Гуляйбабка взглянул на Трущобина:
- Господин советник президента! Вы слыхали?
- Да, да. Слыхал, - поклонился Трущобин. - Прибывает полк карателей. Но, позвольте, господин Гнида, где вы намерены разместить этот полк? Село-то дотла сожжено.
- Не все-с. Не все-с, - поспешил объяснить Гнида. - Господа хорошие жгли только по моему списочку - хаты коммунистиков, партизан... В яру, почитай, все хаты целы. Подготовочка к встрече идет. Все честь по чести. Полики моются, топятся б-баньки. Вверенная мне по-полиция г-го-нит г-горилку.
- Да перестаньте же трястись, господин Гнида, - вышел из терпения Гуляйбабка. - Эка вас разобрало! Удержу нет. Челюсть выстукивает черт те что. Извольте придержать ее, что ль.
- Рад бы... рад бы с собой совладать, но не м-могу. Страх обуял. Жить... Жить я хочу. Я не жил еще, б-белого свету не в-видел. Все в тюрьмах да в кар-карцерах.
Гуляйбабка взглянул на часы:
- Господин Гнида, своей трясучкой вы держите нас ровно пятнадцать минут. Говорите коротко и ясно, что вам надо.
- Об одном. Об одном прошу: расскажите, посоветуйте, как лучше встретить их... господ карателей. Век буду благодарен. Б-будьте л-любезны. Богом молю.
Гуляйбабка обернулся к свите.
- Ну как? Поможем, господа?
- Надо помочь. Чего же! - живо отозвалась свита. - Вполне заслуживает помощи БЕИПСА.
- В таком случае, кхи-м, - крякнул в кулак Гуляйбабка. - Вам, Степан Гнида, один вопрос.
- Слушаюсь! - звякнул каблуками староста.
- У вас жирные гуси есть? Весь полк карателей жирной гусятиной сможете накормить? Староста вытянулся в струнку:
- Гусей-с нет. Гусей-с первая же цепь господ освободителей поела. А вот гусиные, куриные яички еще остались. На черный день берегу.
Гуляйбабка схватил Гниду за воротник белой рубахи, с силой тряхнул его:
- Ты что, сволочь?! Как смел?! Неумытая рожа! Неотесанная свинья! Кого вздумал яичным желтком кормить? Доблестных солдат фюрера? Его карающий меч? Брат проглотил пулю, и тебе захотелось?
- Пом-м-ми-милуйте, по-пощадите, - захрипел, приседая, Гнида. - Все выложу, все сделаю, что... что только скажете. Ни... ничего-шеньки не... не утаю-с.
- Я те утаю, скотина! Кишки выверну наизнанку, - тряс, словно дерево, обомлевшего старосту Гуляйбабка. - Фюрер ходил восемь лет, поджав живот, питаясь эрзацем, копя марки на войну, на освобождение тебя, идиота, а ты... так-то вздумал фюрера отблагодарить, скотина! Тухлую яичницу хочешь ему подсунуть?! А ну, говори: хочешь или нет? Ну!
- Помилуйте. Пощадите. В мыслях того не имею. К Гуляйбабке подошел Волович:
- Ваше превосходительство! Отпустите его. Он ошибку исправит. Заменит гусей чем-нибудь.
- Чем заменит? Картошкой? Кислыми щами? Пусть жрет их сам. Проголодавшимся войскам фюрера нужны жиры, жиры и только жиры!
- Есть жиры. Будут жиры. Я гусей салом за-за-заменю.
- Салом, говорите?
- Точно так! В селе много сала. Есть залеглое, есть свежее. Колхозные свиньи остались. Могу забить штук семь.
- Тощие?
- Никак нет. Откормленные. Пудов по двенадцать. Гуляйбабка отпустил Гниду, потряс кулаком перед его сдвинутым вправо носом:
- Ну смотри у меня! Чтоб ни одной тощей. Чтоб сплошное сало жареное, вареное и побольше браги. Сало и брага. Сам доктор Геббельс восклицал: "Нам нужны обильные завтраки, ужины, обеды!" Вы понимаете, обильные!
- Так точно! Все понял. Все вразумел, - часто моргая, отвечал Гнида.
- Я рад, что вы не круглый олух царя небесного, - сказал примирительно Гуляйбабка. - Благодарите аллаха, что вам встретились такие добрые советчики. Жизнь вам обеспечена. Наевшись жирной свинины, каратели вас пальцем не тронут.
- Спасибо! Спасибонько вам. Об одном забочусь. Последний брат я. Фамилию сохранить.
- Не волнуйтесь. Пока жив фюрер, никто вашей фамильной чести не тронет. Вы как были Гнидой, так Гнидой и останетесь.
- Спасибо. Спасибочко вам.
- Одним спасибом сыт не будешь, - отозвался с передка Прохор. - За спасибо только целует колодец бадью да поп попадью. Овса бы коням раздобыл!
- Что овес? Тьфу овес! - вскочил староста. - Да Гнида ваших коней пышками, пирогами... Добро пожаловать. Прошу! Прошу вас, милушки мои.
...Отведать гнидовских пирогов и пышек коням Гуляйбабки, конечно, не довелось. Но зато каждому вороному из обоза досталось по мерке отменного овса, а солдатам - по куску доброго сала и краюхе пшеничного свежего хлеба.
- Чем, сударь, будете отмечать усердие господина старосты? - спросил у Гуляйбабки Прохор, когда кони сонно уткнули морды в комягу с недоеденным овсом. - Медалью аль граммофонной пластинкой?
- Не торопись, кума, снять чулки сама, ибо это может куму не понравиться, - ответил Гуляйбабка. - Мы еще не знаем, как он встретит господ карателей, накормит ли их свининой.
- Жаль, - вздохнул Прохор, заводя коренного в оглобли кареты. - А я, признаться, уже пластиночку ему приготовил. "Любимую мелодию господ офицеров":
Куда ты, нечистая сила,
Летишь на рожон, на быка,
По вас давно плачет могила
И гробовая доска.
Ах, какой чудный маршик! - пропев куплет, чмокнул губами Прохор. - Я б, сударь, непременно дал и этой Гниде пластиночку.
- Запомните одну истину, милейший кучер, - сказал на эти слова Гуляйбабка. - Если подпасок начнет указывать пастуху, то такого пастуха лучше заменить подпаском. Если полководцем начнет повелевать солдат, то от такого полководца не жди победы.
- Верно, сударь, - виновато вздохнул Прохор. - Петух лучше курицы знает, когда быть рассвету. Прикажете запрягать?
- Да, запрягайте. В путь, господа! Если запахло зимой, птицы улетают. Впереди Полесье. Надо спешить.
Гуляйбабка подозвал Трущобина и, как только тот подошел, сказал:
- Задержитесь на часок в селе и проследите, будут ли зарезаны обещанные свиньи, ибо мошенники еще не перевелись на свете, и в глазах этого Гниды искры жадности пока не погасли, А главное: разбейся в доску, в блин, но найди кого следует и чтоб молнией сообщили в отряд о карателях. Понял?
- Так точно!
- Действуй! Без промедлений!
25. ОКОНЧАНИЕ ДОПРОСА РЯДОВОГО КАРКЕ
В тот день Карке не дождался "инструментов", заказанных следователем. Подполковника срочно вызвали по телефону, и он убежал куда-то как угорелый, успев лишь распорядиться запереть покрепче арестованного.
