Страница:
(Свидетель жестом указывает на тело жертвы; он не в состоянии продолжать рассказ. Полицейский вынужден отложить дальнейший допрос.)
Жертвой оказался Томас Джошуа Кинтри, двенадцатилетний темнокожий, сын Лойс Аннабель Кинтри, тридцативосьмилетней вдовы, преподавательницы иностранных языков в Джорджтаунском университете. Томас Кинтри развозил номера газет «Вашингтон Пост». Предполагалось, что газету он должен был доставить на пристань примерно в пять часов утра. Манникс позвонил в полицейский участок в 5 часов 38 минут. Труп был опознан сразу же, поскольку на зеленой клетчатой ветровке, принадлежавшей жертве, обнаружили нашивку с его именем, адресом и телефоном: Томас Кинтри был немым от рождения. А на этом участке он работал всего тринадцать дней, поэтому-то Манникс его и не узнал. Зато Киндерман с ходу опознал жертву. Этого мальчугана он встречал в полиции.
– Старушка... – печальным эхом отозвался Киндерман. Затем его брови изумленно поползли вверх, и он снова уставился на реку.
– Она в сторожке на пристани, лейтенант. Киндерман обернулся и в упор глянул на Аткинса.
– Ей там тепло? – забеспокоился он. – Вы уж пошустрите там, чтобы она не замерзла.
– Мы ее закутали в одеяло и, кроме того, раскочегарили камин.
– Ее надо покормить. Дайте ей супчику, горячего супчику.
– Она уже попила бульон.
– Бульон тоже хорошо, лишь бы он был горячим. Ее заметили ярдах в пятидесяти от сторожки. Она стояла на берегу пересохшего канала «Си-энд-Оу». Канал этот нынче не судоходен, а случались времена, когда по нему плавали баржи, запряженные лошадьми, и перевозили пассажиров на расстояние в пятьдесят миль. Сейчас же его использовали под свои ежедневные моционы местные жители – любители утренних пробежек трусцой. Старушке на вид было лет семьдесят, а то и больше. Ее подобрала поисковая бригада. Старая женщина дрожала как осиновый лист; нелепо подбоченившись, она испуганно озиралась по сторонам, чуть не плача, словно потерялась и не знала, куда теперь идти. Она не отвечала на вопросы. Очевидно, старушка была либо чем-то потрясена, либо находилась просто в старческом маразме. Никто так и не смог выдвинуть мало-мальски толковое предположение, что могла здесь делать старая женщина в столь ранний час. Ни одного жилого дома поблизости. Старушка была одета в хлопчатобумажную пижаму, голубой шерстяной халат с поясом, на котором кто-то вышил цветочки, и бледно-розовые домашние тапочки. А на улице стоял холод.
Подошел Стедман.
– Вы уже закончили с телом, лейтенант? Киндерман взглянул вниз на запятнанную кровью простыню.
– По Томасу Кинтри уже все выяснили? – осведомился он.
И опять донеслись до него всхлипывания. Киндерман покачал головой.
– Аткинс, отведи миссис Кинтри домой, – попросил он и глубоко вздохнул. – И прихвати медсестру. Пусть она подежурит у нее весь день сегодня. Я сам оплачу ей сверхурочные, не беспокойся. Отвези ее домой.
Аткинс хотел было что-то сказать, но Киндерман продолжал:
– Ах да, я помню. Старушка. Я сейчас как раз иду к ней.
Аткинсу ничего не оставалось, как выполнить просьбу Киндермана. А тот, тяжело опустившись на одно колено, чуть не застонал от напряжения.
– Прости меня, Томас Кинтри, – еле слышно пробормотал следователь, а затем, бережно приподняв краешек простыни, вновь осмотрел руки, ноги и грудь мальчонки. «Какой же тоненький и хрупкий, точь-в-точь крошечный воробушек», – подумал Киндерман. Мальчик был сиротой и переболел пеллагрой[1]. Лойс Кинтри усыновила мальчонку, когда тому исполнилось три годика. У Томаса началась новая жизнь. А теперь она оборвалась. Мальчика распяли, прибив запястья и щиколотки к двум веслам, сколоченным в виде креста. И такими же трехдюймовыми болванками раскроили ему голову: сначала размозжили череп, а потом вбили их в мозг, кровь извилистыми струйками стекала около глаз, все еще раскрытых и отражавших последний в жизни мальчика ужас. Открытый рот его застыл в беззвучном вопле, в диком немом крике от невыносимой боли и кошмара.
Киндерман внимательно осмотрел порезы на левой ладони Кинтри. Да, действительно, они смахивали на символ Близнецов. Затем следователь взглянул на другую руку мальчика и обнаружил, что на ней не хватает указательного пальца. Его отрезали. Киндерман почувствовал вдруг, как по спине пробежали мурашки.
Он осторожно опустил простыню и с трудом поднялся. Киндерман не мог отвести взгляд от этого тела, и вдруг он ощутил в душе непреклонную решимость. «Я найду твоего убийцу, Томас Кинтри», – мысленно пообещал он.
Даже если это преступление совершил сам Господь Бог.
– Ну хорошо, Стедман, действуй, – сказал он вслух. – Бери тело и исчезни, наконец, с глаз моих долой. От тебя за версту несет формалином и смертью.
Стедман направился к «скорой помощи».
– Хотя нет, подожди еще чуток, – вслед ему прокричал Киндерман.
Стедман обернулся. Следователь подошел к нему вплотную и тихо пояснил:
– Погоди, пусть сначала уйдет его мать.
Стедман кивнул.
К пристани пришвартовывалась драга. Тотчас с нее спрыгнул полицейский сержант в черной кожаной куртке на меху и подошел к Киндерману. В руках он нес какой-то предмет, завернутый в тряпку. Сержант собрался было заговорить, но Киндерман жестом остановил его.
Сержант непонимающе уставился на следователя, а затем проследил за его взглядом. Киндерман смотрел туда, где Аткинс беседовал с медсестрой и миссис Кинтри. Вот миссис Кинтри кивнула, и обе женщины встали. Киндерман отвел глаза, когда заметил, как мать на мгновение задержала взгляд на прикрытом холстом теле своего сына. Подождав немного, следователь спросил:
– Ну как, они уже ушли?
– Да, садятся в машину, – сообщил Стедман.
– Хорошо. Ну, сержант, – начал Киндерман, – валяйте, показывайте.
Сержант молча развернул коричневую ткань и показал то, что в ней находилось: деревянный молоток для отбивания мяса. Сержант держал его очень осторожно, чтобы случайно не коснуться пальцами.
Киндерман взглянул на молоток и объявил:
– У моей жены почти такой же. Для шницелей. Только чуть поменьше.
