Страница:
Вдали улица вливалась в другую, более людную, и Чернозуб видел, как по ней проходили люди с какими-то загадочными тюками или, случалось, с ружьями. Вооруженные ходили по двое или по трое. Рядом появилась еще одна собака, тоже обнюхала кровавые пятна и трусцой побежала дальше.
– Вон там и казнили.
Повернувшись, Чернозуб увидел, что дверь в его камеру бесшумно открылась – за ней стояла непроглядная тьма. У такой массивной двери петли работали безукоризненно. В дверях с ведром в руках стоял какой-то незнакомый фермер, исполнявший роль стражника. Он был молод, двадцати с небольшим лет – рыжеволосый пожиратель травы.
– Вы не должны влезать к окну, – сказал он.
– Я молюсь.
– Без вашей шапки? – Кардинальский головной убор лежал на койке.
– Чтобы молиться, нам не обязательно надевать ее.
Стражник взял ведро, стоявшее в углу, но, почувствовав, что оно пустое, поставил обратно. Он подчеркнуто избегал смотреть в него.
– Я собирался вылить его, – с упреком сказал он.
– Насколько я понимаю, это означает, что я должен был наполнить его, – сказал Чернозуб. – Но в таком случае не собираетесь ли вы принести мне поесть? Я не получил ужина, а теперь и завтрака.
Фермер-охранник пожал плечами. На нем были кожаные штаны и холщовая куртка, скорее всего, позаимствованная из солдатской вещевой сумки. Или снятая с убитого. У него почти не осталось зубов.
– О еде мне ничего не говорили. Приказали только вылить ведро. И принести воды.
– Так они собираются меня расстреливать? – спросил Чернозуб. У него закружилась голова, и ему пришлось сползти со стула. Когда, почувствовав под ногами холодный каменный пол, он поднял глаза, охранник исчез, словно он ему привиделся. Дверь закрылась, и лязгнул запор. С грохотом.
– Благословляю тебя, сын мой, – сказал Чернозуб, осеняя себя крестным знамением. – Я возвращаюсь к своим молитвам, – он снова влез на стул и стал рассматривать мир, точнее тот его малый кусочек, который был виден из крохотного оконца. В самом деле, стоит помолиться. Но что же представляет собой молитва, как не попытку выглянуть из крохотного оконца своей души? Может, он попробует помолиться позже, когда подойдет время казни.
«Будет ли ему больно?» – подумал Чернозуб. Вопрос был не из приятных, но он никак не мог правильно сформулировать его.
Появился еще один пес, который также остановился у кровавых пятен, – он тоже молится? Вдали какая-то старуха и ребенок палкой разгребали мусор в развалинах. Когда женщина что-то находила, ребенок наклонялся и подбирал это. Отсюда Чернозуб не мог понять, что они искали.
Издали донеслось несколько выстрелов, а затем порыв ветра принес странный, но все же знакомый пугающий запах. Чернозуб понял, что это такое, и у него гулко заколотилось сердце.
Дым.
– Это ты приказал своим людям разжигать пожары, – бросил Элтуру Браму папа Амен II. Дьявольский Свет стал отрицать, но Коричневый Пони не сомневался в своей правоте. Кузнечики всегда воюют… «Я разжигаю пожары». Да и какой смысл, отрицает ли он или соглашается? Что сделано, то сделано.
Коричневый Пони и вождь сидели на койке в фургоне, глядя, как возвращающиеся воины с шумом и криками пересекают ручей. Снова начался дождь. Коричневый Пони не видел неба, но знал от своей курии: половина кардиналов была больна и, маясь желудком, проводила время в дополнительном отхожем месте, отрытом на склоне холма, что над городом повисла дымная завеса, покрывающая расстояние к востоку, которое можно одолеть лишь за несколько часов скачки.
– Пожары возникли сами собой, – сказал Элтур Брам. – Никто не мог предотвратить их. Да и не должен был.
Лаяли собаки. Ржали лошади. Кочевники возвращались вразброд, по двое или по трое, окликая женщин, чтобы те готовили бинты и жратву, а также собирали дрова для костров. Они вопили, изображая триумф победы, но по правде почти никому из них не удалось встретить таинственных врагов. Несколько раненых пострадали от своих же лошадей, когда те спотыкались и падали на незнакомых улицах, или же опалили сами себя, разжигая пожары.
Тем не менее никто так и не понял, сколько защитников обороняют город и обороняют ли его вообще. Чернозуб так и не вернулся. Солнце уже склонялось к закату.
– Может, он обрел мир, который вы всегда сулили, говоря, что ищете его? – сказал Элтур Брам.
– Может быть, – ответил Коричневый Пони, решив не обращать внимания на сарказм Кочевника. Но сам он в этом сомневался.
Дым. Темнело на глазах. Или это ему казалось? Чернозуб увидел, как в конце улицы пробежали несколько человек.
Он оторвался от окна и заколотил в дубовые двери. Потом приложил ухо к тяжелым плахам и прислушался, но из-за дверей не доносилось ни голосов, ни звуков шагов. В каком странном месте доводится ему встречать свой конец. Всю жизнь мы искали нормального бытия и, проходя мимо него, оглядывались
назад. Все это было в прошлом, которое так и осталось тайной. Чернозуб ясно видел свое будущее. Слишком ясно. Он даже обонял его. Его запахом был полон воздух – дымным запахом.
Он боялся впасть в панику, что и случилось. Это был не страх огня и даже не страх смерти. Это была просто паника, откровенная животная паника. Она захватила его, затопила с головой, лишив мыслей и чувств. Она была внезапна и непреодолима, как взрыв похоти (он прожил достаточно, чтобы узнать ее), ее мощь и пугала, и успокаивала его. Подобно той вере, которую он искал всю жизнь, но так и не смог найти, она безоговорочно устранила все сомнения.
Чернозуб дал волю ярости, лягая и колотя дверь; сначала он кричал «Пожар!», потом «На помощь!», а затем – «Ради любви к Господу!»
Это ничего не дало. Боль в отбитых кулаках и горле от надсадных воплей вернула его к другой реальности – он должен вести себя так, как подобает монаху. Он перестал орать, удивившись, с какой легкостью это у него получилось, и с четками в руках опустился на колени около койки. Дым все густел, но дышать пока еще было можно. Голода Чернозуб больше не испытывал. Поверхность воды в ведре дрожала, и откуда-то издалека доносились глухие удары – это рушились здания или что-то взрывалось…
Должно быть, он уснул. Чернозуб сел и, оглядевшись, увидел, что за окном уже стемнело. Вдали были слышны выстрелы. Фермер-охранник стоял в дверях, держа ведро. Лицо его было прикрыто шарфом. От дыма? Но, похоже, он рассеивался.
