Страница:
— Еще целый час, — отвечал Франциско. — Сейчас я уйду, сын мой, а ты ляжешь и притворишься спящим, чтобы не возбудить подозрений во время обхода. Потом встанешь, — монах вынул из-под своей широкой рясы несколько пилочек и веревочную лестницу, сплетенную из пеньки и конского волоса, — перепилишь вверху вон те два прута, загнешь их крючком внутрь камеры и прицепишь к ним лестницу.
— Понимаю, понимаю, благочестивый брат, — отвечал Изидор. — Какая тонкая-то, никогда не видывал таких лестниц. Не в досужее ли время вы этим занимаетесь?
— Укрепив лестницу, — продолжал монах, — спускайся вниз, только смотри, будь осторожнее возле нижних окон — не разбуди никого. Внизу найдешь лодку, садись в нее и подожги лестницу — спички есть — она не будет гореть, а только тлеть, но так быстро, что к утру не останется и следа.
— Клянусь честью, хорошо придумано! Скажут, что я бросился в Мансанарес!
— Переплыви на тот берег и ступай в монастырь Святой Марии. Там тебе скажут, что надо делать.
— Благодарю, благочестивый брат! Вот, не я вам сделал признание, а вы — мне, да еще какое важное.
— Только умоляю тебя, сын мой, будь осмотрителен! Не торопись, но и не медли, пили не слишком быстро, да не жалей масла из лампы, чтобы пилу не было слышно! Спрячь все хорошенько в постель.
— А крепка ли лестница, брат Франциско?
— Совершенно надежна. Вот тебе спички!
— Вы опытный и умный человек!
— Скоро полночь, — сказал Франциско, вставая. — Теперь я уйду.
Он подошел к двери и постучал.
— Отворите и выпустите меня, — сказал он. Сторож заглянул в отверстие двери и, увидев, что
Изидор стоит посреди комнаты, а монах у самой двери, отворил ее и выпустил монаха. Замок снова щелкнул.
— Ну, теперь дело в шляпе, — пробормотал Изидор, — меня боятся и не оставили в беде. Ха-ха! Опасно это путешествие из окна, но что делать! Все же лучше, чем на площадь Кабада!
Изидор лег и притворился спящим.
Немного погодя он услышал легкий шорох и, приоткрыв глаза, увидел в отворившемся отверстии двери лицо. Старший надзиратель делал обход. Убедившись, что арестант спит, он пошел дальше.
Подождав еще несколько минут, Изидор встал и потушил лампу. Теперь могла начаться работа!
Достав пилочки, он смазал их маслом и, встав на стул, начал осторожно перепиливать один из прутьев оконной решетки. Перепилив первый прут, он принялся уже за другой, но тут терпение стало ему изменять, он пилил уже не так осторожно, как сначала, понадеявшись, что все спят и поблизости никого нет. Шум его работы был явственно слышен.
Вдруг Изидор услышал шаги в коридоре. Кто-то подходил к его камере. Он мигом соскочил со стула и лег в постель. Почти в ту же минуту у отверстия двери раздался громкий голос, спрашивавший, почему в этой камере потушена лампа, и приказавший сторожу отворить дверь.
Это был старший надзиратель. Неужели он услышал шум и пришел выяснить причину?
Изидор лежал в невыразимом страхе, но при входе надзирателя и сторожа притворился, что протирает глаза спросонья.
— Кто потушил лампу? — спросил надзиратель.
Изидор приподнялся и бессмысленно оглянулся.
— Лампа? Какая лампа? — сказал он.
— Он спал! — сказал надзиратель. — Сторож, зажги лампу, она, верно, догорела. Что это ты тут делал с маслом? Отчего пятна на столе?
— Какие пятна, сеньор? Не знаю.
— Завтра утром надо посмотреть, не нужно ли исправить лампу, — сказал надзиратель и зорко оглядел камеру, но не нашел в ней ничего подозрительного. Сторож снова зажег лампу и вышел вслед за ним.
Когда ключ повернулся в двери, Изидор облегченно вздохнул — они ничего не заметили. Поднявшись, он прислушался — все было тихо. Ночь надвигалась.
Напрягая все силы, он загнул оба подпиленных прута внутрь, теперь окно было открыто, но проход оказался так мал, что вылезать нужно было с большой осторожностью, держась за решетку, спустить вначале ноги и нащупать ими лестницу, которая была не толще мизинца.
