генри, и я подумал, помнит ли она те зловещие, жуткие и даже роковые «динь!» в ее квартире в Бруклине. Но глаза Генри полнились не паникой, а спокойствием и смотрела она не на меня, а на Панаму. Генри ничего не сказала и снова закрыла глаза. Синие птицы вернулись и летели, по одной на каждой груди. Вот только на запад или на восток?
Держа Генри на руках, Панама направился по открытому коридору к комнатам, устроенным в центральном коридоре. Я последовал за ним, задержавшись, чтобы посмотреть на лифт. Ощущение такое, будто висишь в космосе, бесконечность над головой и бесконечность под ногами. Хотя я никогда не бывал в космосе, иногда я представлял его себе. Кусочки пыли кружились в воздухе, как планеты, в поисках луча света, в котором можно осесть. Сам свет был словно затемнен. Позже я узнал, что он поляризован.
– Сюда.
Я вошел за Панамой и Генри в небольшую комнатку с двуспальной кроватью, телевизором и шкафом. На кровати лежали книги. Панама королевским жестом указал на них подбородком, и я смахнул книги на пол.
– Мило пахнет, – заметила Гомер.
– Да, – вставил Ленни.
– Положи покрывало.
Я повиновался. Панама уложил Генри на кровать. Она улыбалась. Он укрыл ее до подбородка и обернулся ко мне.
– Зря вы ее сюда привезли.
– Все как раз наоборот, – поправил я. – Не я ее сюда привез, а она меня.
Я объяснил насчет Вильямса и рассказал, как я преследовал его по всей стране. Опустил, где взял пластинку, однако Панама догадался по моим небесно-голубым брюкам с одной полосой.
– Ренегат Бюро. Здесь вам не место, Шапиро.
– Замечательно, – согласился я. – Меня не интересуете ни вы, ни ваши александрийцы. Я только хочу свою пластинку, а потом вернуться в Нью-Йорк и получить обратно работу. У меня еще неделя до октябрьского учета.
– Вы принимаете желаемое за действительное, – заявил Панама.
– Что именно?
– Всё. Пошли, я покажу вам.
Он провел меня в следующую комнату. Кровать и шкаф ломились от книг, компактов, картин маслом и репродукций, старых обложек, фильмов, видео.
В следующей комнате то же самое плюс садовая скульптура (святой с птицей) в углу и сваливающиеся с кровати книги и компакты.
И в следующей. И в следующей.
Все комнаты открыты, и в каждой книги, компакт-диски, музыка, картины, записи и даже пластинки – стопкой на кровати, рассыпанные по полу, засунутые в ванну, вываливающиеся из платяного шкафа.
Много в некоторых, мало в других. Мы стояли у перил, и Панама махнул рукой в сторону, потом вверх, потом вниз, будто он владел всем этим, хотя на самом деле так оно и было.
– «Миллениум» – большое здание, – сказал он. – Все, что сохранили александрийцы, – здесь. Пока.
Он рассказал, что бывшее казино состоит из двадцати четырех этажей и двадцати четырех комнат на каждом из них. Таким образом, выходило пятьсот семьдесят шесть комнат. И недели не хватит, чтобы все их обойти. Но зачем, собственно, все?
– Кто приносит старье наверх? – осведомился я.
– Я. Только я.
– Где новые поступления? Моя пластинка прибыла несколько дней назад. Она из последних.
– Слово «последний» приобретает здесь иной смысл, – заявил Панама. – Вегас вне времени. Нам постоянно приходят новые поступления, по крайней мере приходили, и у меня не хватает времени раскладывать их или сортировать.
– А что же остальные александрийцы?
– Я здесь один.
– А Генри? А Боб?
– Индеец Боб? Тот, которого она знала?
– Боб снаружи, – пояснил я. – В грузовике. Он мертв.
– Боб никогда не принадлежал к александрийскому движению, – покачал головой Панама – Он даже и не Индеец Боб. Бобы – бутлегеры. Они приносят одну копию всего, что вычеркивает Бюро… – он посмотрел на полосу на моих брюках, – …что вы, старьевщики, собираете, и оставляют на погрузочной платформе. Я сортирую.
