Страница:
Ранним утром 23 апреля фельдмаршал Кейтель добрался до командного пункта 12-й армии, расположенного в лесном массиве. Ему предстояло встретиться с генералом Венком и его начальником штаба полковником Райхельмом. Невозможно было найти двух более различных военачальников, чем Кейтель и Венк. Первый отличался помпезностью, тщеславием, глупостью, жестокостью и подобострастием к фюреру. Второй - молодостью, несмотря на то что имел уже седые волосы, ярко выраженной интеллигентностью и большим авторитетом среди коллег и подчиненных. Полковник Райхельм также отзывался о Кейтеле в крайне нелицеприятном тоне - "превосходный слуга, но отнюдь не фельдмаршал"{679}. Но такое отношение можно считать достаточно мягким. Кейтеля, который во всех вопросах безоговорочно придерживался точки зрения Гитлера, ненавидели практически все боевые офицеры как "могильщика армии"{680}.
Кейтель начал читать нотации Венку и Райхельму о том, насколько необходима 12-я армия для спасения фюрера в осажденном Берлине. Он говорил так, словно бы выступал на съезде нацистской партии, потрясая своим маршальским жезлом. "Мы дали ему возможность высказаться, и мы позволили ему уйти", - отмечал впоследствии Райхельм. Но у Венка в тот момент родилась уже другая идея. Он на самом деле собирался нанести удар в направлении Берлина, но только не для того, чтобы спасти Гитлера. Генерал хотел пробить коридор от германской столицы до Эльбы, чтобы позволить солдатам и мирным жителям избежать излишних жертв и насилий. Это была спасательная операция.
Гитлер, не доверяя своим генералам, распорядился, чтобы его приказ 12-й армии был транслирован по радио в качестве обращения "к солдатам армии Венка"{681}. Возможно, что это стало единственным случаем в истории, когда оперативный приказ получал публичную огласку еще в процессе сражения. Радио организации "Вервольф" немедленно исполнило желание Гитлера со следующим добавлением: "Фюрер, находящийся в Берлине, приказал, чтобы немецкие части, противостоящие американским войскам, были срочно переброшены на восток для обороны столицы. Шестнадцать дивизий уже начали передислокацию, их прибытие можно ожидать в любой момент"{682}. Одной из целью такого сообщения было заставить берлинцев поверить в то, что США теперь помогают Германии в борьбе против Красной Армии. По стечению ряда обстоятельств активность американской авиации на фронте у Эльбы в этот день несколько снизилась, что стало огромным облегчением для солдат 12-й армии.
Венк прекрасно понимал, что Кейтель является таким же фантазером, как и сам Гитлер. Любое предположение о том, что 12-я армия сможет опрокинуть войска целых двух советских танковых армий, являлось более чем сомнительным. "Поэтому мы издали свои собственные приказы"{683}, - отмечал начальник оперативного отдела штаба армии Венка полковник Гумбольдт. Венк планировал ударить на Потсдам лишь частью своих сил, тогда как основная масса его объединения должна была продвигаться в восточном направлении - южнее Берлина - для оказания помощи окруженной 9-й армии генерала Буссе. "Мы находились в радиоконтакте со штабом 9-й армии, - продолжал Гумбольдт, - и знали, где находятся его войска". На фронте против американцев должны были остаться только заградительные отряды.
Во второй половине дня командиры соединений 12-й армии получили подробные приказы об организации атаки. Сам генерал Венк сел в автомобиль и отправился в войска для того, чтобы лично обратиться к молодым солдатам. Одним предстояло наступать на северо-восток - в направлении Потсдама, а другим - на Тройенбритцен и Беелитц, где располагался госпитальный комплекс. "Ребята, вы должны сделать еще одно усилие, - сказал им Венк. - Речь уже не идет о Берлине, и даже не о рейхе"{684}. Перед солдатами 12-й армии стояла задача спасти людей от смерти и от русского плена. Ханс Дитрих Геншер, служивший в то время сапером в составе армии Венка, вспоминал, что в этот момент всех солдат и офицеров охватило "чувство сопричастности, ответственности и боевого товарищества"{685}.
Все солдаты были воодушевлены предстоящим наступлением, несмотря на то что его задачи виделись ими по-разному. Одни действительно считали предстоящую операцию гуманитарной миссией, другие же шли в бой из-за того, что им противостояли теперь русские, а не американцы. "Итак, мы поворачиваем свой фронт! - писал Петер Реттих, командир потрепанного американцами батальона из дивизии "Шарнхорст". - Теперь нам предстоит марш на восток против Иванов"{686}.
Другой ключевой фигурой обороны Берлина в этот момент стал генерал Гельмут Вейдлинг, командир 56-го танкового корпуса. Вейдлинг чрезвычайно напоминал Эриха Штрогейма (вероятно, имеется в виду известный американский киноактер. - Примеч. ред.}, только с волосами на голове и профессорской внешностью.
Утром 23 апреля Вейдлинг дозвонился до бункера фюрера, чтобы доложить о сложившейся ситуации. На другом конце провода ему ответил генерал Кребс, который разговаривал "подозрительно холодно". Он вдруг сообщил Вейдлингу, что тот уже приговорен к смертной казни за трусость. Однако эти слова не смутили командира корпуса. Тем же вечером он, как ни в чем не бывало, появился в бункере фюрера. Гитлер был шокирован. Он решил, что если уж этот человек не испугался появиться у него на глазах, не испугался расстрела, то именно он должен теперь руководить обороной всего Берлина. Полковник Рефиор расценил это решение фюрера как очередную "трагикомедию", типичную для нацистского режима{687}.
56-й корпус находился в ужасном состоянии{688}. От 9-й парашютной дивизии осталось лишь несколько основательно потрепанных подразделений. То же самое можно было сказать и о танковой дивизии "Мюнхеберг". 20-я моторизованная дивизия находилась чуть в лучшем состоянии, однако ее командир, генерал-майор Шольц, незадолго до вступления его соединения в Берлин покончил жизнь самоубийством. Только дивизия "Нордланд" и 18-я моторизованная дивизия могли считаться относительно боеспособными формированиями. Вейдлинг принял решение отвести 18-ю моторизованную дивизию назад и держать ее в резерве для нанесения контрудара. Остальные соединения он распределил по всем секторам обороны, эти боевые единицы должны были составить ее главный каркас.
