Страница:
Генерал Хейнрици, командующий группой армий "Висла", и генерал Буссе сделали все возможное, чтобы удержать ситуацию под контролем. В сложившихся обстоятельствах ожидать лучшего не приходилось. Выжившие во время первого удара германские военнослужащие имели все основания благодарить свое начальство за то, что оно отвело их на запасные позиции незадолго до начала советской артиллерийской подготовки. Некоторые старшие офицеры все еще продолжали верить Адольфу Гитлеру. Но многие - уже нет. Вечером 16 апреля полковник Ганс Оскар Вёлерман, командир артиллерии 56-го танкового корпуса, отправился в штаб своего непосредственного начальника генерала Вейдлинга, расположенный в Вальдзиферсдорфе, что северо-западнее Мюнхеберга. Командный пункт Вейдлинга был размещен в загородном доме одной из семей, постоянно проживавшей в Берлине. Помещение первого этажа освещала всего одна-единственная свеча. Вейдлинг, который уже потерял всякие иллюзии по поводу ведущейся войны, открыто высказал свои мысли Вёлерману. Последний был немало обескуражен и даже испуган. Позднее он писал: "Даже этот искушенный и безрассудно смелый солдат, наш старый "крепкий орешек", как о нем говорили в войсках, потерял веру в высшее руководство страной".
Доверительный разговор двух офицеров был внезапно прерван воздушной бомбардировкой. Сразу же вслед за этим поступило донесение о прорыве русских на правом фланге 56-го танкового корпуса, на его стыке с 11-м танковым корпусом СС, и расширении бреши на левом фланге - в полосе действия 101-го корпуса генерала Берлина. Оборона, которая, по образному выражению Геббельса, представляла собой неприступную стену против "орд монгольских завоевателей", начала быстро рушиться.
Первая ночь после начала операции стала, пожалуй, самой тяжелой в карьере Жукова. Внимание всей армии и - что важнее - Кремля было приковано теперь к Зееловским высотам. И именно его фронт никак не мог преодолеть это препятствие. О том, чтобы захватить Берлин в течение шести дней, как это предполагалось ранее, речь уже не шла{565}. Но определенные успехи все же были достигнуты: передовые части армии Чуйкова подошли к городу Зеелов, а некоторые танковые подразделения Катукова достигли гребня высот. Однако совсем не этого ожидал от Жукова Сталин.
Советский лидер, который несколько успокоился днем 16 апреля, вновь пришел в ярость, когда Жуков позвонил ему незадолго до полуночи. Командующему фронтом пришлось признаться, что высоты еще не захвачены. Сталин стал обвинять маршала в том, что он без всякого основания изменил план операции, утвержденный Ставкой. "Есть ли у вас уверенность, что завтра возьмете зееловский рубеж?"{566} - спросил Сталин. "Завтра, 17 апреля, к исходу дня оборона на зееловском рубеже будет прорвана, - стараясь быть спокойным, ответил Жуков. - Считаю, что, чем больше противник будет бросать своих войск навстречу нашим войскам здесь, тем быстрее мы возьмем затем Берлин, так как войска противника легче разбить в открытом поле, чем в городе".
Однако Сталин был в этом отнюдь не убежден. Возможно, что в тот момент он думал даже не о крепости немецкой обороны, а об американских частях, которые могли внезапно появиться на юго-западных окраинах германской столицы. "Мы думаем, - продолжил советский лидер, - приказать Коневу двинуть танковые армии Рыбалко и Лелюшенко на Берлин с юга, а Рокоссовскому ускорить форсирование и тоже ударить в обход Берлина с севера"{*10}. В конце разговора Сталин лишь сухо произнес "до свидания" и положил трубку. Вскоре начальник штаба 1-го Белорусского фронта генерал Малинин получил подтверждение, что Конев и в самом деле получил директиву Ставки наступать своими танковыми армиями на Берлин с южного направления.
Русские солдаты образца 1945 года, равно как и их предки в 1814 году, с презрением относились даже к самым крупным рекам Западной Европы. В их глазах они выглядели лишь жалким подобием величественных рек, протекающих по родной земле. Тем не менее водные преграды являлись для советских военнослужащих своеобразными символами, знаменующими этапы освобождения собственной страны и дальнейшего наступления на вражеское логово. Так, младший лейтенант Маслов говорил своим боевым товарищам, что даже тогда, когда его тяжело ранили на Волге, в боях за Сталинград, он твердо знал, что вернется на фронт и закончит войну на проклятой Шпрее{567}.
Река Нейсе между Форстом и Мускау была наполовину уже Одера на фронте наступления армий Жукова. Однако форсирование этой водной преграды на глазах у противника представлялось довольно непростой задачей. И маршал Конев решил, что следует предварительно провести мощную огневую подготовку.
Артиллерийская канонада на этом участке началась в 6 часов утра по московскому времени, или в 4 часа утра - по берлинскому. Было задействовано двести сорок девять орудий на один километр фронта - что стало наивысшей концентрацией артиллерийского огня за всю историю войны. Наземные средства поражения противника были усилены ковровыми бомбардировками авиации 2-й воздушной армии. Один из советских офицеров вспоминал, что гул от канонады и разрывов авиабомб оказался настолько сильным, что он не слышал слов товарища, стоящего всего в метре от него. Огневая подготовка на фронте Конева была еще и более продолжительной по времени, чем на фронте Жукова. Она заняла сто сорок пять минут. "Бог войны" сегодня прекрасно поработал, отметил командир одной из батарей во время небольшой паузы{568}. Артиллеристы действовали слаженно. Одна мысль о том, что они стреляют по территории противника, воодушевляла их сердца. Приказы командиров ничем не отличались от лозунгов: "По фашистскому зверю - огонь!", "По логову Гитлера - огонь!", "За кровь и страдания нашего народа - огонь!"{569}.
