Угрюмая девушка-библиотекарь провела меня на тускло освещенный склад. Объект оказался картиной, репродукцией, даже не объемной, но когда стирают художника, репродукции всегда забирают вместе с оригиналом. Рокуэлл, кит переворачивает лодку снизу, из-под воды. Зловещая картинка, такие нравятся детям, или нравились, наверное. Она выглядела довольно старой.
Я сверился с компом: художники, Рокуэлл и так далее.
– У меня нет Рокуэлла, – сказал я библиотекарю, – Рокуэлла не стерли.
– У нас другой Рокуэлл, – ответила она. – Рокуэлл Кент. Его удалили двенадцать лет назад.
– Если больше шести, могут возникнуть проблемы, – нахмурился я. – Обязан напомнить, что….
– Мы вам не александрийцы! – воскликнула она, в первый раз проясняясь лицом. – Регистраторы пропустили его. А может, они решили, что это детская мазня.
«Непохоже», – подумал я.
Хотя кит выглядел не слишком реалистично. Как будто кит из компьютерной игры. Слишком гладко.
Я сунул репродукцию в сумку вместе с рамой и положил на школьную карточку 150. Обычно делается так: Бюро забирает деньги, если картина не была вывешена.
Я взял с библиотекаря слово, что картина висела на стене. Я хотел дать ее школе денег. Школе, где работает эта угрюмая тридцатилетняя учительница. Хотя и не дурнушка, обладательница длинного, задумчивого лица – такой тип некоторые находят привлекательным. Девушка носила поверх длинной юбки свитер с синими птицами. Синие птицы сияли ультрамарином на ее тяжелых грудях, и я, помню, тогда подумал, что она похожа на молочную корову. Я не часто позволяю себе подобные мысли. Даже гадал потом, не оправился ли я наконец от смерти мамы. Гомер сказала бы «давно пора», если бы умела говорить.
Библиотекарь провожала меня до двери, и тут я заметил проигрыватель. Вдобавок к академическим познаниям я признал его еще и из-за вчерашнего изъятия. Под откинутой крышкой, на вращающейся части стоял горшок с каким-то широколистным растением.
Я остановился.
– Простите?
– Простите?
Я указал на проигрыватель.
– Где вы его взяли?
– Он принадлежит школе. А что?
– Мне просто интересно, где можно достать такой, вот и все.
– Они не противозаконны. На случай, если вы меня проверяете.
– У меня много растений.
– Они не противозаконны, – повторила библиотекарь, открывая дверь.
– Я старьевщик. Удаление, не Принуждение. Никто никого не пытается поймать в ловушку. Просто у меня много цветов.
Она пожала плечами, держа дверь открытой и ожидая, пока я выйду. Коридор был залит светом. В окно я разглядел мост Вераццано и остров за ним. Облака стекали с выступов пика Грейт-Киллс как огромные привидения.
Я протиснулся мимо ее синих птиц с ангоровыми крыльями.
– Почему бы вам не оставить вашу карточку, – предложила она. – На случай, если мы найдем еще что-нибудь.
У меня не много цветов. Проезжая обратно по мосту к острову, я гадал: почему я ей солгал? И почему учительница упомянула «александрийцев»? Банду, которая крадет предметы искусства, чтобы оградить их от уничтожения. Предположительно, по религиозным причинам, не как бутлегеры, которые нарушают закон ради денег. Я говорю «предположительно», потому что иногда мы готовы открыть только малую часть правды ради того, чтобы утаить остальное.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ПЯТАЯ
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Я сверился с компом: художники, Рокуэлл и так далее.
– У меня нет Рокуэлла, – сказал я библиотекарю, – Рокуэлла не стерли.
– У нас другой Рокуэлл, – ответила она. – Рокуэлл Кент. Его удалили двенадцать лет назад.
– Если больше шести, могут возникнуть проблемы, – нахмурился я. – Обязан напомнить, что….
– Мы вам не александрийцы! – воскликнула она, в первый раз проясняясь лицом. – Регистраторы пропустили его. А может, они решили, что это детская мазня.
«Непохоже», – подумал я.
Хотя кит выглядел не слишком реалистично. Как будто кит из компьютерной игры. Слишком гладко.
Я сунул репродукцию в сумку вместе с рамой и положил на школьную карточку 150. Обычно делается так: Бюро забирает деньги, если картина не была вывешена.
Я взял с библиотекаря слово, что картина висела на стене. Я хотел дать ее школе денег. Школе, где работает эта угрюмая тридцатилетняя учительница. Хотя и не дурнушка, обладательница длинного, задумчивого лица – такой тип некоторые находят привлекательным. Девушка носила поверх длинной юбки свитер с синими птицами. Синие птицы сияли ультрамарином на ее тяжелых грудях, и я, помню, тогда подумал, что она похожа на молочную корову. Я не часто позволяю себе подобные мысли. Даже гадал потом, не оправился ли я наконец от смерти мамы. Гомер сказала бы «давно пора», если бы умела говорить.
Библиотекарь провожала меня до двери, и тут я заметил проигрыватель. Вдобавок к академическим познаниям я признал его еще и из-за вчерашнего изъятия. Под откинутой крышкой, на вращающейся части стоял горшок с каким-то широколистным растением.
Я остановился.
– Простите?
– Простите?
Я указал на проигрыватель.
– Где вы его взяли?
– Он принадлежит школе. А что?
– Мне просто интересно, где можно достать такой, вот и все.
– Они не противозаконны. На случай, если вы меня проверяете.
– У меня много растений.
– Они не противозаконны, – повторила библиотекарь, открывая дверь.
– Я старьевщик. Удаление, не Принуждение. Никто никого не пытается поймать в ловушку. Просто у меня много цветов.
Она пожала плечами, держа дверь открытой и ожидая, пока я выйду. Коридор был залит светом. В окно я разглядел мост Вераццано и остров за ним. Облака стекали с выступов пика Грейт-Киллс как огромные привидения.
Я протиснулся мимо ее синих птиц с ангоровыми крыльями.
– Почему бы вам не оставить вашу карточку, – предложила она. – На случай, если мы найдем еще что-нибудь.