– Таким пользуются в ресторанах, – заметил Стедман. – Или в столовых на предприятиях. Я сам видел такие на кухне в армии.
Киндерман поднял глаза.
– И такой штуковиной можно все это проделать? Стедман кивнул.
– Пусть его возьмет Делира, – проинструктировал сержанта Киндерман. – А я пойду взгляну на старушку.
В сторожке на лодочной станции было тепло. Поленья вспыхивали и потрескивали в огромном камине, выложенном из крупных и округлых серых булыжников, а вдоль стен, в специальных отсеках стояли легкие байдарки.
– Пожалуйста, мэм, назовите свое имя. Старушка сидела у камина на ободранном диване, обитом желтой искусственной кожей, рядом с ней расположилась сотрудница полиции. Киндерман стоял перед ними, он сопел и комкал поля своей шляпы. Казалось, старая женщина не замечает следователя, ее сосредоточенный взгляд был устремлен Бог знает куда. Киндерман изумленно прищурился. Присев на стул рядом со старушкой, он бережно пристроил шляпу на стопку видавших виды журналов – разорванных, без обложек, забытых здесь, вероятно, во времена оны и сваленных на маленький деревянный столик. Шляпа накрыла древнюю рекламу виски.
– Вы не могли бы назвать свое имя, милая? Ответа не последовало. Киндерман вопросительно взглянул на сотрудницу полиции. Та кивнула и объяснила:
Она повторяет это бесконечно, кроме тех моментов, когда мы ее кормили. И даже тогда, когда я причесывала ее, – добавила она.
Киндерман снова взглянул на старушку. Она делала какие-то странные ритмичные движения руками.
И вдруг следователь увидел нечто такое, чего раньше почему-то не заметил. На столике рядом с его шляпой лежала маленькая розовая вещица. Киндерман поднял ее и прочитал надпись: «Большие Виргинские водопады». Буква "н" оказалась стертой.
– Никак не могу найти вторую, – пояснила сотрудница полиции, – поэтому я не стала закалывать эту и отложила ее.
– А она носит эти заколки?
– Да.
Следователь внутренне напрягся: с одной стороны, это было открытием, а с другой... Заколки приводили его в замешательство. Старушка несомненно являлась свидетельницей преступления. Но что она потеряла на пристани в такой час? Да еще на таком холоде? И совсем непонятно, с какой стати занесло ее на пересохший канал? Поначалу Киндерман решил было, что она просто слабоумная и, скорее всего, выгуливала собаку. «Собаку? Да, наверное, пес куда-то удрал, а она, пытаясь его найти, заблудилась. Тогда становилось понятным, почему она так плачет». Поразмыслив над этим, Киндерман пришел к страшному выводу, что несчастная женщина своими глазами наблюдала разыгравшуюся здесь трагедию, и от этого потеряла рассудок, во всяком случае, на некоторое время. Поэтому сейчас она не в состоянии отвечать ни на какие вопросы. Киндерман ощущал какую-то смесь жалости, возбуждения и раздражения. Надо было во что бы то ни стало разговорить ее.
– Мэм, не могли бы вы назвать свое имя? И снова молчание. В наступившей тишине следователь наблюдал, как она опять и опять повторяет одни и те же пассы руками. Высоко в небе солнце выскользнуло, наконец, из облаков, и его приглушенные зимние лучи, как нежданная милость, коснулись ближайшего окна. Осветилось и лицо старушки. Казалось, что глаза ее наполнены этим божественным сиянием. Киндерман слегка подался вперед: ему вдруг почудилось, что в движениях пожилой женщины, казалось бы бессмысленных, прослеживается определенная ритмичность и очередность. Ноги старушки были плотно сдвинуты, она последовательно то одной, то другой рукой совершала движения по направлению к бедрам, затем рука взмывала высоко вверх над головой, и после нескольких коротких и резких толчков все повторялось снова.
Киндерман некоторое время наблюдал за старушкой, потом поднялся со стула.
– Пусть она побудет в приемной, Джордан, пока мы не установим личность.
Сотрудница полиции кивнула.
– Вы причесали ее, – тепло проговорил Киндерман. – Это очень мило. Останьтесь пока с ней.
– Слушаюсь, сэр.
Киндерман повернулся и вышел из сторожки. Проинструктировав своих людей, он поехал домой. Жил Киндерман недалеко от Фоксхолл-роуд в небольшом и уютном коттеджике в стиле эпохи Тюдоров. Он переселился сюда из городской квартиры всего шесть лет назад по настоянию жены и называл теперь свое жилище, расположенное на окраине, не иначе как «деревней».
Киндерман вошел в дом и позвал:
– Пончик, я уже дома. Это я, твой герой, инспектор Клюзо[2].
Он повесил шляпу и пальто в крошечной прихожей на вешалку, вырезанную в виде дерева, затем отстегнул кобуру с пистолетом и запер ее в ящике небольшого деревянного комода, стоящего рядом с вешалкой.
– Мэри?
Ответа не последовало. Почувствовав аромат только что сваренного кофе, Киндерман, тяжело ступая, направился в кухню. Джулия, его двадцатидвухлетняя дочь, по всей вероятности, еще спала. Но где же Мэри? А Ширли, его теща?
Все на кухне было выдержано в этаком колониальном стиле. Хмуро оглядев медные кастрюльки и многочисленную утварь, развешенную над старинной газовой плитой, Киндерман попытался представить, что всем этим хламом набита не его кухня, а какая-нибудь ночлежка в Варшаве, в самом нищем районе. Он медленно подошел к столу.
– Стол из клена, – вслух пробормотал он. Находясь в одиночестве, он частенько разговаривал сам с собой. – Ну какой еврей отличит его от дуба или ясеня? Конечно, никакой, это просто невозможно.
И тут Киндерман заметил на столе записку. Он поднял ее и прочитал:
"Дорогой мой Билли,
не обижайся, но когда нас сегодня разбудил телефонный звонок, матушка настояла на том, чтобы мы отправились в Ричмонд. Наверное, это тебе в отместку. Поэтому я решила: чем скорее мы уедем, тем быстрее управимся и вернемся. Она говорила, что все евреи на юге должны держаться друг друга. Кстати, кто у нас в Ричмонде?
Как твои дела на работе? Интересно? С нетерпением жду твоих рассказов. Я приготовила на завтрак твое любимое блюдо – загляни в холодильник. Вернешься ли ты к вечеру домой или, как всегда, отправишься кататься на коньках по Потомаку вместе с Омаром Шарифом и Катрин Денёв?
Целую тебя, Мэри".
