Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
Блиш Джеймс
Век лета
Джеймс БЛИШ
ВЕК ЛЕТА
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ТРЕТЬЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ
1
Ко всем радостям, которые мир дарил Джону Мартелсу, доктору наук, члену Королевского академического Фарадеевского общества, и т.д., и т.п., примешивалась лишь одна ложка дегтя: неисправность телескопа.
С одной стороны Мартелс, тридцати лет, неженатый, ничего особенного из себя не представлял, с другой - он пользовался преимуществами того, что его британские соотечественники язвительно называли утечкой мозгов, переманивания лучших английских умов в Соединенные Штаты за счет большей оплаты, меньших налогов и явного отсутствия какой бы то ни было классовой системы. И у него не было причин сожалеть об этом, не говоря уже о чувстве вины. Родители его умерли, и он считал, что больше ничего не должен Соединенному Королевству.
Конечно, преимущества жизни в Штатах не были столь безоблачными, как ему обещали, но он ничего иного и не ожидал. Взять, например, явное отсутствие классовой системы: весь мир знал, что черные, мексиканцы, и вообще, бедняки подвергались в Штатах жестокой дискриминации, и что политическое противостояние любого рода истэблишменту становилось все более опасным. Но, с его точки зрения, это была классовая система и_н_о_г_о_ рода.
На Мартелсе, родившемся в рабочей семье в неописуемо уродливом городе Донкастере, с самого начала лежало проклятие мидлендского диалекта, который отсек его от "хорошего" британского общества столь же решительно и бесповоротно, как если бы он был пакистанским иммигрантом-нелегалом. Родители не имели средств, чтобы отдать его в "публичную" школу, которая помогла бы поправить его жуткую речь и дала знание классических языков, все еще необходимых во времена его юности для поступления в Оксфорд или Кембридж.
Вместо этого он усердным трудом прокладывал свой путь в одном из новых политехнических университетов из красного кирпича. Хотя в итоге он окончил курс с наивысшим баллом по астрофизике, акцент его по-прежнему оставался столь жесток, что позволял ему появиться в любом баре Британии лишь со стороны, открытой для простой публики, о холлах же и салонах не приходилось и мечтать.
В Штатах, напротив, к акцентам относились как к чисто местной особенности, а об образовании человека судили не по его произношению, а по грамматике, лексикону и уровню знаний. По правде говоря, Мартелса беспокоило положение негров, мексиканцев и бедняков, но не сильно, поскольку он не принадлежал ни к одной из этих категорий.
Что касается политической деятельности, она для Мартелса, как для иностранца, была абсолютно закрыта. Осмелься он поднять плакат, неважно с какой надписью, он лишился бы паспорта или гражданства.
Ситуация с деньгами развивалась весьма похожим образом. Хотя здесь можно было заработать куда больше, чем в Англии, в таких местах, как Нью-Йорк, деньги уплывали чуть ли не быстрее, чем приходили; но Мартелс жил не в Нью-Йорке. После недолгого чтения пользовавшихся довольно неплохим успехом лекций по радиоастрономии в обсерватории Джодрелл Бэнкс ему предложили место директора исследовательского отдела в новом, но уже быстро растущем университете на Среднем Западе, где платили намного больше, и где, к тому же, негры, мексиканцы и бедняки практически отсутствовали. Он не мог совсем забыть об их положении, но по крайней мере чувствовал себя спокойнее, не видя их перед глазами. Для планерного спорта это место оказалось не столь хорошо, как Чилтерн Хиллс, но нельзя же иметь все сразу.
И важнейший стимул: Сокетский университет только что завершил строительство радиотелескопа совершенно новой конструкции, сочетание антенной решетки площадью в квадратную милю и подвижной параболической антенны, размещенной в необычной, похожей на чашу, выемке ледникового происхождения. По сравнению с этим телескопом все его предшественники казались столь же примитивными, как оптическая машина, украденная Галилеем у Ганса Липпершея. Такое сочетание позволило сделать зеркало антенны заметно меньшим, чем в Джодрелл Бэнкс, но зато потребовало установки в фокусной точке каркасной волноводной конструкции почти такого же размера, как трубчатая рама шестидесятипятидюймового оптического телескопа-рефлектора. Чтобы запустить эту штуку в работу требовалось невероятное количество энергии, намного большее, чем для ее вращения, но, по крайней мере в теории, она должна была проникнуть достаточно далеко в глубины вселенной и нащупать радиоэквивалент температуры, не превышающей температуры загривка Мартелса.
С первого же взгляда Мартелс пришел от телескопа в восторг, как отец, только что купивший сыну новую электрическую железную дорогу. Одна лишь мысль о том, какие великие события можно было бы регистрировать с помощью этого прибора, доставляла удовольствие. Проблема заключалась лишь в одном: пока что не удавалось заставить аппарат принимать что-либо, кроме местной радиостанции, передающей рок-н-роллы.
В безошибочности теории и правильности конструкции Мартелс нисколько не сомневался. Схемы Мартелс проверил сам, тщательно и неоднократно. Оставалось лишь одно: дефект монтажа, наверняка, что-нибудь совсем простое, вроде смещенной фермы в волноводе, искажавшей поле или передачу сигнала.
В пользу университета из красного кирпича можно было сказать по крайней мере одно: он не давал знания греческого и не улучшал английский, но прежде чем выпустить ученого-физика требовал от него сносных инженерных знаний. Прогрев усилитель, настроив его и повернув ручку коэффициента усиления до упора, что должно было перенести университетский городок в сердце Урса Мажор номер два, скопления галактик на расстоянии полумилллиарда световых лет, Мартелс пересек параболическую алюминиевую решетку антенны и начал взбираться по волноводу, держа в руке детектор поля, слишком большой, к сожалению, чтобы уместиться в кармане.
Добравшись до края волновода, он уселся передохнуть, свесил ноги и заглянул внутрь трубы. Он намеревался теперь спускаться туда по узкой винтовой лестнице, замеряя интенсивность поля и время от времени выкрикивая показания прибора стоявшим внизу техникам.
Политехнический университет требовал, чтобы его ученые-физики были также и инженерами, но он не удосужился сделать их еще и верхолазами. Мартелс даже не надел каску. Поставив обутую в кроссовку ногу под, казалось бы, совершенно надежным углом между двумя балками, он поскользнулся и упал вниз головой внутрь трубы.
Он не успел даже вскрикнуть или услышать тревожные возгласы техников, так как потерял сознание задолго до того, как достиг дна.