– В каком порядке? Куда оно поступает?
– Я немного отстал, – признался Панама. – Слишком стараюсь наверстать упущенное, чтобы продвигаться вперед.
Он улыбнулся тонкими губами, и я узнал шутку. Шутку бюрократа. Неудивительно, что библиотекарь так сходит по нему с ума.
– Вы хотите сказать, что моя пластинка может лежать где-то наверху? – спросил я.
– Точно. Запомните, здесь уже валялась одна копия перед тем недавним привозом, за которым вы охотились. Она может оказаться среди любых…
Внезапно он испугался, будто вспомнив о чем-то неотложном.
– Что я сделал с книгами, которые нес, когда вы вошли? Где я их положил?
Я начал понимать, что Панама, мягко говоря, запутался. Но еще горел желанием помочь, хотя ясно видел, что он не окажет мне подобной же услуги.
– В вестибюле, – подсказал я.
В лифте я заметил, что кнопок двадцать пять.
– Забудь о верхнем этаже, – посоветовал Панама. – Он не является частью отеля.
Потом мы вышли из лифта в вестибюль, и я увидел кипы книг, записей, картин и компактов. Несколько маленьких кучек умещалось на раковине выключенного водопада. Я бы не сказал сразу, какую из них он положил последней. Все выглядели по-разному, и в то же время одинаково.
– Какие из них я положил сегодня? – спросил Панама.
Я указал наугад. Панама сгреб их одной рукой и направился к лифту. Ленни побежал за ним.
А я взялся за работу. Самое приятное, что пластинки обладают уникальным размером и формой, а значит, мне не требовалось рассматривать каждую стопку подробно. Я пытался вести учет комнат, вначале запоминал номера, а потом, когда начали отказывать мозги, просто ставил мылом метку на зеркале. Крест. К счастью для меня, пластинки – редкая штука. (Представьте, если бы Вильямс писал книги, а я бы искал одно из его произведений!) Перетряхивание стопки занимало буквально минуту. Также, к счастью для меня, от недостатка пищи страдать не приходилось, в каждой комнате находился бездонный маленький бар.
Дня и ночи я не различал. После каждого ряда комнат проверял погрузочную платформу. Она находилась за вестибюлем и представляла собой двухуровневый гараж с поднятой эстакадой, где Панама оставлял маленькие стопки книг, записей, компактов и картин, которые затем каким-то образом исчезали. Он, казалось, был замкнут в своеобразном круге. Новое от старого отличить невозможно, как и то, что я проверял, от того, до чего еще не дошел. Я так ни разу и не увидел Бобов, а большая ферропластиковая дверь наружу все время оставалась закрытой. Я видел солнечные лучи за ней, они были как слитки чистого света. Периодически я проверял вестибюль, однако большей частью занимался комнатами, двигаясь от второго к двадцать четвертому этажу. Гомер постоянно спала, с закрытыми глазами, свесив нос с одного конца тележки и хвост – с другого. Голова ее росла, а тело уменьшалось. Она ела все меньше и меньше: большей частью орешки из минибаров. Я засыпал каждый раз, когда чувствовал, что меня затягивает в темное спокойное озеро, куда мы ныряем, чтобы ловить сны, – разбирал кровать и даже иногда находил у себя в ногах небольшую стопку книг, когда просыпался! Неужели я пропустил Панаму в его бесконечных блужданиях по кругу?
Пару раз я ходил навестить Генри, но она тоже все время спала, свернувшись под одеялами, свитер с синими птицами лежал, аккуратно сложенный, рядом на подушке. Я едва вспоминал о Бобе, завернутом в ковер, в грузовике. Я почти не вспоминал о Нью-Йорке или работе. Бывшей работе? В номерах «Миллениума» нет часов, нет окон, так что я даже не знал, день сейчас или ночь. Казино Вегаса, пусть даже предназначенное на снос, приводит человека в глубокое полусонное состояние, как я обнаружил, когда проснулся от непонятного, но знакомого, жуткого звука.
Выстрелы.
Так-так-так!
