, и многолюдные толпы рассеялись, а богатства пошли с молотка; этот первый удар, как многие предрекали, был лишь началом погибели; покинутый богами, охваченный пожаром, он обратился в пепел, оставив по себе единственный след: древний храм Марса. И Сарно, видя, что город постигли крайние бедствия, не стал удерживать в берегах своих вод, в досаде на людей за то, что они не призвали его вместе с другими богами на суд, и, дождавшись своего часа, явил долго скрываемый гнев; воды его вздулись и, выйдя из берегов, затопили равнину; замутившись от легкого пепла, осевшего на месте печальных развалин, они понеслись в Океан, там очистились и, радостные, вернулись в свои пределы. В столь плачевном виде город просуществовал до времен Катилины, который был вынужден скрыться во Фьезоле после того, как заговор его был разоблачен Цицероном[219]; Фьезоле о ту пору был могучим городом, как еще и сейчас можно видеть, и укрыл у себя большую часть приверженцев Катилины. Но все они были разбиты на Эпиценском поле, и римские патриции, чтобы положить конец процветанию города, порешили восстановить павшие стены Флоренции[220]. Сюда явились, словно бы для того чтобы пополнить оскудевшие богатства республики, римские вожди: Гней Помпеи, Гай Цезарь и прочие; на тесном пространстве они возвели дивные здания, уподобив Флоренцию Риму, и, призвав римские знатные семьи и могущественнейшие из фьезоланских, возвратили городу некогда рассеянных горожан. После восстановления стен имя города вызвало в римском сенате ожесточенные споры, но спорящие не пришли к согласию и в течение века его величали кто так, кто этак. Однако в конце концов он обрел истинное имя, которое удерживает и поныне, и счастливо, но не расширяясь, дожил до времен жестокого вандала, губителя Италии и ярого врага Римской империи, еще раньше обратившись в веру того, кто создал все сущее. Но коварными деяньями подлейшего из тиранов после сражений, еще более кровопролитных, чем прежние, он снова был предан огню; только и осталось от города что несколько башен и круглый храм; заросший терновником и бурьяном, он оставил по себе не больше следов, чем павшая Троя. Однако после того, как великий предводитель галлов вместе с королем Дезидерием[221] прекратил распри лангобардов, город, с благословения патрициев, был возведен в третий раз; и населенный ими вместе с фьезоланцами с тех пор и поныне прозывается своим настоящим именем. И хотя его благополучие не раз пытались разрушить Вулкан ужасным огнем, Фетида – бурными водами, не чтимый более Марс – грозным оружием, Тисифона[222] – раздорами, Юнона – иными напастями, и не раз он стоял на краю гибели, владения его все разрастались, и, преодолевая невзгоды, он день ото дня становился прекраснее; стены его раздвинулись, и, многолюдный, он перебросился на другой берег враждебной реки. А в наши дни, достигнув могущества, какого прежде не знал, занял обширнейшее пространство; управляемый народом, он обуздал спесивую знать и соседние города, чем стяжал себе славу; он и большее совершит, если не помешают тому царящие в нем безмерная зависть, хищная алчность и нестерпимейшая гордыня. В этом городе, в заречной его части, и родились мои предки, а за ними отец мой и я, носящие имя, уменьшительное от слова «подарки»[223]. Мой отец, которого нарекли по имени небесных посланцев[224] с алыми и золотыми крыльями, на берегах той же реки женился на моей матери и породил меня, исполненную благости. В должный срок отдал и меня супругу, но век его был недолог, отчего мне пришлось теми же узами связаться с другим, а как мне с ним живется, здесь не место рассказывать. С самого детства я всей душой предалась Кибеле и по ее наставленьям с луком и стрелами обошла горы и долы, а недавно, сама не ведаю как, возгорелась огнем Венеры. И хотя лицом я не выдала любовного пламени, голос мой бессилен был его скрыть; распевая часто на берегу ближней реки, я полюбила Амето, а он меня, как вы можете видеть. Он невежественный охотник и родился от простолюдина-отца неподалеку от моих родных мест; предки его, может быть, за добродетели, носили имя «лучший»[225], а мать его – благородная нимфа. Родители его матери, люди почтенного и старинного рода, проживают на берегах Сарно в нижнем конце города на противоположной отсюда стороне; и если бы у первой буквы его имени была еще одна черточка, то он прозывался бы как зубцы на городских стенах[226]. Но, служа мне, он прозрел от умственной слепоты[227]; я даровала ему свет и обратила к высоким помыслам, к которым он охотно устремился по моим наставленьям; теперь из грубого и неотесанного он стал способен к совершенствованию, кроток и благороден. Вот почему я не меньше вашего благодарна Венере и, подобно вам, чту ее приношеньями и всегда буду чтить.