Оборона города делилась на восемь секторов, обозначавшихся буквами алфавита - от "А" до "Н". Каждый сектор возглавлял свой командир ~ генерал или полковник, однако мало кто из них имел фронтовой опыт. За внешним периметром обороны располагался внутренний, который проходил по кольцевой железнодорожной линии{689}. Оборона самого центра ограничивалась каналом Ландвер на юге и рекой Шпрее - на севере. Достойными препятствиями на пути наступающих советских войск могли служить лишь три бетонные зенитные башни Зообункер, Гумбольдтхайн и Фридрихсхайн. В их арсеналах было еще много снарядов для 128- и 20-миллиметровых орудий. Кроме того, башни имели хорошую связь со всеми столичными районами, проходившую по подземным кабелям. Самой большой проблемой являлось то, что там находились уже тысячи раненых солдат и гражданских лиц.
Вейдлинга не могло не тревожить, что ему предстояло оборонять Берлин против полутора миллионов советских солдат, имея в распоряжении всего около сорока пяти тысяч военнослужащих вермахта и войск СС и порядка сорока тысяч фольксштурмовцев. Его бронированный кулак состоял всего из шестидесяти танков, большинство из которых входило в его собственный корпус. По идее в подчинение Вейдлинга должен был войти батальон истребителей танков, оснащенный автомобилями "фольксваген" - по шесть противотанковых ракет в каждом, но никто не мог найти следы этого подразделения. В центральном, правительственном, округе обороной командовал бригаденфюрер СС Монке, в подчинении у которого находилось две тысячи человек, охранявших рейхсканцелярию.
(По советским оценкам, германские войска в Берлине насчитывали сто восемьдесят тысяч человек. Эта цифра появилась за счет того, что в нее включались все военнопленные, которые впоследствии были захвачены частями Красной Армии. Однако пленными считались и невооруженные фольксштурмовцы, и полицейские, и железнодорожные служащие, и личный состав рабочих батальонов. Конечно, немалую роль в этих подсчетах играла и пропаганда.)
Первое, с чем пришлось столкнуться генералу Вейдлингу во второй половине дня 23 апреля, - угроза прорыва в город с востока и юго-востока соединений советских 5-й ударной, 8-й гвардейской и 1-й гвардейской танковой армий. Ночью он приказал бронированным машинам отойти в сторону аэродрома Темпельхоф и произвести там дозаправку. Здесь они имели возможность укрыться под защитой большого административного здания, вокруг которого стояли искалеченные немецкие самолеты - в основном "фокке-вульфы". Подразделение получило приказ готовиться к контратаке. Ему на подмогу было выделено несколько "королевских тигров" и реактивных минометов. Однако главным противотанковым оружием оставался фаустпатрон или, как его еще в шутку называли солдаты, "штука на ногах".
В 15 часов Кейтель, завершив визит в 12-ю армию, вернулся в рейхсканцелярию. В последний раз он и Йодль отправились на встречу с Гитлером. Когда они приехали в Крампниц, временное место размещения штаба ОКБ, до них дошла информация о быстром приближении с северного направления советской 47-й армии. Поэтому штаб должен был срочно эвакуироваться на следующее же утро.
Вторая половина дня была чрезвычайно хлопотной и для фюрера. После ухода Вейдлинга Гитлер внимательно выслушал доклад Кейтеля о посещении им 12-й армии. Слова фельдмаршала вновь возбудили в нем неоправданное чувство оптимизма. Словно наркоман, он вновь и вновь продолжал убеждать себя, что Красная Армия еще может быть разгромлена. Затем, к большому удивлению всех обитателей бункера и самого Гитлера, с ним приехал повидаться Альберт Шпеер{690}. Казалось, что последнему было недостаточно официального прощания с фюрером после празднования его дня рождения - видимо, потому, что тогда там присутствовало слишком много народа. Хотя Шпеер уже во многом изменил свое мнение о Гитлере, он тем не менее все еще гордился дружбой с этим человеком, которую многие считали выходящей за рамки нормальных мужских отношений.
Шпеер добирался до Берлина от самого Гамбурга, стараясь избегать дорог, переполненных беженцами. Однако, не доезжая до Наусна, он обнаружил, что дальше его путь продолжаться не может - части Красной Армии уже захватили этот пункт. Тогда Шпеер отправился на аэродром люфтваффе и сел в двухместный учебный самолет "фокке-вульф", который доставил его в Гатов. Здесь он пересел на легкий спортивный самолет и приземлился на нем в самом центре Берлина, неподалеку от Бранденбургских ворот. Ева Браун, которой всегда нравился Шпеер, встретила его особенно тепло. Даже Борман, ранее ревновавший его к Гитлеру, был обрадован появлением министра и приветствовал его у дверей бункера. Альберт Шпеер являлся, пожалуй, единственным человеком, который все еще мог убедить фюрера покинуть Берлин. Для Бормана это было шансом на спасение собственной шеи, поскольку он, не в пример окружающим его лицам, особенно Геббельсу, не собирался кончать жизнь самоубийством.
Шпеер нашел Гитлера в крайне отрешенном состоянии, таком, какое бывает у старика, уже приготовившегося к смерти. Фюрер поинтересовался его мнением об адмирале Дёнице, из чего Шпеер сразу заключил, что вождь собирается сделать его своим преемником. Гитлер также спросил министра, стоит ли ему лететь в Берхтесгаден или все же остаться в Берлине. Шпеер ответил, что будет лучше, если все кончится именно здесь, в Берлине, чем на задворках государства, где "легенды рождаются достаточно тяжело"{691}. Гитлера, казалось, успокоили эти слова, подтверждавшие его собственный выбор. Потом он рассказал о своем решении покончить жизнь самоубийством и о том, что Ева Браун собирается умереть вместе с ним.
Вечером 23 апреля Шпеер находился еще в бункере, когда в него ворвался Борман со срочным посланием от Геринга, находившегося в Баварии. Дело в том, что рейхсмаршал получил через третьи руки, от генерала Коллера, информацию о слабом физическом состоянии фюрера и о желании последнего, оставшись в Берлине, покончить жизнь самоубийством. Геринг все еще оставался официальным преемником Гитлера и, вероятно, испугался, что теперь Борман, Геббельс или Гиммлер могут взять реванш и отодвинуть его в сторону. Он также не знал, что Гитлер уже принял решение назначить своим преемником Дёница. Добрую половину дня Геринг провел в совещаниях со своими помощниками и с генералом Коллером, который только что прилетел из Берлина и привез собственную версию того, что в данный момент происходит в бункере фюрера. Затем рейхсмаршал составил послание, этой же ночью переправленное в Берлин. Оно гласило: "Мой фюрер! Исходя из Вашего решения остаться на своем посту в крепости Берлин, соглашаетесь ли Вы на то, чтобы я, являющийся Вашим заместителем, наконец взял на себя всю полноту власти в рейхе, которая предоставит мне свободу действий как внутри страны, так и на международной арене, что предусмотрено Вашим законом от 29 июня 1941 года? Если до 10 часов утра от Вас не последует никакого ответа, я буду считать, что Вы потеряли свободу действий, принятый Вами закон вступил в силу, и я буду исполнять свои обязанности во благо нашей страны и нашего народа. Вы знаете, что я чувствую в этот самый трагический час в моей жизни. Эти чувства не передать словами. Да поможет Вам Бог побыстрее избавиться от страданий. Преданный Вам Герман Геринг"{692}.