Ласковая улыбка осветила и согрела его лицо. Положив на стол записку, Киндерман открыл холодильник и обнаружил там на блюде сливочный сырок, помидоры, копченую лососину, маленький маринованный огурчик и миндальный соус. Он зажарил пару тостов и, налив кофе, уселся завтракать. Слева на стуле следователь заметил свежий номер «Вашингтон пост». Еще раз взглянув на еду, Киндерман вдруг обнаружил, что, хотя его желудок и пуст, он не сможет проглотить ни кусочка. Аппетит безнадежно пропал.
Он сидел и потягивал кофе. А потом поднял глаза. На улице заливалась какая-то птичка. «В такую погоду? Ее необходимо поместить в психиатрическую больницу. Она больна, ей надо помочь».
– Да и мне тоже, – заявил он вслух.
Птица замолчала, и единственным звуком, нарушавшим тишину, было тиканье больших настенных ходиков. Киндерман сверил свои часы – было восемь сорок две. Сейчас все христиане разбредутся по церквям. «Не забудьте помолиться за Томаса Кинтри, пожалуйста».
– И за Уильяма Ф. Киндермана, – громко добавил он.
«Да. И еще за одного человека». Следователь отхлебнул немного кофе. «Какое странное совпадение, – раздумывал он. – Почему Кинтри погиб именно в тот день, когда исполнился двенадцатый год с момента другой смерти, не менее загадочной и страшной?»
Киндерман снова взглянул на часы. Может быть, они остановились? Да нет. Часы продолжали тикать. Киндерман чуть пододвинул стул и внезапно почувствовал о комнате какие-то странные и необычные изменения. Но какие именно? «Ничего, просто ты переутомился». Он взял из вазочки конфету и, развернув, съел ее. «Конечно, не так вкусно, лучше бы все-таки съесть маринованный огурчик», – с досадой решил он.
Киндерман вздохнул и, покачав головой, поднялся со стула. Он отодвинул блюдо с нетронутым завтраком, сполоснул под краном чашку и, покинув кухню, зашагал по лестнице на второй этаж. Он собрался чуточку вздремнуть, высвободив на это время подсознание. Может быть, тогда всплывет нечто такое, что он не доглядел или вообще не заметил. Внезапно Киндерман застыл на верхней ступеньке и пробормотал:
– Близнецы.
Неужели тот самый «Близнец»? Невозможно. Это чудовище уже мертво. Не может быть. Но почему же тогда по его телу поползли мурашки, почему волосы на руках стали дыбом? Киндерман вытянул руки и повернул их ладонями вниз. «Да, действительно волосики стоят дыбом. Но отчего же?»
Киндерман услышал, как поднялась Джулия. Тяжело топая, она побрела в ванную. А он не двигался с места, озадаченный и вконец запутавшийся. Надо было что-то делать. Но что? Привычные методы расследования, да и все логические рассуждения здесь явно не годились. Надо искать маньяка, а лабораторное заключение подоспеет не раньше вечера. Он вполне отдавал себе отчет в том, что Манникс уже выложил все то немногое, о чем знал, а мать Кинтри, конечно, никто не собирался сейчас тревожить. Но в любом случае одно было уже совершенно очевидно: мальчик не имел ни подозрительных дружков, ни вредных привычек. В этом Киндерман был абсолютно уверен, ибо сам неоднократно встречался с ним. Следователь покачал головой. Надо выйти на улицу, как-то подвигаться, расшевелиться, что ли. Он услышал, как Джулия в ванной включила душ. Киндерман спустился по лестнице, достал пистолет, надел пальто и, нахлобучив шляпу, вышел из дома.
Некоторое время он постоял на пороге. Сомнения и самые невероятные предположения терзали его. Порыв ветра швырнул под ноги Киндерману пластиковый стаканчик, покатил его дальше по мостовой. Следователь прислушался к его мерному постукиванию. И вот опять все стихло. Киндерман устремился к своей машине и, заведя мотор, тронулся.
Он не знал, куда направляется. Неожиданно для самого себя Киндерман вдруг обнаружил, что припарковался не там, где разрешалось: на 33-й улице рядом с рекой. Он выбрался из автомобиля. На порогах особнячков лежали свежие номера «Вашингтон пост». Следователя вновь одолели мучительные воспоминания, он резко отвернулся и, заперев машину, побрел вперед.
Киндерман прошелся вдоль небольшого парка до моста, перекинутого через канал. Потом по бечевнику[3]добрался до лодочной станции. Здесь уже собралась толпа зевак, наперебой обсуждавших события этого страшного утра, хотя никто из них толком и не знал, какая именно трагедия здесь разыгралась. Киндерман подошел к двери сторожки. Она оказалась запертой. Тут же висела красно-белая табличка с короткой надписью «Закрыто». Взглянув на скамейку, следователь тяжело опустился на нее, вздохнул и привалился спиной к стене сторожки.
Киндерман внимательно рассматривал людей, собравшихся сейчас на пристани. По опыту он знал, что убийцы-маньяки частенько наслаждаются вниманием, которое уделяет их особам обычная толпа. Вероятно, это льстит их самолюбию – собрать кучу зевак, судачащих исключительно об их жутких подвигах! Возможно, и сам преступник находился сейчас среди этой толпы и как ни в чем не бывало вопрошал случайных прохожих: «А что произошло? Вы не в курсе? Кого-то убили?»
Киндерман пытался обнаружить в толпе что-нибудь подозрительное: например, джентльмена, который либо слишком натянуто улыбался, либо наблюдал за происходящим мутным остановившимся взглядом, как у наркомана. Нервный тик тоже привлек бы внимание следователя. Но особенно насторожил бы Киндермана человек, который, уже зная, что произошло, тем не менее продолжал бы задавать каждому встречному-поперечному все те же вопросы.
Следователь сунул руку во внутренний карман пальто: там он всегда про запас держал пару книжонок. В этот раз он извлек из кармана «Клавдия Божественного» и недовольно окинул взглядом обложку. Ему надо было прикинуться самым что ни на есть обычным пенсионером, который вышел к реке подышать свежим воздухом и почитать. Но роман Роберта Грейвса таил в себе некоторую опасность. Киндерман может вполне зачитаться, и тогда убийца ускользнет от его пытливого взгляда. И хотя следователь уже пару раз перечитывал роман, все равно он был уверен, что увлекательный сюжет вновь завладеет его вниманием. Киндерман запихнул книгу назад и вытащил другую. Взглянул на название. Это оказалась пьеса «В ожидании Годо». Следователь облегченно вздохнул и раскрыл ее сразу на втором акте.