На самом деле, дна он вообще не достиг.
Можно было бы объяснить, четко и всеобъемлюще, что вместо этого произошло с Мартелсом, но для этого потребовалось бы несколько страниц выражений на метаязыке, изобретенном доктором Тором Вальдом, шведским физиком-теоретиком, которому, к сожалению, не суждено было родиться до 2060 года. Достаточно сказать, что благодаря халтурной работе неизвестного сварщика совершенно новый радиотелескоп Сокетского университета действительно обладал беспрецедентной дальностью действия - но в направлении, которое его создатели не только не закладывали в конструкцию, но даже и представить себе не могли.
2
- Почти меня своим вниманием, бессмертный Квант.
Выплывая из мрака, Мартелс попытался открыть глаза и обнаружил, что не может этого сделать. Тем не менее, через мгновение он осознал, что видит. Увиденное оказалось для него настолько необычным, что он попытался закрыть глаза, и обнаружил, что и этого сделать не может. Видимо, он был полностью парализован; он не мог даже перевести взгляд.
Он подумал было, что сломал при падении шею. Но это не могло помешать ему управлять глазными мышцами, не так ли? Или веками?
К тому же он находился не в больнице, уж в этом-то, по крайней мере, он не сомневался. Перед ним расстилался обширный сумрачный полуразвалившийся зал. Откуда-то сверху проникал солнечный свет, но то, сквозь что он проходил, пропускало его плохо.
У Мартелса возникло ощущение затхлости, но обоняния он, похоже, тоже лишился. Голос, который он услышал, плюс несколько слабых неясных отголосков дали ему знать, что он, во всяком случае, может слышать. Он попробовал открыть рот - безрезультатно.
Ему ничего не оставалось, кроме как внимать тому немногому, что он видел и слышал, и попытаться уловить смысл во всем этом. На чем он сидел или лежал? Тепло вокруг или холодно? Нет, эти чувства тоже его оставили. Но зато у него ничего не болело - хотя означало ли это, что он лишился и ощущения боли тоже, или находился под воздействием лекарств, или его вылечили, догадаться было невозможно. Он также не чувствовал ни голода, ни жажды - причина опять же была неясна.
На полу зала, в пределах поля зрения Мартелса, в беспорядке располагались исключительно странные предметы. То, что они находились на различном расстоянии, позволило ему сделать вывод, что он может хотя бы фокусировать свой взгляд. Некоторые предметы казались еще более запущенными, чем сам зал. В ряде случаев состояние предметов было невозможно оценить, так как они казались скульптурами или какими-то иными произведениями искусства; что они представляли, если они вообще что-то представляли, Мартелс не мог понять, в его время изобразительное искусство вышло из моды. Другие же предметы были просто машинами, и хотя назначение ни одной из них он не мог даже представить, ржавчину он заметил сразу. Эти вещи не использовались давным-давно.
Впрочем, _ч_т_о_-_т_о_ еще работало. Он слышал слабое гудение, похожее на электрический фон частотой пятьдесят герц. Оно, казалось, звучало где-то сзади, совсем рядом, будто какой-то невидимый парикмахер работал над его затылком или шеей массажным приспособлением, рассчитанным на комариную голову.
Мартелс решил, что это здание, во всяком случае, то помещение, где он находился, не должно быть очень большим. Если стена, в которую упирался его взгляд, была боковой - конечно, он не мог определить это с уверенностью - а недавние отзвуки голоса не вводили в заблуждение, зал не мог быть намного больше, чем одна из центральных галерей пинакотеки Альте, скажем, зал Рубенса...
Подобное сравнение прекрасно подходило к этому месту. Мартелс находился в своего рода музее, неухоженном и редко посещаемом, судя по толстому слою пыли на полу, хранившему очень мало следов и совсем нетронутому возле экспонатов (если это были экспонаты). Он с недоумением отметил, что это следы босых ног.
Затем снова раздался тот же голос, на этот раз с довольно резкой жалобной нотой. Голос произнес:
- Бессмертный Квант, ответь мне, молю тебя покорно.
И с тройным потрясением Мартелс услышал свой собственный ответ:
- Тебе позволено отвлечь мое внимание, назойливый туземец.
Потрясение было тройным, поскольку, во-первых, он не собирался формулировать ответ или произносить его. Во-вторых, голос, произнесший эти слова, совершенно точно ему не принадлежал, он был более низким и неестественно громким, но почти без резонанса. В-третьих, этого языка Мартелс никогда раньше не слышал, но, вроде бы, понимал его прекрасно.
"К тому же, меня не зовут и никогда не звали Квантом. У меня даже нет второго инициала."
Но он не успел задуматься над этим, так как в поле зрения, раболепно согнувшись, что почему-то показалось Мартелсу противным, бочком вошло нечто, что с натяжкой можно было назвать человеком. Он был гол, и кожа его имела темно-коричневый цвет, наполовину от природы, решил Мартелс, наполовину от сильного загара. Нагота позволяла видеть, что он очень чист, с короткими руками, длинными ногами, узким тазом. Черные волосы вились, как у негра, но черты лица были европейскими, не считая азиатского разреза глаз, напомнив Мартелсу скорее африканских бушменов - небольшой рост усиливал это впечатление. Лицо его, в отличие от позы, хотя и выражало уважение и даже почтение, отнюдь не было испуганным.
- Ну, что тебе нужно от меня, туземец? - сказал новый голос Мартелса.
- Бессмертный Квант, мне нужен обряд для защиты наших церемоний посвящения от Птиц. Они постигли прежний, так как в этом году многие из наших новых юношей лишились из-за них глаз, а некоторые даже жизни. Предки говорят, что такой обряд был известен в Третьем Возрождении, и он лучше нашего, но они не знают подробностей.
- Да, он существует, - произнес другой голос Мартелса. - И он послужит вам, пожалуй, от двух до пяти лет. Но в конце концов, птицы постигнут и его. Кончится тем, что вам придется отказаться от этих церемоний.
- Сделать это означало бы отказаться от жизни после смерти!
- Это несомненно, но так ли уж велика будет потеря? Юноши нужны вам здесь и сейчас, чтобы охотиться, производить потомство и сражаться с Птицами. Мне не дано знаний о загробной жизни, но откуда в вас уверенность, что она приятна? Какие радости могут остаться для всех этих теснящихся душ?