И, соблюдая заведенный порядок, она запела такие стихи:
И, соблюдая заведенный порядок, она запела такие стихи:
XXXIX
О вы, чей разум прозорлив и ясен,
душа чиста, желания скромны,
и грудь тверда, и пыл в ней неугасен,
достигнуть жаждущие той страны,
в которой средоточие желаний
и вне которой – цели не важны,
послушайтесь моих увещеваний
и приобщитесь к истине одной,
достойной неустанных познавании.
Кибела то открыла предо мной,
что заслоняют ложные личины
от слабых взоров мудрости земной;
но ум в божественные те глубины
проникнет, если верой утвержден
и не взыскует видимой причины.
И в них я пребываю испокон
и то, во что я верю без зазренья,
воочью созерцаю без препон.
Я знаю, что двоичность появленья
и низких и высоких дел земных
являлась целью божьего творенья,
я верую, что предваряло их
единосущно и треипостасно
иное благо в вечностях иных,
и что дитя – природе несогласно —
во чрево девственное снизошло, —
и племя Прометея неподвластно
Плутону стало, победивши зло;
и таково на свет дитя явилось,
что девственности вред не нанесло,
и в Иордане в свой черед крестилось,
принявши омовенье от того,
к кому всех боле сердцем обратилось,
явив начало таинства сего,
в котором, возрождаясь, мы смываем
грех первородный предка своего;
и крестник сей был мучим и терзаем
и смерть на древе тяжком восприял
за нас, и мы о том не забываем.
Я верю, что из мертвых он восстал,
Дит посрамил[228] – и в небо возвратиться
к отцу решил в венце земных похвал,
о том рекли и лев, и вол, и птица,
и тот[229], кем благовещена засим
без кривословья каждая страница,
и много прочих сообразно им
повествовали о Его державе
и кистью верной, и пером благим.
Я верую – вернется Он во славе,
и мы ему предстанем все, дабы
то получить, что присудить он вправе;
пророки – небу вознося мольбы, —
Святого Духа силой вдохновенны,
предуказали ход его судьбы,
и Дух, Отцу и Сыну равноценный,
равно от них обоих исходя,
сияет вечный, вечно совершенный.
Я верю – церковь, верных ей ведя,
их непременно выведет из мрака,
и вне ее нет правого вождя,
я подтверждаю также святость брака,
и – что причастье грешников целит,
а исповедь им помогает всяко,
и – что Церера с Бахусом[230] таит
высокий смысл причастия святого,
и этот смысл от слабых глаз сокрыт;
и быть достойным таинства такого
обязан совершающий его,
и звания он должен быть благого.
Так в проповедях звучных ничего
не утаила от меня Кибела,
уча меня для блага моего.
И если б знали суть господня дела
и Аристотель и ученики,
притом чтоб вера в их душе созрела, —
кому-кому, а им весьма легки
пути бы оказались в царство света,
коль в знанье прочем были высоки.
Как Моисей для божьего обета
приверженцев от мира отвратил,
дабы не знали ложного завета, —
вот так и я, поверив в бога сил,
устремлена душой к его пределам,
храня в груди неистощимый пыл,
и полагаю это главным делом,
и прославляю господа везде,
горда и польщена таким уделом,
и, следуя ведущей мир звезде,[231]
душой благой, уверенной и ясной
я счастья не смогу найти нигде,
как только в нем, и чистой и прекрасной
ему я вверю душу, – тем скорей
с Кибелой повстречаюсь сладкогласной,
всевечно в небесах ликуя с ней.