Этого документа Борману было вполне достаточно, чтобы полностью дискредитировать Геринга в глазах Гитлера. Еще одна телеграмма рейхсмаршала, направленная Риббентропу и призывавшая того к обмену мнениями о создавшемся положении, окончательно убедила фюрера, что Геринг является предателем. Борман немедленно предложил Гитлеру составить ответное послание. В нем Геринг ставился в известность, что лишается всех своих должностей, званий и титулов. Однако ему предлагалось уйти в отставку по состоянию здоровья. Это гарантировало его от смертного приговора. Рейхсмаршалу ничего не оставалось, как согласиться. Несмотря на это, Борман приказал эсэсовским частям окружить Бергхоф, что сделало Геринга фактическим пленником. Более того, все кухни в резиденции были закрыты, вероятно, для того, чтобы не дать возможности рейхсмаршалу отравить самого себя.
После всей этой драмы Шпеер нанес визит Магде Геббельс, лежащей на кровати в тесной бетонированной комнате. Она недавно перенесла приступ ангины и была очень бледна. Вскоре появился и ее муж. Около полуночи, когда Гитлер отправился спать, ординарец сообщил Шпееру, что его хочет видеть Ева Браун. Она приказала принести в свои апартаменты пирожные и шампанское, которое помогло им обратиться к сладким воспоминаниям о былой жизни: Мюнхен, лыжные прогулки в выходные, Бергхоф. Шпееру всегда нравилась Ева Браун "простая мюнхенская девушка"{693}, в которой он теперь еще больше ценил "благородство и почти непринужденное спокойствие". В 3 часа ночи вновь появился ординарец и сказал, что Гитлер вновь встал с кровати. Шпеер оставил Еву, для того чтобы нанести свой прощальный визит человеку, который сделал его знаменитым. Он продолжался всего несколько мгновений. Гитлер был резок и холоден. Бывшего фаворита для него уже больше не существовало.
В тот же вечер Ева Браун написала письмо Гретл Фегеляйн. "Германа сейчас нет с нами, - сообщала она своей сестре о местонахождении ее мужа. Он уехал в Науен для того, чтобы сформировать там батальон или что-то в этом роде"{694}. Она совершенно не подозревала, что Фегеляйн отправился в Науен для встречи с Гиммлером, который предпринимал отчаянные попытки договориться с западными союзниками. "Он хочет добраться до Баварии, - продолжала Ева, и там продолжать борьбу независимо от того, сколько времени она еще может продлиться". Ева сильно ошибалась. Ее зять поднялся слишком высоко, чтобы стать простым партизаном.
Далее Ева дала указание сестре уничтожить всю ее частную корреспонденцию и предупреждала, что "обязательно нужно найти счета Хайзе". Хайзе являлся ее личным портным, и Ева не хотела, чтобы широкая общественность узнала, насколько шикарно она одевалась за счет фюрера. Вновь Ева беспокоилась о судьбе своих драгоценностей. "Мои бриллиантовые часы, писала она, - к сожалению, в ремонте". Гретл предписывалось найти унтершарфюрера Штегемана, который договаривался с часовым мастером. Почти наверняка этот мастер являлся евреем, "эвакуированным" в последний момент из концентрационного лагеря в Ораниенбурге.
Глава двадцатая.
Несбыточные надежды
Запуганные до смерти берлинцы теперь могли поверить всему, чему угодно. Страх заставлял их принимать за чистую монету и заверения Геббельса, что им на помощь полным ходом движется армия генерала Венка и что американцы теперь присоединились к германским войскам и вместе с ними воюют против Красной Армии. Многие жители слышали в ночь на 23 апреля звуки летящих над городом самолетов,
которые не сбрасывали никаких бомб. Эти самолеты, говорили берлинцы друг другу, наверняка являются американскими. Они десантировали парашютистов. Однако две десантные дивизии вооруженных сил США так никогда и не были задействованы на берлинском направлении.
И все же одно боеспособное подразделение в тот момент шло на помощь осажденному Берлину. Но состояло оно отнюдь не из американцев и даже не из немцев - а из французов. Во вторник 24 апреля, в 4 часа утра, бригаденфюрер СС Крукенберг{695}, находящийся с остатками дивизии "Шарлемань"{696} в лагере неподалеку от Нойштрелитца, был разбужен тревожным зуммером. Звонили из штаба группы армий "Висла". Очевидно, генерал Вейдлинг уже сообщил Хейнрици о своем желании сместить с поста командира дивизии "Нордланд" бригаденфюрера СС Циглера. Крукенбергу предписывалось срочно отправляться в Берлин. Никаких дополнительных объяснений, кроме того, что ему следовало по прибытии в рейхсканцелярию доложить об этом группенфюреру СС Фегеляйну, дано не было. Штабные офицеры посоветовали Крукенбергу взять с собой надежную охрану, поскольку на пути к столице могут встретиться всякие неожиданности.
Немедленно последовал приказ поднять по тревоге батальон под командованием Анри Фене. Крукенберг, одетый в черный кожаный плащ, обратился к построившимся солдатам и офицерам. Он попросил выйти из строя добровольцев, которые будут сопровождать его до Берлина. Почти все военнослужащие сделали шаг вперед. Крукенберг выбрал из них всего девятнадцать человек, поскольку больше просто не влезло бы в имевшиеся автомобили. В основном они были офицерами, включая дивизионного капеллана, монсеньера графа Мейоля де Люпе. После войны Крукенберг утверждал, что никто из них не являлся национал-социалистом. Возможно, с чисто формальной точки зрения он прав, но французский фашизм был, пожалуй, даже более близок к национал-социализму, чем его итальянская или испанская редакции. По крайней мере эти добровольцы, выразившие готовность умереть в руинах осажденного Берлина, являлись фанатичными антибольшевиками, независимо оттого - верили они в "новый европейский порядок" или в "старую добрую Францию".