Непонятно почему, Мартелс чувствовал, что Квант произносит слово "птицы" с большой буквы, но этого совсем не ощущалось в речи просителя, на лице которого теперь появилось выражение сдерживаемого ужаса. Он также заметил, что Квант разговаривал с предполагаемым дикарем, как с равным по уровню знаний, и обнаженный человек отвечал ему так же. Но что толку в этой информации? Коль на то пошло, что делает Мартелс, человек, видимо, чудом уцелевший при серьезном несчастном случае, в каком-то разваливающемся музее, беспомощно подслушивая бессмысленный разговор с голым "туземцем", задающим вопросы наподобие средневекового студента, обращающегося к святому Фоме Аквинскому?
- Не знаю, бессмертный Квант, - говорил тем временем проситель. - Но без этих церемоний у нас не будет новых поколений предков, и память о загробной жизни быстро затухнет. Кто тогда будет давать нам советы кроме нас самих?
- В самом деле, кто?
Судя по легкому налету иронии в голосе, Квант хотел, чтобы вопрос прозвучал риторически, но Мартелсу, наконец, все это надоело. Собрав всю силу воли, он с трудом произнес:
- Может мне кто-нибудь объяснить, что здесь происходит, черт возьми?
Слова вырвались наружу, на этот раз звучал его собственный голос, хотя физического ощущения речи не возникло. И он снова говорил на том же незнакомом языке.
Эхо улеглось, на мгновение наступила полная тишина, и Мартелс ощутил потрясение, которое совершенно точно не было его собственным. Затем проситель в изумлении открыл рот и бросился бежать.
На этот раз глаза Мартелса, хоть и не по его воле, следовали за бегущим человеком, пока тот не скрылся в низком сводчатом залитом солнцем проеме, за которым виднелось что-то вроде густого зеленого леса или джунглей. Таким образом, его догадка о размере и форме зала подтвердилась, и теперь он знал, что зал находится на уровне земли. Затем его взор вернулся на стену и заброшенные непонятные предметы.
- Кто ты? - спросил голос Кванта. - И как ты проник в мой мозг?
- Т_в_о_й_ мозг?
- Это мой мозг, и я его законный владелец - драгоценная личность великой мудрости, специально сохраненная и оберегаемая для жизни после смерти. Я заключен сюда с конца Третьего Возрождения, музей, который ты видишь, относится именно к этой эпохе. Люди Четвертого Возрождения считают меня почти богом, и правильно делают. - В последней фразе, без сомнения, прозвучала угроза. - Повторяю, кто ты, и как сюда попал?
- Меня зовут Джон Мартелс, и я не имею ни малейшего представления, как я здесь очутился. И ничего из увиденного или услышанного я не понимаю. Я находился в паре секунд от верной смерти, и вдруг я тут. Вот все, что я знаю.
- Предупреждаю, говори правду, - мрачно сказал Квант. - Иначе я тебя вышвырну, и через две-три секунды ты умрешь - или отправишься в загробную жизнь, что одно и то же.
Нужно быть осторожным, вдруг подумал Мартелс. Несмотря на то, что они оба находились в одном мозгу, это создание, очевидно, не могло читать мысли Мартелса, и он, возможно, мог получить некоторое преимущество, скрыв кое-что из той скудной информации, которой располагал. В конце концов, у него не было никакой гарантии, что Квант не "вышвырнет" его в любом случае, после того как любопытство "полубога" будет удовлетворено. И с отчаянием, почти не наигранным, Мартелс сказал:
- Я не знаю, что тебя интересует.
- Давно ты тут прячешься?
- Не знаю.
- Что ты помнишь самое раннее?
- Эту стену перед собой.
- Как долго? - неумолимо настаивал Квант.
- Не знаю. Мне в голову не пришло считать дни. Ничего не происходило, пока не заговорил твой проситель.
- И что ты слышал из моих мыслей за это время?
- Ничего, что я мог бы понять, - сказал Мартелс, очень стараясь, чтобы после "ничего" не возникло паузы. Странно было разговаривать с собой, будто личность раздвоилась, еще более странным казалось то, что ни одно сознание не могло читать мысли другого - и почему-то крайне важно, чтобы обратное предположение Кванта не было поставлено под сомнение.
- Неудивительно. Хотя в твоих я чувствую какую-то аномалию. У тебя сознание молодого человека, но в нем присутствует некая аура, позволяющая сделать парадоксальное предположение, что оно даже старше моего. Из какого ты Возрождения?
- Прошу прощения, но этот вопрос для меня совершенно лишен смысла.
- Тогда, в каком году ты родился? - спросил Квант, явно удивленный.
- В тысяча девятьсот пятьдесят пятом.
- По какому стилю датировки?
- Стилю? Этого я тоже не понимаю. Мы считаем от рождества Христа. Насколько можно быть уверенным, он родился примерно через семнадцать тысяч лет после того, как человечество изобрело письменность.
Последовало довольно долгое молчание. Интересно, подумал Мартелс, над чем задумался Квант? И кстати, о чем думает он сам; во всяком случае ни о чем полезном. Он оказался чужой личностью в чьем-то мозгу, и этот кто-то нес всякую чушь - некто, чьим пленником он был, и кто сам был пленником, хотя одновременно и претендовал на роль бога, и Мартелс был свидетелем, что с ним советовались, как с богом...
- Понятно, - вдруг сказал Квант. - Без центрального компьютера не могу сказать точно, но вряд ли здесь нужна точность. По вашей системе сейчас примерно двадцатипятитысячный год.
Этого последнего удара Мартелс перенести не смог. Его вновь обретенное сознание, еще болезненно трепещущее от своего неожиданного избавления от смерти, заваленное непонятными фактами, а теперь ощутившее новую угрозу смерти, саму природу которой он не мог постичь, закружилось и вновь провалилось в яму.
И в тот же самый момент на него набросились с холодной безмолвной свирепостью. Квант _д_е_й_с_т_в_и_т_е_л_ь_н_о_ собрался вышвырнуть его.
Мартелс раньше и представить себе не мог, что кто-то может вышвырнуть человека из его собственного сознания - а ведь это даже не было его собственное сознание, он был здесь непрошенным гостем. Казалось, не было никакой возможности сопротивляться, не за что даже уцепиться - даже если бы он находился в своем мозгу, он не лучше любого другого человека своего времени знал бы в какой части этого мозга обитает душа. Квант же, несомненно, знал и вытеснял Мартелса оттуда с безжалостностью самонаводящейся ракеты; и это ужасное вытесняющее давление было чисто эмоциональным, без малейшего словесного намека, который мог бы помочь Мартелсу сопротивляться.