За выстрелами последовал крик:
– Да! Да!
Еще одна очередь, и за ней – тишина.
Вспомнился недавний сон. Я сунул руку в карман и почувствовал приятную пульсацию. Жучок! Значит, все-таки не сон.
Использовав остатки воды из кувшинов, которыми снабдил нас последний Индеец Боб, Генри помыла голову, шею, плечи и подмышки. Ленни наблюдал за ней как зачарованный, я притворялся, что ничего не вижу.
Если вначале она с ужасом рассматривала перспективу наконец встретить Панаму, то теперь выглядела почти счастливой.
– Пахнет грустно, – сказала Гомер.
– Не бойся, ты идешь с нами, – подбодрил ее я, вытаскивая тележку из грузовика.
Потом, когда никто не смотрел, вытянул жучка из кармана и сунул его под грузовик. Я не собирался таскать его в кармане в свой самый, надеялся я, счастливый день. Мне нравилось ощущение, которое он дарил мне, но оно отвлекало.
Когда наши небольшие приготовления закончились, солнце уже высоко поднялось над «Дневными постоялыми дворами» на востоке и воздух Вегаса нагревался, как масло в куске лавы. Генри натянула свитер, и ее груди казались больше и округлее, чем обычно. Ленни тоже так думал: он цеплялся за свитер с синими птицами, а мать смахивала его вниз, но без энтузиазма.
Теперь вместо счастья она почти излучала скуку. Синие птицы стали смутными и серыми.
Мы оставили завернутого в ковер Боба в грузовике с включенным климат-контролем, чтобы мертвец не распространял запах. Прокладывал путь я, с тележкой и Гомер. Генри следовала за мной с устроившимся на ее руке Ленни.
– Панама прижми Ленни! – сказал Ленни в переговорное устройство – решетку слева от главной вращающейся двери, навсегда залепленной «Печатью Вечности».
Дверь с шипением открылась, и Ленни с Генри ступили внутрь. Я уже собирался идти следом, когда услышал «там-там-там!». Жучок уже забирается под тележку. Дверь почти закрылась, поэтому я рванул внутрь.
Там оказалось темно. Нет, светло. Пол окутывала тьма, но кверху она переходила в свет. Внутренняя часть дома была открыта, обширное пространство исчезало в какой-то дымке, укутывающей верхние балконы. Выключенный водопад на дальней стене придавал обстановке почти природный вид.
Пол походил на шахматную доску, бледные квадраты обозначали места, где стояли игральные автоматы, столы для игры в карты и рулетки. Теперь от них ничего не осталось.
Слева от водопада – лифт в форме пули в прозрачной шахте, свисающей с верхних этажей как стеклянная виноградная лоза.
Лифт спускался.
Я видел внутри человека. В руках он держал книги.
– Пахнет сумасшедшим, – сказала Гомер. Ленни молчал, как и Генри.
Мы смотрели, как лифт остановился, открылся, и оттуда вышел человек: высокий, худой, сгорбленный, с лысиной на макушке, с длинными, как хвост пони, серебряными волосами. Он сощурился. Мужчина носил серый комбинезон и тащил несколько книг, компакт-дисков и видеофильмов в руках.
– Панама? – спросил я, оборачиваясь к Генри за подтверждением.
И это был наверняка он, потому что она уже падала, покачиваясь, теряя сознание, по частям – колени, ладони, бедра, – превращаясь в холмик на пыльном полу. Ленни соскочил на землю в последний момент.
– Генриетта? – вопросил Панама.
Он положил книги, записи и компакты на краешек высохшего водопада, потом опустился на колени пощупать ее пульс, одновременно осторожно отмахиваясь от Ленни, который пытался добраться до свитера с синими птицами.
Мужчина перевел взгляд с Генри на меня.
– Вы Индеец Боб?
– Совершенно точно нет. Нет.
– Тогда помогите мне отнести ее наверх. – Он взял Генри на руки. – Мальчик может ехать вместе с собакой. А кто вы?
– Шапиро, Хэнк Шапиро.
– Пошли. Возьмите с собой собаку.
Я потащил Гомер и позволил Ленни забраться в тележку.