Чернозуб зашелся в кашле.
– Прошу прощения, – сказал он, откашлявшись. Стражник продолжал стоять в дверях.
– Что случилось? – спросил Чернозуб.
– Они ведут бой. Твой антипапа сжигает город.
– Вот как.
Значит, с ним все кончено. Он никогда не вернется сюда. Убит он или нет, Чернозуб так и не понял. Стрельба не приближалась и наконец стихла.
Наступивший рассвет был странен – он словно сочился не снаружи, а проступал откуда-то изнутри камеры, и маленькое подвальное помещение наполнялось странным светом. Город горел. По улицам носился ветер, вздымая в воздух клочки травы и соломы, обрывки бумаги, облака пыли и пепла.
Чернозуб забарабанил в двери, но на этот раз не стал орать. Он не ждал, что кто-то появится. Так и случилось. Огонь, казалось, подползал все ближе; ветер дышал жаром, и его порывы прокладывали путь другим очагам пожара. Чернозуб стоял у решетки, пока у него хватило сил, но когда почувствовал, как у него горит лицо, вспомнил, что забыл о пилюлях. Спрятанных за отворотом шапки, их осталось всего четыре штуки. Чернозуб проглотил одну и остаток воды вылил себе на голову. Смерть от огня. Он узнал запах горящего масла. Он помнил его еще с тех времен, когда был послушником…
Beatus Leibowitz, ora pro me!
С улицы донеслись шаги.
– Помогите! – крикнул Чернозуб, но никто не появился. Не было даже свиньи, которую, скорее всего, съели. Чернозуб прочитал по четкам молитву, надел шапку и лег на узкую дощатую койку, прикрывшись тюремным одеялом. Лучше всего просто ждать, подумал он. Рано или поздно все завершится. «Капля росы, вспышка молнии, – сказал Амен. – Прах и пепел…»
Должно быть, Чернозуб провалился в сон, ибо вернулся к водопаду, под которым стояла Эдрия. Вода перестала литься. Она застыла, блестя на солнце, сплошным полотнищем. И Эдрия стояла на ее фоне, под солнцем, потрясающе красивая и совершенно нагая. «Эй!» – крикнула Эдрия.
– Эй!
Чернозуб сел. Кто-то стоял у решетки. Сначала ему показалось, что вернулась свинья, но это была женщина с ребенком.
– Ты священник?
– Нет.
– А что это за шапка? – с ним говорила старая женщина. Недавно он видел, как, вооруженная палкой, она рылась в кучах мусора.
– Я кардинал, – сказал он, снимая ее.
– Что это такое – карнидал? – спросила она, перевирая слоги, как это часто делают простые люди. – То же, что священник?
– Что-то вроде, – ответил Чернозуб. – Помоги мне выбраться отсюда. Боюсь, что я попал в западню.
– Не могу, – сказала старуха. – А ты окрестишь моего сына?
Она прижалась лицом к решетке. Мальчик выглядел слишком маленьким, чтобы быть ее сыном, и в то же время слишком взрослым. Он был лыс, а лоб, изрытый морщинами, отливал синевой. Уродец.
– Не могу, – сказал Чернозуб. – Я не настоящий священник.
– А он мне не настоящий сын, – захихикала старуха. – Я купила его.
– Купила меня! – согласился мальчишка-уродец. – Я вместе с ней обманываю. Вот такой я.
– Что? – где-то звякнул колокол, он частил все быстрее и быстрее. Затем Чернозуб услышал, как брызнули выстрелы, и понял, что это гудела под пулями медь колокола.
– Он очень сильный, – сказал женщина.
– Сильный, – подтвердил уродец. – И кроме того, аккуратный.
– Он говорит, что тебе надо всего лишь сдвинуть кирпич.
– Какой кирпич?
Встав, женщина с помощью своей палки произвела скрежещущий звук. Осклабившись в идиотской улыбке, мальчишка выломал один прут решетки, а затем второй. Сильный! Оба стержня он кинул в камеру Чернозубу, который едва успел пригнуться. Они гулко, как колокол, звякнули об пол.
– Эй!
Чернозуб прижался к стене. Все ли прутья решетки можно так же легко выломать? Тюрьма напоминала аббатство; все, что надо сделать, это выйти из нее, и ты свободен.
Чернозуб подождал, пока не убедился, что старуха и мальчик-уродец ушли, затем просунул кардинальскую шапку и тюремное одеяло сквозь решетку и выбрался сам.
В воздухе густой пеленой висел дым, и он закрыл нос рукавом рясы. В тюремном подвале дышать было легче. В дальнем конце улицы он увидел ту же старуху с ребенком, которые сосредоточенно копались в мусоре, словно окружающий мир не был объят огнем. Похоже, они забыли о нем.
– Благословляю тебя, сын мой, – прошептал Чернозуб и побежал в другую сторону.
Глава 31
В свои годы Чернозубу довелось увидеть только два города: Валану, построенную из дерева и камня, и Ханнеган-сити из глины и дерева. Святой Город, Новый Рим, был возведен из кусков сохранившихся развалин древних городов; он представлял собой смесь старого и нового, напоминая больше аббатство, чем город, где груды кирпича и камня возвышались над прежними грудами кирпича и камня, перемешанными с обломками дерева, с травой и соломой. Дерево было сухим и трухлявым, и Чернозубу казалось, что все оно тлело.
Он оказался на широкой прямой улице, по обеим сторонам которой возвышались груды щебня и выщербленные обломки башен, некогда бывшие «большими домами». Сначала он был на ней один, но по мере того как он шел к востоку, к восходящему солнцу и подальше от огня, улица заполнялась испуганными молчаливыми людьми. Чернозуб ощутил неожиданное и ненужное ему родство с этими перепуганными пожирателями травы, которые внезапно появлялись из подвалов и вылезали из развалин (точно как и он), таща свои жалкие пожитки в виде лохмотьев и горшков и волоча за собой домашних животных вместе с детьми. Все покидали город.
За их спинами раздавались выстрелы, отдельные и залпами. Если в городе где-то и дрались Кочевники, их не было видно. Как и боевых лошадей. Попадались только мулы и дряхлые клячи. Да еще бродячие собаки.
Беглецов охватило странное зловещее молчание. Можно было понять, если бы они плакали или кричали, но Чернозуб не слышал ни того ни другого – словно через окно своей подвальной камеры он попал в другой мир, где плакать или жаловаться позволялось только детям. Взрослые, которые, спотыкаясь, влачились вперед, были погружены в мрачное молчание. Может, они опасались, что их может выдать акцент, или, скорее всего, им просто уже нечего было сказать.