У меня не много цветов. Проезжая обратно по мосту к острову, я гадал: почему я ей солгал? И почему учительница упомянула «александрийцев»? Банду, которая крадет предметы искусства, чтобы оградить их от уничтожения. Предположительно, по религиозным причинам, не как бутлегеры, которые нарушают закон ради денег. Я говорю «предположительно», потому что иногда мы готовы открыть только малую часть правды ради того, чтобы утаить остальное.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Первая атака на книги пришлась на сентябрь того же 20… года. Классический читальный зал Нью-йоркской публичной библиотеки на Пятой авеню и общий читальный зал Лондонской библиотеки, где Маркс прилежно составлял свой «Капитал», подверглись нападению одновременно в семь утра по нью-йоркскому времени и в одиннадцать – по лондонскому. Время привело многих к убеждению, что атаки планировались и координировались из Нью-Йорка.
Ответственность за акты взяла на себя группа, называемая «александрийцами» (в честь пожара, а не библиотеки).
Никто не пострадал, кроме коллекции классики в Нью-Йорке, которая потеряла первое издание книги «Яркие огни, большой город». Ответ последовал незамедлительно, но менее единодушный. В то время как «Пен Интернэшнл» и «Гильдия писателей» осудили взрывы, писатели-фантасты Америки (ПФА), смутная организация жанровых авторов, фэнов и любителей, оказывала террористам осторожную поддержку, пусть и не оправдывая их методы, но высказывая мнение, что пришло время очистить полки для новых авторов. Поддержка ПФА выглядела своекорыстной, так как ни один автор «фэнтези» или научный фантаст не входил в список пострадавших классических произведений, да и вообще никогда не причислялся к классике.
В то время и поддерживающие, и осуждающие «александрийцев» и «устранителей» (если на самом деле они являлись отдельными организациями) считали атаки чисто символическими актами, так как публикация перестала быть трудным делом, поскольку большинство книг превратилось в файлы, загружаемые библиотеками и издательствами с центрального компьютера.
В течение года еще в нескольких музеях прозвучали взрывы. Пятнадцатого ноября «Зал славы рок-н-ролла» разрушила начиненная взрывчаткой машина, которая сотрясла Кливленд и наслала мини-цунами в два с половиной фута высотой на каменистые берега Онтарио, за сорок миль через озеро Эри. Группа из Торонто написала в честь события песню «Джонни, будь плохим».
Единое ли это движение, или разнородная масса подражателей самого первого теракта? Спор разгорелся с новой силой, когда на следующее утро после Дня Благодарения атаковали Музей истории кино в Лос-Анджелесе. Неделей позже последовал явно подражательный акт: на «Аллее звезд» террористы заполнили цементом несколько отпечатков рук, включая принадлежащие Мерилин Монро и Билли Бобу Торнтону. «Оскар» одобрил оба акта культурного саботажа.
Когда очередь дошла до Метрополитен и Бруклинского музея, принципы устранения, как их называли в Европе, или вычеркивания – в США, стали обычной темой обсуждения на ток-шоу и в прессе. Движение привлекло даже несколько сторонников в высших слоях общества и, что наиболее примечательно (и удивительно), главу Национальной ассоциации редакторов, «Ловкачку» Кэрол Маккёрди.
Потом игра стала смертельной. Во время рождественской недели полуденный взрыв в музее Гетти в Лос-Анджелесе обрушил подземный гараж, погреб под собой туристический автобус и привел к мгновенной смерти восемнадцати туристов из Орегона и их водителя, Бада Вайта, пятидесяти восьми лет.
Ответственность за акты взяла на себя группа, называемая «александрийцами» (в честь пожара, а не библиотеки).
Никто не пострадал, кроме коллекции классики в Нью-Йорке, которая потеряла первое издание книги «Яркие огни, большой город». Ответ последовал незамедлительно, но менее единодушный. В то время как «Пен Интернэшнл» и «Гильдия писателей» осудили взрывы, писатели-фантасты Америки (ПФА), смутная организация жанровых авторов, фэнов и любителей, оказывала террористам осторожную поддержку, пусть и не оправдывая их методы, но высказывая мнение, что пришло время очистить полки для новых авторов. Поддержка ПФА выглядела своекорыстной, так как ни один автор «фэнтези» или научный фантаст не входил в список пострадавших классических произведений, да и вообще никогда не причислялся к классике.
В то время и поддерживающие, и осуждающие «александрийцев» и «устранителей» (если на самом деле они являлись отдельными организациями) считали атаки чисто символическими актами, так как публикация перестала быть трудным делом, поскольку большинство книг превратилось в файлы, загружаемые библиотеками и издательствами с центрального компьютера.
В течение года еще в нескольких музеях прозвучали взрывы. Пятнадцатого ноября «Зал славы рок-н-ролла» разрушила начиненная взрывчаткой машина, которая сотрясла Кливленд и наслала мини-цунами в два с половиной фута высотой на каменистые берега Онтарио, за сорок миль через озеро Эри. Группа из Торонто написала в честь события песню «Джонни, будь плохим».
Единое ли это движение, или разнородная масса подражателей самого первого теракта? Спор разгорелся с новой силой, когда на следующее утро после Дня Благодарения атаковали Музей истории кино в Лос-Анджелесе. Неделей позже последовал явно подражательный акт: на «Аллее звезд» террористы заполнили цементом несколько отпечатков рук, включая принадлежащие Мерилин Монро и Билли Бобу Торнтону. «Оскар» одобрил оба акта культурного саботажа.
Когда очередь дошла до Метрополитен и Бруклинского музея, принципы устранения, как их называли в Европе, или вычеркивания – в США, стали обычной темой обсуждения на ток-шоу и в прессе. Движение привлекло даже несколько сторонников в высших слоях общества и, что наиболее примечательно (и удивительно), главу Национальной ассоциации редакторов, «Ловкачку» Кэрол Маккёрди.
Потом игра стала смертельной. Во время рождественской недели полуденный взрыв в музее Гетти в Лос-Анджелесе обрушил подземный гараж, погреб под собой туристический автобус и привел к мгновенной смерти восемнадцати туристов из Орегона и их водителя, Бада Вайта, пятидесяти восьми лет.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Гомер не стало лучше. В действительности ей стало хуже. Вернувшись домой из Бруклина, я обнаружил её спящей на моей кровати, чего она себе никогда не позволяла. Я, однако, не скинул Гомер на пол, не решился. Приготовил ей обед и, пока он грелся, проверил «Мастера медицины». Ожидание закончилось! Мне дали номер голосовой почты и код доступа, действительный до полуночи.