Лифт запечатал нас внутри стеклянной раковины моллюска, и мы быстро вознеслись наверх, через тьму к, свету. К полусвету – хотя верхние этажи и выглядели светлее, там на самом деле царил полумрак.
Динь!
Лифт остановился на девятнадцатом этаже. «Динь!» пробудил Генри, и я подумал, помнит ли она те зловещие, жуткие и даже роковые «динь!» в ее квартире в Бруклине. Но глаза Генри полнились не паникой, а спокойствием и смотрела она не на меня, а на Панаму. Генри ничего не сказала и снова закрыла глаза. Синие птицы вернулись и летели, по одной на каждой груди. Вот только на запад или на восток?
Держа Генри на руках, Панама направился по открытому коридору к комнатам, устроенным в центральном коридоре. Я последовал за ним, задержавшись, чтобы посмотреть на лифт. Ощущение такое, будто висишь в космосе, бесконечность над головой и бесконечность под ногами. Хотя я никогда не бывал в космосе, иногда я представлял его себе. Кусочки пыли кружились в воздухе, как планеты, в поисках луча света, в котором можно осесть. Сам свет был словно затемнен. Позже я узнал, что он поляризован.
– Сюда.
Я вошел за Панамой и Генри в небольшую комнатку с двуспальной кроватью, телевизором и шкафом. На кровати лежали книги. Панама королевским жестом указал на них подбородком, и я смахнул книги на пол.
– Мило пахнет, – заметила Гомер.
– Да, – вставил Ленни.
– Положи покрывало.
Я повиновался. Панама уложил Генри на кровать. Она улыбалась. Он укрыл ее до подбородка и обернулся ко мне.
– Зря вы ее сюда привезли.
– Все как раз наоборот, – поправил я. – Не я ее сюда привез, а она меня.
Я объяснил насчет Вильямса и рассказал, как я преследовал его по всей стране. Опустил, где взял пластинку, однако Панама догадался по моим небесно-голубым брюкам с одной полосой.
– Ренегат Бюро. Здесь вам не место, Шапиро.
– Замечательно, – согласился я. – Меня не интересуете ни вы, ни ваши александрийцы. Я только хочу свою пластинку, а потом вернуться в Нью-Йорк и получить обратно работу. У меня еще неделя до октябрьского учета.
– Вы принимаете желаемое за действительное, – заявил Панама.
– Что именно?
– Всё. Пошли, я покажу вам.
Он провел меня в следующую комнату. Кровать и шкаф ломились от книг, компактов, картин маслом и репродукций, старых обложек, фильмов, видео.
В следующей комнате то же самое плюс садовая скульптура (святой с птицей) в углу и сваливающиеся с кровати книги и компакты.
И в следующей. И в следующей.
Все комнаты открыты, и в каждой книги, компакт-диски, музыка, картины, записи и даже пластинки – стопкой на кровати, рассыпанные по полу, засунутые в ванну, вываливающиеся из платяного шкафа.
Много в некоторых, мало в других. Мы стояли у перил, и Панама махнул рукой в сторону, потом вверх, потом вниз, будто он владел всем этим, хотя на самом деле так оно и было.
– «Миллениум» – большое здание, – сказал он. – Все, что сохранили александрийцы, – здесь. Пока.
Он рассказал, что бывшее казино состоит из двадцати четырех этажей и двадцати четырех комнат на каждом из них. Таким образом, выходило пятьсот семьдесят шесть комнат. И недели не хватит, чтобы все их обойти. Но зачем, собственно, все?
– Кто приносит старье наверх? – осведомился я.
– Я. Только я.
– Где новые поступления? Моя пластинка прибыла несколько дней назад. Она из последних.
– Слово «последний» приобретает здесь иной смысл, – заявил Панама. – Вегас вне времени. Нам постоянно приходят новые поступления, по крайней мере приходили, и у меня не хватает времени раскладывать их или сортировать.
– А что же остальные александрийцы?
– Я здесь один.
– А Генри? А Боб?
– Индеец Боб? Тот, которого она знала?
– Боб снаружи, – пояснил я. – В грузовике. Он мертв.