Наблюдать за началом операции на Нейсе маршал Конев прибыл со своего командного пункта возле Бреслау. Осада этого города все еще продолжалась. Он отправился на наблюдательный пункт командующего 13-й армией генерала Пухова{570}. Этот пункт располагался на небольшом холме, с которого хорошо просматривалась поверхность реки и немецкие позиции, расположенные на ее западном берегу. Конев внимательно смотрел в стереотрубу за тем, как проводится артиллерийская подготовка. Однако вскоре следить за развитием боя стало практически невозможно. Дело в том, что бомбардировщики 2-й воздушной армии, летевшие на бреющем полете, поставили перед немецкими траншеями дымовую завесу. Дым распространился на фронте в триста девяносто километров, что не позволило командованию немецкой 4-й танковой армии вовремя определить, где атакующие наносят свой главный удар. Фортуна явно благоприятствовала Коневу. Умеренный ветер разнес дым на большей части фронта, но не позволил ему испариться раньше времени.
В тот же момент от берега оттолкнулись лодки, в которых находились советские штурмовые отряды. Причем переправа началась еще до того, как закончилась артиллерийская подготовка. В докладах, поступавших из боевых частей, говорилось, что в первых рядах атакующих находились коммунисты и комсомольцы, которые личным примером воодушевляли бойцов на ратный подвиг{571}. С криками "За Родину! За Сталина!" они прыгали с лодок и устремлялись на вражеские позиции. Как только первая волна десанта высадилась на берег и захватила небольшой плацдарм, тотчас же на нем заблестели красные штурмовые флажки. Они должны были поднять моральный дух тех солдат, которые все еще находились на середине реки. Некоторые подразделения переправлялись вплавь или с помощью подручных средств, как нередко это делали в предыдущие годы ветераны, прошедшие фронтовыми дорогами через всю Украину и Белоруссию. Некоторые подразделения переходили реку вброд. Чтобы не замочить оружие, солдаты держали его высоко над головой. За штурмовыми отрядами, не отставая, следовали саперы. Они сразу же приступили к строительству понтонных переправ. Спустя какое-то время на западном берегу Нейсе образовалось уже несколько плацдармов. Командование срочно перебрасывало на них противотанковые орудия и боеприпасы.
Мощная огневая подготовка развалила немецкую оборону, не позволила частям вермахта оказать эффективное сопротивление наступавшим. Многие германские военнослужащие были просто подавлены шквалом огня, обрушившимся на них. "Мы просто не знали, где нам спрятаться, - говорил советским офицерам захваченный в плен обер-ефрейтор Карл Пафлик. - Воздух был заполнен гарью. Кругом стояли дикий грохот и свист. Наши потери исчислению не поддавались. Те, кому удалось пережить артподготовку, шарахались по траншее, словно сумасшедшие, думая лишь о том, как спасти свои жизни. Люди потеряли дар речи"{572}. Многие немцы воспользовались смогом и поставленной русскими дымовой завесой для того, чтобы вовремя сдаться в плен. Так поступили двадцать пять солдат из 500-го штрафного полка, которые имели к такому шагу очень серьезные основания - гораздо более серьезные, чем военнослужащие обычных частей. Германские солдаты группами или поодиночке поднимали руки вверх и кричали подбегающим советским бойцам: "Иван, не стреляй, мы сдаемся!"{573} Дезертир из 500-го штрафного полка на допросе в советском штабе рассказал, что единственное обещание, которое Гитлер выполнил за время своего правления, было следующим: "Дайте мне десять лет, и вы не узнаете Германии". Другой немецкий фронтовик с горечью замечал, что офицеры откровенно лгали им, что на фронте вскоре появится новое немецкое оружие ракеты Фау-3 и Фау-4{574}.
Вскоре через Нейсе протянули железные тросы и организовали паромную переправу. Это значило, что в бой вступали советские танки. Всего саперным частям 1-го Украинского фронта предстояло организовать через Нейсе сто тридцать три переправы. Причем инженерным подразделениям, приданным к 3-й и 4-й гвардейским танковым армиям, нужно было постоянно держать свою технику в развернутом состоянии. Впереди их ждала новая преграда - река Шпрее. Вскоре после полудня в полосе наступления 5-й гвардейской армии был наведен понтонный мост, способный выдержать нагрузку в шестьдесят тонн. По нему стали переправляться боевые машины 4-й гвардейской танковой армии Лелюшенко. Во второй половине дня в бой вступили уже основные силы. Темпы наступления значительно ускорились. Передовые танковые бригады, отразив контрудар немецкой 21-й танковой дивизии 4-й танковой армии, продолжили путь вперед. На южном фланге фронта успешно завершали форсирование реки 2-я армия Войска Польского и 52-я советская армии. Они наступали на дрезденском направлении.
Конев имел все основания быть довольным успехами своих войск. Итоги первого дня операции оказались впечатляющими. Передовые части фронта преодолели уже практически половину пути до реки Шпрее. Единственным слабым местом оказалась эвакуация раненых с поля боя{575}. Но, как и большинство других командующих, Конева мало волновал тот факт, что многие раненые оставались без медицинской помощи довольно долгое время. В полночь Конев сообщил Сталину, что наступление 1-го Украинского фронта развивается успешно. Со своей стороны, Верховный информировал его, что у Жукова дела идут не так хорошо{576}. Сталин приказал Коневу повернуть 3-ю гвардейскую танковую армию Рыбалко и 4-ю гвардейскую танковую армию Лелюшенко в направлении Целендорфа (юго-западная окраина Берлина). Этот шаг Ставка предусматривала ранее в качестве одного из вариантов развития операции. Конев очень хорошо помнил последнее совещание со Сталиным и особенно тот момент, когда Верховный провел разграничительную черту между 1-м Белорусским и 1-м Украинским фронтами лишь до города Люббена, открывая тем самым возможность для Конева выйти к южным окраинам Берлина,
Выбор Сталиным Целендорфа в качестве ближайшей цели для наступления танковых армий 1-го Украинского фронта весьма примечателен. Вождь, несомненно, держал в уме то обстоятельство, что сюда - на юго-западные окраины германской столицы - могут быстро выйти американские войска. Последние были достаточно сильны, чтобы совершить рывок к Берлину со своего плацдарма в районе Цербста. Кроме того, именно здесь располагался упомянутый ранее Институт кайзера Вильгельма со своим оборудованием для ядерного производства.
За три часа до того, как Сталин связался с маршалом Коневым, генерал Антонов вновь попытался обвести вокруг пальца представителей западных союзников, следуя, естественно, инструкциям, полученным свыше. Государственный департамент США был проинформирован о состоявшейся между ними встрече. На замечание американцев о том, что к ним поступили данные из немецких источников о начале русского наступления на берлинском направлении, Антонов заявил следующее: "Действительно, советские войска проводят широкомасштабную разведку на центральном участке фронта с целью выяснить характер германской обороны в этом секторе"{577}.