Я позвонил, но линия оказалась занята.
Пока мы ели, я оставил телефон дозваниваться.
– Потерпи, – сказал я Гомер.
Я говорил больше самому себе, терпение – не проблема для большинства собак и, уж конечно, для нее; После обеда, пока телефон набирал номер, мы смотрели «Площади Голливуда». Неправда, что собаки не любят смотреть телевизор. Меня он утомляет или скорее отвлекает. Я сходил в ванную и сел на кровать. Из-под полей своей ковбойской шляпы внимательными и печальными, как у Гомер, глазами на меня глядел Хэнк Вильямс. На оборотной стороне обложки говорилось, что он умер, но не уточнялось, когда и где. Где-нибудь на Западе, наверное, судя по шляпе.
Картинка зачаровала меня, приковала к себе. Я будто заглядывал в свое прошлое. Мне виделся отец в такой же шляпе (хотя на единственной известной мне фотографии он носил бейсбольную кепку), опирающийся о косяк моей спальни, в то время как мать что-то кричит из кухни. Потом дверь закрылась, и он ушел. Я чувствовал (надеялся? знал?), что, если мне только удастся услышать песни с пластинки, изображение отца, стоящего у двери, оживет и я вспомню его прощальные слова. Слова, которых мне в первый раз в жизни не хватало.
Я вытащил пластинку из обложки. Она молчала. Черная, с желобками с обеих сторон и немая.
Никогда прежде я даже не думал о нарушении правил Бюро. Но теперь уже совершил служебное преступление, взяв альбом из сумки. Учет ожидался только в конце месяца, что давало мне целых три недели на любование картинкой. Увы, только на любование. Без проигрывателя слушать ее никак нельзя, а работнику Бюро не раздобыть проигрыватель, не вызывая подозрений. Даже если есть возможность найти его.
Телефон перезвонил, и я спрятал альбом обратно в сумку, прежде чем ответить. Это был не видеозвонок, у меня даже нет видеофона. Просто я уже начинал чувствовать себя виноватым.
– Если вы звоните по поводу человека, нажмите единицу или скажите «человек». Если вы звоните по поводу домашнего животного, нажмите двойку или скажите «животное».
Организация профилактики здоровья, наконец!
– Два, – решил я, несмотря на то, что не считал (и не считаю!) Гомер домашним животным.
После двадцати минут блужданий по телефонному древу я наконец добрался до виртуального ветеринара.
– Вам придется оставить его в покое на ночь, – сказал теплый робоголос, прослушав симптомы. – Привозите пса завтра утром, в среду, между восемью и десятью часами по восточному стандартному времени.
– Ее, – поправил я. – Гомер – она. Но на том конце уже дали отбой. Комната выглядела по-другому. Я осмотрелся и понял, чего не хватает. Вильямса. Я решил оставить его в сумке, где ему и надлежит находиться, и пошел в гостиную смотреть «Полицию в действии» вместе с Гомер в последний, как оказалось, наш вечер дома вдвоем.
В среду утром я обнаружил в своем расписании четыре изъятия – относительно напряженный день. Но прежде чем начать заниматься делами, повез Гомер прямо к Грейт-Киллс.
Все четыре стороны четырехгранного пика окутывали миазмы из отверстий нижних выступов, которые открываются под давлением расширяющихся внутри газов. Короче, мусорная куча пердела. Дорога вилась вверх и кругом, ныряла в туман и появлялась вновь, пока мы не достигли самого высокого выступа, как раз поверх тонкого слоя сладко пахнущего облака.
Корпус домашних животных оказался маленьким бетонным блочным зданием с единственной стеклянной дверью и без окон, несмотря на то, что отсюда открывался лучший вид на Остров.
Я позвонил, и к двери подошла сестра с небольшим приспособлением, напоминающим казу[1], которое позволяло ей говорить сквозь стекло. Наверное, предполагалось, что оно выглядит более человечно, чем микрофон.
– У меня назначено! – крикнул я сквозь стекло, проорал свой код доступа и код доступа Гомер.
Сестра кивнула и впустила нас внутрь.
– Только на день-другой, – напомнил я Гомер, смущенный ее несчастным видом. – Тебе сделают пару анализов. Правда, миссис Кильваре?
Очень полезно обращаться к людям по имени. Вы можете больше узнать, читая карточки с именами, чем книги.
– Все зависит от ветеринаров, – ответила она, отсоединяя мой поводок и пристегивая Гомер на свой. – Какое, вы сказали, у вас расширение?
Мне всегда нравился такой вопрос, относящийся к Гомер или ко мне, потому что ответ неизменно повышал качество обслуживания.
– Федеральный мастер медицины. БИИ. Гомер приписана в качестве гончей.
– Да, сэр. – Она стянула мою карточку с наличными для оплаты. – Хотите посмотреть на его комнату?
– Ее, – поправил я. – Спасибо, но мне пора на работу.
Из глубины здания слышался громкий лай.
Сестра закрыла перед моим носом дверь, и Гомер оглянулась на меня, еле передвигая огромные лапы по гладкому кафельному полу.
– Скоро вернусь! – одними губами сказал я сквозь стекло, сожалея, что у меня нет казу. – Обещаю!
Первым изъятием на тот день стала антология морской поэзии Хилана Булевара. Толстая коричневая настольная книга с иллюстрациями, и толстая женщина, со владелица, которая сразу помрачнела, когда я объяснил, что она не получит денег за каждого поэта в отдельности. Она хотела гонорар и за иллюстраторов. Одним из них оказался тот самый Рокуэлл, которого я подобрал в школе Чарльза Роуза днем раньше, у мрачной библиотекарши в свитере с синими птицами, обладательницы грудей молочной коровы.
– Этот, этот и вот этот, – сказала Толстая Леди, выдавая мне даты, когда каждый из поэтов появился в списке.