– Боб никогда не принадлежал к александрийскому движению, – покачал головой Панама – Он даже и не Индеец Боб. Бобы – бутлегеры. Они приносят одну копию всего, что вычеркивает Бюро… – он посмотрел на полосу на моих брюках, – …что вы, старьевщики, собираете, и оставляют на погрузочной платформе. Я сортирую.
– В каком порядке? Куда оно поступает?
– Я немного отстал, – признался Панама. – Слишком стараюсь наверстать упущенное, чтобы продвигаться вперед.
Он улыбнулся тонкими губами, и я узнал шутку. Шутку бюрократа. Неудивительно, что библиотекарь так сходит по нему с ума.
– Вы хотите сказать, что моя пластинка может лежать где-то наверху? – спросил я.
– Точно. Запомните, здесь уже валялась одна копия перед тем недавним привозом, за которым вы охотились. Она может оказаться среди любых…
Внезапно он испугался, будто вспомнив о чем-то неотложном.
– Что я сделал с книгами, которые нес, когда вы вошли? Где я их положил?
Я начал понимать, что Панама, мягко говоря, запутался. Но еще горел желанием помочь, хотя ясно видел, что он не окажет мне подобной же услуги.
– В вестибюле, – подсказал я.
В лифте я заметил, что кнопок двадцать пять.
– Забудь о верхнем этаже, – посоветовал Панама. – Он не является частью отеля.
Потом мы вышли из лифта в вестибюль, и я увидел кипы книг, записей, картин и компактов. Несколько маленьких кучек умещалось на раковине выключенного водопада. Я бы не сказал сразу, какую из них он положил последней. Все выглядели по-разному, и в то же время одинаково.
– Какие из них я положил сегодня? – спросил Панама.
Я указал наугад. Панама сгреб их одной рукой и направился к лифту. Ленни побежал за ним.
А я взялся за работу. Самое приятное, что пластинки обладают уникальным размером и формой, а значит, мне не требовалось рассматривать каждую стопку подробно. Я пытался вести учет комнат, вначале запоминал номера, а потом, когда начали отказывать мозги, просто ставил мылом метку на зеркале. Крест. К счастью для меня, пластинки – редкая штука. (Представьте, если бы Вильямс писал книги, а я бы искал одно из его произведений!) Перетряхивание стопки занимало буквально минуту. Также, к счастью для меня, от недостатка пищи страдать не приходилось, в каждой комнате находился бездонный маленький бар.
Дня и ночи я не различал. После каждого ряда комнат проверял погрузочную платформу. Она находилась за вестибюлем и представляла собой двухуровневый гараж с поднятой эстакадой, где Панама оставлял маленькие стопки книг, записей, компактов и картин, которые затем каким-то образом исчезали. Он, казалось, был замкнут в своеобразном круге. Новое от старого отличить невозможно, как и то, что я проверял, от того, до чего еще не дошел. Я так ни разу и не увидел Бобов, а большая ферропластиковая дверь наружу все время оставалась закрытой. Я видел солнечные лучи за ней, они были как слитки чистого света. Периодически я проверял вестибюль, однако большей частью занимался комнатами, двигаясь от второго к двадцать четвертому этажу. Гомер постоянно спала, с закрытыми глазами, свесив нос с одного конца тележки и хвост – с другого. Голова ее росла, а тело уменьшалось. Она ела все меньше и меньше: большей частью орешки из минибаров. Я засыпал каждый раз, когда чувствовал, что меня затягивает в темное спокойное озеро, куда мы ныряем, чтобы ловить сны, – разбирал кровать и даже иногда находил у себя в ногах небольшую стопку книг, когда просыпался! Неужели я пропустил Панаму в его бесконечных блужданиях по кругу?
Пару раз я ходил навестить Генри, но она тоже все время спала, свернувшись под одеялами, свитер с синими птицами лежал, аккуратно сложенный, рядом на подушке. Я едва вспоминал о Бобе, завернутом в ковер, в грузовике. Я почти не вспоминал о Нью-Йорке или работе. Бывшей работе? В номерах «Миллениума» нет часов, нет окон, так что я даже не знал, день сейчас или ночь. Казино Вегаса, пусть даже предназначенное на снос, приводит человека в глубокое полусонное состояние, как я обнаружил, когда проснулся от непонятного, но знакомого, жуткого звука.