Глава шестнадцатая.
Зееловские высоты и Шпрее
Переговоры Сталина с командующими фронтами в ночь на 17 апреля явились своеобразным рубежом в соревновании между Жуковым и Коневым. Теперь оно было поставлено на качественно новую ступень. Конев, воодушевленный карт-бланшем, полученным от Верховного, был готов действовать со всей решительностью. Жуков, хотя и несколько обескураженный неудачным развитием событий на Зееловских высотах, тем не менее считал, что Берлин по праву может принадлежать только ему, 17 апреля погода на фронте наступления советских войск несколько улучшилась. Облачность рассеялась, что дало возможность советским штурмовикам усилить удары по узлам немецкой обороны. Любое местечко, деревушка или даже отдельный дом становились целью для советской артиллерии. Пожары не прекращались. В результате весь воздух был наполнен удушливой гарью, в которой ясно чувствовался запах паленого мяса. Горели останки как людей, так и животных. Советские артиллеристы поджигали любой сарай, если у них возникало хоть малейшее подозрение, что там мог укрыться вражеский штаб или наблюдательный пункт.
В ближайшем германском тылу все полевые лазареты были переполнены ранеными. Врачей катастрофически не хватало. Ранение в живот являлось равносильным смертному приговору, поскольку быстро доставить пораженного военнослужащего на хирургический стол никаких шансов не было. Основное внимание уделялось лишь тем солдатам, ранения которых не являлись смертельными и позволяли бойцам быстро встать в строй. Время от времени в лазаретах появлялись офицеры со специальным предписанием - организовывать команды из легкораненых военнослужащих, способных держать оружие, и немедленно отправлять их на боевые позиции.
Полевая жандармерия тщательно проверяла всех солдат, идущих по дорогам в тыл, - независимо от того, были они ранеными или нет. Тут же из них набирались сборные команды, которые вновь отправлялись на фронт. Солдаты называли полевых жандармов не только "цепными псами", но и "героями-ворами". Последняя кличка являла собой игру слов и шла от нацистского пропагандистского термина "konlenklan", использовавшегося для обвинения тех, кто воровал государственный уголь для отопления собственного дома.
Среди задержанных жандармами военнослужащих большую часть составляли те солдаты, которые отстали от своих частей. Таких людей отправляли на пополнение боевых подразделений, основу личного состава которых составляли пятнадцати-, шестнадцатилетние юнцы, а то и вовсе тринадцати-, четырнадцатилетние подростки из гитлерюгенда. Германские фабрики к тому времени произвели на свет лишь очень незначительное число касок малого размера, поэтому большинство юношей носили стальные шлемы, предназначенные для взрослых солдат. Их худые, изможденные лица были едьа заметны под таким несуразным головным убором. Подразделение советских саперов из 3-й ударной армии, расчищавшее минное поле, наткнулась на группу германских солдат, внезапно появившуюся из блиндажа. Они шли с поднятыми руками, желая сдаться в плен. Вдруг из блиндажа вылез еще один немец, который выглядел как мальчишка. Капитан Сулханишвили вспоминал, что он был одет в очень длинную шинель и пилотку{578}. Подросток выстрелил в Сулханишвили из автомата, но, видя, что советский офицер не падает, бросил оружие, упал на колени и разрыдался. В его крике можно было разобрать следующие слова: "Гитлер капут, Сталин гут!" В этот момент Сулханишвили рассмеялся. Затем он разочек ударил подростка кулаком, правда, не испытывая к нему никакой злости. Напротив, ему было даже жалко его.
Однако те члены гитлерюгенда, чьи дома находились уже на оккупированной территории Германии, являлись довольно опасным контингентом для советских солдат. Эти юноши считали своей святой обязанностью погибнуть в бою, но унести с собой в могилу как можно больше проклятых большевиков.
Германская армия, хотя и истекала кровью, могла еще больно ужалить противника. В этом Жуков мог убедиться утром второго дня наступления. После новой порции артиллерийских и авиационных ударов по немецким позициям танковые армии Катукова и Богданова возобновили наступательные операции. Однако быстрого успеха, который Жуков обещал Сталину, достигнуть не удалось. Немецкие 88-миллиметровые зенитные орудия и команды истребителей танков, вооруженные фаустпатронами, вывели из строя большое количество советских бронированных машин. Более того, в середине дня, как только передовые бригады Катукова достигли Долгелина и Фридерсдорфа, они подверглись контратаке со стороны "пантер" немецкой танковой дивизии "Курмарк".
Тем не менее танкисты 11-го танкового корпуса генерала Ющука смогли взять в кольцо город Зеелов, оседлав при этом Райхсштрассе-1 - шоссе, связывающее Берлин со столицей уже оккупированной советскими войсками Восточной Пруссии. Не обошлось, правда, без недоразумений. Внезапно части генерала Ющука обнаружили, что находятся под сильным артиллерийским огнем. Оказалось, что их обстреливали орудия соседней 5-й гвардейской армии{579}. Последовало жесткое объяснение с генералом Берзариным, чьи артиллеристы, как отмечалось, стреляли не по точно разведанным целям, а "по площадям"{580}.
В процессе боя танки Ющука не раз натыкались на группы немецких солдат, вооруженных фаустпатронами. Для того чтобы минимизировать ударную силу этого оружия, советские танкисты прикрепляли к броне своих боевых машин найденные в близлежащих домах матрасы с железными пружинами. Это импровизированное защитное средство заставляло фаустпатрон детонировать раньше времени - еще до того, как он достигал танковой брони.