Добровольцы набили патронами подсумки и карманы и взяли с собой оставшиеся в батальоне фаустпатроны. В 8 часов 30 минут, в тот момент, когда они занимали свои места в автомобилях, их внимание обратил на себя проезжавший мимо открытый "мерседес", которым управлял не кто иной, как сам рейхсфюрер СС. Гиммлер ехал без всякой охраны. Только много лет спустя Крукенберг осознал, что Гиммлер, должно быть, возвращался в Хохенлихен из Любека, где прошлой ночью он встречался там с графом Фольке Бернадоттом, представителем шведского Красного Креста.
Колонна, состоящая из двух бронеавтомобилей и трех грузовиков, двинулась в путь. До них уже дошла информация о том, что советские танки взяли Ораниенбург, поэтому Крукенберг решил ехать по более западному маршруту. Задача стояла нелегкая. Навстречу добровольцам шел нескончаемый поток беженцев, военнослужащих, иностранных рабочих. Многие солдаты вермахта кричали эсэсовцам, что они двигаются в неправильном направлении. Другие знаками показывали, что те являются просто сумасшедшими и что война уже закончилась. На их пути встретилось даже подразделение связи из дивизии "Нордланд". Его командир сказал, что имеет приказ двигаться в направлении Шлезвиг-Гольштейна. Крукенберг не имел тогда никакой возможности проверить правдивость этого утверждения. Он также не имел понятия о том, что произошло между Циглером и Вейдлингом.
После того как их колонну обстрелял советский истребитель, убив при этом одного человека, Крукенберг решил свернуть на проселочную дорогу, которую он знал еще с довоенного времени. Впереди уже ясно слышалась приближающаяся канонада советской артиллерии. Добровольцам повезло. Под покровом соснового леса они смогли избежать атаки советской авиации и приблизиться к Берлину. Однако дальнейший путь им перегородили многочисленные завалы на дорогах и взорванные мосты. Поэтому Крукенберг приказал возвратиться назад к Нойштрелитцу. Его команда бросила все транспортные средства, кроме двух бронеавтомобилей.
Большинству добровольцев пришлось преодолевать оставшиеся двадцать километров до цели пешком.
К 22 часам они наконец добрались до Райхсшпортфельда, расположенного поблизости от Олимпийского стадиона. Валившиеся с ног люди смогли подкрепить себя только разбавленным какао, найденным в брошенном складе люфтваффе. Но мало кто из них мог затем уснуть. Сам Крукенберг, сопровождаемый адъютантом, капитаном Пэче, отправился через пустынный Берлин в рейхсканцелярию докладывать о своем прибытии. Тем временем среди французских добровольцев пронесся слух, что их прибудет инспектировать сам Адольф Гитлер.
Между тем прямой начальник французских эсэсовцев, рейхсфюрер СС Гиммлер, уже перешел свой Рубикон. "Преданный Генрих", как его называли в гитлеровском окружении, действовал, соблюдая все меры предосторожности. Он не обладал талантом заговорщика и не был убежден, что у него все получится. Но в игре, которую вел Гиммлер, он обладал одним очень сильным козырем Гитлер просто представить себе не мог, что рейхсфюрер СС, чьим устам принадлежал лозунг: "Моя честь - это верность", мог оказаться предателем.
Согласно свидетельству Шпеера, Гиммлер в то время был очень рассержен на фюрера - ведь вождь приказал лишить нарукавных шевронов дивизии СС, сражавшиеся в Венгрии. Но если бы Гитлер в этот момент приблизил к себе Гиммлера и оказал бы ему больше знаков внимания, чем Борману, то глаза рейхсфюрера наверняка бы вновь наполнились слезами умиления и он безоговорочно встал бы на сторону своего хозяина. Как результат, Гиммлер пребывал в нерешительности. А одной из его главных ошибок являлась неоправданная уверенность в том, что он представляет весьма желательную фигуру для западных союзников, поскольку только один рейхсфюрер может "навести порядок" в Германии{697}.
Во время первых двух встреч с графом Бернадоттом Гиммлер не отважился пойти дальше разговоров об освобождении заключенных из концентрационных лагерей. "Рейхсфюрер больше не отдает себе отчета о реальном положении дел"{698}, - сказал Бернадотт Шелленбергу после встречи с Гиммлером, произошедшей на следующие сутки после дня рождения Гитлера. Гиммлер не последовал совету Шелленберга, который предлагал ему свергнуть или даже убить человека, которому он раньше был так предан.
Тем не менее вечером 22 апреля Шелленбергу удалось убедить Гиммлера не возвращаться в бункер Гитлера, поскольку от Фегеляйна поступила информация, что фюрер пребывает в ярости. Шелленберг боялся, что если его шеф еще раз увидит Гитлера, то его решимость идти до конца ослабнет. Через своего связного Гиммлер предложил Гитлеру усилить оборону Берлина эсэсовским охранным батальоном. Фюрер немедленно согласился и показал на карте, куда это подразделение должно быть направлено. Ему предстояло занять позиции в Тиргартене, неподалеку от рейхсканцелярии. Гитлер приказал также перевести в надежное место видных заключенных, которых предстояло уничтожить в самый последний момент.
В ночь на 23 апреля Гиммлер и Шелленберг встретились с Бернадоттом в Любеке. Рейхсфюрер СС, уже осведомленный о желании Гитлера покончить жизнь самоубийством, наконец решился занять его место и начать переговоры с западными союзниками. Он сделал официальное предложение Бернадотту войти в контакт с англо-американским командованием и передать его желание договориться о прекращении огня на Западном фронте. Гиммлер обещал также что все заключенные из Скандинавии будут отправлены в Швецию. При этом Гиммлер, в типичном для него отрыве от реальности, продолжал задаваться вопросом, должен ли он при встрече с Эйзенхауэром кланяться ему или пожимать руку.
Для тех немногих евреев, которые еще оставались в берлинских тюрьмах, приближение Красной Армии означало либо скорый конец их кошмарному рабству, либо казнь в последний момент перед освобождением. Ганс Оскар Лёвенштайн был арестован в Потсдаме, а затем переведен в транзитный лагерь на Шульштрассе{699}, располагавшийся на севере Берлина, в Веддинте, в помещениях Берлинского еврейского госпиталя. Почти шестьсот человек, запертых на двух этажах здания, кормили лишь "водяным супом" с добавлением туда картофельных очисток и сырой свеклы. Среди заключенных было много полукровок, подобно самому Лёвенштайну. Нацисты называли их "метисами". Там были также и члены привилегированной группы евреев, находившихся под защитой ( "шутцюден"), в которую входили, в частности, лица, организовавшие берлинские Олимпийские игры. Не трогали пока и иностранных евреев, особенно из Южной Америки, родственники которых посылали эсэсовской администрации кофейные зерна.