Выстрелы.
Так-так-так!
За выстрелами последовал крик:
– Да! Да!
Еще одна очередь, и за ней – тишина.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
Люди вообще, а американцы особенно, любят три вещи: справедливость, игру и автомобили, и, сложив их в одну привлекательную упаковку, Генератор Удаления необычайно облегчил процесс принятия Департамента искусств и развлечений населением. Позднее выяснилось, что порядком хода событий – пресс-конференция, презентация, принятие – руководил «Золотой мальчик», та же самая организация по общественным отношениям, которую нанимала коалиция «Права жертв» в 20… году для успешного лоббирования референдума, сделавшего смертный приговор обязательным во всех случаях, когда шла речь о потере жизни или собственности более чем на тысячу (позднее на 1500) казначейских билетов. Департамент искусств и развлечений огласил программу своих действий двенадцатого июня 20… года. Не случайно и то, что данное число выпало на вторую годовщину не убийства Поупа (так как его искусно продленная кончина не имела точной даты), но обнаружения первой «части» того, что, как после доказала экспертиза, являлось его останками. И в таком определении даты тоже очевидно вмешательство «Золотого мальчика».
Секретарь ДИР, Феникс, объявил, что, начиная с осени, тысячу двести предметов всех видов искусств следует уничтожать ежегодно. Цифру возможно менять, уменьшать или увеличивать, но только с одобрения секретаря или вице-президента, обсуждение будет проходить каждый год. Между видами искусств не предполагалось проводить разделительную черту, всё свалили в одну кучу или перемешали, как выяснилось позднее, и получилось следующее: писатели (включая поэтов), рожденные после 1900 года, художники – после 1875-го, музыканты, чьи записи не старше 1950 года, и все художественные фильмы. Телевизионные шоу, танцы, эссе и мемуары, фотография в список не вошли (исключены, по словам некоторых).
Когда дошло до таких деталей, члены Круглого Стола опознали собственную работу, хотя, конечно, никто из них не решился объявить о своих догадках во всеуслышание. Удаление отрегулировали в соответствии с расой и полом, определявшимся особой формулой, выработанной самой машиной. Формулу надлежало просматривать (но не исправлять) каждые полгода в Высокой комиссии, чьи собственные правила требовали, чтобы любая исследовательская группа, занимающаяся искусством, состояла не менее чем из трех и не более чем из шести человек. Кроме того, хотя бы двое должны представлять «цветные нации» и не более одного – Соединенные Штаты и/или Европейский Союз.
Секретарь ДИР, Феникс, объявил, что, начиная с осени, тысячу двести предметов всех видов искусств следует уничтожать ежегодно. Цифру возможно менять, уменьшать или увеличивать, но только с одобрения секретаря или вице-президента, обсуждение будет проходить каждый год. Между видами искусств не предполагалось проводить разделительную черту, всё свалили в одну кучу или перемешали, как выяснилось позднее, и получилось следующее: писатели (включая поэтов), рожденные после 1900 года, художники – после 1875-го, музыканты, чьи записи не старше 1950 года, и все художественные фильмы. Телевизионные шоу, танцы, эссе и мемуары, фотография в список не вошли (исключены, по словам некоторых).
Когда дошло до таких деталей, члены Круглого Стола опознали собственную работу, хотя, конечно, никто из них не решился объявить о своих догадках во всеуслышание. Удаление отрегулировали в соответствии с расой и полом, определявшимся особой формулой, выработанной самой машиной. Формулу надлежало просматривать (но не исправлять) каждые полгода в Высокой комиссии, чьи собственные правила требовали, чтобы любая исследовательская группа, занимающаяся искусством, состояла не менее чем из трех и не более чем из шести человек. Кроме того, хотя бы двое должны представлять «цветные нации» и не более одного – Соединенные Штаты и/или Европейский Союз.
