Страница:
Я отошел метров на тридцать и только тогда обернулся, чтобы проверить, не смотрит ли он мне вслед. Нет, парень сидел в прежней позе, положив ногу за ногу и закинув голову назад.
«Не трогай его», — сказал я самому себе.
Но кровь во мне уже закипела. Я сошел с тропинки и, пригнувшись, двинулся к нему за стоящими в ряд скамейками. Земля была покрыта пожухлыми осенними листьями, но о чем мне совершенно не нужно было беспокоиться — так это об их шорохе. В таком чудовищном грохоте он не расслышал бы даже рев реактивного самолета.
Подкравшись к верзиле, я распрямился.
— Ххэй! — громко прокричал я, и, прежде чем парень успел среагировать, обхватил его шею рукой, зажав ее локтем, и уперся ногами в спинку скамейки, стараясь стащить его.
Он боролся, пытаясь высвободить шею и разжать мой железный захват, но тщетно; я выскочил на дорожку, потащив его за собой. Парень пытался закричать, но звуки его голоса застряли в горле, и он сумел лишь пробулькать что-то нечленораздельное. Я скорее почувствовал под рукой вибрацию голосовых связок, чем услышал эти звуки.
Длинные ноги верзилы задергались, скребя по асфальту; одна из незашнурованных кроссовок слетела с ноги. Я еще крепче сжал руку, и его тело задергалось в конвульсиях, он не без моей помощи сполз со скамейки и свалился на землю. Я схватил обеими руками огромный приемник, поднял над головой и изо всех сил швырнул оземь. Вокруг дождем посыпались мелкие детали и кусочки пластика, но чертово устройство продолжало играть. Я вновь схватил радио, готовый стереть его в порошок, повернулся и с силой опустил на бетонное основание скамейки. Оно разлетелось на куски, и музыка прекратилась столь внезапно, что наступила звенящая тишина.
Парень по-прежнему лежал на земле, делая безуспешные попытки подняться; одной рукой он пытался помочь себе сесть, другой растирал горло. Он попытался что-то сказать, но не смог издать ни звука.
Пока он еще не совсем пришел в себя, я подскочил к нему и нанес сильный удар в бок, который пришелся как раз под ребра, и он вновь распластался на земле. Тогда я руками приподнял его, поставил на колени и еще раз пнул сбоку; он упал и остался неподвижно лежать на земле.
Мне хотелось убить его, размозжить голову об асфальт тротуара, разбить нос и выбить все до единого зубы. Это желание было чисто физическим — этого хотели мои руки и ноги. Я в ожидании застыл над ним. После нескольких безуспешных попыток он приподнялся на несколько дюймов и повернул ко мне лицо. Взглянув на него, я отвел назад ногу, чтобы нанести последний удар.
Но все-таки сумел остановить себя.
Не знаю, где я нашел силы для этого, но, схватив его двумя руками за ремень брюк и торчащий наружу капюшон, умудрился поставить его на ноги.
— А теперь катись отсюда — быстро! — приказал я ему. — Или я убью тебя, даю слово. — И отвесил ему увесистого пинка под зад.
Парень закачался и чуть было не упал снова; сделав несколько неверных шагов в указанном моим пинком направлении, он обернулся и бросил на меня взгляд, потом отвернулся и побрел прочь. Бежать он не бежал, но и медлить явно не намеревался.
Я подождал, пока он не скрылся за поворотом дороги, а затем повернулся и оглядел поле боя. Остатки замечательного радио были разбросаны в беспорядке по нескольким квадратным метрам территории Центрального парка. Еще недавно я мог пронести пустую упаковку из-под горячего кофе несколько кварталов до ближайшего мусорного контейнера, чтобы не разбрасывать мусор по своему родному городу, а теперь устроил такой разгром.
Грузная женщина по-прежнему сидела на скамейке. Я взглянул на нее и увидел, как широко раскрыты ее глаза. Она глядела на меня с неподдельным ужасом, как будто я был намного опаснее мерзавца-меломана. Я сделал шаг в ее сторону, и она инстинктивно выставила вперед свою пухлую книгу, как если бы это было крестом, а я — вампиром. С ее обложки на меня бесстрастно взирал инопланетянин с треугольной головой и миндалевидными глазами.
— Не волнуйтесь, — улыбнулся я ей кривой улыбкой. — Так мы дома, на Марсе, порядок наводим.
Глава 18
«Не трогай его», — сказал я самому себе.
Но кровь во мне уже закипела. Я сошел с тропинки и, пригнувшись, двинулся к нему за стоящими в ряд скамейками. Земля была покрыта пожухлыми осенними листьями, но о чем мне совершенно не нужно было беспокоиться — так это об их шорохе. В таком чудовищном грохоте он не расслышал бы даже рев реактивного самолета.
Подкравшись к верзиле, я распрямился.
— Ххэй! — громко прокричал я, и, прежде чем парень успел среагировать, обхватил его шею рукой, зажав ее локтем, и уперся ногами в спинку скамейки, стараясь стащить его.
Он боролся, пытаясь высвободить шею и разжать мой железный захват, но тщетно; я выскочил на дорожку, потащив его за собой. Парень пытался закричать, но звуки его голоса застряли в горле, и он сумел лишь пробулькать что-то нечленораздельное. Я скорее почувствовал под рукой вибрацию голосовых связок, чем услышал эти звуки.
Длинные ноги верзилы задергались, скребя по асфальту; одна из незашнурованных кроссовок слетела с ноги. Я еще крепче сжал руку, и его тело задергалось в конвульсиях, он не без моей помощи сполз со скамейки и свалился на землю. Я схватил обеими руками огромный приемник, поднял над головой и изо всех сил швырнул оземь. Вокруг дождем посыпались мелкие детали и кусочки пластика, но чертово устройство продолжало играть. Я вновь схватил радио, готовый стереть его в порошок, повернулся и с силой опустил на бетонное основание скамейки. Оно разлетелось на куски, и музыка прекратилась столь внезапно, что наступила звенящая тишина.
Парень по-прежнему лежал на земле, делая безуспешные попытки подняться; одной рукой он пытался помочь себе сесть, другой растирал горло. Он попытался что-то сказать, но не смог издать ни звука.
Пока он еще не совсем пришел в себя, я подскочил к нему и нанес сильный удар в бок, который пришелся как раз под ребра, и он вновь распластался на земле. Тогда я руками приподнял его, поставил на колени и еще раз пнул сбоку; он упал и остался неподвижно лежать на земле.