Карке просидел в темном подвале со своими мечтами об Эльзе и крысами наедине двое суток, и лишь на третьи его привели в ту же комнату следователя.
Подполковник встретил его коротким вопросом: "Ну?" Карке пожал плечами. Он рассказал все. Что же еще надо?
- Я спрашиваю у вас в последний раз, Карке. Если вы сейчас же не скажете, где ваша листовка, и не назовете ваших сообщников, будете иметь дело с упомянутыми позавчера инструментами.
Иметь дело с "инструментами" следователя Карке не хотелось. Он горько вздохнул и выложил на стол в таких треволнениях написанный рапорт.
...Из кабинета следователя Карке вышел без зуба. И, к счастью, коренного. Это очень утешило его. Передние остались невредимыми. Эльза будет любить.
26. ВСТРЕЧА С ДЕДОМ КАЛИНОЙ ПЕРЕД СТРАШНОЙ ТРЯСИНОЙ
Трущобин догнал родной обоз в двадцати километрах от Горчаковцев и сейчас же доложил Гуляйбабке, что Степан Гнида исполняет приказание пунктуально. Свинина варится. Брага готовится. И помимо прочего раздобыто по литру самогонки на каждого карателя.
- Как с молнией партизанам?
- Ох, и не спрашивайте! Сам дьявол к их связным не подберется. Пришлось показать партбилет. Только тогда поверил и услал верхом мальчишку.
- А кто такой? С кем толковал?
- Да так, немудрой мужичонка. Бывший конюх колхоза. Глухим притворялся, а как партбилет увидел, враз преобразился. "Сейчас, говорит. Сейчас же ушлю куда след мальчонку". За информацию сказал спасибо.
- А ты спросил, где они? Где их искать-то?
- Спрашивал - не говорит. Прости, мол, сказать не могу. Езжай, мол, в лес, сам найдешь кого надо. Гуляйбабка вздохнул:
- Ну что ж. Будем искать сами.
...По мере того как обоз БЕИПСА углублялся в глухомань, становилось все более очевидным, что разыскать в Пинских лесах партизан не так-то просто. А тут еще пошли дожди, и появилось прямое опасение, что обоз может безнадежно застрять в болотах до самых лютых холодов.
Это обстоятельство повергло в уныние не только Трущобина, но и Гуляйбабку.
- Миссия твоя с треском проваливается, - сказал он Трущобину после очередной неудачи. - Где там отряд. Ты не обнаружил ни одного партизана.
- Разыщем. Заверяю, - стряхнул со шляпы воду Трущобин.
- Заверений многовато, - усмехнулся Гуляйбабка, разворачивая карту. Будем поворачивать на божескую дорогу, ибо ехать по твоему маршруту становится безумием.
- Но ведь люди по этим дорогам ездят.
- Скажи точнее: ездили. Сейчас же на них не осталось ни одного исправного моста. Население проявляет явную несознательность. Вместо того чтоб устлать эти мосты холстинами и встретить людей, везущих "новый порядок", цветами, оно, как видишь, сжигает их, а вместо цветов бросает этакие метров в тридцать "шипы" - спиленные елки с сучьями, обрубленными лишь наполовину.
Трущобин посмотрел на подступившую к самой дороге трясину, вздохнул:
- Да, ты прав. Эти проклятущие болота сковали нас по рукам и ногам. Но даю слово: как только мы выберемся на оперативный простор, все пойдет по-другому.
- Буду рад, но что-то сомневаюсь. У тебя нет опыта, и потом, Трущобин, ты много обещаешь. Где ты прежде работал, я что-то забыл?
- В гарантийной мастерской.
- А-а!.. Тогда все понятно. На год гарантируем, еженедельно ремонтируем.
- Горькая ирония, но справедлива. Не смею возразить.
Весь этот разговор происходил у двадцать седьмого разрушенного моста, встретившегося по пути. На сей раз он оказался разобранным точно на столько бревен, сколько надо для того, чтоб провалились колеса. Но самым странным было то, что недостающие бревна невесть куда исчезли, словно бес их выхватил из настила и унес на дрова вдовьей бабе.
Мостовая бригада, созданная из солдат личной охраны, немедля приступила к восстановительным работам. Кто-то, несмотря на сгустившиеся сумерки, обнаружил в грязи свежий след человека, что очень обрадовало Трущобина. Он, светя фонариком, двинулся на поиски и вскоре привел безбородого старика, одетого в домотканое рядно, пропахшее смолой и дымом. На голове у него, будто назло летней жаре, лохматилась не то волчья, не то медвежья шапка. На ногах потрепанные лапти с онучами. За поясом - топор.
- Вот он. Застал на месте преступления, - сказал Трущобин, крепко держа старика за полу длинной рубахи. - Сидел в кустах с топором, не иначе как диверсант.
- Свят, свят, - закрестился старик. - Помилуйте, ваш благородь, какой я диверсант. Я не токмо... Я этих слов не знаю.
- Отпусти его. Пусть подойдет поближе, - сказал Гуляйбабка и, обождав, пока старик переберется на четвереньках через разобранный мост, спросил: - Кто такой? Зачем здесь?
- Овцу ищу, чтоб ее волки драли, - живо заговорил старик. - Это не овца, а, простите, ваш благородь, занудина с рогами. Так и норовит удрать. Отбилась от стада - и как в воду. Без ног остался. Все трясины излазил. - Старик погрозил кулаком в темноту: - Ну, холера тебя! Только попадись. Живо под нож, на шковородку.
- Мост разбирал? Старик вздрогнул:
- Мошт? Ах, мошт! Да, разбирал, ваш благородь, как не разбирать. Овца не пуд овса. Трудов сколь стоит. Удерет - лишь хвостом болтанет.
- Где ваша деревня?
- Вот туточки, недалечко. Пройти болото, за болотом еще болотце...
Гуляйбабка, светя фонариком, заглянул в карту, сунул ее за пазуху.
- Ну вот что, дед. Кончай свои сказки про козьи глазки и говори, где партизаны. Люди мы свои - и скрывать тут нечего.
- Свои, знамо, свои. Разве не вижу, на каком языке толкуете.
- Вот и отлично. Как нам проехать к партизанам? Они нам очень нужны, дедок. Очень!
- Господи! И отчего это люди помешались на этих самых партизанах? Кто ни идет, ни едет, всяк спрашивает: где партизаны? Хлеба не спросят, а партизан давай. Всем нужны партизаны.
- Кому это всем? - спросил Трущобин.
- А бог их знает. Всякого люду тут ехало, проходило. Намедни заявился один, через пень-колоду лопочет, не то немец, не то турок, бес его батьку знает. Ну, сует этак пачку денег, на пальцах объясняет. Бери, мол. Задаток. А как укажешь, где партизаны, получишь корову, коня... И вот верите, провались в трящине, не брешу. Стою я, гляжу на благодетеля и чую, таю. Такая деньга! Корова с конем вот так нужны, - старик провел острием ладони по горлу. - Ан вижу клад, а взять не могу, потому как про партизан ни шиша не знаю. А знай я про них, о-о! Вот свят икона. Озолотился бы. - Старик махнул рукой: - Э, да что там. Простофиля и только. Золотое корыто ни за понюшку упустил.