Он так и сделал: привязал лестницу к прутьям решетки и, ухватившись за них, опустил сначала одну ногу, отыскал качавшуюся на ветру лестницу, потом — другую, все еще не выпуская из рук прутьев. Но, наконец, надо было оставить их — и он, вцепившись в лестницу, повис между небом и землей.
Волосы у него встали дыбом, когда он взглянул вниз. Далеко под ним мерцала темная глубина. Минутная слабость, головокружение — и Изидор полетел бы вниз. Но он тотчас взял себя в руки, вспомнив о своем страшном положении, и, оторвав взгляд от мрачной бездны, стал потихоньку спускаться. На это ушло немногим больше получаса, а ему показалось — вечность. Наконец он оказался у воды, там действительно была привязана лодка. Монах говорил правду.
Спрыгнув в нее, Изидор поджег лестницу, она затлела и сгорела раньше, чем он ожидал. Тогда, махнув рукой, он направил лодку к противоположному берегу Мансанареса, поглядывая временами на Адский замок, откуда так счастливо освободился.
Заря уже занималась на востоке, когда Изидор причалил к берегу.
XVIII. Искуситель
XIX. Сара Кондоро
— Понимаю, понимаю, благочестивый брат, — отвечал Изидор. — Какая тонкая-то, никогда не видывал таких лестниц. Не в досужее ли время вы этим занимаетесь?
— Укрепив лестницу, — продолжал монах, — спускайся вниз, только смотри, будь осторожнее возле нижних окон — не разбуди никого. Внизу найдешь лодку, садись в нее и подожги лестницу — спички есть — она не будет гореть, а только тлеть, но так быстро, что к утру не останется и следа.
— Клянусь честью, хорошо придумано! Скажут, что я бросился в Мансанарес!
— Переплыви на тот берег и ступай в монастырь Святой Марии. Там тебе скажут, что надо делать.
— Благодарю, благочестивый брат! Вот, не я вам сделал признание, а вы — мне, да еще какое важное.
— Только умоляю тебя, сын мой, будь осмотрителен! Не торопись, но и не медли, пили не слишком быстро, да не жалей масла из лампы, чтобы пилу не было слышно! Спрячь все хорошенько в постель.
— А крепка ли лестница, брат Франциско?
— Совершенно надежна. Вот тебе спички!
— Вы опытный и умный человек!
— Скоро полночь, — сказал Франциско, вставая. — Теперь я уйду.
Он подошел к двери и постучал.
— Отворите и выпустите меня, — сказал он. Сторож заглянул в отверстие двери и, увидев, что
Изидор стоит посреди комнаты, а монах у самой двери, отворил ее и выпустил монаха. Замок снова щелкнул.
— Ну, теперь дело в шляпе, — пробормотал Изидор, — меня боятся и не оставили в беде. Ха-ха! Опасно это путешествие из окна, но что делать! Все же лучше, чем на площадь Кабада!
Изидор лег и притворился спящим.
Немного погодя он услышал легкий шорох и, приоткрыв глаза, увидел в отворившемся отверстии двери лицо. Старший надзиратель делал обход. Убедившись, что арестант спит, он пошел дальше.
Подождав еще несколько минут, Изидор встал и потушил лампу. Теперь могла начаться работа!
Достав пилочки, он смазал их маслом и, встав на стул, начал осторожно перепиливать один из прутьев оконной решетки. Перепилив первый прут, он принялся уже за другой, но тут терпение стало ему изменять, он пилил уже не так осторожно, как сначала, понадеявшись, что все спят и поблизости никого нет. Шум его работы был явственно слышен.
Вдруг Изидор услышал шаги в коридоре. Кто-то подходил к его камере. Он мигом соскочил со стула и лег в постель. Почти в ту же минуту у отверстия двери раздался громкий голос, спрашивавший, почему в этой камере потушена лампа, и приказавший сторожу отворить дверь.
Это был старший надзиратель. Неужели он услышал шум и пришел выяснить причину?
Изидор лежал в невыразимом страхе, но при входе надзирателя и сторожа притворился, что протирает глаза спросонья.
— Кто потушил лампу? — спросил надзиратель.