ХL
Покуда нимфы рассказывали, Лия молча внимала. Теперь наступил ее черед, и, любуясь ею, Амето справедливо хвалил ее повесть; но о том, что будет дальше, боялся и думать, каждый миг со страхом в груди, ожидая, услышать: «Пойдемте». Зной уже спал, и все дамы, раздумывая, что делать дальше, выжидательно смотрели на Лию, распорядится она продолжать или скажет, что время прощаться. Но тут их взгляды были привлечены другим: по небу, поднявшись, должно быть, с ближнего берега, летело семь белоснежных лебедей и столько же журавлей[232]; с великим шумом, застилая крыльями небо, они вдруг остановили полет. Вглядевшись, нимфы и Амето увидели, что птицы разделились на две стаи и жестоко бьются, сшибаясь грудью, клювами и когтистыми лапами; воздух казался полон перьев, как хлопьев снега в ту пору, когда Аполлон входит в созвездие Юпитеровой кормилицы; но после долгой битвы побежденные журавли улетели. Амето зрением не умел еще постигать божественный замысел и, удивленный, гадал, что знаменует собой эта битва, любопытствуя, куда повернут победившие лебеди; но вдруг неведомый свет излился с неба. И как пред израильским народом в пустыне, так пред ними вслед за дивным мерцанием опустился столп света, за которым остался след, видом точь-в-точь как дочь Фавманта[233]. Едва столп опустился, как Амето отвел взгляд от семи лебедей, не в силах вынести блеска, подобно Фаэтону, когда тот, явившись впервые пред очи отца, оглушенный и чуть не ослепший от грома и блеска, перепугался и прянул назад; что означал этот слепящий столп света, Амето был не в силах уразуметь. Но недолго он ждал, ибо его ушей вдруг достиг нежный голос, промолвивший:
XLI
Я – свет небес, единый и тройчатный.
я семь начало и конец всему,
и все постиг мой разум необъятный.
Я – истина и благо; посему
за мною поспешающий избудет
и путь печальный, и стези во тьму,
и к ангельским урочищам прибудет,
где, вечные сокровища храня,
я их тому отдам, кто стоек будет.
Кто обо мне речет и для меня,
стремясь умом и сердцем к высшей цели,
презрев мирской соблазн и злобу дня,
которые от века власть имели над душами,
того я в свой черед в моей
очищу пламенной купели.
Живите с миром, и пускай цветет
надежда в вашем благородном круге,
не грозен многозвучный мой приход
и свет высокий в темной сей округе.
XLII
Ободренный речью, Амето постиг, что Венера не та богиня, которую глупцы призывают в разнузданном любострастии, а та, что одаряет смертных истинной, праведной и святой любовью. И нимфы показались ему еще прекрасней, чем прежде, их проясненные лики обращены были к свету и озарялись им так, что порой он опасался, как бы они не воспламенились, особенно Агапея и его Лия. Но радость на их лицах прогнала от него спасенья, и, напрягая взор, он вместе с ними силился проникнуть зреньем столп света. Но как ни трудно ему было, все же, подобно тому как в пламени вдруг удается различить горящие уголья, так он увидел наконец светящееся тело, затмевающее разлитый кругом блеск. Как раскаленное железо, выхваченное из горнила, оно рассыпало вокруг себя множество искр, и от них вся окрестность сияла светом. Но сам божественный образ ее и очи он так и не мог разглядеть; и вдруг, покуда он напрягал зренье, богиня возговорила:
ХLIII
О сестры драгоценные, вестимы
немногим в царствие мое врата,
чтоб их достичь – крыла необходимы.
Усердность ваша явственна, чиста,
добра, свята, пряма, полна привета,
похвальна, добродетельна, проста,
от слепоты уберегла Амето,
и созерцать обрел способность он
мои красоты – средоточье света;
и для того был в тайны посвящен,
чтобы друзьям с пристрастьем и стараньем
смог описать столь сладостный полон.