Дальнейший разговор о партизанах Гуляйбабка счел бесполезным и посему сказал:
- Вот что, дедок. Коль скоро вы ничего не ведаете о партизанах, то уж, как выбраться из этих болот, наверняка знаете и хорошую дорогу нам укажете. Конечно, "золотое корыто" я вам за это не обещаю, но доброй махорочкой угощу.
- Не стоит беспокоиться. Премного благодарен. Табачок у нас водится свой. Самосад. А вот сольцы бы фунтиков пять...
- Это зачем вам столько соли? - насторожился Трущобин.
- Как зачем? Да солить овцу! Да я ж ее у дьявола в шпряту найду, если, извиняюсь, волк не съел.
- Выдать ему соли, - распорядился Гуляйбабка. - И скорей кончайте мост. Поехали! Гроза заходит.
Вскоре обоз двинулся. Трущобин угостил дедка, назвавшегося Калиной, кружкой водки и усадил его с собой на передке двуколки в твердой надежде, что по дороге у старика развяжется язык и он что-либо сболтнет о партизанах. Однако дед Калина, хотя и крепко захмелел, еле держался на лавке, молол совсем далекое от партизанской жизни.
- Эта сатанинская овца вся в блудную матку пошла, - говорил он, качаясь и обнимая Трущобина. - Та шельма по кустам блуждала, в хмызу окотилась, и эта точь такая же негодяйка. А кто мне эту чертову породу всучил? Кто? Лес-ник! Он дикого козла с овцой скрестил. И что вышло? Что? Ему потеха, а мне хошь плачь. Шестую ночь вот ищу. Да что искать. Волк слопал. Сожрал, подлюга. Ах какая шправная овца была! Мясцо бы с лучком есть не поесть. Бабка как чувствовала, твердила: "Зарежь, дед, зарежь. Сиганет куда-нибудь". И вот сиганула. Да ты сиди, милок. Сиди не заботьсь. Я вас, душенька, в точности вывезу, куда след... Свят икона, такой дороженьки вам и зрить не довелось. Не дорога, прошпект. Вам куда надоть? На Гомель? Могилев? Аль в обрат на Мозырь?
- На Могилев, дедок, на Могилев!
- Ге-е, Могилев! Какая там дорога. Печенку вышибать. Дед Калина выведет вас, душенька, на такую гладь, что закачаешься. Завтра будете под Могилевом. Швят икона.
Временами дед умолкал, рассматривал впотьмах местность, потом складывал руки горшком, кричал: "Эге-гей! Чуток правей возьми. Правей!" Или: "Свертай влево! Влево, говорят, свертай".
Часа через два колонна, упершись в ольшаник, остановилась. Дед Калина обругал головных верховых и самолично пошел посмотреть, в чем дело, в каком месте не туда повернули. Он так отчитал за прозев Трущобина, что тот, неотступно шедший следом, оторопев, остановился. И это погубило все. Дед Калина вместе с узлом соли, тремя пачками махорки и карабином Трущобина бесследно исчез, оставив обоз наедине с грозой, ночью и непролазным болотом.
- А всему виной ваш Железный крест, - отозвался запертый вместо карцера в карету кучер Прохор.
- Во-первых, арестованным разговор не разрешается, - заметил Гуляйбабка, а во-вторых, при чем здесь Железный крест? Его ведь просили, как человека. Соль, табак ему дали.
- А при том, сударь, что я еще дайче видел, какими глазами он на вашу грудь глянул. Тогда ж еще подумал:
"Ждать от этого старого хитреца доброго венца равно тому, что надеяться на молоко с березы". Хотел сказать вам об этом, но не стал. Арестованным вступать в разговоры ведь не дозволено.
- Один - ноль в вашу пользу, - сказал Гуляйбабка, снимая с фрака Железный крест.
- И еще бы флаг с кареты сняли, - напутствовал Прохор. - Ни к чему с ним в лесу, да и жалко фюрера. Обтреплется, как портянка.
Наотмашь, выхватив из тьмы болотные пеньки, сверкнула молния. Грянул с треском гром. Крупные капли дождя с шумом забарабанили по крыше, козырьку кареты. Оравшие во всю глотку лягушки умолкли.
- Лезайте ко мне, сударь, - позвал Прохор, глядя в оконце. При вспышке молнии он был иссиня-бледным. - Какой вам толк мокнуть под козырьком? И кстати, нет ли у вас завалящего сухарика? С прошлой ночи мне что-то все снятся жареные гуси да пироги с куриными потрохами.
- Сухарь найдется, но дать не могу. Вы заключенный.
- Вы, мой сударь, явно не в ладах с законами, - заметил мягко Прохор. Заключенный имеет право на получение передачи.
- Ах да, я позабыл. В таком случае я могу вам передать сухарь. Прошу! Но на большее не рассчитывайте. Помиловать вас может только президент. Вы же от прошения о помиловании отказались.
- Моя вина настолько очевидна, что просить снисхождения было бы просто нахальством. Пенять надо не на строгость, а на самого себя. Что отмочил, то и получил. Что испаряется, то и возвращается.
Переждав раскаты грома, Гуляйбабка спросил:
- А скажите, Прохор Силыч, где вы научились этой философии?
- Я возил районных судей, прокуроров, лекторов... А с кем поведешься, от того и наберешься.
Шумя брезентовой накидкой, подошел Трущобин, безнадежно развел руками:
- Ни вправо, ни влево... Ни взад, ни вперед. Ну и завел, шельмец. Ох, и завел!
- Что завел, это я вижу и сам, - сказал Гуляйбабка. - Ты скажи-ка лучше, где твой карабин?
- Гм-м. Да видишь ли... Я подумал... Но так вышло... - Трущобин, замявшись, умолк.
- Говори, говори. Чего же?
- Сперли. Из-под носа унес.
- Кто унес? Да говори же!
- Да этот Калина... Калина, чтоб ему. Разжалобил, расплакался: "Овца, овечка пропала. Ах да ох! Какое б мясцо было с перцем".
Гуляйбабка накинул на голову капюшон плаща, вздохнул:
- Эх ты, лапоть с перцем! Как же ты мог допустить такое ротозейство!
Втянув голову в плечи, чавкая мокрыми сапогами, Трущобин в растерянности потоптался на месте, вздохнул:
- Да... Опростоволосился я, нечего сказать. И что теперь делать, сам не пойму.
- Понятно что, - отозвался Гуляйбабка. - Благодарить Калину и ждать до утра. Чую, назревает весьма трогательная драма.
27. ЛЕГЕНДАРНАЯ КАРЕТА ПОД ГРАДОМ ПАРТИЗАНСКИХ ПУЛЬ
Предвидение Гуляйбабки насчет "назревания весьма трогательной драмы" сбылось. Еще спали в болоте лягушки, еще сонно потягивалось обнаженное после грозы небо, еще солдаты БЕИПСА вовсю задавали храпака и видели сладкие сны о благополучном выходе из болота, куда их завел дед Калина, а в хвосте колонны уже загрохотали выстрелы, взрывы гранат и послышалось нарастающее "ура" идущих в атаку.
В карете проснулся Прохор. Учуяв неладное, отчаянно застучал кулаками в стенку, где под козырьком тихо похрапывал Гуляйбабка:
- Сударь! Сударь! Да проснитесь же! Очнитесь. Похоже, на нас напали.
