Страница:
достояния. Потому и юридические удостоверения правоверия со всей их жестокой
дозировкой проклятий и апофеозов столь же противопоказаны поэзии, как
единогласный атеизм. Христианская поэзия питается нашим зачарованным
неверием, нашим желанием верить, будто кто-то в ней еще не разуверился до
конца. Ее поборники, соучастники наших страхов -- Клодель, Хилер Беллок,
Честертон -- драматизируют воображаемые поступки удивительного вымышленного
персонажа, католика, чей говорящий призрак мало-помалу заслоняет их самих.
Они такие же католики, как Гегель -- Абсолютный Дух. Переносят свои вымыслы
на смерть, наделяя ее собственной неизъяснимостью, и та становится тайной и
бездной. На самом деле от нее здесь разве что непоколебимая уверенность: ни
надежда, ни отрицание ей несвойственны. Она-то и знать не знает о ласковой
ненадежности живого -- обо всем том, что изведали на себе апостол Павел, сэр
Томас Браун, Уитмен, Бодлер, Унамуно и, наконец, Поль Валери
Перевод Б. Дубина
Приснившийся Шекспиру персонаж обмолвился, что все мы созданы из
вещества наших снов. Большинство услышит в его заключении отзвук
безнадежности или простую метафору, метафизик и мистик -- прямое
свидетельство несомненной истины. (Какого из двух толкований держался
Шекспир, неизвестно, -- может быть, ему хватало самой музыки этих
бессмертных слов.) Маседонио Фернандес, никогда не высказывавший новых идей
(если таковые вообще существуют), но предпочитавший воскрешать и
передумывать вечные, с поразительным остроумием и пылом рассуждал о нашем
сновиденном уделе, и именно в его дружественном кругу я году в двадцать
втором познакомился с Сантьяго Дабове. Для того чтобы обратить нас в
идеализм, Маседонио потребовалось немного. Мной двигали память о Беркли и
склонность во всем видеть чудеса и тайны, Сантьяго Дабове -- сознание,
подозреваю, такой скудости жизни, что она, конечно же, могла быть только
сном. Чувство ничтожности и разочарования и привели его к сновидческой
формуле. В этом сне или яви, помеченных знаком "1960", Сантьяго скончался и
живет сейчас лишь в той яви (либо сне), из которых соткана лежащая перед
читателем книга.
Каждую субботу (и что самое удивительное -- из года в год) мы
собирались в теперь уже почти легендарном кружке Маседонио, в снесенной
потом кондитерской на улице Жужуй. Разговоры -- обычно о философии или
эстетике -- нередко затягивались до утра. Иных из нас в ту пору еще не
пожирали политические страсти; кажется, большинство числили себя анархистами
и индивидуалистами, хотя и Кропоткин, и Спенсер значили для каждого куда
меньше разновидностей метафоры или нереальности "я". Маседонио почти
незаметно руководил беседой; его тогдашних слушателей потом уже не удивлял
факт, что люди, определившие облик человечества, -- Пифагор, Будда, Сократ,
Иисус -- предпочитали устное слово письменному... Подобные витающие в
эмпиреях и самозабвенные компании склонны не различать частного за общим,
поэтому я мало что могу сказать о датах или перипетиях биографии Сантьяго,
за исключением службы на ипподроме и жизни в Мороне, городке его родителей,
дедов и прадедов. И все-таки, кажется, я его неплохо знал (насколько один
человек вообще может знать другого) и, думаю, сумел бы изобразить в
рассказе, не сфальшивив в деталях. Следуя завету Пифагора, он был
созерцателем. Его нисколько не утомляли нескончаемые захолустные будни; всем
разновидностям досуга он предпочитал без спешки раскуренную сигарету, мате и
гитару. Дом его был из тех старых особняков, которые глядятся в колодец
двора, затаившего в глубине родничок света, иными словами -- клумбу.
Меняющиеся отблески дня процеживала высокая решетка, а по дворикам и висячим
галереям бродил Сантьяго, разгадывая и толкуя свои сны.
Как-то раз он обронил, что может написать о Мороне огромный роман, он
ведь прожил в нем всю жизнь; Марк Твен думал то же самое про Миссисипи, чьи
широкие и темные воды столько раз бороздил лоцманом. Не исключено, что все
многообразие человечества можно найти в том или ином уголке планеты, а то и
в единственном -- любом -- человеке. Что до убеждения или предрассудка
натуралистов, будто автор обязан колесить по свету в поисках темы, то Дабове
относил его не столько к писателям, сколько к репортерам. Помню, что
обсуждал с ним некоторые пассажи Де Куинси и Шопенгауэра, но вообще-то он,
как я понимаю, читал все что ни попадя. Кроме нескольких старых
привязанностей -- "Дон Кихота", неизбежного По и, кажется, Мопассана, --
писаное слово он ставил невысоко. Заставлял себя восхищаться Гете, но
переломить натуру не мог. Музыка трогала не только его сердце, но и разум.
Он блестяще играл, но предпочитал слушать и понимать. Вспоминаю некоторые из
его суждений. Как-то раз в кружке подняли вопрос о танго: чего в нем больше
-- радости или печали. Каждый отбрасывал в разряд исключений те вещи,
которые другой считал главными, и даже о "Семи словах" и "Дон Хуане" мнения
разошлись. Молчавший Сантьяго в конце концов заметил, что спор не стоит
выеденного яйца: самое жалкое танго куда сложней, богаче и точнее условных
понятий "радость" и "печаль". Самим танго он не увлекался, его занимали
эпические хроники побережья, истории об удальцах. Но и их он пересказывал
без малейшего воcторга или умиления. Не забуду один его рассказ. В глухом
углу провинции Буэнос-Айрес открывают вдруг веселый дом. И поднаторевшим в
столичной жизни "порядочным молодым людям" приходится втолковывать смысл
новинки завзятым поножовщикам, до того вполне обходившимся любым углом, а то
и чистым полем. Ситуация наверняка позабавила бы Мопассана.
Мир для Сантьяго был не то чтобы нереальным, скорее бессмысленным. Оба
эти чувства он вложил в фантастические новеллы, где шел по следам уже
упоминавшегося По и автора "Чуждых сил" Леопольде Лугонеса. Вещи,
составившие этот посмертный томик, я бы отнес к жанру хорошо рассчитанных
выдумок, но, в конце концов, жанровая номенклатура -- это всего лишь
условности и этикетки, и вряд ли кто скажет, вымышлен наш мир фантастом или
он детище реализма.