Кейтель начал читать нотации Венку и Райхельму о том, насколько необходима 12-я армия для спасения фюрера в осажденном Берлине. Он говорил так, словно бы выступал на съезде нацистской партии, потрясая своим маршальским жезлом. "Мы дали ему возможность высказаться, и мы позволили ему уйти", - отмечал впоследствии Райхельм. Но у Венка в тот момент родилась уже другая идея. Он на самом деле собирался нанести удар в направлении Берлина, но только не для того, чтобы спасти Гитлера. Генерал хотел пробить коридор от германской столицы до Эльбы, чтобы позволить солдатам и мирным жителям избежать излишних жертв и насилий. Это была спасательная операция.
Гитлер, не доверяя своим генералам, распорядился, чтобы его приказ 12-й армии был транслирован по радио в качестве обращения "к солдатам армии Венка"{681}. Возможно, что это стало единственным случаем в истории, когда оперативный приказ получал публичную огласку еще в процессе сражения. Радио организации "Вервольф" немедленно исполнило желание Гитлера со следующим добавлением: "Фюрер, находящийся в Берлине, приказал, чтобы немецкие части, противостоящие американским войскам, были срочно переброшены на восток для обороны столицы. Шестнадцать дивизий уже начали передислокацию, их прибытие можно ожидать в любой момент"{682}. Одной из целью такого сообщения было заставить берлинцев поверить в то, что США теперь помогают Германии в борьбе против Красной Армии. По стечению ряда обстоятельств активность американской авиации на фронте у Эльбы в этот день несколько снизилась, что стало огромным облегчением для солдат 12-й армии.
Венк прекрасно понимал, что Кейтель является таким же фантазером, как и сам Гитлер. Любое предположение о том, что 12-я армия сможет опрокинуть войска целых двух советских танковых армий, являлось более чем сомнительным. "Поэтому мы издали свои собственные приказы"{683}, - отмечал начальник оперативного отдела штаба армии Венка полковник Гумбольдт. Венк планировал ударить на Потсдам лишь частью своих сил, тогда как основная масса его объединения должна была продвигаться в восточном направлении - южнее Берлина - для оказания помощи окруженной 9-й армии генерала Буссе. "Мы находились в радиоконтакте со штабом 9-й армии, - продолжал Гумбольдт, - и знали, где находятся его войска". На фронте против американцев должны были остаться только заградительные отряды.
Во второй половине дня командиры соединений 12-й армии получили подробные приказы об организации атаки. Сам генерал Венк сел в автомобиль и отправился в войска для того, чтобы лично обратиться к молодым солдатам. Одним предстояло наступать на северо-восток - в направлении Потсдама, а другим - на Тройенбритцен и Беелитц, где располагался госпитальный комплекс. "Ребята, вы должны сделать еще одно усилие, - сказал им Венк. - Речь уже не идет о Берлине, и даже не о рейхе"{684}. Перед солдатами 12-й армии стояла задача спасти людей от смерти и от русского плена. Ханс Дитрих Геншер, служивший в то время сапером в составе армии Венка, вспоминал, что в этот момент всех солдат и офицеров охватило "чувство сопричастности, ответственности и боевого товарищества"{685}.
Все солдаты были воодушевлены предстоящим наступлением, несмотря на то что его задачи виделись ими по-разному. Одни действительно считали предстоящую операцию гуманитарной миссией, другие же шли в бой из-за того, что им противостояли теперь русские, а не американцы. "Итак, мы поворачиваем свой фронт! - писал Петер Реттих, командир потрепанного американцами батальона из дивизии "Шарнхорст". - Теперь нам предстоит марш на восток против Иванов"{686}.
Другой ключевой фигурой обороны Берлина в этот момент стал генерал Гельмут Вейдлинг, командир 56-го танкового корпуса. Вейдлинг чрезвычайно напоминал Эриха Штрогейма (вероятно, имеется в виду известный американский киноактер. - Примеч. ред.}, только с волосами на голове и профессорской внешностью.
Утром 23 апреля Вейдлинг дозвонился до бункера фюрера, чтобы доложить о сложившейся ситуации. На другом конце провода ему ответил генерал Кребс, который разговаривал "подозрительно холодно". Он вдруг сообщил Вейдлингу, что тот уже приговорен к смертной казни за трусость. Однако эти слова не смутили командира корпуса. Тем же вечером он, как ни в чем не бывало, появился в бункере фюрера. Гитлер был шокирован. Он решил, что если уж этот человек не испугался появиться у него на глазах, не испугался расстрела, то именно он должен теперь руководить обороной всего Берлина. Полковник Рефиор расценил это решение фюрера как очередную "трагикомедию", типичную для нацистского режима{687}.
56-й корпус находился в ужасном состоянии{688}. От 9-й парашютной дивизии осталось лишь несколько основательно потрепанных подразделений. То же самое можно было сказать и о танковой дивизии "Мюнхеберг". 20-я моторизованная дивизия находилась чуть в лучшем состоянии, однако ее командир, генерал-майор Шольц, незадолго до вступления его соединения в Берлин покончил жизнь самоубийством. Только дивизия "Нордланд" и 18-я моторизованная дивизия могли считаться относительно боеспособными формированиями. Вейдлинг принял решение отвести 18-ю моторизованную дивизию назад и держать ее в резерве для нанесения контрудара. Остальные соединения он распределил по всем секторам обороны, эти боевые единицы должны были составить ее главный каркас.
Оборона города делилась на восемь секторов, обозначавшихся буквами алфавита - от "А" до "Н". Каждый сектор возглавлял свой командир ~ генерал или полковник, однако мало кто из них имел фронтовой опыт. За внешним периметром обороны располагался внутренний, который проходил по кольцевой железнодорожной линии{689}. Оборона самого центра ограничивалась каналом Ландвер на юге и рекой Шпрее - на севере. Достойными препятствиями на пути наступающих советских войск могли служить лишь три бетонные зенитные башни Зообункер, Гумбольдтхайн и Фридрихсхайн. В их арсеналах было еще много снарядов для 128- и 20-миллиметровых орудий. Кроме того, башни имели хорошую связь со всеми столичными районами, проходившую по подземным кабелям. Самой большой проблемой являлось то, что там находились уже тысячи раненых солдат и гражданских лиц.