- Не только похоже, а так и есть. На нас идут в атаку сразу с трех сторон, с чем вас и поздравляю.
- Ах, господи! Какое может быть поздравленье! Дайте мне лучше винтовку. Из окна кареты чертовски удобно стрелять.
- Горошиной дуб не сшибешь. Лучше послушайте, как здорово они атакуют, какая гармония крика. Я давно уже не слыхал такого дружного "ура".
- Оставьте, сударь, эту гармонию себе, а мне дайте на худой конец хоть гранату. Я все же не теряю надежды вернуться к Матрене.
- Гранат нет. Есть вот лимон, - протянул в оконце пахнущий комок Гуляйбабка. - Пососите. Бывает, что действует лучше спелой гранаты.
- О боже! Какая невозмутимая мамаша вас родила? - воскликнул Прохор. - Да отдайте же хоть какую-либо команду.
- Излишние команды в бою приносят только путаницу. Каждый из нас давно уже знает, что делать в подобной ситуации, и я уверен, что победа будет за нами.
- Какая победа? Окреститесь. Нас горстка, а их!.. Разве не слышите, со всех сторон уже окружили.
- Вы ошибаетесь, Прохор Силыч. Пока не совсем. Они оставили нам для спасения ту сторону, где поглубже болото. Видать, командир у них ушлый.
Кучер, погремев ящиками, банками, чуть слышно забормотал:
- Мне, гражданскому человеку, впервой попавшему в такую катавасию, ничего не остается делать, как приложиться к фляжке, которую я тут случайно нащупал. Правда, в ней не наберется и доброй кружки, но на безмясье и сова - индейка.
Атакующие подступали все ближе. Теперь уже стало слышно, как трещит под их ногами валежник, кляцают затворы винтовок и как подаются команды то по цепи, то в разных местах.
Подбежал Волович:
- Иван Алексеич! Я отвечаю за вас годовой...
- Спокойствие! Без паники... В панике оставить голову легче, чем в гостях перчатки. Садитесь рядком и послушаем вместе, как шустро командуют младшие командиры.
Волович послушно влез на передок, заслонив, однако, собой Гуляйбабку. Над каретой взвизгнули пули. Сидящие на передке дважды им поклонились. В третий раз один из них ухватился за локоть, другой - за щеку.
- Что с вами? - вскрикнул Волович, ежась и зажимая локоть.
- Чепуха. Щеку царапнуло. А вы что? Что с вами?
- Ранен. В локоть, черт возьми.
И тут Гуляйбабка, вскочив на сиденье, загнул такую завихрастую, многоступенчатую ругань, не забыв в ней упомянуть Христа-спасителя, ангелов и всех пресвятых богородиц, что кричавшие "ура" враз замолкли. Так бывает, когда человек проглотит что-то очень горькое, невпродых. Из болота, затянутого туманом, доносился только робкий треск сучьев, шорох, приглушенные голоса.
- Разрази меня гром, браты, так це никто инший, як наш старшина, - говорил один, нервно покашливая. - Наш Иван Бабкин - и только.
- Какой старшина? Откуда он свалился? Почудилось тебе.
- Ему вечно чудится. То голос Яди, то Нади, то теперь старшины. Пошли! Громи их, ребята!
- Ах, вот кто там! Вот кто, елкин сын, вздумал громить старшину! - крикнул Гуляйбабка. - Видать мало, ох, как мало я вам, рядовой Суконцев, нарядов подсыпал! И вас щадил, Степкин, и тебя, Крапива, лишь изредка в каптерку вызывал. А зря, видать. Зря сучьих детей щадил. Построже б надо, чтоб помнили своего командира. А ты, Семочкин. Тот самый Вася Семочкин, которому я лично добавки каши приносил. Как же ты мог не узнать меня? Да мало того, стрельбу открыл? А по кому? Да по своему же родному командиру. Чуть не выбили глаз. Это кто там проявил такие незаурядные способности в меткой стрельбе? Федя Щечкин, Балюра? Воробьев? Артюхов?
Болото молчало. Болото опешило. Люди, только что кричавшие на нем, будто провалились.
- Молчите? Нечем крыть? - шумел Гуляйбабка. - А ну-ка идите сюда. Подойдите, я на вас посмотрю, какими героями вы стали, Да всучу вам, милые мой, по два горяченьких внеочередных, чтоб помнили пункт третий дисциплинарного и пункт сто тридцать пятый внутреннего уставов, где это сказано. А ну, кто из вас знает?
- Пункт третий и сто тридцать пятый названных уставов гласят, - раздалось из болота: - оказывать уважение начальникам и старшим, строго соблюдать правила воинской вежливости и отдания чести; знать должности, воинские звания и фамилии своих прямых начальников до командира дивизии включительно!
- Молодец, Щечкин! От лица службы объявляю вам благодарность!
Болото всколыхнулось. Рабочие строительного батальона с криком: "Ура! Качать старшину!" - кинулись на тропку к карете, враз подхватили Бабкина и пошли качать его, подбрасывать на руках, и столько тут было гвалту, радости, что даже проснулись журавли и тоже подняли невообразимый крик.
К растроганным до слез рабочим быстрой походкой подошел с наганом наголо незнакомый Гуляйбабке молоденький младший лейтенант. Глаза его зло блеснули:
- Вы что? Кого качать? Изменника! Предателя! Обыскать! Арестовать! Расступись!
Рабочие расступились. Недоумение, досада, испуг застыли на их возбужденных от радости лицах. Младший лейтенант шагнул к Гуляйбабке, ловко шмыгнул сверху вниз по его карманам и показал на одной ладони "Вальтер", на другой - Железный крест.
- Видали? Видали, что за птица? А? Толпа только и могла сказать:
- А-а!
В круг протиснулся рабочий в тельняшке и бескозырке, сползшей на правое ухо, обвешанный по традиции пулеметными лентами.
- А вот сю полундру видали? - развернул он флаг с портретом Гитлера и эмблемой БЕИПСА. - С кареты снял его благородия, так называемого личного представителя президента.
Тут уж и вздох не вырвался. Рабочие угрюмо, виновато, подавленно смотрели себе под ноги, не смея казать глаз командиру. А молодой лейтенант меж тем вырвал из рук матроса палку с прикрепленным к ней куском черного драпа и, потрясая ею, закричал:
- А вы качать, лобызаться! Дружка нашли. Старшину. Отца родного. Полесский волк ему родич!
Спокойно улыбаясь, Гуляйбабка отыскал глазами чернобрового парня в брезентовой куртке - сапера рабочего батальона, кивнул ему:
- Щечкин! Скажите товарищу младшему лейтенанту, что гласит статья семьдесят четвертая дисциплинарного устава.
- Статья семьдесят четвертая дисциплинарного устава гласит, - вытянулся по команде "смирно" Щечкин, еще не разобравшийся, кто прав, кто виноват и оставшийся в безупречном повиновении старшине: - "При наложении дисциплинарного взыскания или напоминании обязанностей подчиненному начальник не должен допускать поспешности в определении вида и меры взыскания, унижать личное достоинство подчиненного и допускать грубость".
- Рядовой Щечкин! - крикнул младший лейтенант. - За ответ без разрешения объявляю вам три внеочередных наряда!