Бег времени не щадит человеческих трудов, необъяснимым образом исключая
те, чья тема -- разрушение и скоротечность. Будущие поколения не поймут нас,
позволь мы забвению поглотить сегодня своеобразный и пронзительный рассказ
"Участь праха".
Вместе с Пейру и своим братом Хулио Сесаром Сантьяго был, если
пользоваться жаргоном, который обожал Маседонио Фернандес, гением дружбы
Перевод Б. Дубина
Искусство литературного анализа, которое греки называли риторикой, а
мы, насколько знаю, обыкновенно именуем стилистикой, до того недоразвито и
зыбко, что теперь, после двадцати веков самодержавного господства, не
способно обосновать силу воздействия практически ни одного из предложенных
текстов. Степень их трудности, конечно, разная. Есть авторы -- Честертон,
Малларме, Кеведо, Вергилий, -- анализу доступные: их ходы и находки риторике
под силу объяснить, хотя бы частично. В наследии других -- Джойса, Уитмена,
Шекспира- -- какие-то участки напрочь закрыты для анализа. Третьих, еще
более загадочных, никаким анализом не оправдать. Любую их фразу, если
вчитаться, стоило бы переделать; всякий знающий грамоте без труда укажет их
огрехи; каждое замечание будет совершенно логично, чего никак не скажешь о
самом тексте, а он тем не менее берет за живое и непонятно -- чем. В этот
разряд писателей, которых одним разумом не объяснишь, входит и наш
Сармьенто.
Из сказанного, однако, вовсе не следует, будто в неповторимом искусстве
Сармьенто меньше литературы, чисто словесного мастерства. Из этого следует
лишь одно: созданное им, как я и говорил, слишком сложно -- или слишком
просто -- для анализа. Достоинства прозы Сармьенто доказываются силой ее
воздействия. Предоставляю любознательному читателю сравнить любой эпизод
этих "Воспоминаний" (или других его автобиографических книг) с
соответствующей сценой у прилежного Лугонеса. Если сопоставлять фразу за
фразой, превосходство Лугонеса очевидно, но трогает и убеждает, в конце
концов, все-таки Сармьенто. Его легко поправить, но невозможно превзойти.
Кроме всего прочего, "Воспоминания о провинции" -- книга неисчерпаемая.
В ее счастливой неразберихе можно найти что угодно, вплоть до страниц
антологического совершенства. Одна из них, может быть, не самая известная,
но самая запоминающаяся, -- рассказ о доне Фермине Мальеа и его подчиненном;
подобной страницы, даже без существенных добавок, другому хватило бы на
добрую психологическую повесть. Блестящей иронии Сармьенто тоже не
занимать. Сошлюсь на его защиту Росаса, прозванного "Героем пустыни" "за
искусство опустошения собственной страны".
Бег времени не щадит печатных страниц. Перелистав и переосмыслив
"Воспоминания о провинции" в конце 1943 года, я вижу, что двадцать лет назад
читал другую книгу. Казалось, тогдашний пресный мир непреодолимо далек от
всякого насилия. Не потому ли Рикардо Гуиральдес с ностальгией вспоминал (и
эпически преувеличивал) тогда жизненные тяготы скотогонов, все мы не без
подъема представляли себе перестрелки бутлегеров в многоэтажном и
кровожадном Чикаго, а я с бессмысленной неотвязностью и навеянным
литературой пылом цеплялся за последние следы поножовщиков с наших
побережий? Мир казался таким кротким, таким непоправимо безмятежным, что мы
забавлялись россказнями о чужой жестокости и оплакивали "век волков, век
мечей" ("Старшая Эдда", I, 37), выпавший на долю других, более счастливых
поколений. В ту пору "Воспоминания о провинции" были для нас документом
невозвратного, а потому -- безопасного прошлого. Кто мог предположить, что
его суровость вернется и заденет каждого? Помню, какими ненужными и даже
пошлыми казались мне на этих и близких к ним страницах "Факундо" нападки на
первого из наших князьков, Артигаса, и одного из последних -- Росаса. Тогда
грозная реальность книги Сармьенто чудилась далекой и непостижимой, теперь
она -- у нас перед глазами (перечитайте сегодняшние сообщения из Европы и
Азии!). Единственное отличие в том, что вчерашнее необдуманное и безотчетное
варварство стало сегодня старательным и осознанным, располагая средствами
куда мощнее партизанских пик Факундо или зазубренных тесаков
масорки.
Я упомянул о жестокости. Но после книги Сармьенто понимаешь: главным
злом той сумрачной эпохи была не сама жестокость. Куда тяжелее давило
тупоумие, руководимое и подстрекаемое варварство, школа ненависти,
ежедневный оскотинивающий уклад лозунгов, восхвалений и проклятий. Напомню
слова Лугонеса: "Чего я не могу простить Росасу, так это двадцати лет,
вычеркнутых из жизни страны, которая за столетие, как видим, способна
шагнуть далеко вперед".
Первым изданием "Воспоминания о провинции" вы шли в 1850 году в
Сантьяго. Сармьенто тогда исполни лось тридцать девять. Он обращал в историю
свою жизнь жизнь людей, оставивших след в его судьбе и судьбах страны, писал
по горячим следам недавних событий ( далекими последствиями. Современности
недостает формы; только со временем в ней проступит общий строй, глубокое и
скрытое единство. Сармьенто не побоялся взглянуть на окружающее глазами
летописца, обобщая и осмысливая современность как прошлое. Мы сегодня
завалены жизнеописаниями, сотни образцов этого жанра засоряют типографии, но
многие ли из авторов способны подняться над второстепенным и найти смысл в
рассыпанных по страницам мелочах, как это делал Сармьенто? Он не отделял
своей судьбы от судеб Америки и при случае говорил об этом прямо: "Моя
жизнь, жизнь, в отрыве от всех и наперекор обстоятельствам все-таки рвущаяся
к чему-то высокому и достойному, не раз напоминала мне мою нищую Америку,
замурованную в собственном ничтожестве, тратящую непомерные силы, чтобы
только расправить крылья, и снова и снова калечащую их о железные прутья
клетки". Масштабность зрения не заслоняла от него конкретных людей. Мы, к
несчастью, привыкли видеть в прошлом застывшую галерею простых статуй.
Сармьенто открывает нам в теперешних героях из бронзы и мрамора живых людей.