Мне хотелось убить его, размозжить голову об асфальт тротуара, разбить нос и выбить все до единого зубы. Это желание было чисто физическим — этого хотели мои руки и ноги. Я в ожидании застыл над ним. После нескольких безуспешных попыток он приподнялся на несколько дюймов и повернул ко мне лицо. Взглянув на него, я отвел назад ногу, чтобы нанести последний удар.
Но все-таки сумел остановить себя.
Не знаю, где я нашел силы для этого, но, схватив его двумя руками за ремень брюк и торчащий наружу капюшон, умудрился поставить его на ноги.
— А теперь катись отсюда — быстро! — приказал я ему. — Или я убью тебя, даю слово. — И отвесил ему увесистого пинка под зад.
Парень закачался и чуть было не упал снова; сделав несколько неверных шагов в указанном моим пинком направлении, он обернулся и бросил на меня взгляд, потом отвернулся и побрел прочь. Бежать он не бежал, но и медлить явно не намеревался.
Я подождал, пока он не скрылся за поворотом дороги, а затем повернулся и оглядел поле боя. Остатки замечательного радио были разбросаны в беспорядке по нескольким квадратным метрам территории Центрального парка. Еще недавно я мог пронести пустую упаковку из-под горячего кофе несколько кварталов до ближайшего мусорного контейнера, чтобы не разбрасывать мусор по своему родному городу, а теперь устроил такой разгром.
Грузная женщина по-прежнему сидела на скамейке. Я взглянул на нее и увидел, как широко раскрыты ее глаза. Она глядела на меня с неподдельным ужасом, как будто я был намного опаснее мерзавца-меломана. Я сделал шаг в ее сторону, и она инстинктивно выставила вперед свою пухлую книгу, как если бы это было крестом, а я — вампиром. С ее обложки на меня бесстрастно взирал инопланетянин с треугольной головой и миндалевидными глазами.
— Не волнуйтесь, — улыбнулся я ей кривой улыбкой. — Так мы дома, на Марсе, порядок наводим.
Глава 18
Великий Боже, мое тело просто ликовало! Всю дорогу до площади Колумба я был в приподнятом настроении, и переполненная адреналином кровь радостно гудела в моих венах.
Но вскоре упоение одержанной победой прошло, и я почувствовал себя законченным идиотом.
Но при этом идиотом, которому удача все-таки улыбнулась! Судьба улыбнулась мне, предложив достойного противника — моложе, сильнее и больше, чем я. Провидение даровало мне святое чувство праведного гнева и вдобавок — девицу, чью честь и достоинство я просто не мог не защитить.
Да, славное дельце, ничего не скажешь. Я чуть было не убил ребенка! Любой юрист мог с полным основанием расценить это как неспровоцированное разбойное нападение. Почти наверняка я что-то повредил ему, а вполне мог и убить или как минимум повредить трахею или какие-нибудь внутренние органы. Если бы в момент побоища подвернулся полицейский, я бы уже давал показания в ближайшем участке, и тогда не отвертеться мне от тюрьмы. По правде говоря, вполне заслуженной.
К самому великовозрастному дебилу я по-прежнему никаких симпатий не испытывал. По всем признакам он был первостатейным сукиным сыном и заслуживал куда более основательной взбучки. Но разве кто-нибудь назначал меня работать ангелом мщения? Я ему не нянька, и не мое дело — воспитывать или наказывать его.
Да и Леди-С-Опухшими-Лодыжками, честно признаться, ни в какой защите не нуждалась. Не нравится тебе «металл» — встань и пересядь подальше. То же самое в принципе мог сделать и я.
Если до конца быть честным, на нем я выместил свою злость на неуловимого Мотли. Я не мог заткнуть пасть маньяку-убийце, который издевался надо мной, но вместо этого заставил замолчать магнитолу этого парня. Я проиграл в драке на Атторней-стрит, но зато отвел душу в Центральном парке. Я был совершенно бессилен помочь тем, кто действительно нуждался в моей защите, но продемонстрировал свою силу там, где в этом не было особой нужды.
А что хуже всего — ярость, обуявшая меня, была все-таки недостаточно сильной, чтобы заглушить слабый голосок в моем сознании, убеждавший меня вести себя как подобает взрослому человеку. Я слышал его так же отчетливо, как и перед этим, когда он убеждал меня не покупать выпивку. Есть люди, которые никогда не слышат свой внутренний голос, но я различал его совершенно отчетливо. И приказал ему заткнуться.
Очень скоро я взял себя в руки. Как бы там ни было, я не выпил купленную бутылку, не нанес парню удар ногой по голове, после которого он наверняка бы уже не поднялся, но если это и были победы над собой, они показались мне маленькими и незначительными.
Серьезных оснований гордиться собой у меня не было.
В ванной мне по-прежнему почудился еле различимый аромат виски. Не думаю, чтобы он присутствовал на самом деле, но тем не менее я сразу ощутил его.
Когда я вытирался полотенцем, зазвонил телефон. Это был Дэнни Бой Белл.
— Слушай, я тут парня нашел, с которым тебе интересно было бы пообщаться, — безо всяких предисловий сказал он. — Ты как, между двенадцатью и часом свободен?
— Да, вполне.
— Приходи тогда к «Мамаше Гусыне», Мэтт. Знаешь, где это?
— Если память не изменяет, на Амстердам?
— Да, на углу Амстердам-авеню и Восемьдесят первой улицы; третья дверь от угла по восточной стороне. Там хорошая, спокойная музыка, тебе понравится.
— "Тяжелого металла" не будет?
— Ну, за кого ты меня принимаешь? Итак, в двенадцать тридцать, хорошо? Попроси, чтобы тебя за мой столик посадили.
— Ладно.
— И не забудь захватить с собой деньги.
Перед десертом я зашел в туалет; в моче по-прежнему была кровь, но уже не так много, как раньше, да и острая боль в почках прошла. Я вернулся к столику и заказал еще немного кофе. Мое общество разделял лишь Марк Аврелий, но я не очень продвинулся вперед. В этот раз я наткнулся на такое место:
«Никогда не старайся произвести на других чрезмерно сильное впечатление. Возможно, ты услышишь, что кто-то дурно отозвался о тебе. Это единственное, что можно услышать; но никто не должен говорить, что ты огорчен услышанным. Допустим, я увижу, что мой ребенок страдает; это скажут мне мои глаза, но они добавят также, что жизни его ничто не угрожает. Будь естественным всегда — не кажись нарочитым, и ты не подвергнешься опасности. Хотя бы постарайся понять устройство мироздания по ходу вещей, заведенному в нем».