Он просидел так очень долго, но ничего подозрительного не обнаружил. К одиннадцати часам толпа начала рассеиваться, да и новых лиц следователь больше не заметил. Однако он не терял надежды и выждал еще какое-то время. Взглянув на часы, Киндерман стал рассматривать лодки, прикованные к причалу цепями. Что-то раздражало его. Но что именно? Он попытался отыскать причину этого раздражения, но так и не смог. Сунув книгу в карман, он поднялся и зашагал прочь.
Подойдя к своей машине, Киндерман обнаружил на лобовом стекле штрафную квитанцию. Не веря глазам, следователь извлек ее из-под дворника и прочитал. Хотя на автомобиле не было опознавательных полицейских знаков, тем не менее по номерам можно было сразу определить, что машина принадлежала полиции округа. Киндерман смял квитанцию и, запихнув ее в карман, отпер машину, сел за руль и отъехал. Он не знал, куда направляется, и, когда остановился, с удивлением обнаружил, что находится перед зданием полицейского участка в Джорджтауне. Войдя внутрь, он подошел к дежурному сержанту.
– Сержант, кто сегодня штрафовал на 33-й улице возле канала?
Тот удивленно уставился на Киндермана:
– Робин Теннес.
– Мне вовсе не улыбается жить в такое время и в таком месте, где самого распоследнего дурня могут взять на работу в полицию, – взорвался Киндерман и, вручив сержанту квитанцию, зашагал вразвалку к лестнице.
– Лейтенант, есть что-нибудь новенькое о том ребенке? – крикнул ему вдогонку сержант. Он еще не успел прочитать, что было написано на квитанции.
– Никаких новостей, никаких, – пробурчал Киндерман. – Абсолютно никаких.
Он поднялся наверх и там, в зале, где собрались полицейские, буквально с порога был засыпая градом вопросов. Не отвечая ни на один из них, следователь добрался, наконец, до своего кабинета. На одной стеке висела подробная карта северо-западной части города. А к другой – позади рабочего стола, как раз между двумя окнами, выходящими на Капитолий, – был приколот большой плакат с изображением Снупи.[4]Этот плакат подарил Киндерману Томас Кинтри.
Следователь сел за стол. Он все еще был в шляпе и пальто и не торопился раздеваться. На столе лежали еженедельник. Библия в мягкой обложке и почти новая пластиковая салфетница. Киндерман достал из нее одну салфетку, вытер нос и взглянул на фотографии, вставленные в специальные прорези салфетницы. С одной стороны ему улыбались жена и дочь. Перевернув салфетницу, Киндерман извлек из прорези фотографию темноволосого священника. Следователь застыл на месте, уставившись на надпись, сделанную на обороте снимка: «Не спускайте глаз с этих доминиканцев, лейтенант». И подпись: «Дэмьен». Взгляд Киндермана наполнился светом, словно отраженным от улыбки на этом суровом и обветренном лице со шрамом над правым глазом. Внезапно Киндерман скомкал салфетку, которую все еще продолжал держать в руке и, швырнув ее в корзину для бумаг, потянулся было к телефонной трубке. В этот момент в кабинет неожиданно вошел Аткинс. Киндерман заметил его только тогда, когда тот уже закрывал за собой дверь.
– А, это ты. – Следователь оставил телефон в покое и сложил на груди руки, отчего сразу же стал похож на эдакого доморощенного Будду. – Так быстро?
Аткинс пересек кабинет и устроился напротив Киндермана. Он сдернул с головы фуражку и вопросительно взглянул на лейтенанта, до сих пор сидевшего в шляпе.
– Прости меня за навязчивость, – заговорил Киндерман. – Но сдается мне, я попросил тебя оставаться с миссис Кинтри.
– К ней пришли брат и сестра. А потом еще несколько друзей из университета. Я решил, что мне лучше вернуться.
– И правильно сделал, Аткинс. У меня тут для тебя прорва работы. – Киндерман выждал, пока Аткинс достанет маленький красный блокнотик и шариковую ручку, а затем продолжил: – Во-первых, свяжись с Фрэнсисом Берри. Много лет тому назад он вел дело о «Близнеце». Сейчас он работает в отделе расследования убийств в Сан-Франциско. Мне нужно все, что у него есть об убийце «Близнеце». Абсолютно все. Все материалы по этому делу.
– Но «Близнец» мертв вот уже двенадцать лет.
– Ну да? Неужели, Аткинс? А я-то и не знал. Ты хочешь сказать, что все газеты, сообщавшие о его смерти, оказались правы? И радио с телевидением тоже, Аткинс? Удивительно. Потрясающе. Я просто сражен.
Аткинс что-то записывал в блокнот, чуть заметно улыбаясь. Неожиданно дверь в кабинет распахнулась, и на пороге появился начальник лаборатории.
– Ну не маячь в дверях, Райан. Заходи, – пригласил коллегу Киндерман. Райан вошел и прикрыл за собой дверь. – Внимай мне, о Райан, – воскликнул Киндерман. – обрати свое драгоценное внимание на младого Аткинса. Ты вот сейчас, между прочим, находишься рядом с гигантом мысли, с потрясающим гением розыска. Нет, самом деле. Надо отдать ему должное. Ведаешь ли ты, что именно этот колосс поставил во главу угла своей карьеры? Ты просто обязан это знать. Нельзя скрывать таких звезд нашей профессии. Так вот, на минувшей неделе, аж в девятнадцатый раз...
– В двадцатый, – поправил его Аткинс, подняв вверх ручку, словно обращая внимание Райана на торжественность минуты.
– В двадцатый раз он задержал Мишкина, всемирно известного злодея. В чем тот провинился? Он всегда совершает одно и то же преступление. Он врывается в квартиры и по своему вкусу переставляет там всю мебель. Он считает себя непревзойденным дизайнером. – Тут Киндерман обратился к Аткинсу. – На этот раз, клянусь, мы его упечем в психушку.
– Да, но какое отношение к этому имеет отдел по расследованию убийств? – удивился Райан.
Аткинс повернулся к нему и ровным голосом пояснил:
– Видишь ли, Мишкин каждый раз оставляет записки с угрозой убить владельца квартиры, если тот хоть что-нибудь передвинет, и Мишкин это обнаружит.
Райан нервно заморгал.
– Героическая работа. Просто героическая, – добавил Киндерман. – Райан, ты хотел мне что-то сообщить?
– Пока ничего.
– А тогда по какому праву ты отнимаешь у меня драгоценное время?
– Я сам думал узнать, нет ли каких новостей.
– Есть. На улице чудовищно холодно. И еще очень важная новость: сегодня утром встало солнце. Не пришло ли тебе в голову, о Райан, еще что-нибудь мудрое, еще парочка подобных вопросов? А то их с нетерпением ожидают несколько восточных султанов.