Вот "аргентинская молодежь, показавшая себя в полках Некочеа и Лавалье,
Суареса и Принглеса, -- сколько здесь блестящих голов, первых в бою, первых
в любви и, будет случай, не последних на дуэли, пирушке и в других утехах
юношества". Вот декан Фунес, "вдохнувший аромат цветка и, чувствуя, что
умирает, так и сказавший об этом близким -- просто, без удивления, как о
давно предвиденном событии"... Сегодня легко говорить про наши гражданские
войны и венчающие их тирании (пользуюсь множественным числом, подозревая,
что иные из наместников имели власть не меньшую, чем сам Восстановитель, --
не зря ведь одному из них ее вполне хватило, чтобы того свергнуть). Но для
несчастных современников Сармьенто все было столь же туманно, как
сегодняшние перипетии -- для нас.
Непримиримый противник Испании, Сармьенто вместе с тем не переоценивал
военных доблестей Революции. Он видел ее преждевременность и понимал, что
обширная и малолюдная страна еще долго не сумеет управиться с завоеванной
свободой. Напомню его слова: "Испанские колонии нашли свой жизненный уклад и
неплохо устроились под мягкой опекой короля; но вы признаете только одних
королей -- со здоровенными шпорами, спешившихся с коней, которых сами
холостят по усадьбам". Намек прозрачен. В той же главе читаем: "Во всех
своих жестокостях Росас был учеником доктора Франсии и президента Артигаса,
а в преследованиях ученых и чужеземцев -- достойным наследником испанских
инквизиторов".
Как ни парадоксально, клички варвара не избежал и Сармьенто. Не
разделяющие его неприязни к гаучо видели гаучо в нем самом, уравнивая
первенство в деревенских доблестях с первенством в овладении культурой. Как
легко видеть, за этим обвинением нет практически ничего, кроме расхожей
аналогии да ссылки на неразвитость страны, в которой насилием так или иначе
запятнаны все. Груссак в своем импровизированном и состоящем из сплошных
преувеличений некрологе переоценивает грубость Сармьенто, именуя его
"непревзойденным партизаном интеллектуальных битв" и сравнивая, понятно, с
горным потоком. (Если отвлечься от языка, Груссак куда уже Сармьенто:
последнего отличишь от любого аргентинца, первого легко принять за обычного
французского профессора.) Суть же в том, что Сармьенто с первозданным жаром
исповедовал культ прогресса, тогда как менее пылкий и менее одаренный Росас,
напротив, расчетливо подчеркивал свои деревенские корни -- пристрастие, еще
и сегодня обольщающее моих современников, делая из странной помеси помещика
с крючкотвором эдакого лихого партизана на манер Панчо Рамиреса или Кироги.
Никто из исследователей Аргентины не унаследовал проницательности
Сармьенто, особенно во всем, что касается освоения наших краев --
постепенного и частичного оцивилизовывания этих почти безлюдных равнин. Он
понимал, что революция, освободившая континент и принесшая аргентинцам
победы в Перу и Чили, отдаст страну, пусть на время, во власть личных
амбиций и засасывающей рутины. Понимал, что наше наследие не сводится к
достоянию индейцев, гаучо и испанских переселенцев, что нам предстоит
вобрать в себя западную культуру во всей ее полноте и без малейших изъятий.
Обличитель нищенского прошлого и залитого кровью настоящего, Сармьенто
-- одинокий апостол будущего. Он, как и Эмерсон, верит, что каждый несет в
себе свою судьбу; как и Эмерсон, верит, что единственным подтверждением
верности этой судьбе служит опровергающая логику надежда. Осуществление
ожидаемого, убежденность в невидимом, -- именно так определял веру апостол
Павел. В разорванном и неуживчивом мире провинций, Уругвая и столицы
Сармьенто -- первый настоящий аргентинец, человек, не пригвожденный к своему
углу. На жалких клочках земли он хотел воздвигнуть страну. В 1867 году он
писал Хуану Карлосу Гомесу: "Монтевидео -- это дыра, Буэнос-Айрес -- глушь,
республика Аргентина -- всего лишь поместье. Только объединившись,
государства Ла-Платы обретут силу, сделаются частью мира и выйдут в первые
ряды народов Америки, став канвой будущих свершений" (Луис Мельян Лафинур
"Видения прошлого", I, 243).
Прочитав эту книгу, трудно не исполниться к ее доблестному и давно
умершему автору чувством, далеким от преклонения и восторга, -- чувством
глубокой и снисходительной приязни. "Who touches this book, touches a man"
(Взяв этот том, коснешься человека), -- мог бы написать Сармьенто, завершая
свой труд. Для многих эта книга всем обязана автору, и слава ее держится на
его славе. Они забывают, что для нынешнего поколения аргентинцев сам
Сармьенто -- один из персонажей, созданных этой книгой.
Постскриптум 1974 года. Сармьенто нашел слова для стоявшей перед
страной альтернативы: цивилизация или варварство. Теперь мы знаем, что
выбрали аргентинцы. Если бы в свое время мы канонизировали не "Мартина
Фьерро", а "Факундо", наша история сегодня выглядела бы иначе -- и
пристойнее
Перевод Б. Дубина
Эдуард Гиббон появился на свет в окрестностях Лондона 27 апреля 1737
года и принадлежал к старинному, но не особенно знатному роду: среди его
предков был некий Марморарий -- придворный зодчий XIV века. Мать, Джудит
Портен, по-видимому, бросила его на произвол судьбы с первых же лет чреватой
опасностями жизни. Вряд ли он выкарабкался бы из многочисленных и
неотступных болезней без преданной незамужней тетки, Кэтрин Портен. Позже
наш герой назовет ее истинной матерью своего ума и здоровья; тетка научила
его читать в возрасте настолько раннем, что годы учения забылись и он,
казалось, так и родился с книгой в руках. К семи годам, ценой нескольких
слез и изрядного количества крови, он в общих чертах усвоил латинский
синтаксис. Любимым чтением стали Эзоповы басни, эпопеи Гомера в величавом
переводе Александра Попа и "Тысяча и одна ночь", только что открытые
Галланом воображению европейцев. Вскоре к восточным чудесам прибавились
классические -- прочитанные в оригинале "Метаморфозы" Овидия.