Этот отрывок был как будто специально написан для частного сыщика, но не уверен, что я согласился бы с подобным утверждением. «Держи глаза и уши открытыми, — подумал я, — но даже не пытайся понять подлинный смысл увиденного и услышанного». А может, Марк Аврелий хотел сказать что-то другое? Некоторое время я размышлял над этим, затем отложил книгу и полностью окунулся в сладостный мир музыки и ароматного кофе. Даже не знаю, что это играло в ресторанчике, но музыка была классической, и исполнял ее целый оркестр. Я буквально купался в наслаждении, и никакого желания разнести на куски аппаратуру у меня не возникало.
На собрание я пришел за несколько минут до его начала. Джимми появился еще раньше, и мы успели поболтать немного за кофе, не вспоминая о предыдущем разговоре. Иногда к нам подходили другие, и вскоре выступающий поднялся на трибуну.
Сегодняшний докладчик был ирландец из Бронкса — цветущий круглолицый парень, продолжавший по-прежнему работать мясником в расположенном по соседству универмаге. У него была та же самая жена, и даже жил он в том же доме, где прежде слыл отъявленным пьянчугой. Казалось, период увлечения алкоголем прошел у него совершенно бесследно, хотя три года назад его еле выходили в больнице после очередного запоя.
— Всю жизнь я был католиком, — рассказал он, — но никогда не молился по-настоящему до тех пор, пока не бросил пить. Теперь, обращаясь к Богу, я говорю «пожалуйста» утром и «спасибо» — вечером. И никогда не притрагиваюсь к рюмке.
Во время дискуссии пожилой мужчина по имени Фрэнк, который бросил пить еще в незапамятные времена, рассказал нам, что все эти годы ему помогала одна молитва.
— Я говорил: «Господи, спасибо тебе за то, что все идет своим чередом», — сказал он. — Не знаю, насколько приятно было это слышать Ему, но мне действительно становилось лучше.
Я поднял руку и рассказал всем, что вчера чуть было не запил снова, — так близко к пропасти я не подступал еще ни разу с тех пор, как бросил пить. Вдаваться в детали я не стал, но честно признался, что нарушил все правила, какие только можно было нарушить, за исключением того, что пить не стал. Кто-то отозвался в ответ, что как раз лишь это и имеет значение.
В конце собрания нам объявили о панихиде по Тони, которая должна была состояться в одном из залов госпиталя имени Рузвельта в субботу, в три часа дня. Присутствующие зашушукались; многие хорошо помнили ее и строили всевозможные догадки относительно того, что побудило ее свести счеты с жизнью.
Предположений строилось много и позднее, когда мы после собрания сидели в «Пламени», и я чувствовал себя несколько неуютно. Мне было известно то, чего не знал никто из них, но признаться об этом вслух было выше моих сил. Мне казалось глубоко бесчестным по отношению к Тони позволить остаться ей в нашей памяти самоубийцей, но не имел ни малейшего представления о том, как можно сообщить о правде, не наделав неслыханного шума и самому не превратившись в объект всеобщего внимания. Тема беседы не менялась, и я уже подумывал о том, чтобы встать и уйти, но тут кто-то завел речь о совершенно ином, и я облегченно вздохнул.
Собрание закончилось в десять, и я около часа просидел в «Пламени», медленно потягивая кофе. Затем я зашел к себе в отель, чтобы проверить, не передавали ли мне каких-либо сообщений, а потом снова вышел на улицу, даже не поднявшись в номер.
Идти на встречу с Дэнни Боем было еще рановато; я медленно побрел в Аптаун, подолгу останавливаясь у блестящих великолепием витрин и терпеливо ожидая зеленого сигнала светофора, даже когда на улице не было ни одной машины, но все равно пришел к перекрестку Амстердам-авеню и Восемьдесят первой слишком рано. Я прошел еще один квартал, затем перешел на противоположную сторону улицы, вернулся обратно и занял наблюдательный пост в дверях дома напротив. Удобно устроившись в тени, я наблюдал за людьми, входившими и выходившими из «Мамаши Гусыни», и за всем тем, что происходило на улице. На юго-восточном углу перекрестка застыли в терпеливом ожидании три наркомана; никакой связи между ними и «Мамашей Гусыней» или собственной персоной я заметить не смог, сколько ни старался.
В двенадцать двадцать восемь я пересек улицу и вошел в клуб — большое помещение, погруженное в полумрак, вдоль левой стены которого тянулась стойка бара; на противоположной стороне, возле входной двери, находилась вешалка. Отдав свою куртку девушке, наполовину негритянке и наполовину азиатке, я положил в карман пластиковый диск с номером и двинулся внутрь. В глубине помещение было заметно шире; стены кирпичные, фонарики с матовыми стеклами освещали их мягким, ненавязчивым светом. Пол был выложен в шахматном порядке красноватой и черной плиткой. В небольшой нише играл маленький оркестрик — пианист, басист и барабанщик. Все они были коротко подстрижены, носили аккуратные бородки; на них были строгие темные костюмы, ослепительно белые сорочки и узенькие галстучки. Все это до боли напоминало старый, добрый «Модерн Джаз-Квартет», только без Милта Джексона, отлучившегося на минутку за стаканом молока.
Я остановился, обводя глазами зал, и ко мне в мгновение ока подскочил метрдотель. Судя по его виду, он вполне мог бы стать четвертым членом выступающей на импровизированной сцене группы. Дэнни Боя я не заметил — глаза мои не успели привыкнуть к полумраку, — так что я попросил мэтра отвести меня к его столику. Тот согласно кивнул и повел меня в глубь зала — столики в нем стояли так близко друг к другу, что нам приходилось продвигаться по затейливой, извилистой линии.
Дэнни Бой сидел за столиком с округлыми краями, в центре которого стояло ведерко со льдом и неизменной бутылкой «Столичной». Дэнни Бой был одет в жилет с широкими продольными желтыми и черными полосами — только им его костюм отличался от костюма метрдотеля. Прямо перед Дэнни Боем была наполненная до краев стопка, а по правую руку сидела блондинка, волосы которой были уложены в соответствии с последней модой, принятой у панков, — одна часть головы прикрыта длинными прядями, другая — выбрита наголо. Наряд ее был черного цвета и состоял, казалось, из одних разрезов и надрезов. У нее была одна из тех жадных лисьих мордашек, которые всегда можно найти среди обитателей дома, у подъезда которого застыли на вечной стоянке три-четыре исковерканных автомобиля.