Жертвой оказался Томас Джошуа Кинтри, двенадцатилетний темнокожий, сын Лойс Аннабель Кинтри, тридцативосьмилетней вдовы, преподавательницы иностранных языков в Джорджтаунском университете. Томас Кинтри развозил номера газет «Вашингтон Пост». Предполагалось, что газету он должен был доставить на пристань примерно в пять часов утра. Манникс позвонил в полицейский участок в 5 часов 38 минут. Труп был опознан сразу же, поскольку на зеленой клетчатой ветровке, принадлежавшей жертве, обнаружили нашивку с его именем, адресом и телефоном: Томас Кинтри был немым от рождения. А на этом участке он работал всего тринадцать дней, поэтому-то Манникс его и не узнал. Зато Киндерман с ходу опознал жертву. Этого мальчугана он встречал в полиции.
– Старушка... – печальным эхом отозвался Киндерман. Затем его брови изумленно поползли вверх, и он снова уставился на реку.
– Она в сторожке на пристани, лейтенант. Киндерман обернулся и в упор глянул на Аткинса.
– Ей там тепло? – забеспокоился он. – Вы уж пошустрите там, чтобы она не замерзла.
– Мы ее закутали в одеяло и, кроме того, раскочегарили камин.
– Ее надо покормить. Дайте ей супчику, горячего супчику.
– Она уже попила бульон.
– Бульон тоже хорошо, лишь бы он был горячим. Ее заметили ярдах в пятидесяти от сторожки. Она стояла на берегу пересохшего канала «Си-энд-Оу». Канал этот нынче не судоходен, а случались времена, когда по нему плавали баржи, запряженные лошадьми, и перевозили пассажиров на расстояние в пятьдесят миль. Сейчас же его использовали под свои ежедневные моционы местные жители – любители утренних пробежек трусцой. Старушке на вид было лет семьдесят, а то и больше. Ее подобрала поисковая бригада. Старая женщина дрожала как осиновый лист; нелепо подбоченившись, она испуганно озиралась по сторонам, чуть не плача, словно потерялась и не знала, куда теперь идти. Она не отвечала на вопросы. Очевидно, старушка была либо чем-то потрясена, либо находилась просто в старческом маразме. Никто так и не смог выдвинуть мало-мальски толковое предположение, что могла здесь делать старая женщина в столь ранний час. Ни одного жилого дома поблизости. Старушка была одета в хлопчатобумажную пижаму, голубой шерстяной халат с поясом, на котором кто-то вышил цветочки, и бледно-розовые домашние тапочки. А на улице стоял холод.
Подошел Стедман.
– Вы уже закончили с телом, лейтенант? Киндерман взглянул вниз на запятнанную кровью простыню.
– По Томасу Кинтри уже все выяснили? – осведомился он.
И опять донеслись до него всхлипывания. Киндерман покачал головой.
– Аткинс, отведи миссис Кинтри домой, – попросил он и глубоко вздохнул. – И прихвати медсестру. Пусть она подежурит у нее весь день сегодня. Я сам оплачу ей сверхурочные, не беспокойся. Отвези ее домой.
Аткинс хотел было что-то сказать, но Киндерман продолжал:
– Ах да, я помню. Старушка. Я сейчас как раз иду к ней.
Аткинсу ничего не оставалось, как выполнить просьбу Киндермана. А тот, тяжело опустившись на одно колено, чуть не застонал от напряжения.
– Прости меня, Томас Кинтри, – еле слышно пробормотал следователь, а затем, бережно приподняв краешек простыни, вновь осмотрел руки, ноги и грудь мальчонки. «Какой же тоненький и хрупкий, точь-в-точь крошечный воробушек», – подумал Киндерман. Мальчик был сиротой и переболел пеллагрой[1]. Лойс Кинтри усыновила мальчонку, когда тому исполнилось три годика. У Томаса началась новая жизнь. А теперь она оборвалась. Мальчика распяли, прибив запястья и щиколотки к двум веслам, сколоченным в виде креста. И такими же трехдюймовыми болванками раскроили ему голову: сначала размозжили череп, а потом вбили их в мозг, кровь извилистыми струйками стекала около глаз, все еще раскрытых и отражавших последний в жизни мальчика ужас. Открытый рот его застыл в беззвучном вопле, в диком немом крике от невыносимой боли и кошмара.
Киндерман внимательно осмотрел порезы на левой ладони Кинтри. Да, действительно, они смахивали на символ Близнецов. Затем следователь взглянул на другую руку мальчика и обнаружил, что на ней не хватает указательного пальца. Его отрезали. Киндерман почувствовал вдруг, как по спине пробежали мурашки.
Он осторожно опустил простыню и с трудом поднялся. Киндерман не мог отвести взгляд от этого тела, и вдруг он ощутил в душе непреклонную решимость. «Я найду твоего убийцу, Томас Кинтри», – мысленно пообещал он.
Даже если это преступление совершил сам Господь Бог.
– Ну хорошо, Стедман, действуй, – сказал он вслух. – Бери тело и исчезни, наконец, с глаз моих долой. От тебя за версту несет формалином и смертью.
Стедман направился к «скорой помощи».
– Хотя нет, подожди еще чуток, – вслед ему прокричал Киндерман.
Стедман обернулся. Следователь подошел к нему вплотную и тихо пояснил:
– Погоди, пусть сначала уйдет его мать.
Стедман кивнул.
К пристани пришвартовывалась драга. Тотчас с нее спрыгнул полицейский сержант в черной кожаной куртке на меху и подошел к Киндерману. В руках он нес какой-то предмет, завернутый в тряпку. Сержант собрался было заговорить, но Киндерман жестом остановил его.
Сержант непонимающе уставился на следователя, а затем проследил за его взглядом. Киндерман смотрел туда, где Аткинс беседовал с медсестрой и миссис Кинтри. Вот миссис Кинтри кивнула, и обе женщины встали. Киндерман отвел глаза, когда заметил, как мать на мгновение задержала взгляд на прикрытом холстом теле своего сына. Подождав немного, следователь спросил:
– Ну как, они уже ушли?
– Да, садятся в машину, – сообщил Стедман.
– Хорошо. Ну, сержант, – начал Киндерман, – валяйте, показывайте.
Сержант молча развернул коричневую ткань и показал то, что в ней находилось: деревянный молоток для отбивания мяса. Сержант держал его очень осторожно, чтобы случайно не коснуться пальцами.
Киндерман взглянул на молоток и объявил:
– У моей жены почти такой же. Для шницелей. Только чуть поменьше.