В четырнадцать он впервые услышал зов истории: дополнительный том
римской истории Эчарда раскрыл перед ним все глубины падения империи после
смерти Константина. "Мыслями я был на переправе готов через Дунай, когда
звавший к обеду колокол некстати отрывал меня от пиршеств духа". Вслед за
Римом Гиббона околдовал Восток, он с головой ушел в биографию Магомета,
ныряя во французские и латинские переводы арабских источников. От истории,
по закону естественного притяжения, перенесся к географии и хронологии,
пытаясь в свои пятнадцать лет примирить системы Ска-лигера и Петавия,
Маршема и Ньютона. В это время он поступил в Кембриджский университет. Позже
напишет: "Не могу принять на себя даже мысленный долг, дабы измерить и
возместить тогдашние справедливые или великодушные расходы". О древности
Кембриджа он замечает: "Может быть, я и взялся бы за беспристрастное
исследование легендарного или истинного возраста двух наших братских
университетов, но, боюсь, вызвал бы среди их до фанатизма преданных питомцев
ожесточенные и непримиримые споры. Ограничусь признанием, что оба почтенных
учреждения достаточно стары, чтобы стать мишенью для обвинений и упреков в
дряхлости. Преподаватели, -- добавляет он, -- полностью освободили свой ум
от трудов чтения, мысли или письма". Не найдя отклика (посещение занятий не
было обязательным), юный Гиббон на свой страх и риск пустился в богословские
штудии. Чтение Боссюэ обратило его к католичеству; он уверовал или, как
пишет сам, уверовал, будто верит, что тело Христово воистину содержится в
причастии. Один иезуит крестил его по римскому обряду. Позже Гиббон отправил
своему духовному отцу длинное полемическое письмо, "написанное с торжеством,
достоинством и наслаждением мученика". Быть студентом Оксфорда и
исповедовать католичество -- вещи несовместимые. Юный и пылкий вероотступник
был предан университетскими властями изгнанию и отправлен отцом в Лозанну,
тогдашний оплот кальвинизма. Он поселился у протестантского пастора,
господина Павийяра, который за два года бесед наставил юношу на путь
истинный. Гиббон провел в Швейцарии пять лет, оставившие по себе привычку к
французскому языку и литературе. На эти годы падает единственный
романический эпизод в биографии нашего героя: он влюбляется в мадемуазель
Кюршо, позднее -- мать госпожи Де Сталь. Отец в письме запрещает даже думать
об этом браке; Эдуард "как влюбленный вздохнул, но как сын не посмел
ослушаться".
В 1758 году он вернулся в Англию. Первым литературным трудом юноши
стало собирание библиотеки. К покупке книг он не примешивал ни чванства, ни
тщеславия и спустя годы смог убедиться в справедливости снисходительной
максимы Плиния, согласно которому нет такой плохой книги, где не нашлось бы
хоть толики хорошего (Эту великодушную мысль своего дяди сохранил для нас
Плиний Младший ("Письма", 3, 5). Обычно ее приписывают Сервантесу,
повторившему эти слова во втором томе "Дон Кихота"). В 1761 году увидела
свет первая публикация Гиббона на привычном для него французском языке.
Статья именовалась "Essai sur 1'etude de la lit-terature" (Опыт об изучении
литературы) и защищала классическую словесность, приниженную
энциклопедистами. Гиббон замечает, что на родине его труд встретили холодным
безразличием, едва ли прочли и немедленно забыли.
Предпринятое в 1765 году путешествие в Италию потребовало от нашего
героя нескольких лет подготовки по книгам. Он увидел Рим. В первую свою ночь
в вечном городе он не сомкнул глаз, пробужденный и взбудораженный гулом
бесчисленных слов, вобравших в себя здешнюю историю. В автобиографии он
пишет, что не может ни забыть, ни выразить тогдашних чувств. Он был на
развалинах Капитолия, когда босоногие монахи запели заутреню в храме
Юпитера: тут его и озарила мысль воссоздать упадок и разрушение Рима.
Сначала громада замысла напугала его, решившего ограничиться историей
независимой Швейцарии, которую он так и не закончил.
К этому времени относится один эпизод. Еще в начале XVIII века деисты
заявили, будто Ветхий Завет -- не божественного происхождения, поскольку на
его страницах не упоминается ни бессмертие души, ни доктрина о будущих карах
и наградах. Если не углубляться в некоторые неоднозначные пассажи,
наблюдение в целом верное; Пауль Дейссен в "Philosophic der Bibel"
(Философия Библии) позднее пишет: "Вначале семитские народы не подозревали о
бессмертии души, оставаясь в этом неведении до самой встречи с иранцами". В
1737 году английский богослов Уильям Уорбертон опубликовал пространный труд
под названием "The Divine Legation of Moses" (Божественное предназначение
Моисея), где парадоксальным образом провозгласил, будто отсутствие каких бы
то ни было отсылок к бессмертию -- довод как раз в пользу божественной
авторитетности Моисея, знавшего-де, что послан Господом, а потому не
нуждавшегося в подпорках сверхъестественных наград или кар. В
изобретательности автору не откажешь. Однако он не мог не понимать, что
деисты выставят против него языческое наследие греков, где будущие кары и
награды тоже не упоминаются, но это вовсе не доказывает его божественного
происхождения. Спасая свой основной тезис, Уорбертон решил приписать систему
посмертных отличий и мучений верованиям греков и принялся отстаивать мысль,
будто именно в этом заключалось содержание элевсинских мистерий. Демет-ра
потеряла свою дочь Персефону, похищенную Гадесом и, после многолетних
поисков по всему свету, нашла ее в Элевсине. Таков мифологический исток
тамошних обрядов; сначала они были земледельческими (Деметра -- богиня
плодородия), а потом, следуя метафоре, позже 'употребленной апостолом Павлом
("так и при воскресении мертвых: сеется в тлении, восстает в нетлении"),
стали символизировать бессмертие души. Как Персефона возвращается в мир из
подземного царства Гадеса, так и душа воскресает после смерти. Легенда о
Деметре рассказана в одном из Гомеровых гимнов, где, кроме того, говорится,
что посвященный найдет в смерти счастье. Что до смысла мистерий, Уорбертон
был, видимо, прав; иное дело -- загробное великолепие, на которое и
ополчился Гиббон. В шестой книге "Энеиды" рассказано о сошествии героя и
Сивиллы в царство мертвых; по мысли Уорбертона, речь идет о посвящении
законодателя Энея в элевсинские мистерии. Спустившись к Аверну и Елисейским
полям, Эней выходит потом через ворота слоновой кости, которые отведены для
ложных снов, а не через роговые, предназначенные для снов пророческих. Стало
быть, либо ад в основе своей призрачен, либо нереален мир, в который
возвращается Эней, либо герой (как, вероятно, и все мы) -- только сон,
химера. По Уорбертону, перед нами не иллюзия, а иносказание. Под видом
вымысла Вергилий описал устройство мистерий, а чтобы остановить возможного
злоумышленника или хотя бы сбить его с дороги, вывел героя через ворота
дозировкой проклятий и апофеозов столь же противопоказаны поэзии, как
единогласный атеизм. Христианская поэзия питается нашим зачарованным
неверием, нашим желанием верить, будто кто-то в ней еще не разуверился до
конца. Ее поборники, соучастники наших страхов -- Клодель, Хилер Беллок,
Честертон -- драматизируют воображаемые поступки удивительного вымышленного
персонажа, католика, чей говорящий призрак мало-помалу заслоняет их самих.