Я молча посмотрел на нее, затем перевел взгляд на Дэнни Боя. Он слегка кивнул, поглядел на часы и жестом предложил мне присесть. Я молча повиновался; первым делом мне было сказано, что человек, встречи с которым я искал, должен подойти с минуты на минуту.
Ожидание длилось минут двадцать, не меньше, и за это время никто из нас не проронил ни единого слова; с соседних столиков доносились лишь приглушенные голоса. Судя по тем посетителям, которых я мог видеть со своего места, здесь было примерно поровну белых и негров. Один из присутствующих показался мне знакомым; в свое время я знал его как профессионального сутенера, но, по всей видимости, в какой-то момент он пережил тяжелый кризис и вновь всплыл на поверхность как торговец антиквариатом и произведениями африканского искусства; у него теперь был свой магазинчик на Мэдисон-авеню. По слухам, дела у него шли хорошо, и я вполне мог поверить в это — сутенер из него тоже был экстра-класса.
Когда трио покинуло подмостки, к нашему столику подошла официантка и подала соседке Дэнни Боя что-то в высоком стакане — с каким-то экзотическим фруктом и маленьким бумажным зонтиком на палочке; я попросил у нее кофе.
— О, только растворимый! — произнесла она извиняющимся тоном. Я ответил, что это было бы прекрасно, и она отправилась выполнять заказ.
— Мэтт, это Кристал, — решил представить нас наконец друг другу Дэнни Бой. — Кристал, поздоровайся с Мэттью.
Мы вежливо улыбнулись друг другу, и Кристал заверила меня, что очень рада нашему знакомству. Дэнни Бой поинтересовался моим мнением о музыкантах, и я искренне признался, что группа показалась мне просто замечательной.
— Особенно пианист, — добавил он. — Немного похож на Рэнди Вестона, немного — на Седара Уолтона. Особенно теми вечерами, когда он играет один, соло. Очень необычно, с большим вкусом.
Я промолчал.
— Наш друг подойдет минут через пять, — продолжил Дэнни Бой. — Я так и думал, что ты придешь пораньше. Славное местечко, не правда ли?
— Да, здесь здорово.
— Я здесь просто наслаждаюсь; ты же знаешь меня, Мэттью, — я раб комфорта: когда мне заведение нравится, я торчу в нем все время, почти каждый вечер.
Принесли кофе; официантка поставила передо мной чашечку и умчалась к другому столику. Во время концерта они никого не обслуживали, так что им приходилось работать с лихорадочной быстротой во время перерывов — посетители заказывали в среднем по две-три выпивки; у некоторых, как и у Дэнни Боя, бутылка покоилась на столе. Судя по всему, это было против правил, но воспринималось как должное.
Дэнни Бой налил себе в стопку водки; я пригубил кофе и поинтересовался, кого мы здесь ожидаем.
— Увидишь — поймешь, — неопределенно ответил тот.
Ровно в час метрдотель снова появился в зале. За ним следовал человек, совершенно непохожий на собравшуюся здесь публику; по его виду я сразу понял, что мы ожидали именно его. Это был худощавый парень, белый, одетый в спортивную куртку и синюю вельветовую рубашку; среди чопорных, как вице-президенты банков, негров он определенно казался настоящей белой вороной. Он и сам явно чувствовал себя не в своей тарелке и, подойдя к нашему столику, замер в ожидании, положив руку на спинку стула. Дэнни Бой предложил ему сесть, парень отодвинул стул и опустился на него. В то же мгновение Кристал поднялась со своего места и, не говоря ни слова, пошла прочь. Я заказал подошедшей официантке еще кофе, а новичок — пиво; в заведении было шесть сортов, и официантка перечислила их все.
— "Рэд Страйп", — произнес он. — Как оно? — Официантка ответила, что оно из Ямайки. — Замечательно! — сказал парень. — Один «Рэд Страйп».
Дэнни Бой представил нас друг другу, правда, называя лишь имена. Парня, как выяснилось, звали Брайан. Он положил локти на стол и, опустив глаза, внимательно посмотрел на свои ногти. Судя по круглому с ноздреватой кожей лицу, было ему около тридцати двух; темно-русые волосы успели заметно поредеть.
Некоторые, вернувшись из мест не столь отдаленных, носят на себе как будто какое-то клеймо, и наметанным глазом их можно распознать с первого взгляда; я сразу понял, где еще недавно коротал дни мой новый знакомый.
Нам принесли наши пиво и кофе. Парень взял в руки бутылочку с длинным горлышком и, нахмурившись, вгляделся в этикетку, а затем отставил в сторону поданный официанткой бокал, глотнул прямо из горлышка и вытер рот тыльной стороной ладони.
— Ямайское, — бросил он. Дэнни Бой поинтересовался его качеством. — Нормальное, — ответил тот. — Все пиво одинаковое. — Затем он поставил бутылку на стол и внимательно посмотрел мне в глаза. — Это вы интересовались Мотли, — то ли вопросительно, то ли утвердительно произнес он.
— Вы знаете, где он?
— Да, встретил тут недавно, — ответил тот, кивнув.
— Где вы познакомились с ним?
— В тюряге, где же еще!.. — сказал он как о само собой разумеющемся. — Вдвоем в Е-блоке сидели. Его потом в одиночку, в карцер, засунули на месяц, а затем перевели куда-то.
— Почему в одиночку?
— За убийство.
— Тридцать дней одиночной камеры — разве это наказание за убийство? — возмутился Дэнни Бой.
— Доказать ничего не смогли — свидетелей не было, но на самом деле все прекрасно знали, чьих это рук дело. — Взгляд парня остановился на мне, затем скользнул в сторону. — Я знаю о вас, — сказал он. — Он как-то рассказывал.
— Наверное, на комплименты не скупился?
— Говорил, что собирается вас убить.
— Когда вы вышли на свободу, Брайан?
— Два года назад — точнее, двадцать пять месяцев.
— И чем занимались все это время?
— Да чем придется — ну, сами понимаете.
— Конечно.
— Короче говоря, оказавшись на воле, я тут же взялся вновь за наркотики, но теперь прохожу лечение по программе «Метадон» — сутки напролет на общественных работах, а иначе опять «встану на дыбы». Сами знаете, как это бывает.
— Знаю. Когда вы повстречались с Мотли?