– Таким пользуются в ресторанах, – заметил Стедман. – Или в столовых на предприятиях. Я сам видел такие на кухне в армии.
Киндерман поднял глаза.
– И такой штуковиной можно все это проделать? Стедман кивнул.
– Пусть его возьмет Делира, – проинструктировал сержанта Киндерман. – А я пойду взгляну на старушку.
В сторожке на лодочной станции было тепло. Поленья вспыхивали и потрескивали в огромном камине, выложенном из крупных и округлых серых булыжников, а вдоль стен, в специальных отсеках стояли легкие байдарки.
– Пожалуйста, мэм, назовите свое имя. Старушка сидела у камина на ободранном диване, обитом желтой искусственной кожей, рядом с ней расположилась сотрудница полиции. Киндерман стоял перед ними, он сопел и комкал поля своей шляпы. Казалось, старая женщина не замечает следователя, ее сосредоточенный взгляд был устремлен Бог знает куда. Киндерман изумленно прищурился. Присев на стул рядом со старушкой, он бережно пристроил шляпу на стопку видавших виды журналов – разорванных, без обложек, забытых здесь, вероятно, во времена оны и сваленных на маленький деревянный столик. Шляпа накрыла древнюю рекламу виски.
– Вы не могли бы назвать свое имя, милая? Ответа не последовало. Киндерман вопросительно взглянул на сотрудницу полиции. Та кивнула и объяснила:
Она повторяет это бесконечно, кроме тех моментов, когда мы ее кормили. И даже тогда, когда я причесывала ее, – добавила она.
Киндерман снова взглянул на старушку. Она делала какие-то странные ритмичные движения руками.
И вдруг следователь увидел нечто такое, чего раньше почему-то не заметил. На столике рядом с его шляпой лежала маленькая розовая вещица. Киндерман поднял ее и прочитал надпись: «Большие Виргинские водопады». Буква "н" оказалась стертой.
– Никак не могу найти вторую, – пояснила сотрудница полиции, – поэтому я не стала закалывать эту и отложила ее.
– А она носит эти заколки?
– Да.
Следователь внутренне напрягся: с одной стороны, это было открытием, а с другой... Заколки приводили его в замешательство. Старушка несомненно являлась свидетельницей преступления. Но что она потеряла на пристани в такой час? Да еще на таком холоде? И совсем непонятно, с какой стати занесло ее на пересохший канал? Поначалу Киндерман решил было, что она просто слабоумная и, скорее всего, выгуливала собаку. «Собаку? Да, наверное, пес куда-то удрал, а она, пытаясь его найти, заблудилась. Тогда становилось понятным, почему она так плачет». Поразмыслив над этим, Киндерман пришел к страшному выводу, что несчастная женщина своими глазами наблюдала разыгравшуюся здесь трагедию, и от этого потеряла рассудок, во всяком случае, на некоторое время. Поэтому сейчас она не в состоянии отвечать ни на какие вопросы. Киндерман ощущал какую-то смесь жалости, возбуждения и раздражения. Надо было во что бы то ни стало разговорить ее.
– Мэм, не могли бы вы назвать свое имя? И снова молчание. В наступившей тишине следователь наблюдал, как она опять и опять повторяет одни и те же пассы руками. Высоко в небе солнце выскользнуло, наконец, из облаков, и его приглушенные зимние лучи, как нежданная милость, коснулись ближайшего окна. Осветилось и лицо старушки. Казалось, что глаза ее наполнены этим божественным сиянием. Киндерман слегка подался вперед: ему вдруг почудилось, что в движениях пожилой женщины, казалось бы бессмысленных, прослеживается определенная ритмичность и очередность. Ноги старушки были плотно сдвинуты, она последовательно то одной, то другой рукой совершала движения по направлению к бедрам, затем рука взмывала высоко вверх над головой, и после нескольких коротких и резких толчков все повторялось снова.
Киндерман некоторое время наблюдал за старушкой, потом поднялся со стула.
– Пусть она побудет в приемной, Джордан, пока мы не установим личность.
Сотрудница полиции кивнула.
– Вы причесали ее, – тепло проговорил Киндерман. – Это очень мило. Останьтесь пока с ней.
– Слушаюсь, сэр.
Киндерман повернулся и вышел из сторожки. Проинструктировав своих людей, он поехал домой. Жил Киндерман недалеко от Фоксхолл-роуд в небольшом и уютном коттеджике в стиле эпохи Тюдоров. Он переселился сюда из городской квартиры всего шесть лет назад по настоянию жены и называл теперь свое жилище, расположенное на окраине, не иначе как «деревней».
Киндерман вошел в дом и позвал:
– Пончик, я уже дома. Это я, твой герой, инспектор Клюзо[2].
Он повесил шляпу и пальто в крошечной прихожей на вешалку, вырезанную в виде дерева, затем отстегнул кобуру с пистолетом и запер ее в ящике небольшого деревянного комода, стоящего рядом с вешалкой.
– Мэри?
Ответа не последовало. Почувствовав аромат только что сваренного кофе, Киндерман, тяжело ступая, направился в кухню. Джулия, его двадцатидвухлетняя дочь, по всей вероятности, еще спала. Но где же Мэри? А Ширли, его теща?
Все на кухне было выдержано в этаком колониальном стиле. Хмуро оглядев медные кастрюльки и многочисленную утварь, развешенную над старинной газовой плитой, Киндерман попытался представить, что всем этим хламом набита не его кухня, а какая-нибудь ночлежка в Варшаве, в самом нищем районе. Он медленно подошел к столу.
– Стол из клена, – вслух пробормотал он. Находясь в одиночестве, он частенько разговаривал сам с собой. – Ну какой еврей отличит его от дуба или ясеня? Конечно, никакой, это просто невозможно.
И тут Киндерман заметил на столе записку. Он поднял ее и прочитал:
"Дорогой мой Билли,
не обижайся, но когда нас сегодня разбудил телефонный звонок, матушка настояла на том, чтобы мы отправились в Ричмонд. Наверное, это тебе в отместку. Поэтому я решила: чем скорее мы уедем, тем быстрее управимся и вернемся. Она говорила, что все евреи на юге должны держаться друг друга. Кстати, кто у нас в Ричмонде?
Как твои дела на работе? Интересно? С нетерпением жду твоих рассказов. Я приготовила на завтрак твое любимое блюдо – загляни в холодильник. Вернешься ли ты к вечеру домой или, как всегда, отправишься кататься на коньках по Потомаку вместе с Омаром Шарифом и Катрин Денёв?
Целую тебя, Мэри".