Тронутый тлением зал заколыхался и исчез. И вновь Мартелс лишился зрения и слуха. Чисто инстинктивно он зарылся... во что-то... и держался изо всех сил, как вошь, которую шакал пытается стряхнуть со своей шкуры.
Ужасная тряска все продолжалась и продолжалась. И наконец осталась лишь мысль, одна спасительная мысль:
"Я это я. Я это я. Я это я."
А затем, постепенно, каким-то чудом, натиск стал ослабевать. Как и раньше, первым вернулся слух, слабые неясные отголоски музея, а затем зрение, та же часть стены и пола и те же неровные памятники чему-то давно прошедшему в еще более далеком будущем Мартелса.
- Похоже, я пока не могу от тебя отделаться, - сказал Квант. В его усиленном голосе, казалось, звучало нечто среднее между ледяной яростью и столь же ледяным изумлением. - Ну что ж, придется нам с тобой продолжить общение. Все какое-то разнообразие, не только же быть оракулом для туземцев. Но когда-нибудь, Мартелс-из-прошлого, когда-нибудь я застигну тебя врасплох - и ты узнаешь величайшую вещь, которой не знаю я: как выглядит загробная жизнь. Придет время, Мартелс... придет время...
Как раз вовремя Мартелс сообразил, что эти повторяющиеся слова были гипнотической прелюдией к новому нападению. Зарывшись в то неведомое, что спасло ему жизнь перед этим, ту неизвестную часть этого объединенного сознания, которая принадлежала ему одному, он сказал с такой же холодностью:
- Возможно. Ты можешь многому меня научить, если захочешь, а я послушаю. А может и я смогу научить тебя чему-то. Но мне кажется, что я также могу доставить тебе крайние неудобства, Квант; ты только что продемонстрировал мне два возможных подхода к этому. Так что, пожалуй, тебе лучше вести себя прилично и помнить, что кем бы ты ни был в глазах туземцев, для меня ты далеко не бог.
Вместо ответа Квант просто не дал Мартелсу сказать ничего больше. Понемногу солнце село и очертания предметов в зале слились с темнотой, но Мартелсу даже не было позволено закрыть не принадлежащие ему глаза.
3
Мартелс все еще был жив, чему следовало радоваться, но победа оказалась не столь уж славной. Квант не мог выкинуть его - пока - но Мартелс по-прежнему не управлял своими глазами, вернее их глазами, не считая той малости, что мог менять глубину зрения; похоже, что Квант сам не мог закрыть глаза, либо не удосуживался сделать это. Они всегда, не считая случаев, когда в музей приходил редкий проситель, пялились все на ту же проклятую стену и на те же корявые штуковины перед ней.
Более того, Квант никогда не спал, и поэтому не спал и Мартелс. Какой бы механизм ни поддерживал работу мозга в его недоступной взгляду оболочке, он делал сон ненужным, и это, наверное, было к счастью, поскольку Мартелс не чувствовал уверенности, что сможет устоять против нападения Кванта, будучи в это время без сознания.
Этот аспект их совместного существования был лишь одним из многих, не понятных Мартелсу. Видимо, какой-то питающий насос - то постоянное гудение позади головы - непрерывно подавал кислород и сахар и уносил молочную кислоту, предотвращая утомление. Но Мартелс смутно помнил, что сон нужен не только для этого: сны, например, необходимы для очистки мозга, являющегося аналогом компьютера, от программ предыдущего дня. Возможно, в результате простой эволюции эта необходимость у людей отпала, хотя двадцать пять тысяч лет казались слишком коротким сроком для такой сильной перемены.
Каков бы ни был ответ, он не мог спасти от скуки, которой Квант, как будто, совершенно не был подвержен. Очевидно он располагал обширными внутренними ресурсами, накопленными за многие века, с помощью которых развлекал себя на протяжении бесконечных дней и ночей; как бы то ни было, Мартелс доступа к ним не имел. Мартелс, как мог, скрывал этот факт, так как ему казалось все более важным поддерживать впечатление Кванта, что Мартелс может читать некоторые из его мыслей; несмотря на свое явное могущество и накопленные знания Квант, похоже, не подозревал, до какой степени непроницаем барьер между их сознаниями.
Квант также не позволял Мартелсу говорить, за исключением случаев, когда они были одни, да и тогда, практически, тоже. Он, по-видимому, был абсолютно нелюбопытен, или поглощен своими мыслями, или то и другое вместе; а между визитами просителей проходили месяцы. То немногое новое, что Мартелсу удалось выяснить в промежутках между редкими появлениями коричневых дикарей, в основном носило отрицательный характер и не имело практической пользы.
Он был беспомощен, и беспомощен абсолютно. Очень часто он ловил себя на мысли, что ему почти хочется, чтобы этот безумный кошмар закончился смертельным ударом его незащищенной головы об антенну радиотелескопа, наподобие того жуткого рассказа, который Амброуз Бирс написал о происшествии на мосту Аул-Крик.
Но временами появлялись просители, и во время этих визитов Мартелс слушал и кое-что узнавал. Еще более редко на Кванта находили неожиданные резкие приступы болтливости, которые давали гораздо больше информации, хотя и разочаровывающей. Во время одного из таких приступов Мартелсу вдруг было разрешено задать вопрос:
- Что за дело привело сюда того первого просителя, которого я видел того, что хотел узнать обряд защиты? Ты действительно собирался дать ему какой-нибудь вздор?
- Собирался. И это не был бы вздор, - сказал Квант. - Это был бы совершенно конструктивный комплекс схем и танцев. В свое время он вернется за ним.
- Но как все это может действовать?
- Между любыми двумя событиями во вселенной, которые топологически идентичны, существует естественное притяжение или отталкивание, что может быть выражено в схематической форме. Эта взаимосвязь динамична, и поэтому подвержена воздействию; возникает ли притяжение или же отталкивание, зависит целиком от действий. В этом назначение танцев.
- Но это же магия - просто суеверие!
- Напротив, - возразил Квант. - Это закон природы, успешно применявшийся на практике в течение многих веков, прежде чем были сформулированы лежащие за ним принципы. Туземцы отлично это понимают, хотя не смогли бы описать это в тех же терминах, что я. Это просто практическая часть их жизни. Неужели ты думаешь, что они продолжали бы обращаться ко мне, если бы мои советы не давали пользы? Они варвары, но отнюдь не безумцы.