— Где-то с месяц назад, может, чуть больше.
— Беседовали с ним?
— Нет — о чем нам беседовать? Я увидел его на улице — он как раз выходил из одного дома. Через несколько дней я случайно увидел, как он входит туда. В тот же самый дом.
— И все это было месяц назад?
— Ну да, что-то около того.
— И больше вы его не встречали?
— Да нет, конечно же, встречал — пару раз здесь, по соседству. Я тогда как раз работал в этом районе. Неподалеку отсюда есть кофейня, так что я из нее мог наблюдать, кто входит в тот дом и выходит. Он действительно живет там. — Парень вдруг застенчиво улыбнулся. — Ну, я и поинтересовался — понимаете? Он там с шлюхой живет, у нее на квартире. Я даже смог узнать, в какой именно.
— Адрес?
Он метнул короткий взгляд на Дэнни Боя, и тот утвердительно кивнул.
— Лучше, чтобы Мотли не узнал, откуда у вас такие сведения, — сказал он, сделав изрядный глоток «Рэд Страйпа».
Я ничего не сказал в ответ.
— Ну так вот, — продолжил Брайан. — Дом двести восемьдесят восемь на Восточной Двадцать пятой улице, это на углу Второй авеню. Там неплохая кофейня, я уже говорил. Отличная польская кухня.
— Какая квартира?
— Четвертый этаж со двора. На звонке написана фамилия Лепкурт — не знаю, так его бабу зовут или еще кого-то.
Я записал сведения и закрыл записную книжку, а затем сказал Брайану, что тоже не хотел бы, чтобы Мотли проведал о нашем разговоре.
— Нет, только не это, — ответил он. — После Е-блока у меня нет никакого желания встретиться с ним еще раз.
— Вы с ним сейчас даже словом не перемолвились?
— Зачем? Я узнал его с первого взгляда — внешность у него запоминающаяся: один раз увидишь и до смерти не забудешь. А у меня лицо неприметное; мы однажды столкнулись с ним на улице лицом к лицу, так он меня не узнал. — Парень еще раз широко улыбнулся. — Через неделю и вы меня не узнаете. — Он явно гордился этим.
Я посмотрел на Дэнни Боя, и тот поднял два пальца; я достал бумажник и вытащил из него четыре бумажки в пятьдесят баксов, сложил их пополам, спрятал в ладони и незаметным движением вложил Брайану в руку, которую он тут же опустил вниз. Он поднял глаза, улыбаясь.
— Неплохо, — сказал он. — Очень даже неплохо!..
— Один вопрос.
— Валяй.
— Почему ты мне это рассказал?
Брайан недоуменно посмотрел на меня:
— А почему бы и нет? Мы с ним друзьями никогда не были. Сами знаете, чем этот парень занялся вновь.
— Знаю.
— Кроме того, — добавил он, — это и в самом деле мерзавец — понимаете, о чем я говорю? Настоящее дерьмо.
— Это я тоже знаю.
— Та баба, с которой он живет, — бьюсь об заклад, он рано или поздно прикончит ее. Если только еще не прикончил.
— Почему?
— Не знаю — похоже, он от этого удовольствие получает. Говорил мне, что баб на свете навалом, так что менять их нужно почаще. Попользовавшись, он убивает их и находит себе новых. Он об этом сам говорил, и по гроб жизни помнить буду не только, что он говорил, но и как. — Он еще раз отхлебнул из бутылки. — Мне пора идти — я вам должен за пиво, или сами позаботитесь?
— Уже позаботились, — сказал Дэнни Бой.
— Я ведь только половину выпил — хотя, впрочем, какая разница? Можете допить, оставляю. — Брайан поднялся из-за стола. — Надеюсь, вы разберетесь с ним, — бросил он мне на прощание. — Таким сукиным детям, как он, не место на улицах города.
— Согласен.
— Им даже в тюрьме не место, — добавил Брайан.
Но вскоре упоение одержанной победой прошло, и я почувствовал себя законченным идиотом.
Но при этом идиотом, которому удача все-таки улыбнулась! Судьба улыбнулась мне, предложив достойного противника — моложе, сильнее и больше, чем я. Провидение даровало мне святое чувство праведного гнева и вдобавок — девицу, чью честь и достоинство я просто не мог не защитить.
Да, славное дельце, ничего не скажешь. Я чуть было не убил ребенка! Любой юрист мог с полным основанием расценить это как неспровоцированное разбойное нападение. Почти наверняка я что-то повредил ему, а вполне мог и убить или как минимум повредить трахею или какие-нибудь внутренние органы. Если бы в момент побоища подвернулся полицейский, я бы уже давал показания в ближайшем участке, и тогда не отвертеться мне от тюрьмы. По правде говоря, вполне заслуженной.
К самому великовозрастному дебилу я по-прежнему никаких симпатий не испытывал. По всем признакам он был первостатейным сукиным сыном и заслуживал куда более основательной взбучки. Но разве кто-нибудь назначал меня работать ангелом мщения? Я ему не нянька, и не мое дело — воспитывать или наказывать его.
Да и Леди-С-Опухшими-Лодыжками, честно признаться, ни в какой защите не нуждалась. Не нравится тебе «металл» — встань и пересядь подальше. То же самое в принципе мог сделать и я.
Если до конца быть честным, на нем я выместил свою злость на неуловимого Мотли. Я не мог заткнуть пасть маньяку-убийце, который издевался надо мной, но вместо этого заставил замолчать магнитолу этого парня. Я проиграл в драке на Атторней-стрит, но зато отвел душу в Центральном парке. Я был совершенно бессилен помочь тем, кто действительно нуждался в моей защите, но продемонстрировал свою силу там, где в этом не было особой нужды.
А что хуже всего — ярость, обуявшая меня, была все-таки недостаточно сильной, чтобы заглушить слабый голосок в моем сознании, убеждавший меня вести себя как подобает взрослому человеку. Я слышал его так же отчетливо, как и перед этим, когда он убеждал меня не покупать выпивку. Есть люди, которые никогда не слышат свой внутренний голос, но я различал его совершенно отчетливо. И приказал ему заткнуться.
Очень скоро я взял себя в руки. Как бы там ни было, я не выпил купленную бутылку, не нанес парню удар ногой по голове, после которого он наверняка бы уже не поднялся, но если это и были победы над собой, они показались мне маленькими и незначительными.
Серьезных оснований гордиться собой у меня не было.