Т-34 и ИСы утюжили гусеницами и поливали огнем буквально каждый окоп, встречавшийся на их пути, - хотя большинство позиций перед их появлением было уже оставлено. На самом северном фланге фронта успех сопутствовал 3-й ударной и 47-й армиям, которые смогли смять оборону 101-го немецкого корпуса. Большинство частей, входящих в этот корпус, состояло из молодых солдат и курсантов военных училищ. Потери среди них были очень высокими. Так, в строю полка "Потсдам", отступившего к Нойтреббину, оставалось всего тридцать четыре юноши. Но не успели они толком прийти в себя после предыдущего боя, как вновь услышали шум моторов приближающихся советских танков. Один из тех солдат, кому посчастливилось остаться в живых, отмечал впоследствии, что "пехоту вновь использовали, как сборище идиотов. От них требовали задержать советское наступление в то время, как все соседние немецкие части уже отошли на запад"{581}. Для отражения массированной атаки выдвинулось всего несколько самоходных орудий. Расчеты дивизионной артиллерии, израсходовав последние снаряды, взорвали свои пушки и также покинули позиции. Нет ничего удивительного в том, что вслед за ними устремились и сами пехотинцы. Дисциплина упала до катастрофических размеров. На моральное состояние солдат большое влияние оказывали и слухи о том, что в тылу уже слышен гул канонады наступающих частей западных союзников.
Оборона 9-й парашютной дивизии, занимавшей позиции на центральном участке фронта, была полностью уничтожена. Командующим этим соединением являлся генерал Бруно Бройер, который в 1941 году руководил десантом в районе Ираклиона на острове Крит. Позднее этот элегантный офицер стал командующим критским гарнизоном. Несмотря на все заявления Геринга о сверхчеловеческих способностях личного состава парашютных частей, под началом Бройера находились всего-навсего обычные механики и обслуживающий персонал люфтваффе. Большинство из них никогда и не прыгали с парашютом. После начала артподготовки офицеры были уже не в состоянии поддерживать контроль над подчиненными. Когда же огонь по немецким позициям открыли советские "катюши", среди "парашютистов" возникла уже полнейшая паника.
Командир 27-го парашютного полка полковник Менке был убит сразу же после того, как первый советский танк прорвался к его командному пункту. Лишь к концу дня 17 апреля 9-я парашютная дивизия смогла немного прийти в себя благодаря огневой поддержке танков "пантера" и T-IV. Однако вскоре хаос на ее позициях разразился с новой силой. Вёлерман, командир артиллерии 56-го корпуса, прибыв на командный пункт Бройера, застал последнего в полнейшем упадке духа. Тот был шокирован массовым бегством своих солдат с оборонительных позиций{582}. Стало ясно, что продолжать командование дивизией Бройер уже не в состоянии. Его освободили от занимаемого поста. Но на этом несчастья этого военачальника не закончились. Вскоре после войны он был передан греческим властям и приговорен в 1947 году к смертной казни за преступления, совершенные совсем другим генералом во время немецкой оккупации Крита.
В половине седьмого вечера 17 апреля в штаб генерала Вейдлинга неожиданно прибыл министр иностранных дел Германии Риббентроп. Он потребовал краткого доклада о сложившейся ситуации. Случайно в тот же момент в помещении появился и Вёлерман. "Это мой командир артиллерии, который только что прибыл с фронта"{583}, - произнес Вейдлинг. Вёлерману ничего не оставалось, как пожать вялую руку Риббентропа. "Он может доложить вам о ситуации, - добавил Вейдлинг". После этого генерал сел рядом с министром и приготовился слушать. Доклад Вёлермана "потряс Риббентропа". Он задал лишь один или два вопроса хриплым и едва слышным голосом. Затем министр сказал что-то невнятное по поводу возможного изменения обстановки в течение ближайших двенадцати часов и намекнул о ведущихся сейчас переговорах с американскими и британскими представителями. Возможно, что именно этот намек побудил генерала Буссе послать в войска сигнал следующего содержания: "Продержитесь еще пару дней, и все наладится". Между тем слова нацистского руководства о том, что с западными союзниками возможна какая-то договоренность, являлись абсолютной ложью.
Немецкие подразделения, которые были вынуждены отходить с оборонительных позиций у Одера в лесные массивы на Зееловских высотах, часто попадали в новую ловушку. Передовые советские части находились уже за их спиной. Нервы солдат были напряжены до предела. Нередко они открывали огонь по своим же товарищам. Советская артиллерия и авиация продолжала наносить удары как по вражеским, так и по своим частям. Командование люфтваффе задействовало в этот день максимально возможное число самолетов и попыталось, в частности, уничтожить понтонную переправу через Одер{584}. Но эта затея провалилась. Согласно утверждению одного источника (точное имя которого до сих пор не установлено), "немецкие летчики нередко шли на таран советского бомбардировщика, в результате чего обе машины, объятые пламенем, падали на землю"{585}. Если это свидетельство является правдой, то следует констатировать, что с начала войны роли пилотов противоборствующих сторон существенным образом поменялись. Теперь, в 1945 году, офицеры люфтваффе решались на то, на что в 1941 году шли отчаянно смелые соколы советских Военно-Воздушных Сил.
Еще более поразительным являются данные о появлении в немецкой авиации эскадрильи камикадзе, которую предстояло использовать против советских переправ на Одере. В люфтваффе появился новый термин "миссия самопожертвования". Местом базирования этой специальной эскадрильи, получившей название "Леонидас"{586}, был выбран аэродром в Ютербоге. Ею командовал подполковник Хайнер Ланге. Все летчики, вступавшие в состав эскадрильи, должны были подписать документ, заканчивавшийся словами: "Я отдаю себе полный отчет в том, что операция, в которой мне предстоит участвовать, должна закончиться моей смертью". Вечером 16 апреля для пилотов эскадрильи были устроены танцы, на них пригласили женский обслуживающий персонал аэродрома и связисток. В конце мероприятия прозвучала прощальная песня. Генерал-майор Фукс, осуществлявший общее руководство операцией, едва мог сдерживать слезы.
На следующее утро первая группа летчиков вылетела на операцию, которая получила название "тотальная миссия". Перед ними стояла задача уничтожить тридцать два моста через Одер, построенные или восстановленные советскими саперами. В операции были задействованы различные типы самолетов "Фокке-вульфы-190", "Мессершмитты-109" и "Юнкерсы-88", то есть все машины, которые на тот момент оказались под руками. 18 апреля на задание отправился и пилот Эрнст Байхл. Его "фокке-вульф" нес с собой пятисоткилограммовую бомбу. Перед ним стояла цель атаковать понтонный мост в районе Целлина. Позднее немецкая разведка докладывала, что этот объект был уничтожен. Однако следует признать, что утверждения командования германской авиации о ликвидации целых семнадцати переправ в течение всего трех дней являются явным преувеличением. Кроме моста в районе Целлина, достоверно известно лишь о поражении еще одной переправы - железнодорожного моста неподалеку от Кюстрина. Тридцать пять опытных пилотов и боевых машин, потерянные в этой самоубийственной "тотальной миссии", кажутся слишком большой ценой, заплаченной за минимальный и временный ущерб, нанесенный советской стороне. Однако генерал-майор Фукс был несказанно рад послать фюреру в день его пятидесятишестилетия список имен всех тридцати пяти пилотов, участвовавших в операции. Естественно, что для фюрера эти фамилии явились одним из самых дорогих подарков.