Она явно проводила немало времени на сайте Бюро, подсчитывая свои бонусы, однако уделяла мало внимания правилам и ограничениям. Я терпеливо (по крайней мере так мне казалось) объяснил, что как только половина из морских поэтов стирается, книга попадает под Регистрацию как единый экземпляр.
– Бонус остается тем же самым, однако штраф отменяется, – сказал я, кладя на ее карточку 150.
Слово «бонус» на курсах мы учимся употреблять очень часто. Предполагается, что оно успокаивает возбудимых клиентов. Я не упомянул, что штрафы отменяются регулярно, кроме случаев намеренной задержки.
– Неужели нет какого-нибудь закона о сроках давности? – раздраженно спросила Толстая Леди.
Потом захлопнула дверь, прежде чем я смог понять или спросить, что она имела в виду.
Да я и не особенно старался. Уже почти полдень. Оставалось еще одно дело в миле от Хилана – Стивен Кинг. Нам попадается примерно по одному в неделю – удивительно, сколько еще старых твердых переплетов и докислотных книг в шкафах и на чердаках по всей стране! И каждая, естественно, ни на что не годится, потому что всем им больше шести лет.
Тем не менее мне полагается объяснять правила клиентам, которые умеют читать, но не хотят.
– Что в мешке, Санта? – спросил Лоу, разбивая яйцо в мою кружку.
Я показал или, скорее, открыл сумку и позволил ему посмотреть.
– Мне казалось, ты отнес Фрэнка Вильямса обратно, – заметил он.
– Хэнка, – сказал Данте из темноты.
– Опять промах, – ответил я. Поразительно, как быстро новая ложь появилась на свет. – Вы же знаете Бюро. Приходится одно и то же проделывать по нескольку раз.
– Чушь, – сказал Данте. Когда он говорил, я мог увидеть его в полутьме, когда молчал, почти не различал даже при большом желании. – Ты разве не знаешь, что в сумке Бюро есть счетчик? Нельзя просто так вынимать и совать туда всякий хлам. Да и зачем он тебе,) без проигрывателя?
Ни один из вопросов Данте не требовал ответа. И все равно они заставили меня нервничать.
«Неужели он экс-коп из Принуждения?» – гадал я. Он слишком много знал о Бюро, да и обо мне тоже. Мне представилось, что Данте знает больше о том, что я замышляю, чем о том, что уже сделал. И, что еще хуже, он ведь действительно знал.
Лоу пришел ко мне на помощь. Такова работа бармена.
– Проигрыватели не такая уж и редкость. Люди покупают их, чтобы ставить на них цветы. Конечно, не в магазинах, потому что новых уже не выпускают.
– На блошиных рынках? – спросил я. Блошиные рынки никак не регулировались, так как находились, или притворялись, что находятся, на границах штатов.
Лоу покачал головой:
– Они не до такой степени легальны. Еще есть подпольные клубы, где тебе проиграют все, что угодно.
– Мне казалось, их давно прикрыли. Данте фыркнул.
– Ты, наверное, никогда не слышал о Бруклине. Лоу показал на мой стакан.
– Еще яйцо?
Вечер прошел без приключений, как и утро: иллюстрированная книга в обветшалом стариковском доме на высокой стороне бульвара Виктории и компакт-диск Стива Эрла. Музыка «кантри» всегда была популярна на Острове. Эрла из коробки извлек прыщавый ребенок, унаследовавший его от дедушки. Как мальчишка пробрался к нашим базам данных, не знаю. Прыщ явно больше интересовался 150-ю, чем законами. Так обычно и бывает. Полторы сотни – большие деньги для ребенка. Может, я слабак. Может, меня жгло изнутри, не знаю.
Дом казался пустым. Я не мог смотреть на микроволновку, поэтому пошел в китайский ресторан. И только вернувшись домой, вспомнил, что должен проверить сообщения. От Организации профилактики здоровья – ничего, оно и к лучшему, пожалуй. Зато обнаружилось странное сообщение: скрежещущий голос со странным акцентом дал мне адрес подпольного клуба в Бруклине и пароль: «Счастливая собака».
Я позвонил, но линия оказалась занята.
Пока мы ели, я оставил телефон дозваниваться.
– Потерпи, – сказал я Гомер.
Я говорил больше самому себе, терпение – не проблема для большинства собак и, уж конечно, для нее; После обеда, пока телефон набирал номер, мы смотрели «Площади Голливуда». Неправда, что собаки не любят смотреть телевизор. Меня он утомляет или скорее отвлекает. Я сходил в ванную и сел на кровать. Из-под полей своей ковбойской шляпы внимательными и печальными, как у Гомер, глазами на меня глядел Хэнк Вильямс. На оборотной стороне обложки говорилось, что он умер, но не уточнялось, когда и где. Где-нибудь на Западе, наверное, судя по шляпе.
Картинка зачаровала меня, приковала к себе. Я будто заглядывал в свое прошлое. Мне виделся отец в такой же шляпе (хотя на единственной известной мне фотографии он носил бейсбольную кепку), опирающийся о косяк моей спальни, в то время как мать что-то кричит из кухни. Потом дверь закрылась, и он ушел. Я чувствовал (надеялся? знал?), что, если мне только удастся услышать песни с пластинки, изображение отца, стоящего у двери, оживет и я вспомню его прощальные слова. Слова, которых мне в первый раз в жизни не хватало.
Я вытащил пластинку из обложки. Она молчала. Черная, с желобками с обеих сторон и немая.
Никогда прежде я даже не думал о нарушении правил Бюро. Но теперь уже совершил служебное преступление, взяв альбом из сумки. Учет ожидался только в конце месяца, что давало мне целых три недели на любование картинкой. Увы, только на любование. Без проигрывателя слушать ее никак нельзя, а работнику Бюро не раздобыть проигрыватель, не вызывая подозрений. Даже если есть возможность найти его.
Телефон перезвонил, и я спрятал альбом обратно в сумку, прежде чем ответить. Это был не видеозвонок, у меня даже нет видеофона. Просто я уже начинал чувствовать себя виноватым.
– Если вы звоните по поводу человека, нажмите единицу или скажите «человек». Если вы звоните по поводу домашнего животного, нажмите двойку или скажите «животное».
Организация профилактики здоровья, наконец!