ВЕК ЛЕТА
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ТРЕТЬЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ
1
Ко всем радостям, которые мир дарил Джону Мартелсу, доктору наук, члену Королевского академического Фарадеевского общества, и т.д., и т.п., примешивалась лишь одна ложка дегтя: неисправность телескопа.
С одной стороны Мартелс, тридцати лет, неженатый, ничего особенного из себя не представлял, с другой - он пользовался преимуществами того, что его британские соотечественники язвительно называли утечкой мозгов, переманивания лучших английских умов в Соединенные Штаты за счет большей оплаты, меньших налогов и явного отсутствия какой бы то ни было классовой системы. И у него не было причин сожалеть об этом, не говоря уже о чувстве вины. Родители его умерли, и он считал, что больше ничего не должен Соединенному Королевству.
Конечно, преимущества жизни в Штатах не были столь безоблачными, как ему обещали, но он ничего иного и не ожидал. Взять, например, явное отсутствие классовой системы: весь мир знал, что черные, мексиканцы, и вообще, бедняки подвергались в Штатах жестокой дискриминации, и что политическое противостояние любого рода истэблишменту становилось все более опасным. Но, с его точки зрения, это была классовая система и_н_о_г_о_ рода.
На Мартелсе, родившемся в рабочей семье в неописуемо уродливом городе Донкастере, с самого начала лежало проклятие мидлендского диалекта, который отсек его от "хорошего" британского общества столь же решительно и бесповоротно, как если бы он был пакистанским иммигрантом-нелегалом. Родители не имели средств, чтобы отдать его в "публичную" школу, которая помогла бы поправить его жуткую речь и дала знание классических языков, все еще необходимых во времена его юности для поступления в Оксфорд или Кембридж.
Вместо этого он усердным трудом прокладывал свой путь в одном из новых политехнических университетов из красного кирпича. Хотя в итоге он окончил курс с наивысшим баллом по астрофизике, акцент его по-прежнему оставался столь жесток, что позволял ему появиться в любом баре Британии лишь со стороны, открытой для простой публики, о холлах же и салонах не приходилось и мечтать.
В Штатах, напротив, к акцентам относились как к чисто местной особенности, а об образовании человека судили не по его произношению, а по грамматике, лексикону и уровню знаний. По правде говоря, Мартелса беспокоило положение негров, мексиканцев и бедняков, но не сильно, поскольку он не принадлежал ни к одной из этих категорий.
Что касается политической деятельности, она для Мартелса, как для иностранца, была абсолютно закрыта. Осмелься он поднять плакат, неважно с какой надписью, он лишился бы паспорта или гражданства.
Ситуация с деньгами развивалась весьма похожим образом. Хотя здесь можно было заработать куда больше, чем в Англии, в таких местах, как Нью-Йорк, деньги уплывали чуть ли не быстрее, чем приходили; но Мартелс жил не в Нью-Йорке. После недолгого чтения пользовавшихся довольно неплохим успехом лекций по радиоастрономии в обсерватории Джодрелл Бэнкс ему предложили место директора исследовательского отдела в новом, но уже быстро растущем университете на Среднем Западе, где платили намного больше, и где, к тому же, негры, мексиканцы и бедняки практически отсутствовали. Он не мог совсем забыть об их положении, но по крайней мере чувствовал себя спокойнее, не видя их перед глазами. Для планерного спорта это место оказалось не столь хорошо, как Чилтерн Хиллс, но нельзя же иметь все сразу.
И важнейший стимул: Сокетский университет только что завершил строительство радиотелескопа совершенно новой конструкции, сочетание антенной решетки площадью в квадратную милю и подвижной параболической антенны, размещенной в необычной, похожей на чашу, выемке ледникового происхождения. По сравнению с этим телескопом все его предшественники казались столь же примитивными, как оптическая машина, украденная Галилеем у Ганса Липпершея. Такое сочетание позволило сделать зеркало антенны заметно меньшим, чем в Джодрелл Бэнкс, но зато потребовало установки в фокусной точке каркасной волноводной конструкции почти такого же размера, как трубчатая рама шестидесятипятидюймового оптического телескопа-рефлектора. Чтобы запустить эту штуку в работу требовалось невероятное количество энергии, намного большее, чем для ее вращения, но, по крайней мере в теории, она должна была проникнуть достаточно далеко в глубины вселенной и нащупать радиоэквивалент температуры, не превышающей температуры загривка Мартелса.
С первого же взгляда Мартелс пришел от телескопа в восторг, как отец, только что купивший сыну новую электрическую железную дорогу. Одна лишь мысль о том, какие великие события можно было бы регистрировать с помощью этого прибора, доставляла удовольствие. Проблема заключалась лишь в одном: пока что не удавалось заставить аппарат принимать что-либо, кроме местной радиостанции, передающей рок-н-роллы.
В безошибочности теории и правильности конструкции Мартелс нисколько не сомневался. Схемы Мартелс проверил сам, тщательно и неоднократно. Оставалось лишь одно: дефект монтажа, наверняка, что-нибудь совсем простое, вроде смещенной фермы в волноводе, искажавшей поле или передачу сигнала.
В пользу университета из красного кирпича можно было сказать по крайней мере одно: он не давал знания греческого и не улучшал английский, но прежде чем выпустить ученого-физика требовал от него сносных инженерных знаний. Прогрев усилитель, настроив его и повернув ручку коэффициента усиления до упора, что должно было перенести университетский городок в сердце Урса Мажор номер два, скопления галактик на расстоянии полумилллиарда световых лет, Мартелс пересек параболическую алюминиевую решетку антенны и начал взбираться по волноводу, держа в руке детектор поля, слишком большой, к сожалению, чтобы уместиться в кармане.
Добравшись до края волновода, он уселся передохнуть, свесил ноги и заглянул внутрь трубы. Он намеревался теперь спускаться туда по узкой винтовой лестнице, замеряя интенсивность поля и время от времени выкрикивая показания прибора стоявшим внизу техникам.
Политехнический университет требовал, чтобы его ученые-физики были также и инженерами, но он не удосужился сделать их еще и верхолазами. Мартелс даже не надел каску. Поставив обутую в кроссовку ногу под, казалось бы, совершенно надежным углом между двумя балками, он поскользнулся и упал вниз головой внутрь трубы.
Он не успел даже вскрикнуть или услышать тревожные возгласы техников, так как потерял сознание задолго до того, как достиг дна.