Доверительный разговор двух офицеров был внезапно прерван воздушной бомбардировкой. Сразу же вслед за этим поступило донесение о прорыве русских на правом фланге 56-го танкового корпуса, на его стыке с 11-м танковым корпусом СС, и расширении бреши на левом фланге - в полосе действия 101-го корпуса генерала Берлина. Оборона, которая, по образному выражению Геббельса, представляла собой неприступную стену против "орд монгольских завоевателей", начала быстро рушиться.
Первая ночь после начала операции стала, пожалуй, самой тяжелой в карьере Жукова. Внимание всей армии и - что важнее - Кремля было приковано теперь к Зееловским высотам. И именно его фронт никак не мог преодолеть это препятствие. О том, чтобы захватить Берлин в течение шести дней, как это предполагалось ранее, речь уже не шла{565}. Но определенные успехи все же были достигнуты: передовые части армии Чуйкова подошли к городу Зеелов, а некоторые танковые подразделения Катукова достигли гребня высот. Однако совсем не этого ожидал от Жукова Сталин.
Советский лидер, который несколько успокоился днем 16 апреля, вновь пришел в ярость, когда Жуков позвонил ему незадолго до полуночи. Командующему фронтом пришлось признаться, что высоты еще не захвачены. Сталин стал обвинять маршала в том, что он без всякого основания изменил план операции, утвержденный Ставкой. "Есть ли у вас уверенность, что завтра возьмете зееловский рубеж?"{566} - спросил Сталин. "Завтра, 17 апреля, к исходу дня оборона на зееловском рубеже будет прорвана, - стараясь быть спокойным, ответил Жуков. - Считаю, что, чем больше противник будет бросать своих войск навстречу нашим войскам здесь, тем быстрее мы возьмем затем Берлин, так как войска противника легче разбить в открытом поле, чем в городе".
Однако Сталин был в этом отнюдь не убежден. Возможно, что в тот момент он думал даже не о крепости немецкой обороны, а об американских частях, которые могли внезапно появиться на юго-западных окраинах германской столицы. "Мы думаем, - продолжил советский лидер, - приказать Коневу двинуть танковые армии Рыбалко и Лелюшенко на Берлин с юга, а Рокоссовскому ускорить форсирование и тоже ударить в обход Берлина с севера"{*10}. В конце разговора Сталин лишь сухо произнес "до свидания" и положил трубку. Вскоре начальник штаба 1-го Белорусского фронта генерал Малинин получил подтверждение, что Конев и в самом деле получил директиву Ставки наступать своими танковыми армиями на Берлин с южного направления.
Русские солдаты образца 1945 года, равно как и их предки в 1814 году, с презрением относились даже к самым крупным рекам Западной Европы. В их глазах они выглядели лишь жалким подобием величественных рек, протекающих по родной земле. Тем не менее водные преграды являлись для советских военнослужащих своеобразными символами, знаменующими этапы освобождения собственной страны и дальнейшего наступления на вражеское логово. Так, младший лейтенант Маслов говорил своим боевым товарищам, что даже тогда, когда его тяжело ранили на Волге, в боях за Сталинград, он твердо знал, что вернется на фронт и закончит войну на проклятой Шпрее{567}.
Река Нейсе между Форстом и Мускау была наполовину уже Одера на фронте наступления армий Жукова. Однако форсирование этой водной преграды на глазах у противника представлялось довольно непростой задачей. И маршал Конев решил, что следует предварительно провести мощную огневую подготовку.
Артиллерийская канонада на этом участке началась в 6 часов утра по московскому времени, или в 4 часа утра - по берлинскому. Было задействовано двести сорок девять орудий на один километр фронта - что стало наивысшей концентрацией артиллерийского огня за всю историю войны. Наземные средства поражения противника были усилены ковровыми бомбардировками авиации 2-й воздушной армии. Один из советских офицеров вспоминал, что гул от канонады и разрывов авиабомб оказался настолько сильным, что он не слышал слов товарища, стоящего всего в метре от него. Огневая подготовка на фронте Конева была еще и более продолжительной по времени, чем на фронте Жукова. Она заняла сто сорок пять минут. "Бог войны" сегодня прекрасно поработал, отметил командир одной из батарей во время небольшой паузы{568}. Артиллеристы действовали слаженно. Одна мысль о том, что они стреляют по территории противника, воодушевляла их сердца. Приказы командиров ничем не отличались от лозунгов: "По фашистскому зверю - огонь!", "По логову Гитлера - огонь!", "За кровь и страдания нашего народа - огонь!"{569}.
Наблюдать за началом операции на Нейсе маршал Конев прибыл со своего командного пункта возле Бреслау. Осада этого города все еще продолжалась. Он отправился на наблюдательный пункт командующего 13-й армией генерала Пухова{570}. Этот пункт располагался на небольшом холме, с которого хорошо просматривалась поверхность реки и немецкие позиции, расположенные на ее западном берегу. Конев внимательно смотрел в стереотрубу за тем, как проводится артиллерийская подготовка. Однако вскоре следить за развитием боя стало практически невозможно. Дело в том, что бомбардировщики 2-й воздушной армии, летевшие на бреющем полете, поставили перед немецкими траншеями дымовую завесу. Дым распространился на фронте в триста девяносто километров, что не позволило командованию немецкой 4-й танковой армии вовремя определить, где атакующие наносят свой главный удар. Фортуна явно благоприятствовала Коневу. Умеренный ветер разнес дым на большей части фронта, но не позволил ему испариться раньше времени.