Они такие же католики, как Гегель -- Абсолютный Дух. Переносят свои вымыслы
на смерть, наделяя ее собственной неизъяснимостью, и та становится тайной и
бездной. На самом деле от нее здесь разве что непоколебимая уверенность: ни
надежда, ни отрицание ей несвойственны. Она-то и знать не знает о ласковой
ненадежности живого -- обо всем том, что изведали на себе апостол Павел, сэр
Томас Браун, Уитмен, Бодлер, Унамуно и, наконец, Поль Валери
Перевод Б. Дубина
Приснившийся Шекспиру персонаж обмолвился, что все мы созданы из
вещества наших снов. Большинство услышит в его заключении отзвук
безнадежности или простую метафору, метафизик и мистик -- прямое
свидетельство несомненной истины. (Какого из двух толкований держался
Шекспир, неизвестно, -- может быть, ему хватало самой музыки этих
бессмертных слов.) Маседонио Фернандес, никогда не высказывавший новых идей
(если таковые вообще существуют), но предпочитавший воскрешать и
передумывать вечные, с поразительным остроумием и пылом рассуждал о нашем
сновиденном уделе, и именно в его дружественном кругу я году в двадцать
втором познакомился с Сантьяго Дабове. Для того чтобы обратить нас в
идеализм, Маседонио потребовалось немного. Мной двигали память о Беркли и
склонность во всем видеть чудеса и тайны, Сантьяго Дабове -- сознание,
подозреваю, такой скудости жизни, что она, конечно же, могла быть только
сном. Чувство ничтожности и разочарования и привели его к сновидческой
формуле. В этом сне или яви, помеченных знаком "1960", Сантьяго скончался и
живет сейчас лишь в той яви (либо сне), из которых соткана лежащая перед
читателем книга.
Каждую субботу (и что самое удивительное -- из года в год) мы
собирались в теперь уже почти легендарном кружке Маседонио, в снесенной
потом кондитерской на улице Жужуй. Разговоры -- обычно о философии или
эстетике -- нередко затягивались до утра. Иных из нас в ту пору еще не
пожирали политические страсти; кажется, большинство числили себя анархистами
и индивидуалистами, хотя и Кропоткин, и Спенсер значили для каждого куда
меньше разновидностей метафоры или нереальности "я". Маседонио почти
незаметно руководил беседой; его тогдашних слушателей потом уже не удивлял
факт, что люди, определившие облик человечества, -- Пифагор, Будда, Сократ,
Иисус -- предпочитали устное слово письменному... Подобные витающие в
эмпиреях и самозабвенные компании склонны не различать частного за общим,
поэтому я мало что могу сказать о датах или перипетиях биографии Сантьяго,
за исключением службы на ипподроме и жизни в Мороне, городке его родителей,
дедов и прадедов. И все-таки, кажется, я его неплохо знал (насколько один
человек вообще может знать другого) и, думаю, сумел бы изобразить в
рассказе, не сфальшивив в деталях. Следуя завету Пифагора, он был
созерцателем. Его нисколько не утомляли нескончаемые захолустные будни; всем
разновидностям досуга он предпочитал без спешки раскуренную сигарету, мате и
гитару. Дом его был из тех старых особняков, которые глядятся в колодец
двора, затаившего в глубине родничок света, иными словами -- клумбу.
Меняющиеся отблески дня процеживала высокая решетка, а по дворикам и висячим
галереям бродил Сантьяго, разгадывая и толкуя свои сны.
Как-то раз он обронил, что может написать о Мороне огромный роман, он
ведь прожил в нем всю жизнь; Марк Твен думал то же самое про Миссисипи, чьи
широкие и темные воды столько раз бороздил лоцманом. Не исключено, что все
многообразие человечества можно найти в том или ином уголке планеты, а то и
в единственном -- любом -- человеке. Что до убеждения или предрассудка
натуралистов, будто автор обязан колесить по свету в поисках темы, то Дабове
относил его не столько к писателям, сколько к репортерам. Помню, что
обсуждал с ним некоторые пассажи Де Куинси и Шопенгауэра, но вообще-то он,
как я понимаю, читал все что ни попадя. Кроме нескольких старых
привязанностей -- "Дон Кихота", неизбежного По и, кажется, Мопассана, --
писаное слово он ставил невысоко. Заставлял себя восхищаться Гете, но
переломить натуру не мог. Музыка трогала не только его сердце, но и разум.
Он блестяще играл, но предпочитал слушать и понимать. Вспоминаю некоторые из
его суждений. Как-то раз в кружке подняли вопрос о танго: чего в нем больше
-- радости или печали. Каждый отбрасывал в разряд исключений те вещи,
которые другой считал главными, и даже о "Семи словах" и "Дон Хуане" мнения
разошлись. Молчавший Сантьяго в конце концов заметил, что спор не стоит
выеденного яйца: самое жалкое танго куда сложней, богаче и точнее условных
понятий "радость" и "печаль". Самим танго он не увлекался, его занимали
эпические хроники побережья, истории об удальцах. Но и их он пересказывал
без малейшего воcторга или умиления. Не забуду один его рассказ. В глухом
углу провинции Буэнос-Айрес открывают вдруг веселый дом. И поднаторевшим в
столичной жизни "порядочным молодым людям" приходится втолковывать смысл
новинки завзятым поножовщикам, до того вполне обходившимся любым углом, а то
и чистым полем. Ситуация наверняка позабавила бы Мопассана.
Мир для Сантьяго был не то чтобы нереальным, скорее бессмысленным. Оба
эти чувства он вложил в фантастические новеллы, где шел по следам уже
упоминавшегося По и автора "Чуждых сил" Леопольде Лугонеса. Вещи,
составившие этот посмертный томик, я бы отнес к жанру хорошо рассчитанных
выдумок, но, в конце концов, жанровая номенклатура -- это всего лишь
условности и этикетки, и вряд ли кто скажет, вымышлен наш мир фантастом или
он детище реализма.