* * *
Вернувшись в отель, я позвонил Элейн. У нее не было ничего нового, как и у меня, и мы занимали линию недолго. Повесив трубку, я отправился в ванную побриться. Лицо уже пришло в порядок, и я наконец-то смог воспользоваться обычной, а не электрической бритвой. Я тщательно побрился, ни разу не порезавшись.В ванной мне по-прежнему почудился еле различимый аромат виски. Не думаю, чтобы он присутствовал на самом деле, но тем не менее я сразу ощутил его.
Когда я вытирался полотенцем, зазвонил телефон. Это был Дэнни Бой Белл.
— Слушай, я тут парня нашел, с которым тебе интересно было бы пообщаться, — безо всяких предисловий сказал он. — Ты как, между двенадцатью и часом свободен?
— Да, вполне.
— Приходи тогда к «Мамаше Гусыне», Мэтт. Знаешь, где это?
— Если память не изменяет, на Амстердам?
— Да, на углу Амстердам-авеню и Восемьдесят первой улицы; третья дверь от угла по восточной стороне. Там хорошая, спокойная музыка, тебе понравится.
— "Тяжелого металла" не будет?
— Ну, за кого ты меня принимаешь? Итак, в двенадцать тридцать, хорошо? Попроси, чтобы тебя за мой столик посадили.
— Ладно.
— И не забудь захватить с собой деньги.
* * *
Какое-то время я торчал в номере и смотрел новости, затем спустился на обед. Мне страшно захотелось хорошо, по-настоящему пообедать — аппетит впервые вернулся ко мне с тех пор, как я попал в лапы Мотли на Атторней-стрит, — и сейчас было самое время утолить его. Я был уже на полпути от «Ная», когда, повинуясь внезапной мысли, повернул и отправился в бар Армстронга; там я заказал большую порцию черных бобов с по-настоящему горьким красным перцем. Ко мне вернулось хорошее настроение, как от вида разбитого радио в парке, и на сытый желудок мне уже не хотелось вспоминать эту неприятную историю.Перед десертом я зашел в туалет; в моче по-прежнему была кровь, но уже не так много, как раньше, да и острая боль в почках прошла. Я вернулся к столику и заказал еще немного кофе. Мое общество разделял лишь Марк Аврелий, но я не очень продвинулся вперед. В этот раз я наткнулся на такое место:
«Никогда не старайся произвести на других чрезмерно сильное впечатление. Возможно, ты услышишь, что кто-то дурно отозвался о тебе. Это единственное, что можно услышать; но никто не должен говорить, что ты огорчен услышанным. Допустим, я увижу, что мой ребенок страдает; это скажут мне мои глаза, но они добавят также, что жизни его ничто не угрожает. Будь естественным всегда — не кажись нарочитым, и ты не подвергнешься опасности. Хотя бы постарайся понять устройство мироздания по ходу вещей, заведенному в нем».
Этот отрывок был как будто специально написан для частного сыщика, но не уверен, что я согласился бы с подобным утверждением. «Держи глаза и уши открытыми, — подумал я, — но даже не пытайся понять подлинный смысл увиденного и услышанного». А может, Марк Аврелий хотел сказать что-то другое? Некоторое время я размышлял над этим, затем отложил книгу и полностью окунулся в сладостный мир музыки и ароматного кофе. Даже не знаю, что это играло в ресторанчике, но музыка была классической, и исполнял ее целый оркестр. Я буквально купался в наслаждении, и никакого желания разнести на куски аппаратуру у меня не возникало.
На собрание я пришел за несколько минут до его начала. Джимми появился еще раньше, и мы успели поболтать немного за кофе, не вспоминая о предыдущем разговоре. Иногда к нам подходили другие, и вскоре выступающий поднялся на трибуну.
Сегодняшний докладчик был ирландец из Бронкса — цветущий круглолицый парень, продолжавший по-прежнему работать мясником в расположенном по соседству универмаге. У него была та же самая жена, и даже жил он в том же доме, где прежде слыл отъявленным пьянчугой. Казалось, период увлечения алкоголем прошел у него совершенно бесследно, хотя три года назад его еле выходили в больнице после очередного запоя.
— Всю жизнь я был католиком, — рассказал он, — но никогда не молился по-настоящему до тех пор, пока не бросил пить. Теперь, обращаясь к Богу, я говорю «пожалуйста» утром и «спасибо» — вечером. И никогда не притрагиваюсь к рюмке.
Во время дискуссии пожилой мужчина по имени Фрэнк, который бросил пить еще в незапамятные времена, рассказал нам, что все эти годы ему помогала одна молитва.
— Я говорил: «Господи, спасибо тебе за то, что все идет своим чередом», — сказал он. — Не знаю, насколько приятно было это слышать Ему, но мне действительно становилось лучше.
Я поднял руку и рассказал всем, что вчера чуть было не запил снова, — так близко к пропасти я не подступал еще ни разу с тех пор, как бросил пить. Вдаваться в детали я не стал, но честно признался, что нарушил все правила, какие только можно было нарушить, за исключением того, что пить не стал. Кто-то отозвался в ответ, что как раз лишь это и имеет значение.
В конце собрания нам объявили о панихиде по Тони, которая должна была состояться в одном из залов госпиталя имени Рузвельта в субботу, в три часа дня. Присутствующие зашушукались; многие хорошо помнили ее и строили всевозможные догадки относительно того, что побудило ее свести счеты с жизнью.
Предположений строилось много и позднее, когда мы после собрания сидели в «Пламени», и я чувствовал себя несколько неуютно. Мне было известно то, чего не знал никто из них, но признаться об этом вслух было выше моих сил. Мне казалось глубоко бесчестным по отношению к Тони позволить остаться ей в нашей памяти самоубийцей, но не имел ни малейшего представления о том, как можно сообщить о правде, не наделав неслыханного шума и самому не превратившись в объект всеобщего внимания. Тема беседы не менялась, и я уже подумывал о том, чтобы встать и уйти, но тут кто-то завел речь о совершенно ином, и я облегченно вздохнул.
Собрание закончилось в десять, и я около часа просидел в «Пламени», медленно потягивая кофе. Затем я зашел к себе в отель, чтобы проверить, не передавали ли мне каких-либо сообщений, а потом снова вышел на улицу, даже не поднявшись в номер.