- Господин советник президента! Вы слыхали?
- Да, да. Слыхал, - поклонился Трущобин. - Прибывает полк карателей. Но, позвольте, господин Гнида, где вы намерены разместить этот полк? Село-то дотла сожжено.
- Не все-с. Не все-с, - поспешил объяснить Гнида. - Господа хорошие жгли только по моему списочку - хаты коммунистиков, партизан... В яру, почитай, все хаты целы. Подготовочка к встрече идет. Все честь по чести. Полики моются, топятся б-баньки. Вверенная мне по-полиция г-го-нит г-горилку.
- Да перестаньте же трястись, господин Гнида, - вышел из терпения Гуляйбабка. - Эка вас разобрало! Удержу нет. Челюсть выстукивает черт те что. Извольте придержать ее, что ль.
- Рад бы... рад бы с собой совладать, но не м-могу. Страх обуял. Жить... Жить я хочу. Я не жил еще, б-белого свету не в-видел. Все в тюрьмах да в кар-карцерах.
Гуляйбабка взглянул на часы:
- Господин Гнида, своей трясучкой вы держите нас ровно пятнадцать минут. Говорите коротко и ясно, что вам надо.
- Об одном. Об одном прошу: расскажите, посоветуйте, как лучше встретить их... господ карателей. Век буду благодарен. Б-будьте л-любезны. Богом молю.
Гуляйбабка обернулся к свите.
- Ну как? Поможем, господа?
- Надо помочь. Чего же! - живо отозвалась свита. - Вполне заслуживает помощи БЕИПСА.
- В таком случае, кхи-м, - крякнул в кулак Гуляйбабка. - Вам, Степан Гнида, один вопрос.
- Слушаюсь! - звякнул каблуками староста.
- У вас жирные гуси есть? Весь полк карателей жирной гусятиной сможете накормить? Староста вытянулся в струнку:
- Гусей-с нет. Гусей-с первая же цепь господ освободителей поела. А вот гусиные, куриные яички еще остались. На черный день берегу.
Гуляйбабка схватил Гниду за воротник белой рубахи, с силой тряхнул его:
- Ты что, сволочь?! Как смел?! Неумытая рожа! Неотесанная свинья! Кого вздумал яичным желтком кормить? Доблестных солдат фюрера? Его карающий меч? Брат проглотил пулю, и тебе захотелось?
- Пом-м-ми-милуйте, по-пощадите, - захрипел, приседая, Гнида. - Все выложу, все сделаю, что... что только скажете. Ни... ничего-шеньки не... не утаю-с.
- Я те утаю, скотина! Кишки выверну наизнанку, - тряс, словно дерево, обомлевшего старосту Гуляйбабка. - Фюрер ходил восемь лет, поджав живот, питаясь эрзацем, копя марки на войну, на освобождение тебя, идиота, а ты... так-то вздумал фюрера отблагодарить, скотина! Тухлую яичницу хочешь ему подсунуть?! А ну, говори: хочешь или нет? Ну!
- Помилуйте. Пощадите. В мыслях того не имею. К Гуляйбабке подошел Волович:
- Ваше превосходительство! Отпустите его. Он ошибку исправит. Заменит гусей чем-нибудь.
- Чем заменит? Картошкой? Кислыми щами? Пусть жрет их сам. Проголодавшимся войскам фюрера нужны жиры, жиры и только жиры!
- Есть жиры. Будут жиры. Я гусей салом за-за-заменю.
- Салом, говорите?
- Точно так! В селе много сала. Есть залеглое, есть свежее. Колхозные свиньи остались. Могу забить штук семь.
- Тощие?
- Никак нет. Откормленные. Пудов по двенадцать. Гуляйбабка отпустил Гниду, потряс кулаком перед его сдвинутым вправо носом:
- Ну смотри у меня! Чтоб ни одной тощей. Чтоб сплошное сало жареное, вареное и побольше браги. Сало и брага. Сам доктор Геббельс восклицал: "Нам нужны обильные завтраки, ужины, обеды!" Вы понимаете, обильные!
- Так точно! Все понял. Все вразумел, - часто моргая, отвечал Гнида.
- Я рад, что вы не круглый олух царя небесного, - сказал примирительно Гуляйбабка. - Благодарите аллаха, что вам встретились такие добрые советчики. Жизнь вам обеспечена. Наевшись жирной свинины, каратели вас пальцем не тронут.
- Спасибо! Спасибонько вам. Об одном забочусь. Последний брат я. Фамилию сохранить.
- Не волнуйтесь. Пока жив фюрер, никто вашей фамильной чести не тронет. Вы как были Гнидой, так Гнидой и останетесь.
- Спасибо. Спасибочко вам.
- Одним спасибом сыт не будешь, - отозвался с передка Прохор. - За спасибо только целует колодец бадью да поп попадью. Овса бы коням раздобыл!
- Что овес? Тьфу овес! - вскочил староста. - Да Гнида ваших коней пышками, пирогами... Добро пожаловать. Прошу! Прошу вас, милушки мои.
...Отведать гнидовских пирогов и пышек коням Гуляйбабки, конечно, не довелось. Но зато каждому вороному из обоза досталось по мерке отменного овса, а солдатам - по куску доброго сала и краюхе пшеничного свежего хлеба.
- Чем, сударь, будете отмечать усердие господина старосты? - спросил у Гуляйбабки Прохор, когда кони сонно уткнули морды в комягу с недоеденным овсом. - Медалью аль граммофонной пластинкой?
- Не торопись, кума, снять чулки сама, ибо это может куму не понравиться, - ответил Гуляйбабка. - Мы еще не знаем, как он встретит господ карателей, накормит ли их свининой.
- Жаль, - вздохнул Прохор, заводя коренного в оглобли кареты. - А я, признаться, уже пластиночку ему приготовил. "Любимую мелодию господ офицеров":
Куда ты, нечистая сила,
Летишь на рожон, на быка,
По вас давно плачет могила
И гробовая доска.
Ах, какой чудный маршик! - пропев куплет, чмокнул губами Прохор. - Я б, сударь, непременно дал и этой Гниде пластиночку.
- Запомните одну истину, милейший кучер, - сказал на эти слова Гуляйбабка. - Если подпасок начнет указывать пастуху, то такого пастуха лучше заменить подпаском. Если полководцем начнет повелевать солдат, то от такого полководца не жди победы.
- Верно, сударь, - виновато вздохнул Прохор. - Петух лучше курицы знает, когда быть рассвету. Прикажете запрягать?
- Да, запрягайте. В путь, господа! Если запахло зимой, птицы улетают. Впереди Полесье. Надо спешить.
Гуляйбабка подозвал Трущобина и, как только тот подошел, сказал:
- Задержитесь на часок в селе и проследите, будут ли зарезаны обещанные свиньи, ибо мошенники еще не перевелись на свете, и в глазах этого Гниды искры жадности пока не погасли, А главное: разбейся в доску, в блин, но найди кого следует и чтоб молнией сообщили в отряд о карателях. Понял?
- Так точно!
- Действуй! Без промедлений!
25. ОКОНЧАНИЕ ДОПРОСА РЯДОВОГО КАРКЕ
В тот день Карке не дождался "инструментов", заказанных следователем. Подполковника срочно вызвали по телефону, и он убежал куда-то как угорелый, успев лишь распорядиться запереть покрепче арестованного.