Новый Рим полыхал.
Чернозуб готовился к казни, и сейчас его покинуло даже чувство голода. Кто-то ухватил его за рукав – это были пальцы ребенка, – и каким-то образом, не понимая и не замечая, как это случилось, он оказался в составе маленькой группы людей, которые вытаскивали испуганного мула по ступенькам из какого-то подвала. Как он там очутился, кто был его хозяином и кому понадобился – все эти вопросы относились к другой реальности. Сейчас было нужно только одно – заставить испуганное и брыкающееся животное подняться по узким ступенькам. Так Чернозуб оказался в гуще толпы вместе с владельцем мула и ребенком – он торопливо шел вслед за ними. Поднялся ветер, и сзади встала стена горячего воздуха, гоня их к западу.
Держась за руки и надрывно крича какие-то песенные строчки, сквозь толпу проталкивались четверо мужчин и столько же женщин – все обнаженные. Чернозуб попытался отвести глаза от грудей женщин, но не смог. Он испытывал не желание, а какое-то другое, почти забытое чувство: то ли голод, то ли надежду. Мимо пробежали двое мужчин в форме с многозарядными ружьями, затем еще двое – все они бежали в ногу. Это производило едва ли не комическое впечатление. Чернозуб стянул с головы шапку и спрятал ее под сутаной. Упавший мул жалобно ржал в оглоблях повозки, пытаясь подняться. Его задняя нога была измазана кровью.
Огонь то ли приближался, то ли разгорался, а может, было и то и другое. В конце улицы, вздымаясь над «большими домами», стояла стена пламени. Теперь Чернозуб отбрасывал две тени – одна двигалась перед ним, а другая – сзади.
«Я разжигаю пожары» – Чернозуб вспомнил девиз, синий с золотом, написанный на дверце кареты вождя Кузнечиков.
Фермер наклонился над несчастным мулом и вытащил нож. Чернозуб схватил его за руку.
– Пусть живет, – сказал он на церковном.
– А? – фермер уставился на рясу Чернозуба, после чего перерезал постромки. Мул, всхрапывая, с трудом поднялся на ноги, и фермер заткнул нож за пояс.
– Я помогу тебе тащить, – сказал Чернозуб в этот раз на языке Кузнечиков. Он вытащил шапку и натянул ее на голову.
Повозка была двухколесная, грубой, как было принято у Кузнечиков, конструкции, на ней среди домашнего барахла сидела худая чернокожая старуха с двумя котятами, которых она все время целовала – сначала одного, а потом другого. Чернозуб потащил повозку, фермер подтолкнул ее, и к ним присоединились еще двое мужчин, побросавших свои пожитки в повозку рядом со старухой. Все они говорили на языке Кузнечиков с небольшой примесью церковной лексики и с ол'заркским акцентом. Они шли на восток, к Грейт-Ривер.
Чернозуб весь день держался при фермере с повозкой. Звали его Волосатый, хотя это могла быть и кличка – он был совершенно лысым. Фермер настолько щедро делился водой и пищей, что Чернозуб принял его за христианина, пока не понял, что фермер принял его красную шапку за военный головной убор. Хотя он жил в Святом Городе, о Церкви слышать ему не доводилось. Все люди для него делились лишь на фермеров и тексаркских солдат. Хотя по крови он принадлежал к Кузнечикам, для него народ, пришедший с равнин, «где не растут деревья», лишь в той или иной мере нес в себе человеческие черты. Для него они были чем-то вроде стихийного явления, как стадо коров или налетевший шторм.
Даже покинув свою подземную тюрьму, Чернозуб не мог отделаться от ощущения, что продолжает находиться в заключении, зажатый между стеной огня на западе и все еще невидимой рекой на востоке. К полудню дым окончательно закрыл солнце, и зловещий красный сумрак пологом затянул улицы. Чахлый ручеек беженцев превратился в мощный поток, стремящийся на восток. Хотя улицы стали шире, они не могли вместить в себя толпы беженцев, сплошь состоявшие из фермеров. В восточной стороне «большие дома» были еще выше, и тут совершенно отсутствовали деревья – Чернозуб и представить себе не мог, что когда-то ему будет не хватать их.
Лишь во второй половине дня они добрались до реки. Сначала Чернозуб не понял, что перед ним предстало. Сгрудившаяся толпа стала понемногу рассасываться и растекаться. Огонь полыхал и на западе, и на севере. Кто-то сцепился в драке, разразилась легкая паника, и Волосатый исчез в толпе. Чернозубу показалось, что он слышит знакомый скрип колес, но затем он пропал. К счастью, ему удалось сохранить скатанное тюремное одеяло.
Стало темнеть. Если не считать детского плача, среди беженцев снова воцарилась тишина – они топтались на месте, словно, ошеломленные происшедшим, никак не могли принять решение, ибо мысли их ворочались медленно и растерянно. Основная масса их повернула к югу и, следуя вдоль берега, двинулась подальше от города. Прикидывая, что же могло заставить их пойти в этом направлении, Чернозуб вскарабкался на невысокую каменную стену. На вершине ее уже стояли несколько человек, глядя на Грейт-Ривер.
Чернозуб никогда не видел и даже не мог себе представить такое количество воды. Это была совершенно иная субстанция, чем та, которую он знал в горах или на равнинах. Она не танцевала, не кружилась, не рушилась водопадом. Ее пространство лежало как грязное стекло, полу коричневое, полусеребряное. Перед Чернозубом тянулась необозримая равнина, заполненная водой. Он подумал, что может пересечь ее как посуху, но решил лучше воздержаться.
Протискиваясь среди других наблюдателей, Чернозуб по гребню стены добрался до мола, рухнувшего у самого среза воды. Рядом с берегом качались суденышки. Он почти никогда не сталкивался с ними, если не считать плоскодонного парома на Ред, но понял их предназначение. Это были самоходные баржи – на некоторых из них имелись надстройки с каминными трубами в крышах и с застекленными оконцами. Длинные плавные обводы позволяли им держаться на воде и плыть по течению. На палубах и на крышах надстроек толпились люди, глядя, как горит город. Часть судов кружилась на течении, может быть, дожидаясь, когда стихнет пламя и город будет открыт для грабежей. Несколько фермеров попытались вплавь добраться до них, но беглецов били веслами и отталкивали от бортов.
Раздалось несколько выстрелов. Люди на баржах были одеты в такие же лохмотья, что и фермеры, но Чернозуб прикинул, что они, скорее всего, прибыли с другого берега.