Идти на встречу с Дэнни Боем было еще рановато; я медленно побрел в Аптаун, подолгу останавливаясь у блестящих великолепием витрин и терпеливо ожидая зеленого сигнала светофора, даже когда на улице не было ни одной машины, но все равно пришел к перекрестку Амстердам-авеню и Восемьдесят первой слишком рано. Я прошел еще один квартал, затем перешел на противоположную сторону улицы, вернулся обратно и занял наблюдательный пост в дверях дома напротив. Удобно устроившись в тени, я наблюдал за людьми, входившими и выходившими из «Мамаши Гусыни», и за всем тем, что происходило на улице. На юго-восточном углу перекрестка застыли в терпеливом ожидании три наркомана; никакой связи между ними и «Мамашей Гусыней» или собственной персоной я заметить не смог, сколько ни старался.
В двенадцать двадцать восемь я пересек улицу и вошел в клуб — большое помещение, погруженное в полумрак, вдоль левой стены которого тянулась стойка бара; на противоположной стороне, возле входной двери, находилась вешалка. Отдав свою куртку девушке, наполовину негритянке и наполовину азиатке, я положил в карман пластиковый диск с номером и двинулся внутрь. В глубине помещение было заметно шире; стены кирпичные, фонарики с матовыми стеклами освещали их мягким, ненавязчивым светом. Пол был выложен в шахматном порядке красноватой и черной плиткой. В небольшой нише играл маленький оркестрик — пианист, басист и барабанщик. Все они были коротко подстрижены, носили аккуратные бородки; на них были строгие темные костюмы, ослепительно белые сорочки и узенькие галстучки. Все это до боли напоминало старый, добрый «Модерн Джаз-Квартет», только без Милта Джексона, отлучившегося на минутку за стаканом молока.
Я остановился, обводя глазами зал, и ко мне в мгновение ока подскочил метрдотель. Судя по его виду, он вполне мог бы стать четвертым членом выступающей на импровизированной сцене группы. Дэнни Боя я не заметил — глаза мои не успели привыкнуть к полумраку, — так что я попросил мэтра отвести меня к его столику. Тот согласно кивнул и повел меня в глубь зала — столики в нем стояли так близко друг к другу, что нам приходилось продвигаться по затейливой, извилистой линии.
Дэнни Бой сидел за столиком с округлыми краями, в центре которого стояло ведерко со льдом и неизменной бутылкой «Столичной». Дэнни Бой был одет в жилет с широкими продольными желтыми и черными полосами — только им его костюм отличался от костюма метрдотеля. Прямо перед Дэнни Боем была наполненная до краев стопка, а по правую руку сидела блондинка, волосы которой были уложены в соответствии с последней модой, принятой у панков, — одна часть головы прикрыта длинными прядями, другая — выбрита наголо. Наряд ее был черного цвета и состоял, казалось, из одних разрезов и надрезов. У нее была одна из тех жадных лисьих мордашек, которые всегда можно найти среди обитателей дома, у подъезда которого застыли на вечной стоянке три-четыре исковерканных автомобиля.
Я молча посмотрел на нее, затем перевел взгляд на Дэнни Боя. Он слегка кивнул, поглядел на часы и жестом предложил мне присесть. Я молча повиновался; первым делом мне было сказано, что человек, встречи с которым я искал, должен подойти с минуты на минуту.
Ожидание длилось минут двадцать, не меньше, и за это время никто из нас не проронил ни единого слова; с соседних столиков доносились лишь приглушенные голоса. Судя по тем посетителям, которых я мог видеть со своего места, здесь было примерно поровну белых и негров. Один из присутствующих показался мне знакомым; в свое время я знал его как профессионального сутенера, но, по всей видимости, в какой-то момент он пережил тяжелый кризис и вновь всплыл на поверхность как торговец антиквариатом и произведениями африканского искусства; у него теперь был свой магазинчик на Мэдисон-авеню. По слухам, дела у него шли хорошо, и я вполне мог поверить в это — сутенер из него тоже был экстра-класса.
Когда трио покинуло подмостки, к нашему столику подошла официантка и подала соседке Дэнни Боя что-то в высоком стакане — с каким-то экзотическим фруктом и маленьким бумажным зонтиком на палочке; я попросил у нее кофе.
— О, только растворимый! — произнесла она извиняющимся тоном. Я ответил, что это было бы прекрасно, и она отправилась выполнять заказ.
— Мэтт, это Кристал, — решил представить нас наконец друг другу Дэнни Бой. — Кристал, поздоровайся с Мэттью.
Мы вежливо улыбнулись друг другу, и Кристал заверила меня, что очень рада нашему знакомству. Дэнни Бой поинтересовался моим мнением о музыкантах, и я искренне признался, что группа показалась мне просто замечательной.
— Особенно пианист, — добавил он. — Немного похож на Рэнди Вестона, немного — на Седара Уолтона. Особенно теми вечерами, когда он играет один, соло. Очень необычно, с большим вкусом.
Я промолчал.
— Наш друг подойдет минут через пять, — продолжил Дэнни Бой. — Я так и думал, что ты придешь пораньше. Славное местечко, не правда ли?
— Да, здесь здорово.
— Я здесь просто наслаждаюсь; ты же знаешь меня, Мэттью, — я раб комфорта: когда мне заведение нравится, я торчу в нем все время, почти каждый вечер.
Принесли кофе; официантка поставила передо мной чашечку и умчалась к другому столику. Во время концерта они никого не обслуживали, так что им приходилось работать с лихорадочной быстротой во время перерывов — посетители заказывали в среднем по две-три выпивки; у некоторых, как и у Дэнни Боя, бутылка покоилась на столе. Судя по всему, это было против правил, но воспринималось как должное.
Дэнни Бой налил себе в стопку водки; я пригубил кофе и поинтересовался, кого мы здесь ожидаем.
— Увидишь — поймешь, — неопределенно ответил тот.
Ровно в час метрдотель снова появился в зале. За ним следовал человек, совершенно непохожий на собравшуюся здесь публику; по его виду я сразу понял, что мы ожидали именно его. Это был худощавый парень, белый, одетый в спортивную куртку и синюю вельветовую рубашку; среди чопорных, как вице-президенты банков, негров он определенно казался настоящей белой вороной. Он и сам явно чувствовал себя не в своей тарелке и, подойдя к нашему столику, замер в ожидании, положив руку на спинку стула. Дэнни Бой предложил ему сесть, парень отодвинул стул и опустился на него. В то же мгновение Кристал поднялась со своего места и, не говоря ни слова, пошла прочь. Я заказал подошедшей официантке еще кофе, а новичок — пиво; в заведении было шесть сортов, и официантка перечислила их все.