– Два, – решил я, несмотря на то, что не считал (и не считаю!) Гомер домашним животным.
После двадцати минут блужданий по телефонному древу я наконец добрался до виртуального ветеринара.
– Вам придется оставить его в покое на ночь, – сказал теплый робоголос, прослушав симптомы. – Привозите пса завтра утром, в среду, между восемью и десятью часами по восточному стандартному времени.
– Ее, – поправил я. – Гомер – она. Но на том конце уже дали отбой. Комната выглядела по-другому. Я осмотрелся и понял, чего не хватает. Вильямса. Я решил оставить его в сумке, где ему и надлежит находиться, и пошел в гостиную смотреть «Полицию в действии» вместе с Гомер в последний, как оказалось, наш вечер дома вдвоем.
В среду утром я обнаружил в своем расписании четыре изъятия – относительно напряженный день. Но прежде чем начать заниматься делами, повез Гомер прямо к Грейт-Киллс.
Все четыре стороны четырехгранного пика окутывали миазмы из отверстий нижних выступов, которые открываются под давлением расширяющихся внутри газов. Короче, мусорная куча пердела. Дорога вилась вверх и кругом, ныряла в туман и появлялась вновь, пока мы не достигли самого высокого выступа, как раз поверх тонкого слоя сладко пахнущего облака.
Корпус домашних животных оказался маленьким бетонным блочным зданием с единственной стеклянной дверью и без окон, несмотря на то, что отсюда открывался лучший вид на Остров.
Я позвонил, и к двери подошла сестра с небольшим приспособлением, напоминающим казу[1], которое позволяло ей говорить сквозь стекло. Наверное, предполагалось, что оно выглядит более человечно, чем микрофон.
– У меня назначено! – крикнул я сквозь стекло, проорал свой код доступа и код доступа Гомер.
Сестра кивнула и впустила нас внутрь.
– Только на день-другой, – напомнил я Гомер, смущенный ее несчастным видом. – Тебе сделают пару анализов. Правда, миссис Кильваре?
Очень полезно обращаться к людям по имени. Вы можете больше узнать, читая карточки с именами, чем книги.
– Все зависит от ветеринаров, – ответила она, отсоединяя мой поводок и пристегивая Гомер на свой. – Какое, вы сказали, у вас расширение?
Мне всегда нравился такой вопрос, относящийся к Гомер или ко мне, потому что ответ неизменно повышал качество обслуживания.
– Федеральный мастер медицины. БИИ. Гомер приписана в качестве гончей.
– Да, сэр. – Она стянула мою карточку с наличными для оплаты. – Хотите посмотреть на его комнату?
– Ее, – поправил я. – Спасибо, но мне пора на работу.
Из глубины здания слышался громкий лай.
Сестра закрыла перед моим носом дверь, и Гомер оглянулась на меня, еле передвигая огромные лапы по гладкому кафельному полу.
– Скоро вернусь! – одними губами сказал я сквозь стекло, сожалея, что у меня нет казу. – Обещаю!
Первым изъятием на тот день стала антология морской поэзии Хилана Булевара. Толстая коричневая настольная книга с иллюстрациями, и толстая женщина, со владелица, которая сразу помрачнела, когда я объяснил, что она не получит денег за каждого поэта в отдельности. Она хотела гонорар и за иллюстраторов. Одним из них оказался тот самый Рокуэлл, которого я подобрал в школе Чарльза Роуза днем раньше, у мрачной библиотекарши в свитере с синими птицами, обладательницы грудей молочной коровы.
– Этот, этот и вот этот, – сказала Толстая Леди, выдавая мне даты, когда каждый из поэтов появился в списке.
Она явно проводила немало времени на сайте Бюро, подсчитывая свои бонусы, однако уделяла мало внимания правилам и ограничениям. Я терпеливо (по крайней мере так мне казалось) объяснил, что как только половина из морских поэтов стирается, книга попадает под Регистрацию как единый экземпляр.
– Бонус остается тем же самым, однако штраф отменяется, – сказал я, кладя на ее карточку 150.
Слово «бонус» на курсах мы учимся употреблять очень часто. Предполагается, что оно успокаивает возбудимых клиентов. Я не упомянул, что штрафы отменяются регулярно, кроме случаев намеренной задержки.
– Неужели нет какого-нибудь закона о сроках давности? – раздраженно спросила Толстая Леди.
Потом захлопнула дверь, прежде чем я смог понять или спросить, что она имела в виду.
Да я и не особенно старался. Уже почти полдень. Оставалось еще одно дело в миле от Хилана – Стивен Кинг. Нам попадается примерно по одному в неделю – удивительно, сколько еще старых твердых переплетов и докислотных книг в шкафах и на чердаках по всей стране! И каждая, естественно, ни на что не годится, потому что всем им больше шести лет.
Тем не менее мне полагается объяснять правила клиентам, которые умеют читать, но не хотят.
– Что в мешке, Санта? – спросил Лоу, разбивая яйцо в мою кружку.
Я показал или, скорее, открыл сумку и позволил ему посмотреть.
– Мне казалось, ты отнес Фрэнка Вильямса обратно, – заметил он.
– Хэнка, – сказал Данте из темноты.
– Опять промах, – ответил я. Поразительно, как быстро новая ложь появилась на свет. – Вы же знаете Бюро. Приходится одно и то же проделывать по нескольку раз.
– Чушь, – сказал Данте. Когда он говорил, я мог увидеть его в полутьме, когда молчал, почти не различал даже при большом желании. – Ты разве не знаешь, что в сумке Бюро есть счетчик? Нельзя просто так вынимать и совать туда всякий хлам. Да и зачем он тебе,) без проигрывателя?
Ни один из вопросов Данте не требовал ответа. И все равно они заставили меня нервничать.
«Неужели он экс-коп из Принуждения?» – гадал я. Он слишком много знал о Бюро, да и обо мне тоже. Мне представилось, что Данте знает больше о том, что я замышляю, чем о том, что уже сделал. И, что еще хуже, он ведь действительно знал.
Лоу пришел ко мне на помощь. Такова работа бармена.
– Проигрыватели не такая уж и редкость. Люди покупают их, чтобы ставить на них цветы. Конечно, не в магазинах, потому что новых уже не выпускают.