Огонь приближался. С воды он представлял собой красивое зрелище: огонь – самая яркая из четырех стихий мира, и он же – главный ингредиент ада. Чернозуб нашел себе местечко на краю мола и завернулся в тюремное одеяло; как ни странно, от него тянуло холодом. На фоне стены из дыма и пламени он видел, как по речному берегу тянулся поток беглецов.
– Как их много, – пробормотал Чернозуб.
Человек, стоящий рядом с ним, буркнул что-то – вроде как согласился. Он держал длиноствольное ружье без магазина. У ружья был толстостенный металлический ствол, стрелявший камнями. Почему-то Чернозуб чувствовал себя в безопасности рядом с ним. У него не было желания идти на юг вместе с беженцами.
– А ведь они могли бы защитить город, – прошептал Чернозуб, и человек снова хмыкнул. «Могли бы, – подумал Чернозуб, – но не захотели». Новый Рим не был их городом. Их согнали сюда тексаркские солдаты и теперь выгоняет пламя. Мало у кого есть оружие, да и то очень древнее, того типа, которое убило шамана вождя. Может, этот человек, стоящий поблизости, и нажал на курок.
Со свистом налетел порыв ветра, и вода вскипела пенными барашками. Ветер дул с востока – его втягивала в город огненная воронка. Ближе к ночи поток беженцев уменьшился, превратившись в ручеек, а затем – в отдельные капли. Тем не менее движение, словно гонимое каким-то древним неодолимым инстинктом, шло к югу по берегу реки, направляясь к Тексаркане. Ночью их костры можно было увидеть на линии низких лесистых холмов, что уходили к югу. Посмотрев на них, Чернозуб уснул. Пристроившись на краю мола, он проспал несколько часов. При свете дня этих костров почти не было видно.
А Новый Рим, Святой Город, продолжал пылать.
Разбудил его запах пищи. Чернозуб завернулся в тюремное одеяло и спал, вытянувшись на деревянном настиле мола. Продолжайся пожар, он уже добрался бы до оконечности пирса и спалил бы его вместе со всем окружающим миром. Но пламя сошло на нет. Перед сном Чернозуб снял ботинки и спрятал их под одеялом; они были на месте, как и его шапка, в которой лежали пилюли. Приподнявшись, он понял, что лихорадка Хилберта возвращается. Но, может, все дело в том, что он голоден? Он уже несколько дней ничего не ел.
До него донеслись ароматы жареной рыбы. У самого конца мола к топкому берегу была пришвартована баржа. У маленького костерка сидели несколько человек. Встав, Чернозуб накинул одеяло, чтобы скрыть монашеское одеяние. Эти лодочники, наверное, были христианами еще в меньшей мере, чем фермеры-Кузнечики, которые хотя бы называли себя христианами. Насколько он помнил слова своего тюремщика, город сжег антипапа.
Но что-то в облике этой группы, в том, как они держались и разговаривали, подсказало Чернозубу, что он может без опаски присоединиться к ним. Неторопливо миновав деревянный настил, он осторожно приблизился. В воде покачивалось раздувшееся тело утопленника. В затянутое дымом небо улыбалось лицо женщины. Чернозуб отвел глаза и ступил в грязь. Кто-то протянул ему кусок рыбы, завернутый в широкие маслянистые листья. От него шел такой вкусный, такой ошеломительный запах, что, прежде чем вцепиться в него зубами, монаху пришлось присесть. Никто не обращал на него внимания и не задавал никаких вопросов. Люди, столь небрежно оказавшие ему милость, были лодочниками; говорили они на диалекте ол'заркского, который Чернозуб хоть и с трудом, но понимал. Двое или трое бродяг, как и он, пришедшие откуда-то со стороны, не произносили ни слова. Их молчание удачно сочеталась с грубоватым спокойствием, которое тут господствовало.
Покончив с рыбой, Чернозуб осмотрелся. Теперь, когда дым рассеялся, его взгляду предстали высокие башни опор древнего моста. Он мог разглядеть и невысокие возвышенности на дальнем берегу. Невероятно, чтобы в одном месте было столько воды. Грейт-Ривер, Мисспи, текла в море – каким же огромным в таком случае должно быть море? Тут уже было воды больше, чем Чернозуб мог себе представить.
– Идут Кочевники, – сказал один из лодочников. На этом диалекте слово, обозначающее Кочевников, звучало как «люди-лошади». И намек был ясен: значит, мы должны уносить ноги!
Женщин среди лодочников не было, но едва Чернозуб обратил на это внимание, как на берегу показалось несколько женщин. Прыгая с камня на камень, чтобы не попасть в кучи пепла, они тащили с собой какие-то вещи, похожие на охапки тряпья; поднявшись на баржу, они скрылись в надстройке. За ними появилась еще одна женщина с мешком, в котором что-то позвякивало – может, глиняная посуда?
Кто-то крикнул, и Чернозуб вместе с остальными гостями отступил назад, когда один из лодочников палкой разворошил костер. Прежде чем Чернозуб успел понять, что происходит, баржа вышла на течение. Остальные гости быстро разошлись от погасшего костра – и Чернозуб снова оказался в одиночестве, держа в руках кувшин для воды, оставшийся от лодочников. Оно и к лучшему. В первый раз за несколько дней он почувствовал позывы и, не скрывая удовольствия, разыскал себе уединенное местечко у воды, где и присел. Помывшись, он двинулся в город.
Чернозуб предполагал, что едва только стихнут пожары, в город ворвутся воины Кузнечиков, которые примутся грабить и насиловать, но вместе с ними в городе появятся Коричневый Пони и курия. Но был уже полдень, а улицы оставались все такими же пустынными. Он скатал одеяло и, свернув за угол, двинулся по улице в надежде встретить Кочевников, которые доставят его к Коричневому Пони – но чувствовал он себя нагим и уязвимым. Никого не было. Казалось, что Святой Город полностью опустел. Даже почерневшие, обуглившиеся, как головешки, трупы исчезли с улиц, словно очистительное пламя смело останки.
Грабить было почти нечего. Огонь поглотил все, кроме камня и кирпичей, оставив от города только груды щебня, – должно быть, именно так он и выглядел до того, как Харг-Ханнеган взялся перестраивать его. Сколько раз рушились эти кирпичные стены? Чернозуб задумался. Сколько завоевателей крушили эти оконные рамы и эти камни? Святой Город с его переплетением улиц, что тянулись меж почерневших груд щебня, вдоль обугленных раковин зданий, напоминал палимпсест с жалкими следами убогой цивилизации, которые веками, подобно перепутанным листам, переходили один в другой и, словно деревянная труха, исчезали в пламени, для которого хватало пищи и на двадцать минут, и на двадцать часов.