Изидор приподнялся и бессмысленно оглянулся.
— Лампа? Какая лампа? — сказал он.
— Он спал! — сказал надзиратель. — Сторож, зажги лампу, она, верно, догорела. Что это ты тут делал с маслом? Отчего пятна на столе?
— Какие пятна, сеньор? Не знаю.
— Завтра утром надо посмотреть, не нужно ли исправить лампу, — сказал надзиратель и зорко оглядел камеру, но не нашел в ней ничего подозрительного. Сторож снова зажег лампу и вышел вслед за ним.
Когда ключ повернулся в двери, Изидор облегченно вздохнул — они ничего не заметили. Поднявшись, он прислушался — все было тихо. Ночь надвигалась.
Напрягая все силы, он загнул оба подпиленных прута внутрь, теперь окно было открыто, но проход оказался так мал, что вылезать нужно было с большой осторожностью, держась за решетку, спустить вначале ноги и нащупать ими лестницу, которая была не толще мизинца.
Он так и сделал: привязал лестницу к прутьям решетки и, ухватившись за них, опустил сначала одну ногу, отыскал качавшуюся на ветру лестницу, потом — другую, все еще не выпуская из рук прутьев. Но, наконец, надо было оставить их — и он, вцепившись в лестницу, повис между небом и землей.
Волосы у него встали дыбом, когда он взглянул вниз. Далеко под ним мерцала темная глубина. Минутная слабость, головокружение — и Изидор полетел бы вниз. Но он тотчас взял себя в руки, вспомнив о своем страшном положении, и, оторвав взгляд от мрачной бездны, стал потихоньку спускаться. На это ушло немногим больше получаса, а ему показалось — вечность. Наконец он оказался у воды, там действительно была привязана лодка. Монах говорил правду.
Спрыгнув в нее, Изидор поджег лестницу, она затлела и сгорела раньше, чем он ожидал. Тогда, махнув рукой, он направил лодку к противоположному берегу Мансанареса, поглядывая временами на Адский замок, откуда так счастливо освободился.
Заря уже занималась на востоке, когда Изидор причалил к берегу.
XVIII. Искуситель
Амаранта спокойно и благополучно вернулась с боя быков домой. Она жила довольно далеко от городских ворот и рада была, что с ней отправили камеристку. На этой дороге часто встречались подозрительные личности, а вдвоем было не так страшно. Поблагодарив камеристку, торопливо отправившуюся обратно, Амаранта вошла ксебе, спеша взглянуть на милого мальчика, свое единственное сокровище. Он долго оставался в этот день без нее и теперь спокойно спал в своей кроватке.
С грустной улыбкой наклонилась она над ним и тихонько-тихонько поцеловала раскрасневшуюся от сна щечку.
Она молила Бога защитить ее дорогое дитя, пусть мать его, брошенная и беззащитная, потеряла надежду на счастье, но на дитя не должна была падать ее вина. И она просила заступничества у пресвятой Мадонны.
Маленькая комнатка, освещенная бледным светом месяца, была уютна и опрятна. Если бы старая мать Амаранты могла увидеть ее нынешнее пристанище и пожить тут, кто знает, может, она и не умерла бы так скоро.
Горе при виде несчастья дочери, тяжкие раздумья о ее загубленной жизни разбили сердце старушки и ускорили развязку давно таившейся болезни. Теперь она безмятежно спала в своей могиле, не зная больше страданий и горя.
Амаранта отошла к окну. Прошлое живо вспомнилось ей. Она думала о долгих, сладостных часах, проведенных с любимым в прогулках под сенью тенистых деревьев.
Припоминая слова, которые он говорил ей тогда, она отказывалась верить, что он совсем отвернулся от нее. Ей казалось, что его удерживает какое-нибудь препятствие, что он непременно вернется, раскроет опять свои объятья и со словами любви прижмет ее ксердцу!
Разве возможно, чтобы человек так бессовестно отказывался от всего, что обещал прежде и в письмах, и на словах! Неужели он сделал это, только чтобы поволочиться и хвастать потом, что увлек неопытную, доверчивую простую девушку?
Невозможно! Он ведь принц! Может быть, он итеперь любит ее, но обстоятельства не позволяют ему прийти к ней? В последний раз, спеша уйти от нее, он сказал, что ему нельзя показываться в Мадриде, что это опасно… Но объяснил ли он, что значили его слова?..