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
Перестрелка. Первая после рейда на подпольный клуб и вторая в целом. Разве удивительно, что я не решался ехать вниз на лифте?
– Пахнет трусливо, – заметила Гомер, открывшая оба больших карих глаза, и мне пришлось с ней согласиться.
И все же еще большей глупостью казалось убегать, не выяснив, в чем дело. Мне нужно знать по крайней мере, кто пострадал и что на кону.
Я видел вспышки, пока мы падали медленно (но стремительно) вниз. Когда подобрались ближе к вестибюлю, я различил «бадда-бадда-бадда!» «карильона» и «так-так-так!» «вудпекера». От последнего у меня побежали мурашки по телу, именно «вудпекер» подпортил мне ногу.
– Жди здесь, – приказал я Гомер, когда дверь раковины моллюска открылась. – Хотя лучше жди наверху.
Я нажал двадцать с чем-то и вышел из лифта. Теперь я точно никуда не денусь. Как раз перед тем как захлопнулась дверь, что-то ударило меня по ноге. Слишком нежно для пули. Я посмотрел вниз и увидел единственный красный глаз. Жучок. А я и забыл про него! Сколько времени прошло? Я подобрал его трясущимися пальцами, припоминая, как приятен он на ощупь! Но сейчас надо позаботиться о другом…
Я сунул жучка в карман и нырнул за стопку книг и записей. Никто пока не заметил меня, насколько я понял.
Я выглянул посмотреть, что происходит.
Клин света разлился по полу – такой яркий, что глазам больно – бадда-бадда-бадда! В открытой двери стоял крошечный мужичок с гигантским пистолетом и стрелял в стоянку.
Ленни!
Бадда-бадда-бадда!
Его отец, Панама, расположился позади и стрелял поверх головы сына.
Так-так-так!
Поскольку в меня никто не стрелял (или даже никто меня не заметил), я выпрямился и побежал по вестибюлю.
– Что происходит? – спросил я Панаму.
– А вот что! – крикнул Панама. – Они нас нашли!
– Кто?
«Бадда-бадда-бадда!» – ответил «карильон» Ленни. Он вдвое превосходил маленького мужичка по длине и весу, но Ленни с легкостью удерживал оружие, хотя отдача и относила его назад каждый раз, когда он выдавал очередь.
Я прищурился и выглянул за дверь. Солнечный свет ослеплял. На полпути к стоянке лежало тело в расплывающейся луже крови. Позади я разглядел черный дым, оранжевое пламя. Горел грузовик. Пока я смотрел, он взорвался огненным шаром.
– Боб! – вспомнил я и потянулся вперед, однако Панама захлопнул дверь.
Я как раз вовремя отдернул руку.
– Панама ага «карильон», – сказал Ленни, бросая оружие на пол и вставляя новую обойму коленкой. – «Миллениум» убийца хлопушка!
– Он прав, – согласился Панама. – «Огненные александрийцы». Они собираются выжечь нас отсюда.
– Сколько их?
– Трудно сказать, – пожал плечами он. – Пошли, давай втащим мертвеца внутрь и допросим его.
Панама открыл дверь, и Ленни выбежал наружу. Я следом. Солнце яростно полыхало, жгло.
Грузовик уже отгорел. И превратился в дымящуюся кучу искореженного металла. Будто солнце расплавило его своим яростным напором.
– «Миллениум» убийца хлопушка! – повторил Ленни, склоняясь над телом.
Покойник выглядел знакомо. Но ведь все мертвецы выглядят в каком-то смысле одинаково.
Я пошел к грузовику поискать Боба. Все стало неузнаваемым, кроме нескольких проволочных костей руля. Остальное превратилось в пепел, а искореженный металл оказался слишком горячим, чтобы до него дотрагиваться. Я не смог подойти ближе чем на десять футов.
Повернулся и увидел, как Ленни тащит тело к открытой двери. Я пошел следом. Внутри, в темноте, наконец понял, почему мертвец выглядел знакомо. Данте. Часть его лица снесло начисто (работа «карильона»), но непереносимая безошибочная ухмылка осталась. Я услышал знакомый скребущий звук. Панама встряхивал баллончик с монахом в капюшоне.