Глядите ж на него – ведь он желаньем
постичь меня воспламенен стократ,
но не умеет совладать с пыланьем,
земною дрожью будучи объят.
ХLIV
Едва смолкли божественные слова, нимфы поднялись и подбежали к Амето; он же, ошеломленный явленьем Венеры, и не почувствовал, как его схватила за руку Лия; в тот же миг она совлекла с него убогое платье и окунула в прозрачный источник, в котором он весь омылся. А когда скверна сошла с него, Лия чистым передала его в рули Агапеи, и та вернула его на место, где он стоял пред очами богини; там Мопса краем одежды отерла ему глаза и сняла с них пелену, скрывавшую Венеру от его зренья. А Эмилия радостно и заботливо доброй рукой обратила его взгляд к лику богини; тотчас Акримония наделила силой проясненное зрение; Адиона набросила сверху драгоценные покровы; Агапея дохнула ему в уста и зажгла неизведанной силы огонь. Убранный, прекрасный, сияющий ясным светом, он радостно обратил взор к священному лику и, дивясь несказанной его красоте, испытал то, что ахейцы при виде волопаса, обернувшегося Язоном[234]. Созерцая богиню, он говорил про себя: «О богиня Пегасова[235], о высокие Музы, укрепите мой слабый ум, изощрите меня в лицезренье богини так, чтоб я мог выразить словами эту божественную красоту, если смертному языку дано об этом поведать, хоть и боюсь я, что напрасно тщусь удержать в душе зримый образ».
Долго взирал он на богиню, и чем дольше вглядывался в ее облик, прекраснее которого не видел, тем более прозревал; но какой срок отпущен ему для блаженства, он не ведал, хотя желал бы, чтобы оно длилось вечность, и потому взмолился:
– О священное божество, единый свет небес и земли, если ты доступно мольбам, взгляни на меня и ради твоего святого и невыразимого тройственного имени не откажи мне в помощи: бессмертной рукой даруй то, о чем я молю. Вот пред тобой душа, которая великодушно с горних высот сведена тобой в эту бренную оболочку, откуда она пламенно желает к тебе вернуться; до этого самого дня, памятного навеки, душа моя вся пылала огнем, превыше всего радуя и услаждая Лию, а сегодня, предвестьем сего благого мгновенья, семь раз душа моя была охвачена пламенем так, как вяз охвачен цепким плющом. Но это пламя не сушит жизненных соков и не лишает силы, поэтому я не чувствую боли и не хотел бы его погасить водой; напротив, оно нудит меня раствориться в тебе и быть вечно с тобой. Дай же мне силу выдержать это пламя; пусть любовь моя станет неотделимой от меня и долговечной, пусть пощадят ее судьба и небо, и пусть их лики всегда предстают мне такими, какими они сегодня меня пленили, чтобы я, угождая прекрасным, мог в остаток дней моих помечать каждый белым камешком[236]; а когда Атропос, по общему закону, отторгнет меня от них, пусть моей душе беспрепятственно будет указан путь в горние выси, откуда она сошла, дабы за все тяготы я удостоился чаемой награды в твоих вышних владеньях.