В тот же момент от берега оттолкнулись лодки, в которых находились советские штурмовые отряды. Причем переправа началась еще до того, как закончилась артиллерийская подготовка. В докладах, поступавших из боевых частей, говорилось, что в первых рядах атакующих находились коммунисты и комсомольцы, которые личным примером воодушевляли бойцов на ратный подвиг{571}. С криками "За Родину! За Сталина!" они прыгали с лодок и устремлялись на вражеские позиции. Как только первая волна десанта высадилась на берег и захватила небольшой плацдарм, тотчас же на нем заблестели красные штурмовые флажки. Они должны были поднять моральный дух тех солдат, которые все еще находились на середине реки. Некоторые подразделения переправлялись вплавь или с помощью подручных средств, как нередко это делали в предыдущие годы ветераны, прошедшие фронтовыми дорогами через всю Украину и Белоруссию. Некоторые подразделения переходили реку вброд. Чтобы не замочить оружие, солдаты держали его высоко над головой. За штурмовыми отрядами, не отставая, следовали саперы. Они сразу же приступили к строительству понтонных переправ. Спустя какое-то время на западном берегу Нейсе образовалось уже несколько плацдармов. Командование срочно перебрасывало на них противотанковые орудия и боеприпасы.
Мощная огневая подготовка развалила немецкую оборону, не позволила частям вермахта оказать эффективное сопротивление наступавшим. Многие германские военнослужащие были просто подавлены шквалом огня, обрушившимся на них. "Мы просто не знали, где нам спрятаться, - говорил советским офицерам захваченный в плен обер-ефрейтор Карл Пафлик. - Воздух был заполнен гарью. Кругом стояли дикий грохот и свист. Наши потери исчислению не поддавались. Те, кому удалось пережить артподготовку, шарахались по траншее, словно сумасшедшие, думая лишь о том, как спасти свои жизни. Люди потеряли дар речи"{572}. Многие немцы воспользовались смогом и поставленной русскими дымовой завесой для того, чтобы вовремя сдаться в плен. Так поступили двадцать пять солдат из 500-го штрафного полка, которые имели к такому шагу очень серьезные основания - гораздо более серьезные, чем военнослужащие обычных частей. Германские солдаты группами или поодиночке поднимали руки вверх и кричали подбегающим советским бойцам: "Иван, не стреляй, мы сдаемся!"{573} Дезертир из 500-го штрафного полка на допросе в советском штабе рассказал, что единственное обещание, которое Гитлер выполнил за время своего правления, было следующим: "Дайте мне десять лет, и вы не узнаете Германии". Другой немецкий фронтовик с горечью замечал, что офицеры откровенно лгали им, что на фронте вскоре появится новое немецкое оружие ракеты Фау-3 и Фау-4{574}.
Вскоре через Нейсе протянули железные тросы и организовали паромную переправу. Это значило, что в бой вступали советские танки. Всего саперным частям 1-го Украинского фронта предстояло организовать через Нейсе сто тридцать три переправы. Причем инженерным подразделениям, приданным к 3-й и 4-й гвардейским танковым армиям, нужно было постоянно держать свою технику в развернутом состоянии. Впереди их ждала новая преграда - река Шпрее. Вскоре после полудня в полосе наступления 5-й гвардейской армии был наведен понтонный мост, способный выдержать нагрузку в шестьдесят тонн. По нему стали переправляться боевые машины 4-й гвардейской танковой армии Лелюшенко. Во второй половине дня в бой вступили уже основные силы. Темпы наступления значительно ускорились. Передовые танковые бригады, отразив контрудар немецкой 21-й танковой дивизии 4-й танковой армии, продолжили путь вперед. На южном фланге фронта успешно завершали форсирование реки 2-я армия Войска Польского и 52-я советская армии. Они наступали на дрезденском направлении.
Конев имел все основания быть довольным успехами своих войск. Итоги первого дня операции оказались впечатляющими. Передовые части фронта преодолели уже практически половину пути до реки Шпрее. Единственным слабым местом оказалась эвакуация раненых с поля боя{575}. Но, как и большинство других командующих, Конева мало волновал тот факт, что многие раненые оставались без медицинской помощи довольно долгое время. В полночь Конев сообщил Сталину, что наступление 1-го Украинского фронта развивается успешно. Со своей стороны, Верховный информировал его, что у Жукова дела идут не так хорошо{576}. Сталин приказал Коневу повернуть 3-ю гвардейскую танковую армию Рыбалко и 4-ю гвардейскую танковую армию Лелюшенко в направлении Целендорфа (юго-западная окраина Берлина). Этот шаг Ставка предусматривала ранее в качестве одного из вариантов развития операции. Конев очень хорошо помнил последнее совещание со Сталиным и особенно тот момент, когда Верховный провел разграничительную черту между 1-м Белорусским и 1-м Украинским фронтами лишь до города Люббена, открывая тем самым возможность для Конева выйти к южным окраинам Берлина,
Выбор Сталиным Целендорфа в качестве ближайшей цели для наступления танковых армий 1-го Украинского фронта весьма примечателен. Вождь, несомненно, держал в уме то обстоятельство, что сюда - на юго-западные окраины германской столицы - могут быстро выйти американские войска. Последние были достаточно сильны, чтобы совершить рывок к Берлину со своего плацдарма в районе Цербста. Кроме того, именно здесь располагался упомянутый ранее Институт кайзера Вильгельма со своим оборудованием для ядерного производства.
За три часа до того, как Сталин связался с маршалом Коневым, генерал Антонов вновь попытался обвести вокруг пальца представителей западных союзников, следуя, естественно, инструкциям, полученным свыше. Государственный департамент США был проинформирован о состоявшейся между ними встрече. На замечание американцев о том, что к ним поступили данные из немецких источников о начале русского наступления на берлинском направлении, Антонов заявил следующее: "Действительно, советские войска проводят широкомасштабную разведку на центральном участке фронта с целью выяснить характер германской обороны в этом секторе"{577}.
Глава шестнадцатая.