– Вон там и казнили.
Повернувшись, Чернозуб увидел, что дверь в его камеру бесшумно открылась – за ней стояла непроглядная тьма. У такой массивной двери петли работали безукоризненно. В дверях с ведром в руках стоял какой-то незнакомый фермер, исполнявший роль стражника. Он был молод, двадцати с небольшим лет – рыжеволосый пожиратель травы.
– Вы не должны влезать к окну, – сказал он.
– Я молюсь.
– Без вашей шапки? – Кардинальский головной убор лежал на койке.
– Чтобы молиться, нам не обязательно надевать ее.
Стражник взял ведро, стоявшее в углу, но, почувствовав, что оно пустое, поставил обратно. Он подчеркнуто избегал смотреть в него.
– Я собирался вылить его, – с упреком сказал он.
– Насколько я понимаю, это означает, что я должен был наполнить его, – сказал Чернозуб. – Но в таком случае не собираетесь ли вы принести мне поесть? Я не получил ужина, а теперь и завтрака.
Фермер-охранник пожал плечами. На нем были кожаные штаны и холщовая куртка, скорее всего, позаимствованная из солдатской вещевой сумки. Или снятая с убитого. У него почти не осталось зубов.
– О еде мне ничего не говорили. Приказали только вылить ведро. И принести воды.
– Так они собираются меня расстреливать? – спросил Чернозуб. У него закружилась голова, и ему пришлось сползти со стула. Когда, почувствовав под ногами холодный каменный пол, он поднял глаза, охранник исчез, словно он ему привиделся. Дверь закрылась, и лязгнул запор. С грохотом.
– Благословляю тебя, сын мой, – сказал Чернозуб, осеняя себя крестным знамением. – Я возвращаюсь к своим молитвам, – он снова влез на стул и стал рассматривать мир, точнее тот его малый кусочек, который был виден из крохотного оконца. В самом деле, стоит помолиться. Но что же представляет собой молитва, как не попытку выглянуть из крохотного оконца своей души? Может, он попробует помолиться позже, когда подойдет время казни.
«Будет ли ему больно?» – подумал Чернозуб. Вопрос был не из приятных, но он никак не мог правильно сформулировать его.
Появился еще один пес, который также остановился у кровавых пятен, – он тоже молится? Вдали какая-то старуха и ребенок палкой разгребали мусор в развалинах. Когда женщина что-то находила, ребенок наклонялся и подбирал это. Отсюда Чернозуб не мог понять, что они искали.
Издали донеслось несколько выстрелов, а затем порыв ветра принес странный, но все же знакомый пугающий запах. Чернозуб понял, что это такое, и у него гулко заколотилось сердце.
Дым.
– Это ты приказал своим людям разжигать пожары, – бросил Элтуру Браму папа Амен II. Дьявольский Свет стал отрицать, но Коричневый Пони не сомневался в своей правоте. Кузнечики всегда воюют… «Я разжигаю пожары». Да и какой смысл, отрицает ли он или соглашается? Что сделано, то сделано.
Коричневый Пони и вождь сидели на койке в фургоне, глядя, как возвращающиеся воины с шумом и криками пересекают ручей. Снова начался дождь. Коричневый Пони не видел неба, но знал от своей курии: половина кардиналов была больна и, маясь желудком, проводила время в дополнительном отхожем месте, отрытом на склоне холма, что над городом повисла дымная завеса, покрывающая расстояние к востоку, которое можно одолеть лишь за несколько часов скачки.
– Пожары возникли сами собой, – сказал Элтур Брам. – Никто не мог предотвратить их. Да и не должен был.
Лаяли собаки. Ржали лошади. Кочевники возвращались вразброд, по двое или по трое, окликая женщин, чтобы те готовили бинты и жратву, а также собирали дрова для костров. Они вопили, изображая триумф победы, но по правде почти никому из них не удалось встретить таинственных врагов. Несколько раненых пострадали от своих же лошадей, когда те спотыкались и падали на незнакомых улицах, или же опалили сами себя, разжигая пожары.
Тем не менее никто так и не понял, сколько защитников обороняют город и обороняют ли его вообще. Чернозуб так и не вернулся. Солнце уже склонялось к закату.
– Может, он обрел мир, который вы всегда сулили, говоря, что ищете его? – сказал Элтур Брам.
– Может быть, – ответил Коричневый Пони, решив не обращать внимания на сарказм Кочевника. Но сам он в этом сомневался.
Дым. Темнело на глазах. Или это ему казалось? Чернозуб увидел, как в конце улицы пробежали несколько человек.
Он оторвался от окна и заколотил в дубовые двери. Потом приложил ухо к тяжелым плахам и прислушался, но из-за дверей не доносилось ни голосов, ни звуков шагов. В каком странном месте доводится ему встречать свой конец. Всю жизнь мы искали нормального бытия и, проходя мимо него, оглядывались
назад. Все это было в прошлом, которое так и осталось тайной. Чернозуб ясно видел свое будущее. Слишком ясно. Он даже обонял его. Его запахом был полон воздух – дымным запахом.
Он боялся впасть в панику, что и случилось. Это был не страх огня и даже не страх смерти. Это была просто паника, откровенная животная паника. Она захватила его, затопила с головой, лишив мыслей и чувств. Она была внезапна и непреодолима, как взрыв похоти (он прожил достаточно, чтобы узнать ее), ее мощь и пугала, и успокаивала его. Подобно той вере, которую он искал всю жизнь, но так и не смог найти, она безоговорочно устранила все сомнения.
Чернозуб дал волю ярости, лягая и колотя дверь; сначала он кричал «Пожар!», потом «На помощь!», а затем – «Ради любви к Господу!»
Это ничего не дало. Боль в отбитых кулаках и горле от надсадных воплей вернула его к другой реальности – он должен вести себя так, как подобает монаху. Он перестал орать, удивившись, с какой легкостью это у него получилось, и с четками в руках опустился на колени около койки. Дым все густел, но дышать пока еще было можно. Голода Чернозуб больше не испытывал. Поверхность воды в ведре дрожала, и откуда-то издалека доносились глухие удары – это рушились здания или что-то взрывалось…
Должно быть, он уснул. Чернозуб сел и, оглядевшись, увидел, что за окном уже стемнело. Вдали были слышны выстрелы. Фермер-охранник стоял в дверях, держа ведро. Лицо его было прикрыто шарфом. От дыма? Но, похоже, он рассеивался.
Чернозуб зашелся в кашле.
– Прошу прощения, – сказал он, откашлявшись. Стражник продолжал стоять в дверях.
– Что случилось? – спросил Чернозуб.