Ласковая улыбка осветила и согрела его лицо. Положив на стол записку, Киндерман открыл холодильник и обнаружил там на блюде сливочный сырок, помидоры, копченую лососину, маленький маринованный огурчик и миндальный соус. Он зажарил пару тостов и, налив кофе, уселся завтракать. Слева на стуле следователь заметил свежий номер «Вашингтон пост». Еще раз взглянув на еду, Киндерман вдруг обнаружил, что, хотя его желудок и пуст, он не сможет проглотить ни кусочка. Аппетит безнадежно пропал.
Он сидел и потягивал кофе. А потом поднял глаза. На улице заливалась какая-то птичка. «В такую погоду? Ее необходимо поместить в психиатрическую больницу. Она больна, ей надо помочь».
– Да и мне тоже, – заявил он вслух.
Птица замолчала, и единственным звуком, нарушавшим тишину, было тиканье больших настенных ходиков. Киндерман сверил свои часы – было восемь сорок две. Сейчас все христиане разбредутся по церквям. «Не забудьте помолиться за Томаса Кинтри, пожалуйста».
– И за Уильяма Ф. Киндермана, – громко добавил он.
«Да. И еще за одного человека». Следователь отхлебнул немного кофе. «Какое странное совпадение, – раздумывал он. – Почему Кинтри погиб именно в тот день, когда исполнился двенадцатый год с момента другой смерти, не менее загадочной и страшной?»
Киндерман снова взглянул на часы. Может быть, они остановились? Да нет. Часы продолжали тикать. Киндерман чуть пододвинул стул и внезапно почувствовал о комнате какие-то странные и необычные изменения. Но какие именно? «Ничего, просто ты переутомился». Он взял из вазочки конфету и, развернув, съел ее. «Конечно, не так вкусно, лучше бы все-таки съесть маринованный огурчик», – с досадой решил он.
Киндерман вздохнул и, покачав головой, поднялся со стула. Он отодвинул блюдо с нетронутым завтраком, сполоснул под краном чашку и, покинув кухню, зашагал по лестнице на второй этаж. Он собрался чуточку вздремнуть, высвободив на это время подсознание. Может быть, тогда всплывет нечто такое, что он не доглядел или вообще не заметил. Внезапно Киндерман застыл на верхней ступеньке и пробормотал:
– Близнецы.
Неужели тот самый «Близнец»? Невозможно. Это чудовище уже мертво. Не может быть. Но почему же тогда по его телу поползли мурашки, почему волосы на руках стали дыбом? Киндерман вытянул руки и повернул их ладонями вниз. «Да, действительно волосики стоят дыбом. Но отчего же?»
Киндерман услышал, как поднялась Джулия. Тяжело топая, она побрела в ванную. А он не двигался с места, озадаченный и вконец запутавшийся. Надо было что-то делать. Но что? Привычные методы расследования, да и все логические рассуждения здесь явно не годились. Надо искать маньяка, а лабораторное заключение подоспеет не раньше вечера. Он вполне отдавал себе отчет в том, что Манникс уже выложил все то немногое, о чем знал, а мать Кинтри, конечно, никто не собирался сейчас тревожить. Но в любом случае одно было уже совершенно очевидно: мальчик не имел ни подозрительных дружков, ни вредных привычек. В этом Киндерман был абсолютно уверен, ибо сам неоднократно встречался с ним. Следователь покачал головой. Надо выйти на улицу, как-то подвигаться, расшевелиться, что ли. Он услышал, как Джулия в ванной включила душ. Киндерман спустился по лестнице, достал пистолет, надел пальто и, нахлобучив шляпу, вышел из дома.
Некоторое время он постоял на пороге. Сомнения и самые невероятные предположения терзали его. Порыв ветра швырнул под ноги Киндерману пластиковый стаканчик, покатил его дальше по мостовой. Следователь прислушался к его мерному постукиванию. И вот опять все стихло. Киндерман устремился к своей машине и, заведя мотор, тронулся.
Он не знал, куда направляется. Неожиданно для самого себя Киндерман вдруг обнаружил, что припарковался не там, где разрешалось: на 33-й улице рядом с рекой. Он выбрался из автомобиля. На порогах особнячков лежали свежие номера «Вашингтон пост». Следователя вновь одолели мучительные воспоминания, он резко отвернулся и, заперев машину, побрел вперед.
Киндерман прошелся вдоль небольшого парка до моста, перекинутого через канал. Потом по бечевнику[3]добрался до лодочной станции. Здесь уже собралась толпа зевак, наперебой обсуждавших события этого страшного утра, хотя никто из них толком и не знал, какая именно трагедия здесь разыгралась. Киндерман подошел к двери сторожки. Она оказалась запертой. Тут же висела красно-белая табличка с короткой надписью «Закрыто». Взглянув на скамейку, следователь тяжело опустился на нее, вздохнул и привалился спиной к стене сторожки.
Киндерман внимательно рассматривал людей, собравшихся сейчас на пристани. По опыту он знал, что убийцы-маньяки частенько наслаждаются вниманием, которое уделяет их особам обычная толпа. Вероятно, это льстит их самолюбию – собрать кучу зевак, судачащих исключительно об их жутких подвигах! Возможно, и сам преступник находился сейчас среди этой толпы и как ни в чем не бывало вопрошал случайных прохожих: «А что произошло? Вы не в курсе? Кого-то убили?»
Киндерман пытался обнаружить в толпе что-нибудь подозрительное: например, джентльмена, который либо слишком натянуто улыбался, либо наблюдал за происходящим мутным остановившимся взглядом, как у наркомана. Нервный тик тоже привлек бы внимание следователя. Но особенно насторожил бы Киндермана человек, который, уже зная, что произошло, тем не менее продолжал бы задавать каждому встречному-поперечному все те же вопросы.
Следователь сунул руку во внутренний карман пальто: там он всегда про запас держал пару книжонок. В этот раз он извлек из кармана «Клавдия Божественного» и недовольно окинул взглядом обложку. Ему надо было прикинуться самым что ни на есть обычным пенсионером, который вышел к реке подышать свежим воздухом и почитать. Но роман Роберта Грейвса таил в себе некоторую опасность. Киндерман может вполне зачитаться, и тогда убийца ускользнет от его пытливого взгляда. И хотя следователь уже пару раз перечитывал роман, все равно он был уверен, что увлекательный сюжет вновь завладеет его вниманием. Киндерман запихнул книгу назад и вытащил другую. Взглянул на название. Это оказалась пьеса «В ожидании Годо». Следователь облегченно вздохнул и раскрыл ее сразу на втором акте.