Карке просидел в темном подвале со своими мечтами об Эльзе и крысами наедине двое суток, и лишь на третьи его привели в ту же комнату следователя.
Подполковник встретил его коротким вопросом: "Ну?" Карке пожал плечами. Он рассказал все. Что же еще надо?
- Я спрашиваю у вас в последний раз, Карке. Если вы сейчас же не скажете, где ваша листовка, и не назовете ваших сообщников, будете иметь дело с упомянутыми позавчера инструментами.
Иметь дело с "инструментами" следователя Карке не хотелось. Он горько вздохнул и выложил на стол в таких треволнениях написанный рапорт.
...Из кабинета следователя Карке вышел без зуба. И, к счастью, коренного. Это очень утешило его. Передние остались невредимыми. Эльза будет любить.
26. ВСТРЕЧА С ДЕДОМ КАЛИНОЙ ПЕРЕД СТРАШНОЙ ТРЯСИНОЙ
Трущобин догнал родной обоз в двадцати километрах от Горчаковцев и сейчас же доложил Гуляйбабке, что Степан Гнида исполняет приказание пунктуально. Свинина варится. Брага готовится. И помимо прочего раздобыто по литру самогонки на каждого карателя.
- Как с молнией партизанам?
- Ох, и не спрашивайте! Сам дьявол к их связным не подберется. Пришлось показать партбилет. Только тогда поверил и услал верхом мальчишку.
- А кто такой? С кем толковал?
- Да так, немудрой мужичонка. Бывший конюх колхоза. Глухим притворялся, а как партбилет увидел, враз преобразился. "Сейчас, говорит. Сейчас же ушлю куда след мальчонку". За информацию сказал спасибо.
- А ты спросил, где они? Где их искать-то?
- Спрашивал - не говорит. Прости, мол, сказать не могу. Езжай, мол, в лес, сам найдешь кого надо. Гуляйбабка вздохнул:
- Ну что ж. Будем искать сами.
...По мере того как обоз БЕИПСА углублялся в глухомань, становилось все более очевидным, что разыскать в Пинских лесах партизан не так-то просто. А тут еще пошли дожди, и появилось прямое опасение, что обоз может безнадежно застрять в болотах до самых лютых холодов.
Это обстоятельство повергло в уныние не только Трущобина, но и Гуляйбабку.
- Миссия твоя с треском проваливается, - сказал он Трущобину после очередной неудачи. - Где там отряд. Ты не обнаружил ни одного партизана.
- Разыщем. Заверяю, - стряхнул со шляпы воду Трущобин.
- Заверений многовато, - усмехнулся Гуляйбабка, разворачивая карту. Будем поворачивать на божескую дорогу, ибо ехать по твоему маршруту становится безумием.
- Но ведь люди по этим дорогам ездят.
- Скажи точнее: ездили. Сейчас же на них не осталось ни одного исправного моста. Население проявляет явную несознательность. Вместо того чтоб устлать эти мосты холстинами и встретить людей, везущих "новый порядок", цветами, оно, как видишь, сжигает их, а вместо цветов бросает этакие метров в тридцать "шипы" - спиленные елки с сучьями, обрубленными лишь наполовину.
Трущобин посмотрел на подступившую к самой дороге трясину, вздохнул:
- Да, ты прав. Эти проклятущие болота сковали нас по рукам и ногам. Но даю слово: как только мы выберемся на оперативный простор, все пойдет по-другому.
- Буду рад, но что-то сомневаюсь. У тебя нет опыта, и потом, Трущобин, ты много обещаешь. Где ты прежде работал, я что-то забыл?
- В гарантийной мастерской.
- А-а!.. Тогда все понятно. На год гарантируем, еженедельно ремонтируем.
- Горькая ирония, но справедлива. Не смею возразить.
Весь этот разговор происходил у двадцать седьмого разрушенного моста, встретившегося по пути. На сей раз он оказался разобранным точно на столько бревен, сколько надо для того, чтоб провалились колеса. Но самым странным было то, что недостающие бревна невесть куда исчезли, словно бес их выхватил из настила и унес на дрова вдовьей бабе.
Мостовая бригада, созданная из солдат личной охраны, немедля приступила к восстановительным работам. Кто-то, несмотря на сгустившиеся сумерки, обнаружил в грязи свежий след человека, что очень обрадовало Трущобина. Он, светя фонариком, двинулся на поиски и вскоре привел безбородого старика, одетого в домотканое рядно, пропахшее смолой и дымом. На голове у него, будто назло летней жаре, лохматилась не то волчья, не то медвежья шапка. На ногах потрепанные лапти с онучами. За поясом - топор.
- Вот он. Застал на месте преступления, - сказал Трущобин, крепко держа старика за полу длинной рубахи. - Сидел в кустах с топором, не иначе как диверсант.
- Свят, свят, - закрестился старик. - Помилуйте, ваш благородь, какой я диверсант. Я не токмо... Я этих слов не знаю.
- Отпусти его. Пусть подойдет поближе, - сказал Гуляйбабка и, обождав, пока старик переберется на четвереньках через разобранный мост, спросил: - Кто такой? Зачем здесь?
- Овцу ищу, чтоб ее волки драли, - живо заговорил старик. - Это не овца, а, простите, ваш благородь, занудина с рогами. Так и норовит удрать. Отбилась от стада - и как в воду. Без ног остался. Все трясины излазил. - Старик погрозил кулаком в темноту: - Ну, холера тебя! Только попадись. Живо под нож, на шковородку.
- Мост разбирал? Старик вздрогнул:
- Мошт? Ах, мошт! Да, разбирал, ваш благородь, как не разбирать. Овца не пуд овса. Трудов сколь стоит. Удерет - лишь хвостом болтанет.
- Где ваша деревня?
- Вот туточки, недалечко. Пройти болото, за болотом еще болотце...
Гуляйбабка, светя фонариком, заглянул в карту, сунул ее за пазуху.
- Ну вот что, дед. Кончай свои сказки про козьи глазки и говори, где партизаны. Люди мы свои - и скрывать тут нечего.
- Свои, знамо, свои. Разве не вижу, на каком языке толкуете.
- Вот и отлично. Как нам проехать к партизанам? Они нам очень нужны, дедок. Очень!
- Господи! И отчего это люди помешались на этих самых партизанах? Кто ни идет, ни едет, всяк спрашивает: где партизаны? Хлеба не спросят, а партизан давай. Всем нужны партизаны.
- Кому это всем? - спросил Трущобин.
- А бог их знает. Всякого люду тут ехало, проходило. Намедни заявился один, через пень-колоду лопочет, не то немец, не то турок, бес его батьку знает. Ну, сует этак пачку денег, на пальцах объясняет. Бери, мол. Задаток. А как укажешь, где партизаны, получишь корову, коня... И вот верите, провались в трящине, не брешу. Стою я, гляжу на благодетеля и чую, таю. Такая деньга! Корова с конем вот так нужны, - старик провел острием ладони по горлу. - Ан вижу клад, а взять не могу, потому как про партизан ни шиша не знаю. А знай я про них, о-о! Вот свят икона. Озолотился бы. - Старик махнул рукой: - Э, да что там. Простофиля и только. Золотое корыто ни за понюшку упустил.