— "Рэд Страйп", — произнес он. — Как оно? — Официантка ответила, что оно из Ямайки. — Замечательно! — сказал парень. — Один «Рэд Страйп».
Дэнни Бой представил нас друг другу, правда, называя лишь имена. Парня, как выяснилось, звали Брайан. Он положил локти на стол и, опустив глаза, внимательно посмотрел на свои ногти. Судя по круглому с ноздреватой кожей лицу, было ему около тридцати двух; темно-русые волосы успели заметно поредеть.
Некоторые, вернувшись из мест не столь отдаленных, носят на себе как будто какое-то клеймо, и наметанным глазом их можно распознать с первого взгляда; я сразу понял, где еще недавно коротал дни мой новый знакомый.
Нам принесли наши пиво и кофе. Парень взял в руки бутылочку с длинным горлышком и, нахмурившись, вгляделся в этикетку, а затем отставил в сторону поданный официанткой бокал, глотнул прямо из горлышка и вытер рот тыльной стороной ладони.
— Ямайское, — бросил он. Дэнни Бой поинтересовался его качеством. — Нормальное, — ответил тот. — Все пиво одинаковое. — Затем он поставил бутылку на стол и внимательно посмотрел мне в глаза. — Это вы интересовались Мотли, — то ли вопросительно, то ли утвердительно произнес он.
— Вы знаете, где он?
— Да, встретил тут недавно, — ответил тот, кивнув.
— Где вы познакомились с ним?
— В тюряге, где же еще!.. — сказал он как о само собой разумеющемся. — Вдвоем в Е-блоке сидели. Его потом в одиночку, в карцер, засунули на месяц, а затем перевели куда-то.
— Почему в одиночку?
— За убийство.
— Тридцать дней одиночной камеры — разве это наказание за убийство? — возмутился Дэнни Бой.
— Доказать ничего не смогли — свидетелей не было, но на самом деле все прекрасно знали, чьих это рук дело. — Взгляд парня остановился на мне, затем скользнул в сторону. — Я знаю о вас, — сказал он. — Он как-то рассказывал.
— Наверное, на комплименты не скупился?
— Говорил, что собирается вас убить.
— Когда вы вышли на свободу, Брайан?
— Два года назад — точнее, двадцать пять месяцев.
— И чем занимались все это время?
— Да чем придется — ну, сами понимаете.
— Конечно.
— Короче говоря, оказавшись на воле, я тут же взялся вновь за наркотики, но теперь прохожу лечение по программе «Метадон» — сутки напролет на общественных работах, а иначе опять «встану на дыбы». Сами знаете, как это бывает.
— Знаю. Когда вы повстречались с Мотли?
— Где-то с месяц назад, может, чуть больше.
— Беседовали с ним?
— Нет — о чем нам беседовать? Я увидел его на улице — он как раз выходил из одного дома. Через несколько дней я случайно увидел, как он входит туда. В тот же самый дом.
— И все это было месяц назад?
— Ну да, что-то около того.
— И больше вы его не встречали?
— Да нет, конечно же, встречал — пару раз здесь, по соседству. Я тогда как раз работал в этом районе. Неподалеку отсюда есть кофейня, так что я из нее мог наблюдать, кто входит в тот дом и выходит. Он действительно живет там. — Парень вдруг застенчиво улыбнулся. — Ну, я и поинтересовался — понимаете? Он там с шлюхой живет, у нее на квартире. Я даже смог узнать, в какой именно.
— Адрес?
Он метнул короткий взгляд на Дэнни Боя, и тот утвердительно кивнул.
— Лучше, чтобы Мотли не узнал, откуда у вас такие сведения, — сказал он, сделав изрядный глоток «Рэд Страйпа».
Я ничего не сказал в ответ.
— Ну так вот, — продолжил Брайан. — Дом двести восемьдесят восемь на Восточной Двадцать пятой улице, это на углу Второй авеню. Там неплохая кофейня, я уже говорил. Отличная польская кухня.
— Какая квартира?
— Четвертый этаж со двора. На звонке написана фамилия Лепкурт — не знаю, так его бабу зовут или еще кого-то.
Я записал сведения и закрыл записную книжку, а затем сказал Брайану, что тоже не хотел бы, чтобы Мотли проведал о нашем разговоре.
— Нет, только не это, — ответил он. — После Е-блока у меня нет никакого желания встретиться с ним еще раз.
— Вы с ним сейчас даже словом не перемолвились?
— Зачем? Я узнал его с первого взгляда — внешность у него запоминающаяся: один раз увидишь и до смерти не забудешь. А у меня лицо неприметное; мы однажды столкнулись с ним на улице лицом к лицу, так он меня не узнал. — Парень еще раз широко улыбнулся. — Через неделю и вы меня не узнаете. — Он явно гордился этим.
Я посмотрел на Дэнни Боя, и тот поднял два пальца; я достал бумажник и вытащил из него четыре бумажки в пятьдесят баксов, сложил их пополам, спрятал в ладони и незаметным движением вложил Брайану в руку, которую он тут же опустил вниз. Он поднял глаза, улыбаясь.
— Неплохо, — сказал он. — Очень даже неплохо!..
— Один вопрос.
— Валяй.
— Почему ты мне это рассказал?
Брайан недоуменно посмотрел на меня:
— А почему бы и нет? Мы с ним друзьями никогда не были. Сами знаете, чем этот парень занялся вновь.
— Знаю.
— Кроме того, — добавил он, — это и в самом деле мерзавец — понимаете, о чем я говорю? Настоящее дерьмо.
— Это я тоже знаю.
— Та баба, с которой он живет, — бьюсь об заклад, он рано или поздно прикончит ее. Если только еще не прикончил.
— Почему?
— Не знаю — похоже, он от этого удовольствие получает. Говорил мне, что баб на свете навалом, так что менять их нужно почаще. Попользовавшись, он убивает их и находит себе новых. Он об этом сам говорил, и по гроб жизни помнить буду не только, что он говорил, но и как. — Он еще раз отхлебнул из бутылки. — Мне пора идти — я вам должен за пиво, или сами позаботитесь?
— Уже позаботились, — сказал Дэнни Бой.
— Я ведь только половину выпил — хотя, впрочем, какая разница? Можете допить, оставляю. — Брайан поднялся из-за стола. — Надеюсь, вы разберетесь с ним, — бросил он мне на прощание. — Таким сукиным детям, как он, не место на улицах города.
— Согласен.
— Им даже в тюрьме не место, — добавил Брайан.