Он просидел так очень долго, но ничего подозрительного не обнаружил. К одиннадцати часам толпа начала рассеиваться, да и новых лиц следователь больше не заметил. Однако он не терял надежды и выждал еще какое-то время. Взглянув на часы, Киндерман стал рассматривать лодки, прикованные к причалу цепями. Что-то раздражало его. Но что именно? Он попытался отыскать причину этого раздражения, но так и не смог. Сунув книгу в карман, он поднялся и зашагал прочь.
Подойдя к своей машине, Киндерман обнаружил на лобовом стекле штрафную квитанцию. Не веря глазам, следователь извлек ее из-под дворника и прочитал. Хотя на автомобиле не было опознавательных полицейских знаков, тем не менее по номерам можно было сразу определить, что машина принадлежала полиции округа. Киндерман смял квитанцию и, запихнув ее в карман, отпер машину, сел за руль и отъехал. Он не знал, куда направляется, и, когда остановился, с удивлением обнаружил, что находится перед зданием полицейского участка в Джорджтауне. Войдя внутрь, он подошел к дежурному сержанту.
– Сержант, кто сегодня штрафовал на 33-й улице возле канала?
Тот удивленно уставился на Киндермана:
– Робин Теннес.
– Мне вовсе не улыбается жить в такое время и в таком месте, где самого распоследнего дурня могут взять на работу в полицию, – взорвался Киндерман и, вручив сержанту квитанцию, зашагал вразвалку к лестнице.
– Лейтенант, есть что-нибудь новенькое о том ребенке? – крикнул ему вдогонку сержант. Он еще не успел прочитать, что было написано на квитанции.
– Никаких новостей, никаких, – пробурчал Киндерман. – Абсолютно никаких.
Он поднялся наверх и там, в зале, где собрались полицейские, буквально с порога был засыпая градом вопросов. Не отвечая ни на один из них, следователь добрался, наконец, до своего кабинета. На одной стеке висела подробная карта северо-западной части города. А к другой – позади рабочего стола, как раз между двумя окнами, выходящими на Капитолий, – был приколот большой плакат с изображением Снупи.[4]Этот плакат подарил Киндерману Томас Кинтри.
Следователь сел за стол. Он все еще был в шляпе и пальто и не торопился раздеваться. На столе лежали еженедельник. Библия в мягкой обложке и почти новая пластиковая салфетница. Киндерман достал из нее одну салфетку, вытер нос и взглянул на фотографии, вставленные в специальные прорези салфетницы. С одной стороны ему улыбались жена и дочь. Перевернув салфетницу, Киндерман извлек из прорези фотографию темноволосого священника. Следователь застыл на месте, уставившись на надпись, сделанную на обороте снимка: «Не спускайте глаз с этих доминиканцев, лейтенант». И подпись: «Дэмьен». Взгляд Киндермана наполнился светом, словно отраженным от улыбки на этом суровом и обветренном лице со шрамом над правым глазом. Внезапно Киндерман скомкал салфетку, которую все еще продолжал держать в руке и, швырнув ее в корзину для бумаг, потянулся было к телефонной трубке. В этот момент в кабинет неожиданно вошел Аткинс. Киндерман заметил его только тогда, когда тот уже закрывал за собой дверь.
– А, это ты. – Следователь оставил телефон в покое и сложил на груди руки, отчего сразу же стал похож на эдакого доморощенного Будду. – Так быстро?
Аткинс пересек кабинет и устроился напротив Киндермана. Он сдернул с головы фуражку и вопросительно взглянул на лейтенанта, до сих пор сидевшего в шляпе.
– Прости меня за навязчивость, – заговорил Киндерман. – Но сдается мне, я попросил тебя оставаться с миссис Кинтри.
– К ней пришли брат и сестра. А потом еще несколько друзей из университета. Я решил, что мне лучше вернуться.
– И правильно сделал, Аткинс. У меня тут для тебя прорва работы. – Киндерман выждал, пока Аткинс достанет маленький красный блокнотик и шариковую ручку, а затем продолжил: – Во-первых, свяжись с Фрэнсисом Берри. Много лет тому назад он вел дело о «Близнеце». Сейчас он работает в отделе расследования убийств в Сан-Франциско. Мне нужно все, что у него есть об убийце «Близнеце». Абсолютно все. Все материалы по этому делу.
– Но «Близнец» мертв вот уже двенадцать лет.
– Ну да? Неужели, Аткинс? А я-то и не знал. Ты хочешь сказать, что все газеты, сообщавшие о его смерти, оказались правы? И радио с телевидением тоже, Аткинс? Удивительно. Потрясающе. Я просто сражен.
Аткинс что-то записывал в блокнот, чуть заметно улыбаясь. Неожиданно дверь в кабинет распахнулась, и на пороге появился начальник лаборатории.
– Ну не маячь в дверях, Райан. Заходи, – пригласил коллегу Киндерман. Райан вошел и прикрыл за собой дверь. – Внимай мне, о Райан, – воскликнул Киндерман. – обрати свое драгоценное внимание на младого Аткинса. Ты вот сейчас, между прочим, находишься рядом с гигантом мысли, с потрясающим гением розыска. Нет, самом деле. Надо отдать ему должное. Ведаешь ли ты, что именно этот колосс поставил во главу угла своей карьеры? Ты просто обязан это знать. Нельзя скрывать таких звезд нашей профессии. Так вот, на минувшей неделе, аж в девятнадцатый раз...
– В двадцатый, – поправил его Аткинс, подняв вверх ручку, словно обращая внимание Райана на торжественность минуты.
– В двадцатый раз он задержал Мишкина, всемирно известного злодея. В чем тот провинился? Он всегда совершает одно и то же преступление. Он врывается в квартиры и по своему вкусу переставляет там всю мебель. Он считает себя непревзойденным дизайнером. – Тут Киндерман обратился к Аткинсу. – На этот раз, клянусь, мы его упечем в психушку.
– Да, но какое отношение к этому имеет отдел по расследованию убийств? – удивился Райан.
Аткинс повернулся к нему и ровным голосом пояснил:
– Видишь ли, Мишкин каждый раз оставляет записки с угрозой убить владельца квартиры, если тот хоть что-нибудь передвинет, и Мишкин это обнаружит.
Райан нервно заморгал.
– Героическая работа. Просто героическая, – добавил Киндерман. – Райан, ты хотел мне что-то сообщить?
– Пока ничего.
– А тогда по какому праву ты отнимаешь у меня драгоценное время?
– Я сам думал узнать, нет ли каких новостей.
– Есть. На улице чудовищно холодно. И еще очень важная новость: сегодня утром встало солнце. Не пришло ли тебе в голову, о Райан, еще что-нибудь мудрое, еще парочка подобных вопросов? А то их с нетерпением ожидают несколько восточных султанов.