Вейдлинга не могло не тревожить, что ему предстояло оборонять Берлин против полутора миллионов советских солдат, имея в распоряжении всего около сорока пяти тысяч военнослужащих вермахта и войск СС и порядка сорока тысяч фольксштурмовцев. Его бронированный кулак состоял всего из шестидесяти танков, большинство из которых входило в его собственный корпус. По идее в подчинение Вейдлинга должен был войти батальон истребителей танков, оснащенный автомобилями "фольксваген" - по шесть противотанковых ракет в каждом, но никто не мог найти следы этого подразделения. В центральном, правительственном, округе обороной командовал бригаденфюрер СС Монке, в подчинении у которого находилось две тысячи человек, охранявших рейхсканцелярию.
(По советским оценкам, германские войска в Берлине насчитывали сто восемьдесят тысяч человек. Эта цифра появилась за счет того, что в нее включались все военнопленные, которые впоследствии были захвачены частями Красной Армии. Однако пленными считались и невооруженные фольксштурмовцы, и полицейские, и железнодорожные служащие, и личный состав рабочих батальонов. Конечно, немалую роль в этих подсчетах играла и пропаганда.)
Первое, с чем пришлось столкнуться генералу Вейдлингу во второй половине дня 23 апреля, - угроза прорыва в город с востока и юго-востока соединений советских 5-й ударной, 8-й гвардейской и 1-й гвардейской танковой армий. Ночью он приказал бронированным машинам отойти в сторону аэродрома Темпельхоф и произвести там дозаправку. Здесь они имели возможность укрыться под защитой большого административного здания, вокруг которого стояли искалеченные немецкие самолеты - в основном "фокке-вульфы". Подразделение получило приказ готовиться к контратаке. Ему на подмогу было выделено несколько "королевских тигров" и реактивных минометов. Однако главным противотанковым оружием оставался фаустпатрон или, как его еще в шутку называли солдаты, "штука на ногах".
В 15 часов Кейтель, завершив визит в 12-ю армию, вернулся в рейхсканцелярию. В последний раз он и Йодль отправились на встречу с Гитлером. Когда они приехали в Крампниц, временное место размещения штаба ОКБ, до них дошла информация о быстром приближении с северного направления советской 47-й армии. Поэтому штаб должен был срочно эвакуироваться на следующее же утро.
Вторая половина дня была чрезвычайно хлопотной и для фюрера. После ухода Вейдлинга Гитлер внимательно выслушал доклад Кейтеля о посещении им 12-й армии. Слова фельдмаршала вновь возбудили в нем неоправданное чувство оптимизма. Словно наркоман, он вновь и вновь продолжал убеждать себя, что Красная Армия еще может быть разгромлена. Затем, к большому удивлению всех обитателей бункера и самого Гитлера, с ним приехал повидаться Альберт Шпеер{690}. Казалось, что последнему было недостаточно официального прощания с фюрером после празднования его дня рождения - видимо, потому, что тогда там присутствовало слишком много народа. Хотя Шпеер уже во многом изменил свое мнение о Гитлере, он тем не менее все еще гордился дружбой с этим человеком, которую многие считали выходящей за рамки нормальных мужских отношений.
Шпеер добирался до Берлина от самого Гамбурга, стараясь избегать дорог, переполненных беженцами. Однако, не доезжая до Наусна, он обнаружил, что дальше его путь продолжаться не может - части Красной Армии уже захватили этот пункт. Тогда Шпеер отправился на аэродром люфтваффе и сел в двухместный учебный самолет "фокке-вульф", который доставил его в Гатов. Здесь он пересел на легкий спортивный самолет и приземлился на нем в самом центре Берлина, неподалеку от Бранденбургских ворот. Ева Браун, которой всегда нравился Шпеер, встретила его особенно тепло. Даже Борман, ранее ревновавший его к Гитлеру, был обрадован появлением министра и приветствовал его у дверей бункера. Альберт Шпеер являлся, пожалуй, единственным человеком, который все еще мог убедить фюрера покинуть Берлин. Для Бормана это было шансом на спасение собственной шеи, поскольку он, не в пример окружающим его лицам, особенно Геббельсу, не собирался кончать жизнь самоубийством.
Шпеер нашел Гитлера в крайне отрешенном состоянии, таком, какое бывает у старика, уже приготовившегося к смерти. Фюрер поинтересовался его мнением об адмирале Дёнице, из чего Шпеер сразу заключил, что вождь собирается сделать его своим преемником. Гитлер также спросил министра, стоит ли ему лететь в Берхтесгаден или все же остаться в Берлине. Шпеер ответил, что будет лучше, если все кончится именно здесь, в Берлине, чем на задворках государства, где "легенды рождаются достаточно тяжело"{691}. Гитлера, казалось, успокоили эти слова, подтверждавшие его собственный выбор. Потом он рассказал о своем решении покончить жизнь самоубийством и о том, что Ева Браун собирается умереть вместе с ним.
Вечером 23 апреля Шпеер находился еще в бункере, когда в него ворвался Борман со срочным посланием от Геринга, находившегося в Баварии. Дело в том, что рейхсмаршал получил через третьи руки, от генерала Коллера, информацию о слабом физическом состоянии фюрера и о желании последнего, оставшись в Берлине, покончить жизнь самоубийством. Геринг все еще оставался официальным преемником Гитлера и, вероятно, испугался, что теперь Борман, Геббельс или Гиммлер могут взять реванш и отодвинуть его в сторону. Он также не знал, что Гитлер уже принял решение назначить своим преемником Дёница. Добрую половину дня Геринг провел в совещаниях со своими помощниками и с генералом Коллером, который только что прилетел из Берлина и привез собственную версию того, что в данный момент происходит в бункере фюрера. Затем рейхсмаршал составил послание, этой же ночью переправленное в Берлин. Оно гласило: "Мой фюрер! Исходя из Вашего решения остаться на своем посту в крепости Берлин, соглашаетесь ли Вы на то, чтобы я, являющийся Вашим заместителем, наконец взял на себя всю полноту власти в рейхе, которая предоставит мне свободу действий как внутри страны, так и на международной арене, что предусмотрено Вашим законом от 29 июня 1941 года? Если до 10 часов утра от Вас не последует никакого ответа, я буду считать, что Вы потеряли свободу действий, принятый Вами закон вступил в силу, и я буду исполнять свои обязанности во благо нашей страны и нашего народа. Вы знаете, что я чувствую в этот самый трагический час в моей жизни. Эти чувства не передать словами. Да поможет Вам Бог побыстрее избавиться от страданий. Преданный Вам Герман Геринг"{692}.