Бег времени не щадит человеческих трудов, необъяснимым образом исключая
те, чья тема -- разрушение и скоротечность. Будущие поколения не поймут нас,
позволь мы забвению поглотить сегодня своеобразный и пронзительный рассказ
"Участь праха".
Вместе с Пейру и своим братом Хулио Сесаром Сантьяго был, если
пользоваться жаргоном, который обожал Маседонио Фернандес, гением дружбы
Перевод Б. Дубина
Искусство литературного анализа, которое греки называли риторикой, а
мы, насколько знаю, обыкновенно именуем стилистикой, до того недоразвито и
зыбко, что теперь, после двадцати веков самодержавного господства, не
способно обосновать силу воздействия практически ни одного из предложенных
текстов. Степень их трудности, конечно, разная. Есть авторы -- Честертон,
Малларме, Кеведо, Вергилий, -- анализу доступные: их ходы и находки риторике
под силу объяснить, хотя бы частично. В наследии других -- Джойса, Уитмена,
Шекспира- -- какие-то участки напрочь закрыты для анализа. Третьих, еще
более загадочных, никаким анализом не оправдать. Любую их фразу, если
вчитаться, стоило бы переделать; всякий знающий грамоте без труда укажет их
огрехи; каждое замечание будет совершенно логично, чего никак не скажешь о
самом тексте, а он тем не менее берет за живое и непонятно -- чем. В этот
разряд писателей, которых одним разумом не объяснишь, входит и наш
Сармьенто.
Из сказанного, однако, вовсе не следует, будто в неповторимом искусстве
Сармьенто меньше литературы, чисто словесного мастерства. Из этого следует
лишь одно: созданное им, как я и говорил, слишком сложно -- или слишком
просто -- для анализа. Достоинства прозы Сармьенто доказываются силой ее
воздействия. Предоставляю любознательному читателю сравнить любой эпизод
этих "Воспоминаний" (или других его автобиографических книг) с
соответствующей сценой у прилежного Лугонеса. Если сопоставлять фразу за
фразой, превосходство Лугонеса очевидно, но трогает и убеждает, в конце
концов, все-таки Сармьенто. Его легко поправить, но невозможно превзойти.
Кроме всего прочего, "Воспоминания о провинции" -- книга неисчерпаемая.
В ее счастливой неразберихе можно найти что угодно, вплоть до страниц
антологического совершенства. Одна из них, может быть, не самая известная,
но самая запоминающаяся, -- рассказ о доне Фермине Мальеа и его подчиненном;
подобной страницы, даже без существенных добавок, другому хватило бы на
добрую психологическую повесть. Блестящей иронии Сармьенто тоже не
занимать. Сошлюсь на его защиту Росаса, прозванного "Героем пустыни" "за
искусство опустошения собственной страны".
Бег времени не щадит печатных страниц. Перелистав и переосмыслив
"Воспоминания о провинции" в конце 1943 года, я вижу, что двадцать лет назад
читал другую книгу. Казалось, тогдашний пресный мир непреодолимо далек от
всякого насилия. Не потому ли Рикардо Гуиральдес с ностальгией вспоминал (и
эпически преувеличивал) тогда жизненные тяготы скотогонов, все мы не без
подъема представляли себе перестрелки бутлегеров в многоэтажном и
кровожадном Чикаго, а я с бессмысленной неотвязностью и навеянным
литературой пылом цеплялся за последние следы поножовщиков с наших
побережий? Мир казался таким кротким, таким непоправимо безмятежным, что мы
забавлялись россказнями о чужой жестокости и оплакивали "век волков, век
мечей" ("Старшая Эдда", I, 37), выпавший на долю других, более счастливых
поколений. В ту пору "Воспоминания о провинции" были для нас документом
невозвратного, а потому -- безопасного прошлого. Кто мог предположить, что
его суровость вернется и заденет каждого? Помню, какими ненужными и даже
пошлыми казались мне на этих и близких к ним страницах "Факундо" нападки на
первого из наших князьков, Артигаса, и одного из последних -- Росаса. Тогда
грозная реальность книги Сармьенто чудилась далекой и непостижимой, теперь
она -- у нас перед глазами (перечитайте сегодняшние сообщения из Европы и
Азии!). Единственное отличие в том, что вчерашнее необдуманное и безотчетное
варварство стало сегодня старательным и осознанным, располагая средствами
куда мощнее партизанских пик Факундо или зазубренных тесаков
масорки.
Я упомянул о жестокости. Но после книги Сармьенто понимаешь: главным
злом той сумрачной эпохи была не сама жестокость. Куда тяжелее давило
тупоумие, руководимое и подстрекаемое варварство, школа ненависти,
ежедневный оскотинивающий уклад лозунгов, восхвалений и проклятий. Напомню
слова Лугонеса: "Чего я не могу простить Росасу, так это двадцати лет,
вычеркнутых из жизни страны, которая за столетие, как видим, способна
шагнуть далеко вперед".
Первым изданием "Воспоминания о провинции" вы шли в 1850 году в
Сантьяго. Сармьенто тогда исполни лось тридцать девять. Он обращал в историю
свою жизнь жизнь людей, оставивших след в его судьбе и судьбах страны, писал
по горячим следам недавних событий ( далекими последствиями. Современности
недостает формы; только со временем в ней проступит общий строй, глубокое и
скрытое единство. Сармьенто не побоялся взглянуть на окружающее глазами
летописца, обобщая и осмысливая современность как прошлое. Мы сегодня
завалены жизнеописаниями, сотни образцов этого жанра засоряют типографии, но
многие ли из авторов способны подняться над второстепенным и найти смысл в
рассыпанных по страницам мелочах, как это делал Сармьенто? Он не отделял
своей судьбы от судеб Америки и при случае говорил об этом прямо: "Моя
жизнь, жизнь, в отрыве от всех и наперекор обстоятельствам все-таки рвущаяся
к чему-то высокому и достойному, не раз напоминала мне мою нищую Америку,
замурованную в собственном ничтожестве, тратящую непомерные силы, чтобы
только расправить крылья, и снова и снова калечащую их о железные прутья
клетки". Масштабность зрения не заслоняла от него конкретных людей. Мы, к
несчастью, привыкли видеть в прошлом застывшую галерею простых статуй.
Сармьенто открывает нам в теперешних героях из бронзы и мрамора живых людей.