– На блошиных рынках? – спросил я. Блошиные рынки никак не регулировались, так как находились, или притворялись, что находятся, на границах штатов.
Лоу покачал головой:
– Они не до такой степени легальны. Еще есть подпольные клубы, где тебе проиграют все, что угодно.
– Мне казалось, их давно прикрыли. Данте фыркнул.
– Ты, наверное, никогда не слышал о Бруклине. Лоу показал на мой стакан.
– Еще яйцо?
Вечер прошел без приключений, как и утро: иллюстрированная книга в обветшалом стариковском доме на высокой стороне бульвара Виктории и компакт-диск Стива Эрла. Музыка «кантри» всегда была популярна на Острове. Эрла из коробки извлек прыщавый ребенок, унаследовавший его от дедушки. Как мальчишка пробрался к нашим базам данных, не знаю. Прыщ явно больше интересовался 150-ю, чем законами. Так обычно и бывает. Полторы сотни – большие деньги для ребенка. Может, я слабак. Может, меня жгло изнутри, не знаю.
Дом казался пустым. Я не мог смотреть на микроволновку, поэтому пошел в китайский ресторан. И только вернувшись домой, вспомнил, что должен проверить сообщения. От Организации профилактики здоровья – ничего, оно и к лучшему, пожалуй. Зато обнаружилось странное сообщение: скрежещущий голос со странным акцентом дал мне адрес подпольного клуба в Бруклине и пароль: «Счастливая собака».
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Мировые политические и религиозные лидеры, поддерживаемые различными национальными и международными охранными организациями, поклялись найти и наказать террористов, ответственных за смерти в гараже. Первые результаты появились раньше, чем через месяц после трагедии. В то время как Папа Римский порицал тех, «кто попирает законы тысячелетий», швейцарская полиция поймала двоих мужчин и женщину, устанавливающих зажигательную бомбу в галерее Новый Ватикан в Вегасе. Пока Папа Римский молчал и даже прощал, швейцарская полиция (не связанная многочисленными американскими законами, защищающими преступников) начала безжалостный допрос в подвале Нового Ватикана.
Вскоре последовали признания одиннадцати арестованных в Лос-Анджелесе, Вегасе и Нью-Йорке. Большинство арестованных составляли непонятые художники, писатели и «желающие стать деятелями искусства», которыми руководила скорее зависть, чем какая-либо идеология (хотя некоторые и зависть считают идеологией). Но среди них оказалась и телезвезда, Дамарис Долорес, известная в своих последних фильмах как просто Дамарис, одно время третья в списке самых высокооплачиваемых актрис Голливуда, обладательница «Оскара» (лучшая актриса второго плана) и четырежды номинантка. Ее арестовали на выходе из огороженного Беверли-Хиллз, когда Дамарис направлялась в соседний Северный Голливуд на собрание по поводу защиты прав животных.
Лос-Анджелес получил право проводить судебное разбирательство, и, несмотря на подозрение, что смерти стали результатом некачественной постройки (позже подтвержденной гражданской экспертизой) и незаконным авангардным дизайном здания (также подтвержденным восемнадцатью миллионами свидетелей), уполномоченный округа Лос-Анджелеса Лурдес Фонда объявила о своем намерении не подавать президенту прошение об отмене смертной казни.
Вскоре последовали признания одиннадцати арестованных в Лос-Анджелесе, Вегасе и Нью-Йорке. Большинство арестованных составляли непонятые художники, писатели и «желающие стать деятелями искусства», которыми руководила скорее зависть, чем какая-либо идеология (хотя некоторые и зависть считают идеологией). Но среди них оказалась и телезвезда, Дамарис Долорес, известная в своих последних фильмах как просто Дамарис, одно время третья в списке самых высокооплачиваемых актрис Голливуда, обладательница «Оскара» (лучшая актриса второго плана) и четырежды номинантка. Ее арестовали на выходе из огороженного Беверли-Хиллз, когда Дамарис направлялась в соседний Северный Голливуд на собрание по поводу защиты прав животных.
Лос-Анджелес получил право проводить судебное разбирательство, и, несмотря на подозрение, что смерти стали результатом некачественной постройки (позже подтвержденной гражданской экспертизой) и незаконным авангардным дизайном здания (также подтвержденным восемнадцатью миллионами свидетелей), уполномоченный округа Лос-Анджелеса Лурдес Фонда объявила о своем намерении не подавать президенту прошение об отмене смертной казни.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Сто восемьдесят второй по Бей-Парквей оказался трехэтажным каркасным домом на бетонном блочном основании и с раскрашенными окнами. Парочка чернокожих парней слонялась снаружи, подпирая двери. Они с подозрением осматривали меня, пока я не произнес: «Счастливая собака». Оба кивнули поразительно в унисон и проводили меня не менее подозрительными взглядами, пока я спускался по трем ступенькам и стучал. Помню времена еще из детства, когда все, кто не мог похвастаться совершенно белой кожей, считались черными. Теперь большинство людей – метисы, как и я сам. Черный или белый, важно просто отношение к человеку. Конечно, скорее всего двоим у входа приплачивали за грозный вид.
Дверь открылась, я заплатил за вход и скользнул внутрь. Только когда дверь щелкнула за моей спиной, я осознал, что творю. Будто кто-то принуждал меня, против воли и сознания. Я, естественно, принял меры предосторожности. Надел вязаную шапочку, сменил свои небесно-голубые, с белой полосой, брюки служащего Бюро и нес альбом Хэнка Вильямса в пакете, так что он мог выглядеть как что угодно. Или как ничто. Я читал о подпольных клубах, но впервые попал внутрь. Они стали популярны как раз до появления БИИ. Теперь, казалось, никому нет до них дела. Отдел принуждения все еще устраивает рейды на один-два клуба в месяц по всей стране, просто чтобы быть в курсе. Ведь может меня пронести один-единственный раз?
Послушать пластинку и уйти домой, и ничего больше.
В наполовину пустом клубе люди смотрели телевизор и слушали музыку. Пара черных, пара белых, но большинство метисов, как я, причем откровенно скучающих. Все сидели за своими столиками. Играл джаз, насколько я понимаю. Я заметил, как кто-то дал бармену пятерку и компакт. Значит, так все и происходит? Я зашел слишком далеко, чтобы поворачивать назад. Бармен взял мою пятерку, однако одарил меня пустым взглядом, когда я вытащил Вильямса из пакета и положил его на стойку.