Этого документа Борману было вполне достаточно, чтобы полностью дискредитировать Геринга в глазах Гитлера. Еще одна телеграмма рейхсмаршала, направленная Риббентропу и призывавшая того к обмену мнениями о создавшемся положении, окончательно убедила фюрера, что Геринг является предателем. Борман немедленно предложил Гитлеру составить ответное послание. В нем Геринг ставился в известность, что лишается всех своих должностей, званий и титулов. Однако ему предлагалось уйти в отставку по состоянию здоровья. Это гарантировало его от смертного приговора. Рейхсмаршалу ничего не оставалось, как согласиться. Несмотря на это, Борман приказал эсэсовским частям окружить Бергхоф, что сделало Геринга фактическим пленником. Более того, все кухни в резиденции были закрыты, вероятно, для того, чтобы не дать возможности рейхсмаршалу отравить самого себя.
После всей этой драмы Шпеер нанес визит Магде Геббельс, лежащей на кровати в тесной бетонированной комнате. Она недавно перенесла приступ ангины и была очень бледна. Вскоре появился и ее муж. Около полуночи, когда Гитлер отправился спать, ординарец сообщил Шпееру, что его хочет видеть Ева Браун. Она приказала принести в свои апартаменты пирожные и шампанское, которое помогло им обратиться к сладким воспоминаниям о былой жизни: Мюнхен, лыжные прогулки в выходные, Бергхоф. Шпееру всегда нравилась Ева Браун "простая мюнхенская девушка"{693}, в которой он теперь еще больше ценил "благородство и почти непринужденное спокойствие". В 3 часа ночи вновь появился ординарец и сказал, что Гитлер вновь встал с кровати. Шпеер оставил Еву, для того чтобы нанести свой прощальный визит человеку, который сделал его знаменитым. Он продолжался всего несколько мгновений. Гитлер был резок и холоден. Бывшего фаворита для него уже больше не существовало.
В тот же вечер Ева Браун написала письмо Гретл Фегеляйн. "Германа сейчас нет с нами, - сообщала она своей сестре о местонахождении ее мужа. Он уехал в Науен для того, чтобы сформировать там батальон или что-то в этом роде"{694}. Она совершенно не подозревала, что Фегеляйн отправился в Науен для встречи с Гиммлером, который предпринимал отчаянные попытки договориться с западными союзниками. "Он хочет добраться до Баварии, - продолжала Ева, и там продолжать борьбу независимо от того, сколько времени она еще может продлиться". Ева сильно ошибалась. Ее зять поднялся слишком высоко, чтобы стать простым партизаном.
Далее Ева дала указание сестре уничтожить всю ее частную корреспонденцию и предупреждала, что "обязательно нужно найти счета Хайзе". Хайзе являлся ее личным портным, и Ева не хотела, чтобы широкая общественность узнала, насколько шикарно она одевалась за счет фюрера. Вновь Ева беспокоилась о судьбе своих драгоценностей. "Мои бриллиантовые часы, писала она, - к сожалению, в ремонте". Гретл предписывалось найти унтершарфюрера Штегемана, который договаривался с часовым мастером. Почти наверняка этот мастер являлся евреем, "эвакуированным" в последний момент из концентрационного лагеря в Ораниенбурге.
Глава двадцатая.
Несбыточные надежды
Запуганные до смерти берлинцы теперь могли поверить всему, чему угодно. Страх заставлял их принимать за чистую монету и заверения Геббельса, что им на помощь полным ходом движется армия генерала Венка и что американцы теперь присоединились к германским войскам и вместе с ними воюют против Красной Армии. Многие жители слышали в ночь на 23 апреля звуки летящих над городом самолетов,
которые не сбрасывали никаких бомб. Эти самолеты, говорили берлинцы друг другу, наверняка являются американскими. Они десантировали парашютистов. Однако две десантные дивизии вооруженных сил США так никогда и не были задействованы на берлинском направлении.
И все же одно боеспособное подразделение в тот момент шло на помощь осажденному Берлину. Но состояло оно отнюдь не из американцев и даже не из немцев - а из французов. Во вторник 24 апреля, в 4 часа утра, бригаденфюрер СС Крукенберг{695}, находящийся с остатками дивизии "Шарлемань"{696} в лагере неподалеку от Нойштрелитца, был разбужен тревожным зуммером. Звонили из штаба группы армий "Висла". Очевидно, генерал Вейдлинг уже сообщил Хейнрици о своем желании сместить с поста командира дивизии "Нордланд" бригаденфюрера СС Циглера. Крукенбергу предписывалось срочно отправляться в Берлин. Никаких дополнительных объяснений, кроме того, что ему следовало по прибытии в рейхсканцелярию доложить об этом группенфюреру СС Фегеляйну, дано не было. Штабные офицеры посоветовали Крукенбергу взять с собой надежную охрану, поскольку на пути к столице могут встретиться всякие неожиданности.
Немедленно последовал приказ поднять по тревоге батальон под командованием Анри Фене. Крукенберг, одетый в черный кожаный плащ, обратился к построившимся солдатам и офицерам. Он попросил выйти из строя добровольцев, которые будут сопровождать его до Берлина. Почти все военнослужащие сделали шаг вперед. Крукенберг выбрал из них всего девятнадцать человек, поскольку больше просто не влезло бы в имевшиеся автомобили. В основном они были офицерами, включая дивизионного капеллана, монсеньера графа Мейоля де Люпе. После войны Крукенберг утверждал, что никто из них не являлся национал-социалистом. Возможно, с чисто формальной точки зрения он прав, но французский фашизм был, пожалуй, даже более близок к национал-социализму, чем его итальянская или испанская редакции. По крайней мере эти добровольцы, выразившие готовность умереть в руинах осажденного Берлина, являлись фанатичными антибольшевиками, независимо оттого - верили они в "новый европейский порядок" или в "старую добрую Францию".
Добровольцы набили патронами подсумки и карманы и взяли с собой оставшиеся в батальоне фаустпатроны. В 8 часов 30 минут, в тот момент, когда они занимали свои места в автомобилях, их внимание обратил на себя проезжавший мимо открытый "мерседес", которым управлял не кто иной, как сам рейхсфюрер СС. Гиммлер ехал без всякой охраны. Только много лет спустя Крукенберг осознал, что Гиммлер, должно быть, возвращался в Хохенлихен из Любека, где прошлой ночью он встречался там с графом Фольке Бернадоттом, представителем шведского Красного Креста.