А когда смолк, в ответ услышал такую речь: – Веруй в нас – и познаешь благо, и да исполнятся твои упованья. – И с этими словами богиня исчезла в небе, и сиянье померкло. А блистающий новым убранством Амето, обретя признание покоривших его красавиц, увидел себя сидящим в их кругу и, принимая от них почести, гордился собой. Только богиня пропала, как все, радостно окружив Амето, ангельскими голосами запели:
Долго взирал он на богиню, и чем дольше вглядывался в ее облик, прекраснее которого не видел, тем более прозревал; но какой срок отпущен ему для блаженства, он не ведал, хотя желал бы, чтобы оно длилось вечность, и потому взмолился:
– О священное божество, единый свет небес и земли, если ты доступно мольбам, взгляни на меня и ради твоего святого и невыразимого тройственного имени не откажи мне в помощи: бессмертной рукой даруй то, о чем я молю. Вот пред тобой душа, которая великодушно с горних высот сведена тобой в эту бренную оболочку, откуда она пламенно желает к тебе вернуться; до этого самого дня, памятного навеки, душа моя вся пылала огнем, превыше всего радуя и услаждая Лию, а сегодня, предвестьем сего благого мгновенья, семь раз душа моя была охвачена пламенем так, как вяз охвачен цепким плющом. Но это пламя не сушит жизненных соков и не лишает силы, поэтому я не чувствую боли и не хотел бы его погасить водой; напротив, оно нудит меня раствориться в тебе и быть вечно с тобой. Дай же мне силу выдержать это пламя; пусть любовь моя станет неотделимой от меня и долговечной, пусть пощадят ее судьба и небо, и пусть их лики всегда предстают мне такими, какими они сегодня меня пленили, чтобы я, угождая прекрасным, мог в остаток дней моих помечать каждый белым камешком[236]; а когда Атропос, по общему закону, отторгнет меня от них, пусть моей душе беспрепятственно будет указан путь в горние выси, откуда она сошла, дабы за все тяготы я удостоился чаемой награды в твоих вышних владеньях.
А когда смолк, в ответ услышал такую речь: – Веруй в нас – и познаешь благо, и да исполнятся твои упованья. – И с этими словами богиня исчезла в небе, и сиянье померкло. А блистающий новым убранством Амето, обретя признание покоривших его красавиц, увидел себя сидящим в их кругу и, принимая от них почести, гордился собой. Только богиня пропала, как все, радостно окружив Амето, ангельскими голосами запели:
ХLV
О ты, душа счастливая, благая,
средь сущих и рожденных в добрый час
блаженней ты, чем всякая другая;
и здесь ты видишь каждую из нас,
стократ затмившую красой прекрасной
всех в мире проживающих сейчас;
так в небесах сверкающей и ясной
звезда любая мнится в дни весны,
с Титаном схожа[237] чистотой алмазной.
В дин первые мы были рождены
любовью той божественного лона,
чьи силы высочайших благ полны;
мы призваны затем, чтоб без урона
доставить благо это в мир слепой,
не знающий порядка и закона.
И каждая, воспламенясь тобой,
душою влюблена в твои услады
(а Цитерея – светоч для любой),
И ты нас не лишай своей награды,
и мысли добронравные нам внуши,
и разума открой благие клады,
и скольким же возлюбленным – реши —
мы дать могли б любви взаимной сладость,
сумей они коснуться струн души;
в груди своей ты ликов наших младость
запечатлей и ощути до дна
их вечную пленительность и радость;
и в них ты силу обретешь сполна
перебороть любовные напасти,
и твердость будет в том тебе дана.
И той любовью – коль постыдной страсти
не покоришься – вечно будешь пьян,
с годами множа меру пылкой сласти,
тебя минует всяческий обман
(житейской суеты обременитель),
тебе же уготовивший капкан.
Однако нам пора в свою обитель,
вот-вот сюда придет ночная тень;
но мы вернемся, если вседержитель
опять вернет на землю божий день;
и лицезреть тебе позволим снова
себя – очам желанную мишень.
Хоть мы под сень уйдем ночного крова,
однако же не разлучим сердец —
и в том союза нашего основа;
и ты дождись, когда мы наконец,
к тебе благоволя, тебя доставим
туда, где всякой радости венец,
где будешь ты пред божьим ликом славим.