На самом деле, дна он вообще не достиг.
Можно было бы объяснить, четко и всеобъемлюще, что вместо этого произошло с Мартелсом, но для этого потребовалось бы несколько страниц выражений на метаязыке, изобретенном доктором Тором Вальдом, шведским физиком-теоретиком, которому, к сожалению, не суждено было родиться до 2060 года. Достаточно сказать, что благодаря халтурной работе неизвестного сварщика совершенно новый радиотелескоп Сокетского университета действительно обладал беспрецедентной дальностью действия - но в направлении, которое его создатели не только не закладывали в конструкцию, но даже и представить себе не могли.
2
- Почти меня своим вниманием, бессмертный Квант.
Выплывая из мрака, Мартелс попытался открыть глаза и обнаружил, что не может этого сделать. Тем не менее, через мгновение он осознал, что видит. Увиденное оказалось для него настолько необычным, что он попытался закрыть глаза, и обнаружил, что и этого сделать не может. Видимо, он был полностью парализован; он не мог даже перевести взгляд.
Он подумал было, что сломал при падении шею. Но это не могло помешать ему управлять глазными мышцами, не так ли? Или веками?
К тому же он находился не в больнице, уж в этом-то, по крайней мере, он не сомневался. Перед ним расстилался обширный сумрачный полуразвалившийся зал. Откуда-то сверху проникал солнечный свет, но то, сквозь что он проходил, пропускало его плохо.
У Мартелса возникло ощущение затхлости, но обоняния он, похоже, тоже лишился. Голос, который он услышал, плюс несколько слабых неясных отголосков дали ему знать, что он, во всяком случае, может слышать. Он попробовал открыть рот - безрезультатно.
Ему ничего не оставалось, кроме как внимать тому немногому, что он видел и слышал, и попытаться уловить смысл во всем этом. На чем он сидел или лежал? Тепло вокруг или холодно? Нет, эти чувства тоже его оставили. Но зато у него ничего не болело - хотя означало ли это, что он лишился и ощущения боли тоже, или находился под воздействием лекарств, или его вылечили, догадаться было невозможно. Он также не чувствовал ни голода, ни жажды - причина опять же была неясна.
На полу зала, в пределах поля зрения Мартелса, в беспорядке располагались исключительно странные предметы. То, что они находились на различном расстоянии, позволило ему сделать вывод, что он может хотя бы фокусировать свой взгляд. Некоторые предметы казались еще более запущенными, чем сам зал. В ряде случаев состояние предметов было невозможно оценить, так как они казались скульптурами или какими-то иными произведениями искусства; что они представляли, если они вообще что-то представляли, Мартелс не мог понять, в его время изобразительное искусство вышло из моды. Другие же предметы были просто машинами, и хотя назначение ни одной из них он не мог даже представить, ржавчину он заметил сразу. Эти вещи не использовались давным-давно.
Впрочем, _ч_т_о_-_т_о_ еще работало. Он слышал слабое гудение, похожее на электрический фон частотой пятьдесят герц. Оно, казалось, звучало где-то сзади, совсем рядом, будто какой-то невидимый парикмахер работал над его затылком или шеей массажным приспособлением, рассчитанным на комариную голову.
Мартелс решил, что это здание, во всяком случае, то помещение, где он находился, не должно быть очень большим. Если стена, в которую упирался его взгляд, была боковой - конечно, он не мог определить это с уверенностью - а недавние отзвуки голоса не вводили в заблуждение, зал не мог быть намного больше, чем одна из центральных галерей пинакотеки Альте, скажем, зал Рубенса...
Подобное сравнение прекрасно подходило к этому месту. Мартелс находился в своего рода музее, неухоженном и редко посещаемом, судя по толстому слою пыли на полу, хранившему очень мало следов и совсем нетронутому возле экспонатов (если это были экспонаты). Он с недоумением отметил, что это следы босых ног.
Затем снова раздался тот же голос, на этот раз с довольно резкой жалобной нотой. Голос произнес:
- Бессмертный Квант, ответь мне, молю тебя покорно.
И с тройным потрясением Мартелс услышал свой собственный ответ:
- Тебе позволено отвлечь мое внимание, назойливый туземец.
Потрясение было тройным, поскольку, во-первых, он не собирался формулировать ответ или произносить его. Во-вторых, голос, произнесший эти слова, совершенно точно ему не принадлежал, он был более низким и неестественно громким, но почти без резонанса. В-третьих, этого языка Мартелс никогда раньше не слышал, но, вроде бы, понимал его прекрасно.
"К тому же, меня не зовут и никогда не звали Квантом. У меня даже нет второго инициала."
Но он не успел задуматься над этим, так как в поле зрения, раболепно согнувшись, что почему-то показалось Мартелсу противным, бочком вошло нечто, что с натяжкой можно было назвать человеком. Он был гол, и кожа его имела темно-коричневый цвет, наполовину от природы, решил Мартелс, наполовину от сильного загара. Нагота позволяла видеть, что он очень чист, с короткими руками, длинными ногами, узким тазом. Черные волосы вились, как у негра, но черты лица были европейскими, не считая азиатского разреза глаз, напомнив Мартелсу скорее африканских бушменов - небольшой рост усиливал это впечатление. Лицо его, в отличие от позы, хотя и выражало уважение и даже почтение, отнюдь не было испуганным.
- Ну, что тебе нужно от меня, туземец? - сказал новый голос Мартелса.
- Бессмертный Квант, мне нужен обряд для защиты наших церемоний посвящения от Птиц. Они постигли прежний, так как в этом году многие из наших новых юношей лишились из-за них глаз, а некоторые даже жизни. Предки говорят, что такой обряд был известен в Третьем Возрождении, и он лучше нашего, но они не знают подробностей.
- Да, он существует, - произнес другой голос Мартелса. - И он послужит вам, пожалуй, от двух до пяти лет. Но в конце концов, птицы постигнут и его. Кончится тем, что вам придется отказаться от этих церемоний.
- Сделать это означало бы отказаться от жизни после смерти!
- Это несомненно, но так ли уж велика будет потеря? Юноши нужны вам здесь и сейчас, чтобы охотиться, производить потомство и сражаться с Птицами. Мне не дано знаний о загробной жизни, но откуда в вас уверенность, что она приятна? Какие радости могут остаться для всех этих теснящихся душ?