Дальнейший разговор о партизанах Гуляйбабка счел бесполезным и посему сказал:
- Вот что, дедок. Коль скоро вы ничего не ведаете о партизанах, то уж, как выбраться из этих болот, наверняка знаете и хорошую дорогу нам укажете. Конечно, "золотое корыто" я вам за это не обещаю, но доброй махорочкой угощу.
- Не стоит беспокоиться. Премного благодарен. Табачок у нас водится свой. Самосад. А вот сольцы бы фунтиков пять...
- Это зачем вам столько соли? - насторожился Трущобин.
- Как зачем? Да солить овцу! Да я ж ее у дьявола в шпряту найду, если, извиняюсь, волк не съел.
- Выдать ему соли, - распорядился Гуляйбабка. - И скорей кончайте мост. Поехали! Гроза заходит.
Вскоре обоз двинулся. Трущобин угостил дедка, назвавшегося Калиной, кружкой водки и усадил его с собой на передке двуколки в твердой надежде, что по дороге у старика развяжется язык и он что-либо сболтнет о партизанах. Однако дед Калина, хотя и крепко захмелел, еле держался на лавке, молол совсем далекое от партизанской жизни.
- Эта сатанинская овца вся в блудную матку пошла, - говорил он, качаясь и обнимая Трущобина. - Та шельма по кустам блуждала, в хмызу окотилась, и эта точь такая же негодяйка. А кто мне эту чертову породу всучил? Кто? Лес-ник! Он дикого козла с овцой скрестил. И что вышло? Что? Ему потеха, а мне хошь плачь. Шестую ночь вот ищу. Да что искать. Волк слопал. Сожрал, подлюга. Ах какая шправная овца была! Мясцо бы с лучком есть не поесть. Бабка как чувствовала, твердила: "Зарежь, дед, зарежь. Сиганет куда-нибудь". И вот сиганула. Да ты сиди, милок. Сиди не заботьсь. Я вас, душенька, в точности вывезу, куда след... Свят икона, такой дороженьки вам и зрить не довелось. Не дорога, прошпект. Вам куда надоть? На Гомель? Могилев? Аль в обрат на Мозырь?
- На Могилев, дедок, на Могилев!
- Ге-е, Могилев! Какая там дорога. Печенку вышибать. Дед Калина выведет вас, душенька, на такую гладь, что закачаешься. Завтра будете под Могилевом. Швят икона.
Временами дед умолкал, рассматривал впотьмах местность, потом складывал руки горшком, кричал: "Эге-гей! Чуток правей возьми. Правей!" Или: "Свертай влево! Влево, говорят, свертай".
Часа через два колонна, упершись в ольшаник, остановилась. Дед Калина обругал головных верховых и самолично пошел посмотреть, в чем дело, в каком месте не туда повернули. Он так отчитал за прозев Трущобина, что тот, неотступно шедший следом, оторопев, остановился. И это погубило все. Дед Калина вместе с узлом соли, тремя пачками махорки и карабином Трущобина бесследно исчез, оставив обоз наедине с грозой, ночью и непролазным болотом.
- А всему виной ваш Железный крест, - отозвался запертый вместо карцера в карету кучер Прохор.
- Во-первых, арестованным разговор не разрешается, - заметил Гуляйбабка, а во-вторых, при чем здесь Железный крест? Его ведь просили, как человека. Соль, табак ему дали.
- А при том, сударь, что я еще дайче видел, какими глазами он на вашу грудь глянул. Тогда ж еще подумал:
"Ждать от этого старого хитреца доброго венца равно тому, что надеяться на молоко с березы". Хотел сказать вам об этом, но не стал. Арестованным вступать в разговоры ведь не дозволено.
- Один - ноль в вашу пользу, - сказал Гуляйбабка, снимая с фрака Железный крест.
- И еще бы флаг с кареты сняли, - напутствовал Прохор. - Ни к чему с ним в лесу, да и жалко фюрера. Обтреплется, как портянка.
Наотмашь, выхватив из тьмы болотные пеньки, сверкнула молния. Грянул с треском гром. Крупные капли дождя с шумом забарабанили по крыше, козырьку кареты. Оравшие во всю глотку лягушки умолкли.
- Лезайте ко мне, сударь, - позвал Прохор, глядя в оконце. При вспышке молнии он был иссиня-бледным. - Какой вам толк мокнуть под козырьком? И кстати, нет ли у вас завалящего сухарика? С прошлой ночи мне что-то все снятся жареные гуси да пироги с куриными потрохами.
- Сухарь найдется, но дать не могу. Вы заключенный.
- Вы, мой сударь, явно не в ладах с законами, - заметил мягко Прохор. Заключенный имеет право на получение передачи.
- Ах да, я позабыл. В таком случае я могу вам передать сухарь. Прошу! Но на большее не рассчитывайте. Помиловать вас может только президент. Вы же от прошения о помиловании отказались.
- Моя вина настолько очевидна, что просить снисхождения было бы просто нахальством. Пенять надо не на строгость, а на самого себя. Что отмочил, то и получил. Что испаряется, то и возвращается.
Переждав раскаты грома, Гуляйбабка спросил:
- А скажите, Прохор Силыч, где вы научились этой философии?
- Я возил районных судей, прокуроров, лекторов... А с кем поведешься, от того и наберешься.
Шумя брезентовой накидкой, подошел Трущобин, безнадежно развел руками:
- Ни вправо, ни влево... Ни взад, ни вперед. Ну и завел, шельмец. Ох, и завел!
- Что завел, это я вижу и сам, - сказал Гуляйбабка. - Ты скажи-ка лучше, где твой карабин?
- Гм-м. Да видишь ли... Я подумал... Но так вышло... - Трущобин, замявшись, умолк.
- Говори, говори. Чего же?
- Сперли. Из-под носа унес.
- Кто унес? Да говори же!
- Да этот Калина... Калина, чтоб ему. Разжалобил, расплакался: "Овца, овечка пропала. Ах да ох! Какое б мясцо было с перцем".
Гуляйбабка накинул на голову капюшон плаща, вздохнул:
- Эх ты, лапоть с перцем! Как же ты мог допустить такое ротозейство!
Втянув голову в плечи, чавкая мокрыми сапогами, Трущобин в растерянности потоптался на месте, вздохнул:
- Да... Опростоволосился я, нечего сказать. И что теперь делать, сам не пойму.
- Понятно что, - отозвался Гуляйбабка. - Благодарить Калину и ждать до утра. Чую, назревает весьма трогательная драма.
27. ЛЕГЕНДАРНАЯ КАРЕТА ПОД ГРАДОМ ПАРТИЗАНСКИХ ПУЛЬ
Предвидение Гуляйбабки насчет "назревания весьма трогательной драмы" сбылось. Еще спали в болоте лягушки, еще сонно потягивалось обнаженное после грозы небо, еще солдаты БЕИПСА вовсю задавали храпака и видели сладкие сны о благополучном выходе из болота, куда их завел дед Калина, а в хвосте колонны уже загрохотали выстрелы, взрывы гранат и послышалось нарастающее "ура" идущих в атаку.
В карете проснулся Прохор. Учуяв неладное, отчаянно застучал кулаками в стенку, где под козырьком тихо похрапывал Гуляйбабка:
- Сударь! Сударь! Да проснитесь же! Очнитесь. Похоже, на нас напали.
- Не только похоже, а так и есть. На нас идут в атаку сразу с трех сторон, с чем вас и поздравляю.
- Ах, господи! Какое может быть поздравленье! Дайте мне лучше винтовку. Из окна кареты чертовски удобно стрелять.
- Горошиной дуб не сшибешь. Лучше послушайте, как здорово они атакуют, какая гармония крика. Я давно уже не слыхал такого дружного "ура".
- Оставьте, сударь, эту гармонию себе, а мне дайте на худой конец хоть гранату. Я все же не теряю надежды вернуться к Матрене.
- Гранат нет. Есть вот лимон, - протянул в оконце пахнущий комок Гуляйбабка. - Пососите. Бывает, что действует лучше спелой гранаты.
- О боже! Какая невозмутимая мамаша вас родила? - воскликнул Прохор. - Да отдайте же хоть какую-либо команду.
- Излишние команды в бою приносят только путаницу. Каждый из нас давно уже знает, что делать в подобной ситуации, и я уверен, что победа будет за нами.
- Какая победа? Окреститесь. Нас горстка, а их!.. Разве не слышите, со всех сторон уже окружили.
- Вы ошибаетесь, Прохор Силыч. Пока не совсем. Они оставили нам для спасения ту сторону, где поглубже болото. Видать, командир у них ушлый.
Кучер, погремев ящиками, банками, чуть слышно забормотал:
- Мне, гражданскому человеку, впервой попавшему в такую катавасию, ничего не остается делать, как приложиться к фляжке, которую я тут случайно нащупал. Правда, в ней не наберется и доброй кружки, но на безмясье и сова - индейка.
Атакующие подступали все ближе. Теперь уже стало слышно, как трещит под их ногами валежник, кляцают затворы винтовок и как подаются команды то по цепи, то в разных местах.
Подбежал Волович:
- Иван Алексеич! Я отвечаю за вас годовой...
- Спокойствие! Без паники... В панике оставить голову легче, чем в гостях перчатки. Садитесь рядком и послушаем вместе, как шустро командуют младшие командиры.
Волович послушно влез на передок, заслонив, однако, собой Гуляйбабку. Над каретой взвизгнули пули. Сидящие на передке дважды им поклонились. В третий раз один из них ухватился за локоть, другой - за щеку.
- Что с вами? - вскрикнул Волович, ежась и зажимая локоть.
- Чепуха. Щеку царапнуло. А вы что? Что с вами?
- Ранен. В локоть, черт возьми.
И тут Гуляйбабка, вскочив на сиденье, загнул такую завихрастую, многоступенчатую ругань, не забыв в ней упомянуть Христа-спасителя, ангелов и всех пресвятых богородиц, что кричавшие "ура" враз замолкли. Так бывает, когда человек проглотит что-то очень горькое, невпродых. Из болота, затянутого туманом, доносился только робкий треск сучьев, шорох, приглушенные голоса.
- Разрази меня гром, браты, так це никто инший, як наш старшина, - говорил один, нервно покашливая. - Наш Иван Бабкин - и только.
- Какой старшина? Откуда он свалился? Почудилось тебе.
- Ему вечно чудится. То голос Яди, то Нади, то теперь старшины. Пошли! Громи их, ребята!
- Ах, вот кто там! Вот кто, елкин сын, вздумал громить старшину! - крикнул Гуляйбабка. - Видать мало, ох, как мало я вам, рядовой Суконцев, нарядов подсыпал! И вас щадил, Степкин, и тебя, Крапива, лишь изредка в каптерку вызывал. А зря, видать. Зря сучьих детей щадил. Построже б надо, чтоб помнили своего командира. А ты, Семочкин. Тот самый Вася Семочкин, которому я лично добавки каши приносил. Как же ты мог не узнать меня? Да мало того, стрельбу открыл? А по кому? Да по своему же родному командиру. Чуть не выбили глаз. Это кто там проявил такие незаурядные способности в меткой стрельбе? Федя Щечкин, Балюра? Воробьев? Артюхов?
Болото молчало. Болото опешило. Люди, только что кричавшие на нем, будто провалились.
- Молчите? Нечем крыть? - шумел Гуляйбабка. - А ну-ка идите сюда. Подойдите, я на вас посмотрю, какими героями вы стали, Да всучу вам, милые мой, по два горяченьких внеочередных, чтоб помнили пункт третий дисциплинарного и пункт сто тридцать пятый внутреннего уставов, где это сказано. А ну, кто из вас знает?
- Пункт третий и сто тридцать пятый названных уставов гласят, - раздалось из болота: - оказывать уважение начальникам и старшим, строго соблюдать правила воинской вежливости и отдания чести; знать должности, воинские звания и фамилии своих прямых начальников до командира дивизии включительно!
- Молодец, Щечкин! От лица службы объявляю вам благодарность!
Болото всколыхнулось. Рабочие строительного батальона с криком: "Ура! Качать старшину!" - кинулись на тропку к карете, враз подхватили Бабкина и пошли качать его, подбрасывать на руках, и столько тут было гвалту, радости, что даже проснулись журавли и тоже подняли невообразимый крик.
К растроганным до слез рабочим быстрой походкой подошел с наганом наголо незнакомый Гуляйбабке молоденький младший лейтенант. Глаза его зло блеснули:
- Вы что? Кого качать? Изменника! Предателя! Обыскать! Арестовать! Расступись!
Рабочие расступились. Недоумение, досада, испуг застыли на их возбужденных от радости лицах. Младший лейтенант шагнул к Гуляйбабке, ловко шмыгнул сверху вниз по его карманам и показал на одной ладони "Вальтер", на другой - Железный крест.
- Видали? Видали, что за птица? А? Толпа только и могла сказать:
- А-а!
В круг протиснулся рабочий в тельняшке и бескозырке, сползшей на правое ухо, обвешанный по традиции пулеметными лентами.
- А вот сю полундру видали? - развернул он флаг с портретом Гитлера и эмблемой БЕИПСА. - С кареты снял его благородия, так называемого личного представителя президента.
Тут уж и вздох не вырвался. Рабочие угрюмо, виновато, подавленно смотрели себе под ноги, не смея казать глаз командиру. А молодой лейтенант меж тем вырвал из рук матроса палку с прикрепленным к ней куском черного драпа и, потрясая ею, закричал:
- А вы качать, лобызаться! Дружка нашли. Старшину. Отца родного. Полесский волк ему родич!
Спокойно улыбаясь, Гуляйбабка отыскал глазами чернобрового парня в брезентовой куртке - сапера рабочего батальона, кивнул ему:
- Щечкин! Скажите товарищу младшему лейтенанту, что гласит статья семьдесят четвертая дисциплинарного устава.
- Статья семьдесят четвертая дисциплинарного устава гласит, - вытянулся по команде "смирно" Щечкин, еще не разобравшийся, кто прав, кто виноват и оставшийся в безупречном повиновении старшине: - "При наложении дисциплинарного взыскания или напоминании обязанностей подчиненному начальник не должен допускать поспешности в определении вида и меры взыскания, унижать личное достоинство подчиненного и допускать грубость".
- Рядовой Щечкин! - крикнул младший лейтенант. - За ответ без разрешения объявляю вам три внеочередных наряда!