– Они ведут бой. Твой антипапа сжигает город.
– Вот как.
Значит, с ним все кончено. Он никогда не вернется сюда. Убит он или нет, Чернозуб так и не понял. Стрельба не приближалась и наконец стихла.
Наступивший рассвет был странен – он словно сочился не снаружи, а проступал откуда-то изнутри камеры, и маленькое подвальное помещение наполнялось странным светом. Город горел. По улицам носился ветер, вздымая в воздух клочки травы и соломы, обрывки бумаги, облака пыли и пепла.
Чернозуб забарабанил в двери, но на этот раз не стал орать. Он не ждал, что кто-то появится. Так и случилось. Огонь, казалось, подползал все ближе; ветер дышал жаром, и его порывы прокладывали путь другим очагам пожара. Чернозуб стоял у решетки, пока у него хватило сил, но когда почувствовал, как у него горит лицо, вспомнил, что забыл о пилюлях. Спрятанных за отворотом шапки, их осталось всего четыре штуки. Чернозуб проглотил одну и остаток воды вылил себе на голову. Смерть от огня. Он узнал запах горящего масла. Он помнил его еще с тех времен, когда был послушником…
Beatus Leibowitz, ora pro me!
С улицы донеслись шаги.
– Помогите! – крикнул Чернозуб, но никто не появился. Не было даже свиньи, которую, скорее всего, съели. Чернозуб прочитал по четкам молитву, надел шапку и лег на узкую дощатую койку, прикрывшись тюремным одеялом. Лучше всего просто ждать, подумал он. Рано или поздно все завершится. «Капля росы, вспышка молнии, – сказал Амен. – Прах и пепел…»
Должно быть, Чернозуб провалился в сон, ибо вернулся к водопаду, под которым стояла Эдрия. Вода перестала литься. Она застыла, блестя на солнце, сплошным полотнищем. И Эдрия стояла на ее фоне, под солнцем, потрясающе красивая и совершенно нагая. «Эй!» – крикнула Эдрия.
– Эй!
Чернозуб сел. Кто-то стоял у решетки. Сначала ему показалось, что вернулась свинья, но это была женщина с ребенком.
– Ты священник?
– Нет.
– А что это за шапка? – с ним говорила старая женщина. Недавно он видел, как, вооруженная палкой, она рылась в кучах мусора.
– Я кардинал, – сказал он, снимая ее.
– Что это такое – карнидал? – спросила она, перевирая слоги, как это часто делают простые люди. – То же, что священник?
– Что-то вроде, – ответил Чернозуб. – Помоги мне выбраться отсюда. Боюсь, что я попал в западню.
– Не могу, – сказала старуха. – А ты окрестишь моего сына?
Она прижалась лицом к решетке. Мальчик выглядел слишком маленьким, чтобы быть ее сыном, и в то же время слишком взрослым. Он был лыс, а лоб, изрытый морщинами, отливал синевой. Уродец.
– Не могу, – сказал Чернозуб. – Я не настоящий священник.
– А он мне не настоящий сын, – захихикала старуха. – Я купила его.
– Купила меня! – согласился мальчишка-уродец. – Я вместе с ней обманываю. Вот такой я.
– Что? – где-то звякнул колокол, он частил все быстрее и быстрее. Затем Чернозуб услышал, как брызнули выстрелы, и понял, что это гудела под пулями медь колокола.
– Он очень сильный, – сказал женщина.
– Сильный, – подтвердил уродец. – И кроме того, аккуратный.
– Он говорит, что тебе надо всего лишь сдвинуть кирпич.
– Какой кирпич?
Встав, женщина с помощью своей палки произвела скрежещущий звук. Осклабившись в идиотской улыбке, мальчишка выломал один прут решетки, а затем второй. Сильный! Оба стержня он кинул в камеру Чернозубу, который едва успел пригнуться. Они гулко, как колокол, звякнули об пол.
– Эй!
Чернозуб прижался к стене. Все ли прутья решетки можно так же легко выломать? Тюрьма напоминала аббатство; все, что надо сделать, это выйти из нее, и ты свободен.
Чернозуб подождал, пока не убедился, что старуха и мальчик-уродец ушли, затем просунул кардинальскую шапку и тюремное одеяло сквозь решетку и выбрался сам.
В воздухе густой пеленой висел дым, и он закрыл нос рукавом рясы. В тюремном подвале дышать было легче. В дальнем конце улицы он увидел ту же старуху с ребенком, которые сосредоточенно копались в мусоре, словно окружающий мир не был объят огнем. Похоже, они забыли о нем.
– Благословляю тебя, сын мой, – прошептал Чернозуб и побежал в другую сторону.
Глава 31
«И в день по возвращении да лягут они распростертыми на полу в часовне и вознесут в молениях просьбы о прощении всех ошибок, которые, к удивлению своему, могли совершить в дороге».
Устав ордена св. Бенедикта, глава 67.
В свои годы Чернозубу довелось увидеть только два города: Валану, построенную из дерева и камня, и Ханнеган-сити из глины и дерева. Святой Город, Новый Рим, был возведен из кусков сохранившихся развалин древних городов; он представлял собой смесь старого и нового, напоминая больше аббатство, чем город, где груды кирпича и камня возвышались над прежними грудами кирпича и камня, перемешанными с обломками дерева, с травой и соломой. Дерево было сухим и трухлявым, и Чернозубу казалось, что все оно тлело.
Он оказался на широкой прямой улице, по обеим сторонам которой возвышались груды щебня и выщербленные обломки башен, некогда бывшие «большими домами». Сначала он был на ней один, но по мере того как он шел к востоку, к восходящему солнцу и подальше от огня, улица заполнялась испуганными молчаливыми людьми. Чернозуб ощутил неожиданное и ненужное ему родство с этими перепуганными пожирателями травы, которые внезапно появлялись из подвалов и вылезали из развалин (точно как и он), таща свои жалкие пожитки в виде лохмотьев и горшков и волоча за собой домашних животных вместе с детьми. Все покидали город.
За их спинами раздавались выстрелы, отдельные и залпами. Если в городе где-то и дрались Кочевники, их не было видно. Как и боевых лошадей. Попадались только мулы и дряхлые клячи. Да еще бродячие собаки.
Беглецов охватило странное зловещее молчание. Можно было понять, если бы они плакали или кричали, но Чернозуб не слышал ни того ни другого – словно через окно своей подвальной камеры он попал в другой мир, где плакать или жаловаться позволялось только детям. Взрослые, которые, спотыкаясь, влачились вперед, были погружены в мрачное молчание. Может, они опасались, что их может выдать акцент, или, скорее всего, им просто уже нечего было сказать.