Непонятно почему, Мартелс чувствовал, что Квант произносит слово "птицы" с большой буквы, но этого совсем не ощущалось в речи просителя, на лице которого теперь появилось выражение сдерживаемого ужаса. Он также заметил, что Квант разговаривал с предполагаемым дикарем, как с равным по уровню знаний, и обнаженный человек отвечал ему так же. Но что толку в этой информации? Коль на то пошло, что делает Мартелс, человек, видимо, чудом уцелевший при серьезном несчастном случае, в каком-то разваливающемся музее, беспомощно подслушивая бессмысленный разговор с голым "туземцем", задающим вопросы наподобие средневекового студента, обращающегося к святому Фоме Аквинскому?
- Не знаю, бессмертный Квант, - говорил тем временем проситель. - Но без этих церемоний у нас не будет новых поколений предков, и память о загробной жизни быстро затухнет. Кто тогда будет давать нам советы кроме нас самих?
- В самом деле, кто?
Судя по легкому налету иронии в голосе, Квант хотел, чтобы вопрос прозвучал риторически, но Мартелсу, наконец, все это надоело. Собрав всю силу воли, он с трудом произнес:
- Может мне кто-нибудь объяснить, что здесь происходит, черт возьми?
Слова вырвались наружу, на этот раз звучал его собственный голос, хотя физического ощущения речи не возникло. И он снова говорил на том же незнакомом языке.
Эхо улеглось, на мгновение наступила полная тишина, и Мартелс ощутил потрясение, которое совершенно точно не было его собственным. Затем проситель в изумлении открыл рот и бросился бежать.
На этот раз глаза Мартелса, хоть и не по его воле, следовали за бегущим человеком, пока тот не скрылся в низком сводчатом залитом солнцем проеме, за которым виднелось что-то вроде густого зеленого леса или джунглей. Таким образом, его догадка о размере и форме зала подтвердилась, и теперь он знал, что зал находится на уровне земли. Затем его взор вернулся на стену и заброшенные непонятные предметы.
- Кто ты? - спросил голос Кванта. - И как ты проник в мой мозг?
- Т_в_о_й_ мозг?
- Это мой мозг, и я его законный владелец - драгоценная личность великой мудрости, специально сохраненная и оберегаемая для жизни после смерти. Я заключен сюда с конца Третьего Возрождения, музей, который ты видишь, относится именно к этой эпохе. Люди Четвертого Возрождения считают меня почти богом, и правильно делают. - В последней фразе, без сомнения, прозвучала угроза. - Повторяю, кто ты, и как сюда попал?
- Меня зовут Джон Мартелс, и я не имею ни малейшего представления, как я здесь очутился. И ничего из увиденного или услышанного я не понимаю. Я находился в паре секунд от верной смерти, и вдруг я тут. Вот все, что я знаю.
- Предупреждаю, говори правду, - мрачно сказал Квант. - Иначе я тебя вышвырну, и через две-три секунды ты умрешь - или отправишься в загробную жизнь, что одно и то же.
Нужно быть осторожным, вдруг подумал Мартелс. Несмотря на то, что они оба находились в одном мозгу, это создание, очевидно, не могло читать мысли Мартелса, и он, возможно, мог получить некоторое преимущество, скрыв кое-что из той скудной информации, которой располагал. В конце концов, у него не было никакой гарантии, что Квант не "вышвырнет" его в любом случае, после того как любопытство "полубога" будет удовлетворено. И с отчаянием, почти не наигранным, Мартелс сказал:
- Я не знаю, что тебя интересует.
- Давно ты тут прячешься?
- Не знаю.
- Что ты помнишь самое раннее?
- Эту стену перед собой.
- Как долго? - неумолимо настаивал Квант.
- Не знаю. Мне в голову не пришло считать дни. Ничего не происходило, пока не заговорил твой проситель.
- И что ты слышал из моих мыслей за это время?
- Ничего, что я мог бы понять, - сказал Мартелс, очень стараясь, чтобы после "ничего" не возникло паузы. Странно было разговаривать с собой, будто личность раздвоилась, еще более странным казалось то, что ни одно сознание не могло читать мысли другого - и почему-то крайне важно, чтобы обратное предположение Кванта не было поставлено под сомнение.
- Неудивительно. Хотя в твоих я чувствую какую-то аномалию. У тебя сознание молодого человека, но в нем присутствует некая аура, позволяющая сделать парадоксальное предположение, что оно даже старше моего. Из какого ты Возрождения?
- Прошу прощения, но этот вопрос для меня совершенно лишен смысла.
- Тогда, в каком году ты родился? - спросил Квант, явно удивленный.
- В тысяча девятьсот пятьдесят пятом.
- По какому стилю датировки?
- Стилю? Этого я тоже не понимаю. Мы считаем от рождества Христа. Насколько можно быть уверенным, он родился примерно через семнадцать тысяч лет после того, как человечество изобрело письменность.
Последовало довольно долгое молчание. Интересно, подумал Мартелс, над чем задумался Квант? И кстати, о чем думает он сам; во всяком случае ни о чем полезном. Он оказался чужой личностью в чьем-то мозгу, и этот кто-то нес всякую чушь - некто, чьим пленником он был, и кто сам был пленником, хотя одновременно и претендовал на роль бога, и Мартелс был свидетелем, что с ним советовались, как с богом...
- Понятно, - вдруг сказал Квант. - Без центрального компьютера не могу сказать точно, но вряд ли здесь нужна точность. По вашей системе сейчас примерно двадцатипятитысячный год.
Этого последнего удара Мартелс перенести не смог. Его вновь обретенное сознание, еще болезненно трепещущее от своего неожиданного избавления от смерти, заваленное непонятными фактами, а теперь ощутившее новую угрозу смерти, саму природу которой он не мог постичь, закружилось и вновь провалилось в яму.
И в тот же самый момент на него набросились с холодной безмолвной свирепостью. Квант _д_е_й_с_т_в_и_т_е_л_ь_н_о_ собрался вышвырнуть его.
Мартелс раньше и представить себе не мог, что кто-то может вышвырнуть человека из его собственного сознания - а ведь это даже не было его собственное сознание, он был здесь непрошенным гостем. Казалось, не было никакой возможности сопротивляться, не за что даже уцепиться - даже если бы он находился в своем мозгу, он не лучше любого другого человека своего времени знал бы в какой части этого мозга обитает душа. Квант же, несомненно, знал и вытеснял Мартелса оттуда с безжалостностью самонаводящейся ракеты; и это ужасное вытесняющее давление было чисто эмоциональным, без малейшего словесного намека, который мог бы помочь Мартелсу сопротивляться.