– Пахнет трусливо, – заметила Гомер, открывшая оба больших карих глаза, и мне пришлось с ней согласиться.
И все же еще большей глупостью казалось убегать, не выяснив, в чем дело. Мне нужно знать по крайней мере, кто пострадал и что на кону.
Я видел вспышки, пока мы падали медленно (но стремительно) вниз. Когда подобрались ближе к вестибюлю, я различил «бадда-бадда-бадда!» «карильона» и «так-так-так!» «вудпекера». От последнего у меня побежали мурашки по телу, именно «вудпекер» подпортил мне ногу.
– Жди здесь, – приказал я Гомер, когда дверь раковины моллюска открылась. – Хотя лучше жди наверху.
Я нажал двадцать с чем-то и вышел из лифта. Теперь я точно никуда не денусь. Как раз перед тем как захлопнулась дверь, что-то ударило меня по ноге. Слишком нежно для пули. Я посмотрел вниз и увидел единственный красный глаз. Жучок. А я и забыл про него! Сколько времени прошло? Я подобрал его трясущимися пальцами, припоминая, как приятен он на ощупь! Но сейчас надо позаботиться о другом…
Я сунул жучка в карман и нырнул за стопку книг и записей. Никто пока не заметил меня, насколько я понял.
Я выглянул посмотреть, что происходит.
Клин света разлился по полу – такой яркий, что глазам больно – бадда-бадда-бадда! В открытой двери стоял крошечный мужичок с гигантским пистолетом и стрелял в стоянку.
Ленни!
Бадда-бадда-бадда!
Его отец, Панама, расположился позади и стрелял поверх головы сына.
Так-так-так!
Поскольку в меня никто не стрелял (или даже никто меня не заметил), я выпрямился и побежал по вестибюлю.
– Что происходит? – спросил я Панаму.
– А вот что! – крикнул Панама. – Они нас нашли!
– Кто?
«Бадда-бадда-бадда!» – ответил «карильон» Ленни. Он вдвое превосходил маленького мужичка по длине и весу, но Ленни с легкостью удерживал оружие, хотя отдача и относила его назад каждый раз, когда он выдавал очередь.
Я прищурился и выглянул за дверь. Солнечный свет ослеплял. На полпути к стоянке лежало тело в расплывающейся луже крови. Позади я разглядел черный дым, оранжевое пламя. Горел грузовик. Пока я смотрел, он взорвался огненным шаром.
– Боб! – вспомнил я и потянулся вперед, однако Панама захлопнул дверь.
Я как раз вовремя отдернул руку.
– Панама ага «карильон», – сказал Ленни, бросая оружие на пол и вставляя новую обойму коленкой. – «Миллениум» убийца хлопушка!
– Он прав, – согласился Панама. – «Огненные александрийцы». Они собираются выжечь нас отсюда.
– Сколько их?
– Трудно сказать, – пожал плечами он. – Пошли, давай втащим мертвеца внутрь и допросим его.
Панама открыл дверь, и Ленни выбежал наружу. Я следом. Солнце яростно полыхало, жгло.
Грузовик уже отгорел. И превратился в дымящуюся кучу искореженного металла. Будто солнце расплавило его своим яростным напором.
– «Миллениум» убийца хлопушка! – повторил Ленни, склоняясь над телом.
Покойник выглядел знакомо. Но ведь все мертвецы выглядят в каком-то смысле одинаково.
Я пошел к грузовику поискать Боба. Все стало неузнаваемым, кроме нескольких проволочных костей руля. Остальное превратилось в пепел, а искореженный металл оказался слишком горячим, чтобы до него дотрагиваться. Я не смог подойти ближе чем на десять футов.
Повернулся и увидел, как Ленни тащит тело к открытой двери. Я пошел следом. Внутри, в темноте, наконец понял, почему мертвец выглядел знакомо. Данте. Часть его лица снесло начисто (работа «карильона»), но непереносимая безошибочная ухмылка осталась. Я услышал знакомый скребущий звук. Панама встряхивал баллончик с монахом в капюшоне.