Вот "аргентинская молодежь, показавшая себя в полках Некочеа и Лавалье,
Суареса и Принглеса, -- сколько здесь блестящих голов, первых в бою, первых
в любви и, будет случай, не последних на дуэли, пирушке и в других утехах
юношества". Вот декан Фунес, "вдохнувший аромат цветка и, чувствуя, что
умирает, так и сказавший об этом близким -- просто, без удивления, как о
давно предвиденном событии"... Сегодня легко говорить про наши гражданские
войны и венчающие их тирании (пользуюсь множественным числом, подозревая,
что иные из наместников имели власть не меньшую, чем сам Восстановитель, --
не зря ведь одному из них ее вполне хватило, чтобы того свергнуть). Но для
несчастных современников Сармьенто все было столь же туманно, как
сегодняшние перипетии -- для нас.
Непримиримый противник Испании, Сармьенто вместе с тем не переоценивал
военных доблестей Революции. Он видел ее преждевременность и понимал, что
обширная и малолюдная страна еще долго не сумеет управиться с завоеванной
свободой. Напомню его слова: "Испанские колонии нашли свой жизненный уклад и
неплохо устроились под мягкой опекой короля; но вы признаете только одних
королей -- со здоровенными шпорами, спешившихся с коней, которых сами
холостят по усадьбам". Намек прозрачен. В той же главе читаем: "Во всех
своих жестокостях Росас был учеником доктора Франсии и президента Артигаса,
а в преследованиях ученых и чужеземцев -- достойным наследником испанских
инквизиторов".
Как ни парадоксально, клички варвара не избежал и Сармьенто. Не
разделяющие его неприязни к гаучо видели гаучо в нем самом, уравнивая
первенство в деревенских доблестях с первенством в овладении культурой. Как
легко видеть, за этим обвинением нет практически ничего, кроме расхожей
аналогии да ссылки на неразвитость страны, в которой насилием так или иначе
запятнаны все. Груссак в своем импровизированном и состоящем из сплошных
преувеличений некрологе переоценивает грубость Сармьенто, именуя его
"непревзойденным партизаном интеллектуальных битв" и сравнивая, понятно, с
горным потоком. (Если отвлечься от языка, Груссак куда уже Сармьенто:
последнего отличишь от любого аргентинца, первого легко принять за обычного
французского профессора.) Суть же в том, что Сармьенто с первозданным жаром
исповедовал культ прогресса, тогда как менее пылкий и менее одаренный Росас,
напротив, расчетливо подчеркивал свои деревенские корни -- пристрастие, еще
и сегодня обольщающее моих современников, делая из странной помеси помещика
с крючкотвором эдакого лихого партизана на манер Панчо Рамиреса или Кироги.
Никто из исследователей Аргентины не унаследовал проницательности
Сармьенто, особенно во всем, что касается освоения наших краев --
постепенного и частичного оцивилизовывания этих почти безлюдных равнин. Он
понимал, что революция, освободившая континент и принесшая аргентинцам
победы в Перу и Чили, отдаст страну, пусть на время, во власть личных
амбиций и засасывающей рутины. Понимал, что наше наследие не сводится к
достоянию индейцев, гаучо и испанских переселенцев, что нам предстоит
вобрать в себя западную культуру во всей ее полноте и без малейших изъятий.
Обличитель нищенского прошлого и залитого кровью настоящего, Сармьенто
-- одинокий апостол будущего. Он, как и Эмерсон, верит, что каждый несет в
себе свою судьбу; как и Эмерсон, верит, что единственным подтверждением
верности этой судьбе служит опровергающая логику надежда. Осуществление
ожидаемого, убежденность в невидимом, -- именно так определял веру апостол
Павел. В разорванном и неуживчивом мире провинций, Уругвая и столицы
Сармьенто -- первый настоящий аргентинец, человек, не пригвожденный к своему
углу. На жалких клочках земли он хотел воздвигнуть страну. В 1867 году он
писал Хуану Карлосу Гомесу: "Монтевидео -- это дыра, Буэнос-Айрес -- глушь,
республика Аргентина -- всего лишь поместье. Только объединившись,
государства Ла-Платы обретут силу, сделаются частью мира и выйдут в первые
ряды народов Америки, став канвой будущих свершений" (Луис Мельян Лафинур
"Видения прошлого", I, 243).
Прочитав эту книгу, трудно не исполниться к ее доблестному и давно
умершему автору чувством, далеким от преклонения и восторга, -- чувством
глубокой и снисходительной приязни. "Who touches this book, touches a man"
(Взяв этот том, коснешься человека), -- мог бы написать Сармьенто, завершая
свой труд. Для многих эта книга всем обязана автору, и слава ее держится на
его славе. Они забывают, что для нынешнего поколения аргентинцев сам
Сармьенто -- один из персонажей, созданных этой книгой.
Постскриптум 1974 года. Сармьенто нашел слова для стоявшей перед
страной альтернативы: цивилизация или варварство. Теперь мы знаем, что
выбрали аргентинцы. Если бы в свое время мы канонизировали не "Мартина
Фьерро", а "Факундо", наша история сегодня выглядела бы иначе -- и
пристойнее
Перевод Б. Дубина
Эдуард Гиббон появился на свет в окрестностях Лондона 27 апреля 1737
года и принадлежал к старинному, но не особенно знатному роду: среди его
предков был некий Марморарий -- придворный зодчий XIV века. Мать, Джудит
Портен, по-видимому, бросила его на произвол судьбы с первых же лет чреватой
опасностями жизни. Вряд ли он выкарабкался бы из многочисленных и
неотступных болезней без преданной незамужней тетки, Кэтрин Портен. Позже
наш герой назовет ее истинной матерью своего ума и здоровья; тетка научила
его читать в возрасте настолько раннем, что годы учения забылись и он,
казалось, так и родился с книгой в руках. К семи годам, ценой нескольких
слез и изрядного количества крови, он в общих чертах усвоил латинский
синтаксис. Любимым чтением стали Эзоповы басни, эпопеи Гомера в величавом
переводе Александра Попа и "Тысяча и одна ночь", только что открытые
Галланом воображению европейцев. Вскоре к восточным чудесам прибавились
классические -- прочитанные в оригинале "Метаморфозы" Овидия.