– Никакого старья. Только по понедельникам. Он подвинул мне бутылку вместо того, чтобы отдать обратно пятерку, и я сунул альбом в сумку, чувствуя странное облегчение, даже радость. Я осмелился – и потерпел поражение. Я спасся, сам того не желая. К понедельнику альбом окажется на Достойной улице, а моя жизнь вернется в прежнее русло.
У стойки не было стульев, поэтому я с бутылкой уселся за столик спокойно выпить и пойти домой. В каждом углу высоко под потолком висело по телевизору, показывающему без звука. Шел один из давно стертых сериалов. На острове ссорилась кучка людей. Они жили в маленьких палатках. Я нашел сцену забавной. Если бы их не стерли, если бы не запретный плод, стал бы кто-нибудь на них смотреть?
Да никто и не смотрел. Большинство посетителей уставилось в свои бутылки, будто те были крошечными оракулами с длинными горлышками. Может, слушали музыку. Опять джаз. Я прикончил бутылку и встал, готовый уйти, как дверь вдруг распахнулась. Кто-то в телевизоре пытался расколоть кокосовый орех каблуком женской туфли.
Я понял, что мне показалось странным в голосе на автоответчике, когда увидел входящую библиотекаршу. Женский голос, замаскированный под мужской. Ее голос. На ней был тот же свитер с синими птицами, но гораздо более короткая юбка.
Я снова сел. Она при виде меня притворилась удивленной. Села напротив. Синие птицы на груди стали расплывчатыми. Она, казалось, нервничала.
Я решил притвориться, что не узнал ее голос на автоответчике.
– Какой сюрприз, – сказал я. – Разрешите предложить вам бутылочку?
Библиотекарша разрешила, но только одну. Я принес пиво из бара.
– Я даже не знаю вашего имени, – заметил я, ставя бутылку напротив нее.
– Генри, – представилась она. – Сокращенное от Генриетты.
Я сказал, что меня зовут Хэнк, удивившись самому себе. В первый раз со дня смерти матери произнес свое имя, и…
– Тогда мы тезки, – сказала она.
– Разве?
– Хэнк – сокращение «Генри», я так думаю, – объяснила она. – В любом случае я действительно восхищаюсь тем, что вы делаете.
– Да? Чем же?
– Бюро. Я хочу сказать, древо искусства перестало бы плодоносить, если бы вы его не подрезали.
– Не только искусства, – поправил я. – Мы занимаемся музыкой, литературой и фильмами. Никаких плодов.
– Знаю, – сказала она. – Просто метафора.
– И метафорами мы тоже не занимаемся, – сказал я. Потом добавил: – Шутка.
Последовала неуютная тишина. Мы оба посасывали пиво. В телевизоре все еще пытались расколоть орех. Теперь его били рукояткой древнего револьвера тридцать восьмого калибра.
– У вас, наверное, опасная работа, – задумчиво произнесла Генри. – Я имею в виду бутлегеров, александрийцев и так далее.
– Я с ними не связываюсь. Я не из Принуждения. И, именем закона, обязан вам напомнить…
– Мы в подпольном клубе, – перебила она. – Можно говорить о чем угодно. Даже о бутлегерах.
Я пожал плечами.
– Я просто старьевщик, – сказал я.
– Кто-кто?
– Старьевщик, так нас называют в Принуждении. Думаю, пытаются оскорбить. Мы ведь никого не арестовываем.
– Этим можно гордиться.
– Не уверен.
– Почему?
Опять неловкая тишина.
– Итак, почему же вы здесь? – шепотом спросила она. – Что у вас в сумке?
– Ничего, – ответил я. Я и забыл про пластинку. – Вы меня натолкнули на идею.
Генри встревожилась, и я быстро добавил:
– То есть ваша школа. Я ищу проигрыватель. Чтобы посадить в нем цветы. У меня много цветов. Помните?
– Вертушка?
– Вертушка – только часть целого, – сказал я. – Проигрыватель – вот целое. Ручки на передней панели ящика.
– У вас много цветов, – повторила она. Совершенно ясно, что Генри мне не поверила. Она вновь взглянула на пакет, потом оглядела клуб, но не увидела то – или того, – что искала. Мы оба уставились в телевизор. Парень в смешной шляпе держал кокос у груди, а девушка целилась в орех из пистолета.
– Кто из них Гиллиган? – спросил я.
– Гиллиган – девушка, – ответила Генри. Гиллиган уже готовилась спустить курок, когда дверь распахнулась и в клуб вошел коротышка в ковбойской шляпе. Я заметил, что он не платил за вход. И постарался вспомнить, платила ли Генри.
Она помахала ему, и коротышка подошел к нашему столику. Я едва мог рассмотреть темное лицо из-за полей ковбойской шляпы.
– Хэнк, познакомься с Ковбоем Бобом, – сказала она. – Боб может достать тебе все, что заблагорассудится. Например, проигрыватель.
Генри встала. Боб сел.
– Мне для растений, – пояснил я.
– Позвольте заглянуть в пакет, – сказал Боб. – Они работают на разных скоростях. Мне придется подобрать подходящий.
Я передал ему пакет, он глянул внутрь, кивнул, на мгновение напомнив мне Лоу.
– Тридцать три и одна третья. Сложно, но просто, если вы понимаете. Принесите ее сюда завтра вечером, в это же время.
Потом он поднялся и ушел.
– Принести что? – запоздало спросил я. Генри села с двумя бутылками.
Дверь открылась, я заплатил за вход и скользнул внутрь. Только когда дверь щелкнула за моей спиной, я осознал, что творю. Будто кто-то принуждал меня, против воли и сознания. Я, естественно, принял меры предосторожности. Надел вязаную шапочку, сменил свои небесно-голубые, с белой полосой, брюки служащего Бюро и нес альбом Хэнка Вильямса в пакете, так что он мог выглядеть как что угодно. Или как ничто. Я читал о подпольных клубах, но впервые попал внутрь. Они стали популярны как раз до появления БИИ. Теперь, казалось, никому нет до них дела. Отдел принуждения все еще устраивает рейды на один-два клуба в месяц по всей стране, просто чтобы быть в курсе. Ведь может меня пронести один-единственный раз?