Колонна, состоящая из двух бронеавтомобилей и трех грузовиков, двинулась в путь. До них уже дошла информация о том, что советские танки взяли Ораниенбург, поэтому Крукенберг решил ехать по более западному маршруту. Задача стояла нелегкая. Навстречу добровольцам шел нескончаемый поток беженцев, военнослужащих, иностранных рабочих. Многие солдаты вермахта кричали эсэсовцам, что они двигаются в неправильном направлении. Другие знаками показывали, что те являются просто сумасшедшими и что война уже закончилась. На их пути встретилось даже подразделение связи из дивизии "Нордланд". Его командир сказал, что имеет приказ двигаться в направлении Шлезвиг-Гольштейна. Крукенберг не имел тогда никакой возможности проверить правдивость этого утверждения. Он также не имел понятия о том, что произошло между Циглером и Вейдлингом.
После того как их колонну обстрелял советский истребитель, убив при этом одного человека, Крукенберг решил свернуть на проселочную дорогу, которую он знал еще с довоенного времени. Впереди уже ясно слышалась приближающаяся канонада советской артиллерии. Добровольцам повезло. Под покровом соснового леса они смогли избежать атаки советской авиации и приблизиться к Берлину. Однако дальнейший путь им перегородили многочисленные завалы на дорогах и взорванные мосты. Поэтому Крукенберг приказал возвратиться назад к Нойштрелитцу. Его команда бросила все транспортные средства, кроме двух бронеавтомобилей.
Большинству добровольцев пришлось преодолевать оставшиеся двадцать километров до цели пешком.
К 22 часам они наконец добрались до Райхсшпортфельда, расположенного поблизости от Олимпийского стадиона. Валившиеся с ног люди смогли подкрепить себя только разбавленным какао, найденным в брошенном складе люфтваффе. Но мало кто из них мог затем уснуть. Сам Крукенберг, сопровождаемый адъютантом, капитаном Пэче, отправился через пустынный Берлин в рейхсканцелярию докладывать о своем прибытии. Тем временем среди французских добровольцев пронесся слух, что их прибудет инспектировать сам Адольф Гитлер.
Между тем прямой начальник французских эсэсовцев, рейхсфюрер СС Гиммлер, уже перешел свой Рубикон. "Преданный Генрих", как его называли в гитлеровском окружении, действовал, соблюдая все меры предосторожности. Он не обладал талантом заговорщика и не был убежден, что у него все получится. Но в игре, которую вел Гиммлер, он обладал одним очень сильным козырем Гитлер просто представить себе не мог, что рейхсфюрер СС, чьим устам принадлежал лозунг: "Моя честь - это верность", мог оказаться предателем.
Согласно свидетельству Шпеера, Гиммлер в то время был очень рассержен на фюрера - ведь вождь приказал лишить нарукавных шевронов дивизии СС, сражавшиеся в Венгрии. Но если бы Гитлер в этот момент приблизил к себе Гиммлера и оказал бы ему больше знаков внимания, чем Борману, то глаза рейхсфюрера наверняка бы вновь наполнились слезами умиления и он безоговорочно встал бы на сторону своего хозяина. Как результат, Гиммлер пребывал в нерешительности. А одной из его главных ошибок являлась неоправданная уверенность в том, что он представляет весьма желательную фигуру для западных союзников, поскольку только один рейхсфюрер может "навести порядок" в Германии{697}.
Во время первых двух встреч с графом Бернадоттом Гиммлер не отважился пойти дальше разговоров об освобождении заключенных из концентрационных лагерей. "Рейхсфюрер больше не отдает себе отчета о реальном положении дел"{698}, - сказал Бернадотт Шелленбергу после встречи с Гиммлером, произошедшей на следующие сутки после дня рождения Гитлера. Гиммлер не последовал совету Шелленберга, который предлагал ему свергнуть или даже убить человека, которому он раньше был так предан.
Тем не менее вечером 22 апреля Шелленбергу удалось убедить Гиммлера не возвращаться в бункер Гитлера, поскольку от Фегеляйна поступила информация, что фюрер пребывает в ярости. Шелленберг боялся, что если его шеф еще раз увидит Гитлера, то его решимость идти до конца ослабнет. Через своего связного Гиммлер предложил Гитлеру усилить оборону Берлина эсэсовским охранным батальоном. Фюрер немедленно согласился и показал на карте, куда это подразделение должно быть направлено. Ему предстояло занять позиции в Тиргартене, неподалеку от рейхсканцелярии. Гитлер приказал также перевести в надежное место видных заключенных, которых предстояло уничтожить в самый последний момент.
В ночь на 23 апреля Гиммлер и Шелленберг встретились с Бернадоттом в Любеке. Рейхсфюрер СС, уже осведомленный о желании Гитлера покончить жизнь самоубийством, наконец решился занять его место и начать переговоры с западными союзниками. Он сделал официальное предложение Бернадотту войти в контакт с англо-американским командованием и передать его желание договориться о прекращении огня на Западном фронте. Гиммлер обещал также что все заключенные из Скандинавии будут отправлены в Швецию. При этом Гиммлер, в типичном для него отрыве от реальности, продолжал задаваться вопросом, должен ли он при встрече с Эйзенхауэром кланяться ему или пожимать руку.
Для тех немногих евреев, которые еще оставались в берлинских тюрьмах, приближение Красной Армии означало либо скорый конец их кошмарному рабству, либо казнь в последний момент перед освобождением. Ганс Оскар Лёвенштайн был арестован в Потсдаме, а затем переведен в транзитный лагерь на Шульштрассе{699}, располагавшийся на севере Берлина, в Веддинте, в помещениях Берлинского еврейского госпиталя. Почти шестьсот человек, запертых на двух этажах здания, кормили лишь "водяным супом" с добавлением туда картофельных очисток и сырой свеклы. Среди заключенных было много полукровок, подобно самому Лёвенштайну. Нацисты называли их "метисами". Там были также и члены привилегированной группы евреев, находившихся под защитой ( "шутцюден"), в которую входили, в частности, лица, организовавшие берлинские Олимпийские игры. Не трогали пока и иностранных евреев, особенно из Южной Америки, родственники которых посылали эсэсовской администрации кофейные зерна.