Новый Рим полыхал.
Чернозуб готовился к казни, и сейчас его покинуло даже чувство голода. Кто-то ухватил его за рукав – это были пальцы ребенка, – и каким-то образом, не понимая и не замечая, как это случилось, он оказался в составе маленькой группы людей, которые вытаскивали испуганного мула по ступенькам из какого-то подвала. Как он там очутился, кто был его хозяином и кому понадобился – все эти вопросы относились к другой реальности. Сейчас было нужно только одно – заставить испуганное и брыкающееся животное подняться по узким ступенькам. Так Чернозуб оказался в гуще толпы вместе с владельцем мула и ребенком – он торопливо шел вслед за ними. Поднялся ветер, и сзади встала стена горячего воздуха, гоня их к западу.
Держась за руки и надрывно крича какие-то песенные строчки, сквозь толпу проталкивались четверо мужчин и столько же женщин – все обнаженные. Чернозуб попытался отвести глаза от грудей женщин, но не смог. Он испытывал не желание, а какое-то другое, почти забытое чувство: то ли голод, то ли надежду. Мимо пробежали двое мужчин в форме с многозарядными ружьями, затем еще двое – все они бежали в ногу. Это производило едва ли не комическое впечатление. Чернозуб стянул с головы шапку и спрятал ее под сутаной. Упавший мул жалобно ржал в оглоблях повозки, пытаясь подняться. Его задняя нога была измазана кровью.
Огонь то ли приближался, то ли разгорался, а может, было и то и другое. В конце улицы, вздымаясь над «большими домами», стояла стена пламени. Теперь Чернозуб отбрасывал две тени – одна двигалась перед ним, а другая – сзади.
«Я разжигаю пожары» – Чернозуб вспомнил девиз, синий с золотом, написанный на дверце кареты вождя Кузнечиков.
Фермер наклонился над несчастным мулом и вытащил нож. Чернозуб схватил его за руку.
– Пусть живет, – сказал он на церковном.
– А? – фермер уставился на рясу Чернозуба, после чего перерезал постромки. Мул, всхрапывая, с трудом поднялся на ноги, и фермер заткнул нож за пояс.
– Я помогу тебе тащить, – сказал Чернозуб в этот раз на языке Кузнечиков. Он вытащил шапку и натянул ее на голову.
Повозка была двухколесная, грубой, как было принято у Кузнечиков, конструкции, на ней среди домашнего барахла сидела худая чернокожая старуха с двумя котятами, которых она все время целовала – сначала одного, а потом другого. Чернозуб потащил повозку, фермер подтолкнул ее, и к ним присоединились еще двое мужчин, побросавших свои пожитки в повозку рядом со старухой. Все они говорили на языке Кузнечиков с небольшой примесью церковной лексики и с ол'заркским акцентом. Они шли на восток, к Грейт-Ривер.
Чернозуб весь день держался при фермере с повозкой. Звали его Волосатый, хотя это могла быть и кличка – он был совершенно лысым. Фермер настолько щедро делился водой и пищей, что Чернозуб принял его за христианина, пока не понял, что фермер принял его красную шапку за военный головной убор. Хотя он жил в Святом Городе, о Церкви слышать ему не доводилось. Все люди для него делились лишь на фермеров и тексаркских солдат. Хотя по крови он принадлежал к Кузнечикам, для него народ, пришедший с равнин, «где не растут деревья», лишь в той или иной мере нес в себе человеческие черты. Для него они были чем-то вроде стихийного явления, как стадо коров или налетевший шторм.
Даже покинув свою подземную тюрьму, Чернозуб не мог отделаться от ощущения, что продолжает находиться в заключении, зажатый между стеной огня на западе и все еще невидимой рекой на востоке. К полудню дым окончательно закрыл солнце, и зловещий красный сумрак пологом затянул улицы. Чахлый ручеек беженцев превратился в мощный поток, стремящийся на восток. Хотя улицы стали шире, они не могли вместить в себя толпы беженцев, сплошь состоявшие из фермеров. В восточной стороне «большие дома» были еще выше, и тут совершенно отсутствовали деревья – Чернозуб и представить себе не мог, что когда-то ему будет не хватать их.
Лишь во второй половине дня они добрались до реки. Сначала Чернозуб не понял, что перед ним предстало. Сгрудившаяся толпа стала понемногу рассасываться и растекаться. Огонь полыхал и на западе, и на севере. Кто-то сцепился в драке, разразилась легкая паника, и Волосатый исчез в толпе. Чернозубу показалось, что он слышит знакомый скрип колес, но затем он пропал. К счастью, ему удалось сохранить скатанное тюремное одеяло.
Стало темнеть. Если не считать детского плача, среди беженцев снова воцарилась тишина – они топтались на месте, словно, ошеломленные происшедшим, никак не могли принять решение, ибо мысли их ворочались медленно и растерянно. Основная масса их повернула к югу и, следуя вдоль берега, двинулась подальше от города. Прикидывая, что же могло заставить их пойти в этом направлении, Чернозуб вскарабкался на невысокую каменную стену. На вершине ее уже стояли несколько человек, глядя на Грейт-Ривер.
Чернозуб никогда не видел и даже не мог себе представить такое количество воды. Это была совершенно иная субстанция, чем та, которую он знал в горах или на равнинах. Она не танцевала, не кружилась, не рушилась водопадом. Ее пространство лежало как грязное стекло, полу коричневое, полусеребряное. Перед Чернозубом тянулась необозримая равнина, заполненная водой. Он подумал, что может пересечь ее как посуху, но решил лучше воздержаться.
Протискиваясь среди других наблюдателей, Чернозуб по гребню стены добрался до мола, рухнувшего у самого среза воды. Рядом с берегом качались суденышки. Он почти никогда не сталкивался с ними, если не считать плоскодонного парома на Ред, но понял их предназначение. Это были самоходные баржи – на некоторых из них имелись надстройки с каминными трубами в крышах и с застекленными оконцами. Длинные плавные обводы позволяли им держаться на воде и плыть по течению. На палубах и на крышах надстроек толпились люди, глядя, как горит город. Часть судов кружилась на течении, может быть, дожидаясь, когда стихнет пламя и город будет открыт для грабежей. Несколько фермеров попытались вплавь добраться до них, но беглецов били веслами и отталкивали от бортов.
Раздалось несколько выстрелов. Люди на баржах были одеты в такие же лохмотья, что и фермеры, но Чернозуб прикинул, что они, скорее всего, прибыли с другого берега.