В четырнадцать он впервые услышал зов истории: дополнительный том
римской истории Эчарда раскрыл перед ним все глубины падения империи после
смерти Константина. "Мыслями я был на переправе готов через Дунай, когда
звавший к обеду колокол некстати отрывал меня от пиршеств духа". Вслед за
Римом Гиббона околдовал Восток, он с головой ушел в биографию Магомета,
ныряя во французские и латинские переводы арабских источников. От истории,
по закону естественного притяжения, перенесся к географии и хронологии,
пытаясь в свои пятнадцать лет примирить системы Ска-лигера и Петавия,
Маршема и Ньютона. В это время он поступил в Кембриджский университет. Позже
напишет: "Не могу принять на себя даже мысленный долг, дабы измерить и
возместить тогдашние справедливые или великодушные расходы". О древности
Кембриджа он замечает: "Может быть, я и взялся бы за беспристрастное
исследование легендарного или истинного возраста двух наших братских
университетов, но, боюсь, вызвал бы среди их до фанатизма преданных питомцев
ожесточенные и непримиримые споры. Ограничусь признанием, что оба почтенных
учреждения достаточно стары, чтобы стать мишенью для обвинений и упреков в
дряхлости. Преподаватели, -- добавляет он, -- полностью освободили свой ум
от трудов чтения, мысли или письма". Не найдя отклика (посещение занятий не
было обязательным), юный Гиббон на свой страх и риск пустился в богословские
штудии. Чтение Боссюэ обратило его к католичеству; он уверовал или, как
пишет сам, уверовал, будто верит, что тело Христово воистину содержится в
причастии. Один иезуит крестил его по римскому обряду. Позже Гиббон отправил
своему духовному отцу длинное полемическое письмо, "написанное с торжеством,
достоинством и наслаждением мученика". Быть студентом Оксфорда и
исповедовать католичество -- вещи несовместимые. Юный и пылкий вероотступник
был предан университетскими властями изгнанию и отправлен отцом в Лозанну,
тогдашний оплот кальвинизма. Он поселился у протестантского пастора,
господина Павийяра, который за два года бесед наставил юношу на путь
истинный. Гиббон провел в Швейцарии пять лет, оставившие по себе привычку к
французскому языку и литературе. На эти годы падает единственный
романический эпизод в биографии нашего героя: он влюбляется в мадемуазель
Кюршо, позднее -- мать госпожи Де Сталь. Отец в письме запрещает даже думать
об этом браке; Эдуард "как влюбленный вздохнул, но как сын не посмел
ослушаться".
В 1758 году он вернулся в Англию. Первым литературным трудом юноши
стало собирание библиотеки. К покупке книг он не примешивал ни чванства, ни
тщеславия и спустя годы смог убедиться в справедливости снисходительной
максимы Плиния, согласно которому нет такой плохой книги, где не нашлось бы
хоть толики хорошего (Эту великодушную мысль своего дяди сохранил для нас
Плиний Младший ("Письма", 3, 5). Обычно ее приписывают Сервантесу,
повторившему эти слова во втором томе "Дон Кихота"). В 1761 году увидела
свет первая публикация Гиббона на привычном для него французском языке.
Статья именовалась "Essai sur 1'etude de la lit-terature" (Опыт об изучении
литературы) и защищала классическую словесность, приниженную
энциклопедистами. Гиббон замечает, что на родине его труд встретили холодным
безразличием, едва ли прочли и немедленно забыли.
Предпринятое в 1765 году путешествие в Италию потребовало от нашего
героя нескольких лет подготовки по книгам. Он увидел Рим. В первую свою ночь
в вечном городе он не сомкнул глаз, пробужденный и взбудораженный гулом
бесчисленных слов, вобравших в себя здешнюю историю. В автобиографии он
пишет, что не может ни забыть, ни выразить тогдашних чувств. Он был на
развалинах Капитолия, когда босоногие монахи запели заутреню в храме
Юпитера: тут его и озарила мысль воссоздать упадок и разрушение Рима.
Сначала громада замысла напугала его, решившего ограничиться историей
независимой Швейцарии, которую он так и не закончил.
К этому времени относится один эпизод. Еще в начале XVIII века деисты
заявили, будто Ветхий Завет -- не божественного происхождения, поскольку на
его страницах не упоминается ни бессмертие души, ни доктрина о будущих карах
и наградах. Если не углубляться в некоторые неоднозначные пассажи,
наблюдение в целом верное; Пауль Дейссен в "Philosophic der Bibel"
(Философия Библии) позднее пишет: "Вначале семитские народы не подозревали о
бессмертии души, оставаясь в этом неведении до самой встречи с иранцами". В
1737 году английский богослов Уильям Уорбертон опубликовал пространный труд
под названием "The Divine Legation of Moses" (Божественное предназначение
Моисея), где парадоксальным образом провозгласил, будто отсутствие каких бы
то ни было отсылок к бессмертию -- довод как раз в пользу божественной
авторитетности Моисея, знавшего-де, что послан Господом, а потому не
нуждавшегося в подпорках сверхъестественных наград или кар. В
изобретательности автору не откажешь. Однако он не мог не понимать, что
деисты выставят против него языческое наследие греков, где будущие кары и
награды тоже не упоминаются, но это вовсе не доказывает его божественного
происхождения. Спасая свой основной тезис, Уорбертон решил приписать систему
посмертных отличий и мучений верованиям греков и принялся отстаивать мысль,
будто именно в этом заключалось содержание элевсинских мистерий. Демет-ра
потеряла свою дочь Персефону, похищенную Гадесом и, после многолетних
поисков по всему свету, нашла ее в Элевсине. Таков мифологический исток
тамошних обрядов; сначала они были земледельческими (Деметра -- богиня
плодородия), а потом, следуя метафоре, позже 'употребленной апостолом Павлом
("так и при воскресении мертвых: сеется в тлении, восстает в нетлении"),
стали символизировать бессмертие души. Как Персефона возвращается в мир из
подземного царства Гадеса, так и душа воскресает после смерти. Легенда о
Деметре рассказана в одном из Гомеровых гимнов, где, кроме того, говорится,
что посвященный найдет в смерти счастье. Что до смысла мистерий, Уорбертон
был, видимо, прав; иное дело -- загробное великолепие, на которое и
ополчился Гиббон. В шестой книге "Энеиды" рассказано о сошествии героя и
Сивиллы в царство мертвых; по мысли Уорбертона, речь идет о посвящении
законодателя Энея в элевсинские мистерии. Спустившись к Аверну и Елисейским
полям, Эней выходит потом через ворота слоновой кости, которые отведены для
ложных снов, а не через роговые, предназначенные для снов пророческих. Стало
быть, либо ад в основе своей призрачен, либо нереален мир, в который
возвращается Эней, либо герой (как, вероятно, и все мы) -- только сон,
химера. По Уорбертону, перед нами не иллюзия, а иносказание. Под видом
вымысла Вергилий описал устройство мистерий, а чтобы остановить возможного
злоумышленника или хотя бы сбить его с дороги, вывел героя через ворота