Зееловские высоты и Шпрее
Переговоры Сталина с командующими фронтами в ночь на 17 апреля явились своеобразным рубежом в соревновании между Жуковым и Коневым. Теперь оно было поставлено на качественно новую ступень. Конев, воодушевленный карт-бланшем, полученным от Верховного, был готов действовать со всей решительностью. Жуков, хотя и несколько обескураженный неудачным развитием событий на Зееловских высотах, тем не менее считал, что Берлин по праву может принадлежать только ему, 17 апреля погода на фронте наступления советских войск несколько улучшилась. Облачность рассеялась, что дало возможность советским штурмовикам усилить удары по узлам немецкой обороны. Любое местечко, деревушка или даже отдельный дом становились целью для советской артиллерии. Пожары не прекращались. В результате весь воздух был наполнен удушливой гарью, в которой ясно чувствовался запах паленого мяса. Горели останки как людей, так и животных. Советские артиллеристы поджигали любой сарай, если у них возникало хоть малейшее подозрение, что там мог укрыться вражеский штаб или наблюдательный пункт.
В ближайшем германском тылу все полевые лазареты были переполнены ранеными. Врачей катастрофически не хватало. Ранение в живот являлось равносильным смертному приговору, поскольку быстро доставить пораженного военнослужащего на хирургический стол никаких шансов не было. Основное внимание уделялось лишь тем солдатам, ранения которых не являлись смертельными и позволяли бойцам быстро встать в строй. Время от времени в лазаретах появлялись офицеры со специальным предписанием - организовывать команды из легкораненых военнослужащих, способных держать оружие, и немедленно отправлять их на боевые позиции.
Полевая жандармерия тщательно проверяла всех солдат, идущих по дорогам в тыл, - независимо от того, были они ранеными или нет. Тут же из них набирались сборные команды, которые вновь отправлялись на фронт. Солдаты называли полевых жандармов не только "цепными псами", но и "героями-ворами". Последняя кличка являла собой игру слов и шла от нацистского пропагандистского термина "konlenklan", использовавшегося для обвинения тех, кто воровал государственный уголь для отопления собственного дома.
Среди задержанных жандармами военнослужащих большую часть составляли те солдаты, которые отстали от своих частей. Таких людей отправляли на пополнение боевых подразделений, основу личного состава которых составляли пятнадцати-, шестнадцатилетние юнцы, а то и вовсе тринадцати-, четырнадцатилетние подростки из гитлерюгенда. Германские фабрики к тому времени произвели на свет лишь очень незначительное число касок малого размера, поэтому большинство юношей носили стальные шлемы, предназначенные для взрослых солдат. Их худые, изможденные лица были едьа заметны под таким несуразным головным убором. Подразделение советских саперов из 3-й ударной армии, расчищавшее минное поле, наткнулась на группу германских солдат, внезапно появившуюся из блиндажа. Они шли с поднятыми руками, желая сдаться в плен. Вдруг из блиндажа вылез еще один немец, который выглядел как мальчишка. Капитан Сулханишвили вспоминал, что он был одет в очень длинную шинель и пилотку{578}. Подросток выстрелил в Сулханишвили из автомата, но, видя, что советский офицер не падает, бросил оружие, упал на колени и разрыдался. В его крике можно было разобрать следующие слова: "Гитлер капут, Сталин гут!" В этот момент Сулханишвили рассмеялся. Затем он разочек ударил подростка кулаком, правда, не испытывая к нему никакой злости. Напротив, ему было даже жалко его.
Однако те члены гитлерюгенда, чьи дома находились уже на оккупированной территории Германии, являлись довольно опасным контингентом для советских солдат. Эти юноши считали своей святой обязанностью погибнуть в бою, но унести с собой в могилу как можно больше проклятых большевиков.
Германская армия, хотя и истекала кровью, могла еще больно ужалить противника. В этом Жуков мог убедиться утром второго дня наступления. После новой порции артиллерийских и авиационных ударов по немецким позициям танковые армии Катукова и Богданова возобновили наступательные операции. Однако быстрого успеха, который Жуков обещал Сталину, достигнуть не удалось. Немецкие 88-миллиметровые зенитные орудия и команды истребителей танков, вооруженные фаустпатронами, вывели из строя большое количество советских бронированных машин. Более того, в середине дня, как только передовые бригады Катукова достигли Долгелина и Фридерсдорфа, они подверглись контратаке со стороны "пантер" немецкой танковой дивизии "Курмарк".
Тем не менее танкисты 11-го танкового корпуса генерала Ющука смогли взять в кольцо город Зеелов, оседлав при этом Райхсштрассе-1 - шоссе, связывающее Берлин со столицей уже оккупированной советскими войсками Восточной Пруссии. Не обошлось, правда, без недоразумений. Внезапно части генерала Ющука обнаружили, что находятся под сильным артиллерийским огнем. Оказалось, что их обстреливали орудия соседней 5-й гвардейской армии{579}. Последовало жесткое объяснение с генералом Берзариным, чьи артиллеристы, как отмечалось, стреляли не по точно разведанным целям, а "по площадям"{580}.
В процессе боя танки Ющука не раз натыкались на группы немецких солдат, вооруженных фаустпатронами. Для того чтобы минимизировать ударную силу этого оружия, советские танкисты прикрепляли к броне своих боевых машин найденные в близлежащих домах матрасы с железными пружинами. Это импровизированное защитное средство заставляло фаустпатрон детонировать раньше времени - еще до того, как он достигал танковой брони.
Т-34 и ИСы утюжили гусеницами и поливали огнем буквально каждый окоп, встречавшийся на их пути, - хотя большинство позиций перед их появлением было уже оставлено. На самом северном фланге фронта успех сопутствовал 3-й ударной и 47-й армиям, которые смогли смять оборону 101-го немецкого корпуса. Большинство частей, входящих в этот корпус, состояло из молодых солдат и курсантов военных училищ. Потери среди них были очень высокими. Так, в строю полка "Потсдам", отступившего к Нойтреббину, оставалось всего тридцать четыре юноши. Но не успели они толком прийти в себя после предыдущего боя, как вновь услышали шум моторов приближающихся советских танков. Один из тех солдат, кому посчастливилось остаться в живых, отмечал впоследствии, что "пехоту вновь использовали, как сборище идиотов. От них требовали задержать советское наступление в то время, как все соседние немецкие части уже отошли на запад"{581}. Для отражения массированной атаки выдвинулось всего несколько самоходных орудий. Расчеты дивизионной артиллерии, израсходовав последние снаряды, взорвали свои пушки и также покинули позиции. Нет ничего удивительного в том, что вслед за ними устремились и сами пехотинцы. Дисциплина упала до катастрофических размеров. На моральное состояние солдат большое влияние оказывали и слухи о том, что в тылу уже слышен гул канонады наступающих частей западных союзников.