Послушать пластинку и уйти домой, и ничего больше.
В наполовину пустом клубе люди смотрели телевизор и слушали музыку. Пара черных, пара белых, но большинство метисов, как я, причем откровенно скучающих. Все сидели за своими столиками. Играл джаз, насколько я понимаю. Я заметил, как кто-то дал бармену пятерку и компакт. Значит, так все и происходит? Я зашел слишком далеко, чтобы поворачивать назад. Бармен взял мою пятерку, однако одарил меня пустым взглядом, когда я вытащил Вильямса из пакета и положил его на стойку.
– Никакого старья. Только по понедельникам. Он подвинул мне бутылку вместо того, чтобы отдать обратно пятерку, и я сунул альбом в сумку, чувствуя странное облегчение, даже радость. Я осмелился – и потерпел поражение. Я спасся, сам того не желая. К понедельнику альбом окажется на Достойной улице, а моя жизнь вернется в прежнее русло.
У стойки не было стульев, поэтому я с бутылкой уселся за столик спокойно выпить и пойти домой. В каждом углу высоко под потолком висело по телевизору, показывающему без звука. Шел один из давно стертых сериалов. На острове ссорилась кучка людей. Они жили в маленьких палатках. Я нашел сцену забавной. Если бы их не стерли, если бы не запретный плод, стал бы кто-нибудь на них смотреть?
Да никто и не смотрел. Большинство посетителей уставилось в свои бутылки, будто те были крошечными оракулами с длинными горлышками. Может, слушали музыку. Опять джаз. Я прикончил бутылку и встал, готовый уйти, как дверь вдруг распахнулась. Кто-то в телевизоре пытался расколоть кокосовый орех каблуком женской туфли.
Я понял, что мне показалось странным в голосе на автоответчике, когда увидел входящую библиотекаршу. Женский голос, замаскированный под мужской. Ее голос. На ней был тот же свитер с синими птицами, но гораздо более короткая юбка.
Я снова сел. Она при виде меня притворилась удивленной. Села напротив. Синие птицы на груди стали расплывчатыми. Она, казалось, нервничала.
Я решил притвориться, что не узнал ее голос на автоответчике.
– Какой сюрприз, – сказал я. – Разрешите предложить вам бутылочку?
Библиотекарша разрешила, но только одну. Я принес пиво из бара.
– Я даже не знаю вашего имени, – заметил я, ставя бутылку напротив нее.
– Генри, – представилась она. – Сокращенное от Генриетты.
Я сказал, что меня зовут Хэнк, удивившись самому себе. В первый раз со дня смерти матери произнес свое имя, и…
– Тогда мы тезки, – сказала она.
– Разве?
– Хэнк – сокращение «Генри», я так думаю, – объяснила она. – В любом случае я действительно восхищаюсь тем, что вы делаете.
– Да? Чем же?
– Бюро. Я хочу сказать, древо искусства перестало бы плодоносить, если бы вы его не подрезали.
– Не только искусства, – поправил я. – Мы занимаемся музыкой, литературой и фильмами. Никаких плодов.
– Знаю, – сказала она. – Просто метафора.
– И метафорами мы тоже не занимаемся, – сказал я. Потом добавил: – Шутка.
Последовала неуютная тишина. Мы оба посасывали пиво. В телевизоре все еще пытались расколоть орех. Теперь его били рукояткой древнего револьвера тридцать восьмого калибра.
– У вас, наверное, опасная работа, – задумчиво произнесла Генри. – Я имею в виду бутлегеров, александрийцев и так далее.
– Я с ними не связываюсь. Я не из Принуждения. И, именем закона, обязан вам напомнить…
– Мы в подпольном клубе, – перебила она. – Можно говорить о чем угодно. Даже о бутлегерах.
Я пожал плечами.
– Я просто старьевщик, – сказал я.
– Кто-кто?
– Старьевщик, так нас называют в Принуждении. Думаю, пытаются оскорбить. Мы ведь никого не арестовываем.
– Этим можно гордиться.
– Не уверен.
– Почему?
Опять неловкая тишина.
– Итак, почему же вы здесь? – шепотом спросила она. – Что у вас в сумке?
– Ничего, – ответил я. Я и забыл про пластинку. – Вы меня натолкнули на идею.
Генри встревожилась, и я быстро добавил:
– То есть ваша школа. Я ищу проигрыватель. Чтобы посадить в нем цветы. У меня много цветов. Помните?
– Вертушка?
– Вертушка – только часть целого, – сказал я. – Проигрыватель – вот целое. Ручки на передней панели ящика.
– У вас много цветов, – повторила она. Совершенно ясно, что Генри мне не поверила. Она вновь взглянула на пакет, потом оглядела клуб, но не увидела то – или того, – что искала. Мы оба уставились в телевизор. Парень в смешной шляпе держал кокос у груди, а девушка целилась в орех из пистолета.
– Кто из них Гиллиган? – спросил я.
– Гиллиган – девушка, – ответила Генри. Гиллиган уже готовилась спустить курок, когда дверь распахнулась и в клуб вошел коротышка в ковбойской шляпе. Я заметил, что он не платил за вход. И постарался вспомнить, платила ли Генри.
Она помахала ему, и коротышка подошел к нашему столику. Я едва мог рассмотреть темное лицо из-за полей ковбойской шляпы.
– Хэнк, познакомься с Ковбоем Бобом, – сказала она. – Боб может достать тебе все, что заблагорассудится. Например, проигрыватель.
Генри встала. Боб сел.
– Мне для растений, – пояснил я.
– Позвольте заглянуть в пакет, – сказал Боб. – Они работают на разных скоростях. Мне придется подобрать подходящий.
Я передал ему пакет, он глянул внутрь, кивнул, на мгновение напомнив мне Лоу.
– Тридцать три и одна третья. Сложно, но просто, если вы понимаете. Принесите ее сюда завтра вечером, в это же время.
Потом он поднялся и ушел.
– Принести что? – запоздало спросил я. Генри села с двумя бутылками.