ХLVI
Украшенный, Амето с радостной душой слушал пение нимф и постигал куда больше, чем прежде, слухом внимая пению, а сердцем погрузившись в отрадные мысли. Он сравнивал свою прежнюю простую жизнь с нынешней и со смехом вспоминал, каким был; как праздно растрачивал время в охоте среди дриад и фавнов, как испугался собак, потом посмеялся над пылким своим желанием узнать, что такое хвалимая всеми любовь; и ясным умом проник в истинный смысл той первой песни, что услыхал от Лии. Ощутил, какая великая польза сердцу в тех пастушеских песнях, которые прежде только тешили его слух. По-иному он увидел и нимф, которые прежде радовали ему зренье больше, чем душу, а теперь душу больше, чем зренье; понял, какие храмы и каких богинь они воспевали и о чем были их речи; а припомнив все это, немало устыдился сладостных мыслей, обуревавших его, покуда текла их повесть; он понял и какими были те юноши, которых они любили, и какими стали благодаря любви. Только теперь он должным образом разглядел одежды и нравы нимф. Но больше всего возрадовало его то, что они открыли ему на все это глаза и позволили увидеть святую богиню, узнать Лию и в новом убранстве обрести способность любить стольких прекрасных и стать достойным их любви: из дикого зверя они обратили его в человека. От всех этих мыслей он почувствовал столь несравненную радость, что, любуясь то одной, то другой нимфой, едва они кончили песнь, сам запел:
XLVII
О триединый свет единосущный,
земли и неба разум и оплот,
дарящий нам любовь и хлеб насущный,
дающий звездам сообразный ход,
а государю их – круговращенье:
заход к ночи, а поутру восход,
горячее прими благодаренье, —
тебя и милых нимф боготворю
и посвящаю вам души горенье.
Я пылко так за то благодарю,
что ты пришел, не погнушавшись мною,
и я тебя, непосвященный, зрю,
что, пренебрегши мерзостью земною,
явил мне волю в надлежащий срок,
грозящую мирскому злу войною;
пускай туман мне душу заволок,
пускай сиял ты в дальнем эмпирее,
но Мопса прорекла мне твой урок.
Эмилия затем, чтоб я быстрее
пришел в святому лику твоему,
держала речь, подъемля меч Астреи.
И много помогла еще тому
та, что хвалила доблести Помоны,
и я к прозренью ближе потому;
затем преподала твои законы
мне Акримония, и я обрел,
тебя познав, мирской тщете заслоны.
И Агапеи пламенный глагол
меня сподобил огненного света,
и я узрел, пылая, твой престол.
А та, что всех прелестнее – Фьяметта —
велела мне, тобой вдохновлена,
во всех делах в тебе искать совета.
Со мною схожа, ласкова, ясна,
мне Лия указала смысл подспудный —
и я в него уверовал сполна.
И ты, всевиденьем и силой чудный,
направь мой ум с собою заодно,
чтоб среди лучших был я к вехе судной;
да будет навсегда утверждено
в моей душе твое святое имя,
и пусть в веках прославится оно.
Такая ж слава да пребудет с ними,
которых за любовь и доброту
превознесу я песнями своими.
И коль необходимым я сочту
потомкам песни жаркие оставить
и юных нимф прославить красоту,
ты сделай так, чтоб злоба строк ославить
не смела бы, не переврал бы лжец
и чтоб невежда не дерзнул исправить
(переплети их в шелк или багрец,
дабы – красиво скатанные в свитки —
в чужой стране их не разъял глупец),
не дай в них женкам завернуть пожитки,
которые на грош приобретут,
полученный за проданные нитки,
пусть на припарки их не раздерут
целители, не знающие дела,
не тем здоровье хворому вернут,
не допусти, чтоб зло и закоснело
была твоя краса искажена,
когда перекроят их неумело.
И если жизнь им злая суждена,
то лучше пусть избегнут горькой доли,
в веселые попавши пламена.
Вручаю их твоей небесной воле,
душа пылает – но кончаю речь;
от милых донн бреду к своей юдоли,
дабы желать и жаждать новых встреч.
ХLVIII
Умолк Амето; потянулись по домам со своими овечками пастухи, резвые птицы укрылись на ночь в густых ветвях, уступив место нетопырям, рассекающим туманный вечерний воздух; не слышно было цикад, но пронзительно верещали кузнечики из трещин сухой земли, уже виднелся Геспер[238] в теплых лучах закатного Феба, и вслед за ним возжелал покоя ленивый Зефир. Посвежело, и нимфы, подхватив одежды, венки, луки и стрелы, любезно простились с Амето и отправились по домам. А он, навеки запечатлев в груди их облик, все узнанное твердил про себя и сетовал на скорую разлуку, но, в надежде на новую встречу, радостный расстался с ними и вернулся домой, пылая любовью.