Амаранта как сейчас видела его перед собой, его клятвы все еще звучали в ее ушах, заглушая все остальное, заставляя забыть все случившееся. Она продолжала любить и надеяться!
Бедное девичье сердце! Ты не можешь расстаться с воспоминаниями о любви и отказаться от раз изведанного блаженства.
Но мягкий отблеск былого счастья вдруг исчез с лица осиротевшей женщины. Она думала о том, что дон Карлос признавался в любви и молодой графине Инес. Это разрывало ей сердце! Лучше бы она никогда не видела этой дочери богача-графа! Конечно, Инес всегда относилась к ней с нежностью сестры, не изменилась и тогда, когда узнала, кто был ее обольститель, напротив, сочувствие ее только возросло, но мысль о том, что обе они связаны с одним человеком, приводила Амаранту в отчаяние.
Могла ли бедная простая девушка сделаться когда-нибудь его женой? Он ведь был принц! Если бы он был одного с ней сословия и так же беден, как она, и мог бы уехать искать счастья в какую-нибудь отдаленную испанскую провинцию, тогда еще была бы надежда на возможность союза, но теперь между ними стояла неодолимая преграда.
Но ведь он знал это и прежде и все-таки любил ее. Амаранта не верила, что он мог разлюбить ее и. не хотел ничего о ней знать. Нет, ведь он клялся ей самым святым!
Так он всегда знал, что не сможет сделать ее своей женой?
Вдруг она увидела какую-то темную фигуру, стоявшую между деревьями и, казалось, рассматривавшую домик.
Кто этот человек? Что ему нужно?
Амаранте стало страшно, и она отошла от окошка.
Темная фигура осторожно и, по-видимому, нерешительно вышла из-за деревьев, осмотрелась и прислушалась.
При свете луны Амаранта увидела, что это монах, закутанный в широкую рясу, лицо его скрывал капюшон.
С минуту она стояла неподвижно посреди комнаты, не спуская с него глаз, потом быстро подошла к двери и заперла ее на ключ.
Страх охватил ее.
Вернувшись на прежнее место, она, казалось, несколько успокоилась. Что мог ей сделать такой сгорбленный, старый, как видно, монах?
Он подошел к самому домику, и она теперь ясно могла различить темную рясу, доходившую до пят, подвязанную веревкой вместо пояса.
Подойдя еще ближе, он протянул было руку к двери, но тут же опустил и, отойдя к окну, заглянул в комнату, где было совершенно темно.
Амаранте стало жутко. Монах, видимо, разглядел ее, несмотря на темноту, и постучал в окно. Собравшись с духом, она решилась спросить, что ему нужно, и открыла окно.
— Это вы, сеньора? Я вас искал, — сказал он тихо.
— Меня? — спросила изумленная девушка.
— Разве вы не Амаранта? Ведь вы жили прежде на улице Толедо, на углу Еврейского переулка?
— Да, я Амаранта.
— У меня к вам секретное поручение, сеньора! Вы одни? — тихо спросил он.
Амаранта испугалась, она тотчас подумала о доне Карлосе.
— Я одна! — сказала она. — Вы не тот ли монах, который однажды вечером стоял у ворот с лошадью?
— Тот самый, сеньора, и я узнал вас теперь! Никто не услышит и не увидит нас?
— Наверху все спят, а больше никого нет.
— Впустите меня, сеньора, не бойтесь, я принес вам радостное известие.
— От дона Карлоса? — с нетерпением спросила Амаранта, и глаза ее блеснули.
Монах утвердительно наклонил голову и, осторожно подойдя к воротам, крадучись вошел в дом.
Амаранта, полная нетерпеливого ожидания, торопливо отперла дверь своей комнаты.
Монах неслышно переступил порог и, схватив ее за руку, увлек подальше от двери. Окинув глазами комнату, он торжественно сказал, понижая голос и указывая на колыбель ребенка.
— Это маленький залог любви! В сердце его проснулось желание видеть дитя и говорить с вами!
— О, ради Бога, скажите, о ком вы говорите?
— Кто же иной, как не тот, кого вы сами назвали, сеньора.
— Возможно ли? Дон Карлос? Монах утвердительно наклонил голову.
— