находилось много поэтов. Третьей поездкой в Соединенные Штаты в ноябре 1969
года я обязан двум моим покровителям в Оклахомском университете, Лоуэллу
Данэму и Ивару Иваску, которые пригласили меня провести там беседы и собрали
группу ученых для обсуждения моего творчества, что немало меня обогатило.
Иваск сделал мне подарок -- финский нож в виде рыбы -- форма вовсе
чуждая традициям старого Палермо моего детства.
Оглядываясь на это последнее десятилетие, я вижу, что провел его как
некий странник. В 1963 году благодаря Нейлу Мак-Кею из Британского Совета в
Буэнос-Айресе мне удалось посетить Англию и Шотландию. Там, опять-таки
вместе с матерью, я совершил несколько паломничеств: в Лондон, изобилующий
литературными памятными местами; в Личфилд, где жил доктор Джонсон, в
Манчестер к Де Куинси; в Рай к Генри Джеймсу; в Озерный край, в Эдинбург. Я
побывал в Хэнли, где родилась моя бабушка, одном из Пяти Городов, крае
Арнолда Беннета. Шотландия и Йоркшир, по-моему, одни из самых приятных мест
на земле. Где-то среди шотландских холмов и долин мной овладело вновь
странное чувство одиночества и беззащитности, которое бывало у меня прежде;
я не сразу осознал, что его внушали мне бескрайние пустыни Патагонии.
Несколько лет спустя, на сей раз в компании Марии Эстер Васкес, я совершил
еще одно путешествие в Европу. В Англии мы жили у покойного Герберта Рида в
его красивом причудливом доме на болотах. Он повез нас в Йорк-Минстер, где
показал несколько старинных датских мечей в зале йоркширских викингов
тамошнего музея. Впоследствии я написал сонет одному из этих мечей, и сэр
Герберт перед самой своей смертью исправил и улучшил первоначальное
название, предложив вместо "Клинку в Йорке" озаглавить сонет "Клинку в
Йорк-Минстере". Затем, по приглашению шведского издателя Бонниера и
аргентинского посла, мы поехали в Стокгольм. Стокгольм и Копенгаген для меня
остались в числе незабываемых городов, таких, как Сан-Франциско, Нью-Йорк,
Эдинбург, Сантьяго-де-Компостела и Женева.
В начале 1969 года я провел волнующие дни в Тель-Авиве и Иерусалиме.
Домой я вернулся с убеждением, что посетил самый древний и самый молодой
народ, что из страны, полной жизни и бодрости, я приехал в полусонный,
глухой угол. Еще с моих женевских лет я постоянно интересовался еврейской
культурой, видя в ней существенный элемент нашей так называемой западной
цивилизации, и во время израильско-арабской войны, за несколько лет до того,
я немедленно определил, на чьей я стороне. Когда исход войны был еще неясен,
я написал стихотворение об этой битве. Через неделю написал второе -- о
победе. Во время моего посещения Израиль, разумеется, еще был вооруженным
лагерем. Там, на берегах Галилеи, я вспомнил следующие строки Шекспира:
...святую землю С предчистыми следами ног того, Кто пригвожден к кресту
был в этом крае Четырнадцать веков тому назад.
Теперь, несмотря на годы, я еще думаю о многих камнях, которые не успел
перевернуть, и о других, которые хотел бы опять ворочать. Я еще надеюсь
увидеть мормонский штат Юту, куда меня мальчиком привели повесть Марка Твена
"Закаленные" и первая книга сказаний о Шерлоке Холмсе "Багровый след".
Другая моя мечта -- паломничество в Исландию, есть и еще одна -- побывать
снова в Техасе и в Шотландии.
В мои семьдесят один год я еще интенсивно работаю и ум мой полон
замыслов. В прошлом году я приготовил книгу стихов "Elogio de la sombra"
("Хвала тьме"). Это была первая моя целиком новая книга после 1960 года, и
стихи в ней, также впервые после 1929 года, создавались именно для
задуманной книги. Главная идея сборника, выраженная в некоторых его стихах,
-- этического свойства, без оглядки на какие-либо религиозные или
антирелигиозные пристрастия. "Тьма" в названии означает одновременно и
слепоту, и смерть. Чтобы завершить "Elogio", я работал каждое утро, диктуя
стихи в Национальной библиотеке. К концу этой работы у меня установилась
приятная привычка -- настолько приятная, что я решил с ней не расставаться и
начал диктовать рассказы. Эти рассказы, первые после 1953 года, я
опубликовал в нынешнем году. Сборник называется "El informe de Brodie"
("Сообщение доктора Броуди"). Рассказы в нем представляют собой скромные
опыты простого повествования, это книга, о которой я часто говорил на
протяжении последних пяти лет. Недавно я закончил сценарий фильма под
названием "Los otros" ("Другие"). Сюжет принадлежит мне, а писал я сценарий
вместе с Адольфо Бьоем Касаресом и молодым аргентинским режиссером Уго
Сантьяго. Теперь, в послеобеденные часы, я обычно занимаюсь далеко идущим,
милым моему сердцу проектом: уже около трех лет у меня, к великой радости,
есть собственный переводчик и мы вместе переводим десять или двенадцать
томов моих сочинений на английский язык, которым я недостоин пользоваться и
которым мне часто хотелось бы владеть по праву рождения.
Теперь я намерен начать новую книгу, ряд вполне личных -- не научных --
эссе о Данте, Ариосто и о средневековых скандинавских сюжетах. Хотелось бы
мне также составить сборник непринужденных устных суждений, острот,
размышлений и собственных еретических мнений. А потом -- как знать? У меня в
запасе есть еще немало историй, слышанных или придуманных, которые я хотел
бы рассказать. В настоящее время я заканчиваю длинный рассказ под названием
"Конгресс". Я надеюсь, что вопреки кафкианскому заглавию он получится скорее
в духе Честертона. Место действия Аргентина и Уругвай. Двадцать лет я
надоедал друзьям, рассказывая его сюжет. В конце концов я понял, что он не
нуждается ни в какой дополнительной обработке. Есть у меня другой замысел,
даже еще более давний, -- отредактировать, а может быть, переписать заново
роман моего отца "Каудильо", как он просил много лет назад. Мы с ним тогда
успели обсудить многие проблемы; мне приятно думать об этой работе как о
продолжении нашего диалога и подлинном сотрудничестве.
Люди всегда были ко мне необъяснимо добры. У меня нет врагов, и, если
кое-кто и пытался примерить личину недруга, они были настолько великодушны,
что никогда не причиняли мне огорчений. Если мне доводится читать
критические суждения, я всякий раз не только согласен с ними, но чувствую,
что мог бы сам куда лучше справиться с этой задачей. Возможно, мне следует
посоветовать моим будущим врагам, чтобы они присылали заранее свои
претензии, и заверить их, что они могут рассчитывать на любую помощь и
поддержку с моей стороны. Я даже всегда втайне желал написать под
псевдонимом беспощадную критику самого себя. Ах, сколько неприкрашенной
правды я затаил!
Человек моего возраста должен сознавать пределы своих возможностей, и
это знание может заменить счастье. В молодости литература мне виделась игрой
с искусными и удивляющими вариациями; ныне, когда я нашел свой собственный
голос, я чувствую, что штопки и заплаты не могут заметно улучшить или
заметно испортить мои наброски. Разумеется, грешно так думать с точки зрения
одной из главных тенденций в литературе нашего столетия -- тщеславного
стремления к многословию, что побудило такого человека, как Джойс,
опубликовать пространные фрагменты, громко названные "Незавершенный труд". Я
полагаю, что лучшие мои произведения уже написаны. Эта мысль приносит мне
определенную удовлетворенность и облегчение. И все же у меня нет чувства,
что я исписался. В каком-то смысле молодой задор как будто мне стал ближе,
чем когда я был молодым человеком. Теперь я уже не считаю, что счастье
недостижимо, а прежде, давным-давно, считал. Теперь я знаю, что оно может
прийти в любой миг, но за ним никогда не следует гоняться. Что ж до неуспеха
или славы, я к ним совершенно безразличен и никогда из-за них не тревожился.
Чего я теперь хочу, так это покоя, радости, доставляемой размышлением и
дружбой, и -- хотя, быть может, это слишком самонадеянно -- способности
любить и быть любимым
года я обязан двум моим покровителям в Оклахомском университете, Лоуэллу
Данэму и Ивару Иваску, которые пригласили меня провести там беседы и собрали
группу ученых для обсуждения моего творчества, что немало меня обогатило.
Иваск сделал мне подарок -- финский нож в виде рыбы -- форма вовсе
чуждая традициям старого Палермо моего детства.
Оглядываясь на это последнее десятилетие, я вижу, что провел его как
некий странник. В 1963 году благодаря Нейлу Мак-Кею из Британского Совета в
Буэнос-Айресе мне удалось посетить Англию и Шотландию. Там, опять-таки
вместе с матерью, я совершил несколько паломничеств: в Лондон, изобилующий
литературными памятными местами; в Личфилд, где жил доктор Джонсон, в
Манчестер к Де Куинси; в Рай к Генри Джеймсу; в Озерный край, в Эдинбург. Я
побывал в Хэнли, где родилась моя бабушка, одном из Пяти Городов, крае
Арнолда Беннета. Шотландия и Йоркшир, по-моему, одни из самых приятных мест
на земле. Где-то среди шотландских холмов и долин мной овладело вновь
странное чувство одиночества и беззащитности, которое бывало у меня прежде;
я не сразу осознал, что его внушали мне бескрайние пустыни Патагонии.
Несколько лет спустя, на сей раз в компании Марии Эстер Васкес, я совершил
еще одно путешествие в Европу. В Англии мы жили у покойного Герберта Рида в
его красивом причудливом доме на болотах. Он повез нас в Йорк-Минстер, где
показал несколько старинных датских мечей в зале йоркширских викингов
тамошнего музея. Впоследствии я написал сонет одному из этих мечей, и сэр
Герберт перед самой своей смертью исправил и улучшил первоначальное
название, предложив вместо "Клинку в Йорке" озаглавить сонет "Клинку в
Йорк-Минстере". Затем, по приглашению шведского издателя Бонниера и
аргентинского посла, мы поехали в Стокгольм. Стокгольм и Копенгаген для меня
остались в числе незабываемых городов, таких, как Сан-Франциско, Нью-Йорк,
Эдинбург, Сантьяго-де-Компостела и Женева.
В начале 1969 года я провел волнующие дни в Тель-Авиве и Иерусалиме.
Домой я вернулся с убеждением, что посетил самый древний и самый молодой
народ, что из страны, полной жизни и бодрости, я приехал в полусонный,
глухой угол. Еще с моих женевских лет я постоянно интересовался еврейской
культурой, видя в ней существенный элемент нашей так называемой западной
цивилизации, и во время израильско-арабской войны, за несколько лет до того,
я немедленно определил, на чьей я стороне. Когда исход войны был еще неясен,
я написал стихотворение об этой битве. Через неделю написал второе -- о
победе. Во время моего посещения Израиль, разумеется, еще был вооруженным
лагерем. Там, на берегах Галилеи, я вспомнил следующие строки Шекспира:
...святую землю С предчистыми следами ног того, Кто пригвожден к кресту
был в этом крае Четырнадцать веков тому назад.
Теперь, несмотря на годы, я еще думаю о многих камнях, которые не успел
перевернуть, и о других, которые хотел бы опять ворочать. Я еще надеюсь
увидеть мормонский штат Юту, куда меня мальчиком привели повесть Марка Твена
"Закаленные" и первая книга сказаний о Шерлоке Холмсе "Багровый след".
Другая моя мечта -- паломничество в Исландию, есть и еще одна -- побывать
снова в Техасе и в Шотландии.
В мои семьдесят один год я еще интенсивно работаю и ум мой полон
замыслов. В прошлом году я приготовил книгу стихов "Elogio de la sombra"
("Хвала тьме"). Это была первая моя целиком новая книга после 1960 года, и
стихи в ней, также впервые после 1929 года, создавались именно для
задуманной книги. Главная идея сборника, выраженная в некоторых его стихах,
-- этического свойства, без оглядки на какие-либо религиозные или
антирелигиозные пристрастия. "Тьма" в названии означает одновременно и
слепоту, и смерть. Чтобы завершить "Elogio", я работал каждое утро, диктуя
стихи в Национальной библиотеке. К концу этой работы у меня установилась
приятная привычка -- настолько приятная, что я решил с ней не расставаться и
начал диктовать рассказы. Эти рассказы, первые после 1953 года, я
опубликовал в нынешнем году. Сборник называется "El informe de Brodie"
("Сообщение доктора Броуди"). Рассказы в нем представляют собой скромные
опыты простого повествования, это книга, о которой я часто говорил на
протяжении последних пяти лет. Недавно я закончил сценарий фильма под
названием "Los otros" ("Другие"). Сюжет принадлежит мне, а писал я сценарий
вместе с Адольфо Бьоем Касаресом и молодым аргентинским режиссером Уго
Сантьяго. Теперь, в послеобеденные часы, я обычно занимаюсь далеко идущим,
милым моему сердцу проектом: уже около трех лет у меня, к великой радости,
есть собственный переводчик и мы вместе переводим десять или двенадцать
томов моих сочинений на английский язык, которым я недостоин пользоваться и
которым мне часто хотелось бы владеть по праву рождения.
Теперь я намерен начать новую книгу, ряд вполне личных -- не научных --
эссе о Данте, Ариосто и о средневековых скандинавских сюжетах. Хотелось бы
мне также составить сборник непринужденных устных суждений, острот,
размышлений и собственных еретических мнений. А потом -- как знать? У меня в
запасе есть еще немало историй, слышанных или придуманных, которые я хотел
бы рассказать. В настоящее время я заканчиваю длинный рассказ под названием
"Конгресс". Я надеюсь, что вопреки кафкианскому заглавию он получится скорее
в духе Честертона. Место действия Аргентина и Уругвай. Двадцать лет я
надоедал друзьям, рассказывая его сюжет. В конце концов я понял, что он не
нуждается ни в какой дополнительной обработке. Есть у меня другой замысел,
даже еще более давний, -- отредактировать, а может быть, переписать заново
роман моего отца "Каудильо", как он просил много лет назад. Мы с ним тогда
успели обсудить многие проблемы; мне приятно думать об этой работе как о
продолжении нашего диалога и подлинном сотрудничестве.
Люди всегда были ко мне необъяснимо добры. У меня нет врагов, и, если
кое-кто и пытался примерить личину недруга, они были настолько великодушны,
что никогда не причиняли мне огорчений. Если мне доводится читать
критические суждения, я всякий раз не только согласен с ними, но чувствую,
что мог бы сам куда лучше справиться с этой задачей. Возможно, мне следует
посоветовать моим будущим врагам, чтобы они присылали заранее свои
претензии, и заверить их, что они могут рассчитывать на любую помощь и
поддержку с моей стороны. Я даже всегда втайне желал написать под
псевдонимом беспощадную критику самого себя. Ах, сколько неприкрашенной
правды я затаил!
Человек моего возраста должен сознавать пределы своих возможностей, и
это знание может заменить счастье. В молодости литература мне виделась игрой
с искусными и удивляющими вариациями; ныне, когда я нашел свой собственный
голос, я чувствую, что штопки и заплаты не могут заметно улучшить или
заметно испортить мои наброски. Разумеется, грешно так думать с точки зрения
одной из главных тенденций в литературе нашего столетия -- тщеславного
стремления к многословию, что побудило такого человека, как Джойс,
опубликовать пространные фрагменты, громко названные "Незавершенный труд". Я
полагаю, что лучшие мои произведения уже написаны. Эта мысль приносит мне
определенную удовлетворенность и облегчение. И все же у меня нет чувства,
что я исписался. В каком-то смысле молодой задор как будто мне стал ближе,
чем когда я был молодым человеком. Теперь я уже не считаю, что счастье
недостижимо, а прежде, давным-давно, считал. Теперь я знаю, что оно может
прийти в любой миг, но за ним никогда не следует гоняться. Что ж до неуспеха
или славы, я к ним совершенно безразличен и никогда из-за них не тревожился.
Чего я теперь хочу, так это покоя, радости, доставляемой размышлением и
дружбой, и -- хотя, быть может, это слишком самонадеянно -- способности
любить и быть любимым