Оборона 9-й парашютной дивизии, занимавшей позиции на центральном участке фронта, была полностью уничтожена. Командующим этим соединением являлся генерал Бруно Бройер, который в 1941 году руководил десантом в районе Ираклиона на острове Крит. Позднее этот элегантный офицер стал командующим критским гарнизоном. Несмотря на все заявления Геринга о сверхчеловеческих способностях личного состава парашютных частей, под началом Бройера находились всего-навсего обычные механики и обслуживающий персонал люфтваффе. Большинство из них никогда и не прыгали с парашютом. После начала артподготовки офицеры были уже не в состоянии поддерживать контроль над подчиненными. Когда же огонь по немецким позициям открыли советские "катюши", среди "парашютистов" возникла уже полнейшая паника.
Командир 27-го парашютного полка полковник Менке был убит сразу же после того, как первый советский танк прорвался к его командному пункту. Лишь к концу дня 17 апреля 9-я парашютная дивизия смогла немного прийти в себя благодаря огневой поддержке танков "пантера" и T-IV. Однако вскоре хаос на ее позициях разразился с новой силой. Вёлерман, командир артиллерии 56-го корпуса, прибыв на командный пункт Бройера, застал последнего в полнейшем упадке духа. Тот был шокирован массовым бегством своих солдат с оборонительных позиций{582}. Стало ясно, что продолжать командование дивизией Бройер уже не в состоянии. Его освободили от занимаемого поста. Но на этом несчастья этого военачальника не закончились. Вскоре после войны он был передан греческим властям и приговорен в 1947 году к смертной казни за преступления, совершенные совсем другим генералом во время немецкой оккупации Крита.
В половине седьмого вечера 17 апреля в штаб генерала Вейдлинга неожиданно прибыл министр иностранных дел Германии Риббентроп. Он потребовал краткого доклада о сложившейся ситуации. Случайно в тот же момент в помещении появился и Вёлерман. "Это мой командир артиллерии, который только что прибыл с фронта"{583}, - произнес Вейдлинг. Вёлерману ничего не оставалось, как пожать вялую руку Риббентропа. "Он может доложить вам о ситуации, - добавил Вейдлинг". После этого генерал сел рядом с министром и приготовился слушать. Доклад Вёлермана "потряс Риббентропа". Он задал лишь один или два вопроса хриплым и едва слышным голосом. Затем министр сказал что-то невнятное по поводу возможного изменения обстановки в течение ближайших двенадцати часов и намекнул о ведущихся сейчас переговорах с американскими и британскими представителями. Возможно, что именно этот намек побудил генерала Буссе послать в войска сигнал следующего содержания: "Продержитесь еще пару дней, и все наладится". Между тем слова нацистского руководства о том, что с западными союзниками возможна какая-то договоренность, являлись абсолютной ложью.
Немецкие подразделения, которые были вынуждены отходить с оборонительных позиций у Одера в лесные массивы на Зееловских высотах, часто попадали в новую ловушку. Передовые советские части находились уже за их спиной. Нервы солдат были напряжены до предела. Нередко они открывали огонь по своим же товарищам. Советская артиллерия и авиация продолжала наносить удары как по вражеским, так и по своим частям. Командование люфтваффе задействовало в этот день максимально возможное число самолетов и попыталось, в частности, уничтожить понтонную переправу через Одер{584}. Но эта затея провалилась. Согласно утверждению одного источника (точное имя которого до сих пор не установлено), "немецкие летчики нередко шли на таран советского бомбардировщика, в результате чего обе машины, объятые пламенем, падали на землю"{585}. Если это свидетельство является правдой, то следует констатировать, что с начала войны роли пилотов противоборствующих сторон существенным образом поменялись. Теперь, в 1945 году, офицеры люфтваффе решались на то, на что в 1941 году шли отчаянно смелые соколы советских Военно-Воздушных Сил.
Еще более поразительным являются данные о появлении в немецкой авиации эскадрильи камикадзе, которую предстояло использовать против советских переправ на Одере. В люфтваффе появился новый термин "миссия самопожертвования". Местом базирования этой специальной эскадрильи, получившей название "Леонидас"{586}, был выбран аэродром в Ютербоге. Ею командовал подполковник Хайнер Ланге. Все летчики, вступавшие в состав эскадрильи, должны были подписать документ, заканчивавшийся словами: "Я отдаю себе полный отчет в том, что операция, в которой мне предстоит участвовать, должна закончиться моей смертью". Вечером 16 апреля для пилотов эскадрильи были устроены танцы, на них пригласили женский обслуживающий персонал аэродрома и связисток. В конце мероприятия прозвучала прощальная песня. Генерал-майор Фукс, осуществлявший общее руководство операцией, едва мог сдерживать слезы.
На следующее утро первая группа летчиков вылетела на операцию, которая получила название "тотальная миссия". Перед ними стояла задача уничтожить тридцать два моста через Одер, построенные или восстановленные советскими саперами. В операции были задействованы различные типы самолетов "Фокке-вульфы-190", "Мессершмитты-109" и "Юнкерсы-88", то есть все машины, которые на тот момент оказались под руками. 18 апреля на задание отправился и пилот Эрнст Байхл. Его "фокке-вульф" нес с собой пятисоткилограммовую бомбу. Перед ним стояла цель атаковать понтонный мост в районе Целлина. Позднее немецкая разведка докладывала, что этот объект был уничтожен. Однако следует признать, что утверждения командования германской авиации о ликвидации целых семнадцати переправ в течение всего трех дней являются явным преувеличением. Кроме моста в районе Целлина, достоверно известно лишь о поражении еще одной переправы - железнодорожного моста неподалеку от Кюстрина. Тридцать пять опытных пилотов и боевых машин, потерянные в этой самоубийственной "тотальной миссии", кажутся слишком большой ценой, заплаченной за минимальный и временный ущерб, нанесенный советской стороне. Однако генерал-майор Фукс был несказанно рад послать фюреру в день его пятидесятишестилетия список имен всех тридцати пяти пилотов, участвовавших в операции. Естественно, что для фюрера эти фамилии явились одним из самых дорогих подарков.