Тронутый тлением зал заколыхался и исчез. И вновь Мартелс лишился зрения и слуха. Чисто инстинктивно он зарылся... во что-то... и держался изо всех сил, как вошь, которую шакал пытается стряхнуть со своей шкуры.
Ужасная тряска все продолжалась и продолжалась. И наконец осталась лишь мысль, одна спасительная мысль:
"Я это я. Я это я. Я это я."
А затем, постепенно, каким-то чудом, натиск стал ослабевать. Как и раньше, первым вернулся слух, слабые неясные отголоски музея, а затем зрение, та же часть стены и пола и те же неровные памятники чему-то давно прошедшему в еще более далеком будущем Мартелса.
- Похоже, я пока не могу от тебя отделаться, - сказал Квант. В его усиленном голосе, казалось, звучало нечто среднее между ледяной яростью и столь же ледяным изумлением. - Ну что ж, придется нам с тобой продолжить общение. Все какое-то разнообразие, не только же быть оракулом для туземцев. Но когда-нибудь, Мартелс-из-прошлого, когда-нибудь я застигну тебя врасплох - и ты узнаешь величайшую вещь, которой не знаю я: как выглядит загробная жизнь. Придет время, Мартелс... придет время...
Как раз вовремя Мартелс сообразил, что эти повторяющиеся слова были гипнотической прелюдией к новому нападению. Зарывшись в то неведомое, что спасло ему жизнь перед этим, ту неизвестную часть этого объединенного сознания, которая принадлежала ему одному, он сказал с такой же холодностью:
- Возможно. Ты можешь многому меня научить, если захочешь, а я послушаю. А может и я смогу научить тебя чему-то. Но мне кажется, что я также могу доставить тебе крайние неудобства, Квант; ты только что продемонстрировал мне два возможных подхода к этому. Так что, пожалуй, тебе лучше вести себя прилично и помнить, что кем бы ты ни был в глазах туземцев, для меня ты далеко не бог.
Вместо ответа Квант просто не дал Мартелсу сказать ничего больше. Понемногу солнце село и очертания предметов в зале слились с темнотой, но Мартелсу даже не было позволено закрыть не принадлежащие ему глаза.
3
Мартелс все еще был жив, чему следовало радоваться, но победа оказалась не столь уж славной. Квант не мог выкинуть его - пока - но Мартелс по-прежнему не управлял своими глазами, вернее их глазами, не считая той малости, что мог менять глубину зрения; похоже, что Квант сам не мог закрыть глаза, либо не удосуживался сделать это. Они всегда, не считая случаев, когда в музей приходил редкий проситель, пялились все на ту же проклятую стену и на те же корявые штуковины перед ней.
Более того, Квант никогда не спал, и поэтому не спал и Мартелс. Какой бы механизм ни поддерживал работу мозга в его недоступной взгляду оболочке, он делал сон ненужным, и это, наверное, было к счастью, поскольку Мартелс не чувствовал уверенности, что сможет устоять против нападения Кванта, будучи в это время без сознания.
Этот аспект их совместного существования был лишь одним из многих, не понятных Мартелсу. Видимо, какой-то питающий насос - то постоянное гудение позади головы - непрерывно подавал кислород и сахар и уносил молочную кислоту, предотвращая утомление. Но Мартелс смутно помнил, что сон нужен не только для этого: сны, например, необходимы для очистки мозга, являющегося аналогом компьютера, от программ предыдущего дня. Возможно, в результате простой эволюции эта необходимость у людей отпала, хотя двадцать пять тысяч лет казались слишком коротким сроком для такой сильной перемены.
Каков бы ни был ответ, он не мог спасти от скуки, которой Квант, как будто, совершенно не был подвержен. Очевидно он располагал обширными внутренними ресурсами, накопленными за многие века, с помощью которых развлекал себя на протяжении бесконечных дней и ночей; как бы то ни было, Мартелс доступа к ним не имел. Мартелс, как мог, скрывал этот факт, так как ему казалось все более важным поддерживать впечатление Кванта, что Мартелс может читать некоторые из его мыслей; несмотря на свое явное могущество и накопленные знания Квант, похоже, не подозревал, до какой степени непроницаем барьер между их сознаниями.
Квант также не позволял Мартелсу говорить, за исключением случаев, когда они были одни, да и тогда, практически, тоже. Он, по-видимому, был абсолютно нелюбопытен, или поглощен своими мыслями, или то и другое вместе; а между визитами просителей проходили месяцы. То немногое новое, что Мартелсу удалось выяснить в промежутках между редкими появлениями коричневых дикарей, в основном носило отрицательный характер и не имело практической пользы.
Он был беспомощен, и беспомощен абсолютно. Очень часто он ловил себя на мысли, что ему почти хочется, чтобы этот безумный кошмар закончился смертельным ударом его незащищенной головы об антенну радиотелескопа, наподобие того жуткого рассказа, который Амброуз Бирс написал о происшествии на мосту Аул-Крик.
Но временами появлялись просители, и во время этих визитов Мартелс слушал и кое-что узнавал. Еще более редко на Кванта находили неожиданные резкие приступы болтливости, которые давали гораздо больше информации, хотя и разочаровывающей. Во время одного из таких приступов Мартелсу вдруг было разрешено задать вопрос:
- Что за дело привело сюда того первого просителя, которого я видел того, что хотел узнать обряд защиты? Ты действительно собирался дать ему какой-нибудь вздор?
- Собирался. И это не был бы вздор, - сказал Квант. - Это был бы совершенно конструктивный комплекс схем и танцев. В свое время он вернется за ним.
- Но как все это может действовать?
- Между любыми двумя событиями во вселенной, которые топологически идентичны, существует естественное притяжение или отталкивание, что может быть выражено в схематической форме. Эта взаимосвязь динамична, и поэтому подвержена воздействию; возникает ли притяжение или же отталкивание, зависит целиком от действий. В этом назначение танцев.
- Но это же магия - просто суеверие!
- Напротив, - возразил Квант. - Это закон природы, успешно применявшийся на практике в течение многих веков, прежде чем были сформулированы лежащие за ним принципы. Туземцы отлично это понимают, хотя не смогли бы описать это в тех же терминах, что я. Это просто практическая часть их жизни. Неужели ты думаешь, что они продолжали бы обращаться ко мне, если бы мои советы не давали пользы? Они варвары, но отнюдь не безумцы.