Огонь приближался. С воды он представлял собой красивое зрелище: огонь – самая яркая из четырех стихий мира, и он же – главный ингредиент ада. Чернозуб нашел себе местечко на краю мола и завернулся в тюремное одеяло; как ни странно, от него тянуло холодом. На фоне стены из дыма и пламени он видел, как по речному берегу тянулся поток беглецов.
– Как их много, – пробормотал Чернозуб.
Человек, стоящий рядом с ним, буркнул что-то – вроде как согласился. Он держал длиноствольное ружье без магазина. У ружья был толстостенный металлический ствол, стрелявший камнями. Почему-то Чернозуб чувствовал себя в безопасности рядом с ним. У него не было желания идти на юг вместе с беженцами.
– А ведь они могли бы защитить город, – прошептал Чернозуб, и человек снова хмыкнул. «Могли бы, – подумал Чернозуб, – но не захотели». Новый Рим не был их городом. Их согнали сюда тексаркские солдаты и теперь выгоняет пламя. Мало у кого есть оружие, да и то очень древнее, того типа, которое убило шамана вождя. Может, этот человек, стоящий поблизости, и нажал на курок.
Со свистом налетел порыв ветра, и вода вскипела пенными барашками. Ветер дул с востока – его втягивала в город огненная воронка. Ближе к ночи поток беженцев уменьшился, превратившись в ручеек, а затем – в отдельные капли. Тем не менее движение, словно гонимое каким-то древним неодолимым инстинктом, шло к югу по берегу реки, направляясь к Тексаркане. Ночью их костры можно было увидеть на линии низких лесистых холмов, что уходили к югу. Посмотрев на них, Чернозуб уснул. Пристроившись на краю мола, он проспал несколько часов. При свете дня этих костров почти не было видно.
А Новый Рим, Святой Город, продолжал пылать.
Разбудил его запах пищи. Чернозуб завернулся в тюремное одеяло и спал, вытянувшись на деревянном настиле мола. Продолжайся пожар, он уже добрался бы до оконечности пирса и спалил бы его вместе со всем окружающим миром. Но пламя сошло на нет. Перед сном Чернозуб снял ботинки и спрятал их под одеялом; они были на месте, как и его шапка, в которой лежали пилюли. Приподнявшись, он понял, что лихорадка Хилберта возвращается. Но, может, все дело в том, что он голоден? Он уже несколько дней ничего не ел.
До него донеслись ароматы жареной рыбы. У самого конца мола к топкому берегу была пришвартована баржа. У маленького костерка сидели несколько человек. Встав, Чернозуб накинул одеяло, чтобы скрыть монашеское одеяние. Эти лодочники, наверное, были христианами еще в меньшей мере, чем фермеры-Кузнечики, которые хотя бы называли себя христианами. Насколько он помнил слова своего тюремщика, город сжег антипапа.
Но что-то в облике этой группы, в том, как они держались и разговаривали, подсказало Чернозубу, что он может без опаски присоединиться к ним. Неторопливо миновав деревянный настил, он осторожно приблизился. В воде покачивалось раздувшееся тело утопленника. В затянутое дымом небо улыбалось лицо женщины. Чернозуб отвел глаза и ступил в грязь. Кто-то протянул ему кусок рыбы, завернутый в широкие маслянистые листья. От него шел такой вкусный, такой ошеломительный запах, что, прежде чем вцепиться в него зубами, монаху пришлось присесть. Никто не обращал на него внимания и не задавал никаких вопросов. Люди, столь небрежно оказавшие ему милость, были лодочниками; говорили они на диалекте ол'заркского, который Чернозуб хоть и с трудом, но понимал. Двое или трое бродяг, как и он, пришедшие откуда-то со стороны, не произносили ни слова. Их молчание удачно сочеталась с грубоватым спокойствием, которое тут господствовало.
Покончив с рыбой, Чернозуб осмотрелся. Теперь, когда дым рассеялся, его взгляду предстали высокие башни опор древнего моста. Он мог разглядеть и невысокие возвышенности на дальнем берегу. Невероятно, чтобы в одном месте было столько воды. Грейт-Ривер, Мисспи, текла в море – каким же огромным в таком случае должно быть море? Тут уже было воды больше, чем Чернозуб мог себе представить.
– Идут Кочевники, – сказал один из лодочников. На этом диалекте слово, обозначающее Кочевников, звучало как «люди-лошади». И намек был ясен: значит, мы должны уносить ноги!
Женщин среди лодочников не было, но едва Чернозуб обратил на это внимание, как на берегу показалось несколько женщин. Прыгая с камня на камень, чтобы не попасть в кучи пепла, они тащили с собой какие-то вещи, похожие на охапки тряпья; поднявшись на баржу, они скрылись в надстройке. За ними появилась еще одна женщина с мешком, в котором что-то позвякивало – может, глиняная посуда?
Кто-то крикнул, и Чернозуб вместе с остальными гостями отступил назад, когда один из лодочников палкой разворошил костер. Прежде чем Чернозуб успел понять, что происходит, баржа вышла на течение. Остальные гости быстро разошлись от погасшего костра – и Чернозуб снова оказался в одиночестве, держа в руках кувшин для воды, оставшийся от лодочников. Оно и к лучшему. В первый раз за несколько дней он почувствовал позывы и, не скрывая удовольствия, разыскал себе уединенное местечко у воды, где и присел. Помывшись, он двинулся в город.
Чернозуб предполагал, что едва только стихнут пожары, в город ворвутся воины Кузнечиков, которые примутся грабить и насиловать, но вместе с ними в городе появятся Коричневый Пони и курия. Но был уже полдень, а улицы оставались все такими же пустынными. Он скатал одеяло и, свернув за угол, двинулся по улице в надежде встретить Кочевников, которые доставят его к Коричневому Пони – но чувствовал он себя нагим и уязвимым. Никого не было. Казалось, что Святой Город полностью опустел. Даже почерневшие, обуглившиеся, как головешки, трупы исчезли с улиц, словно очистительное пламя смело останки.
Грабить было почти нечего. Огонь поглотил все, кроме камня и кирпичей, оставив от города только груды щебня, – должно быть, именно так он и выглядел до того, как Харг-Ханнеган взялся перестраивать его. Сколько раз рушились эти кирпичные стены? Чернозуб задумался. Сколько завоевателей крушили эти оконные рамы и эти камни? Святой Город с его переплетением улиц, что тянулись меж почерневших груд щебня, вдоль обугленных раковин зданий, напоминал палимпсест с жалкими следами убогой цивилизации, которые веками, подобно перепутанным листам, переходили один в другой и, словно деревянная труха, исчезали в пламени, для которого хватало пищи и на двадцать минут, и на двадцать часов.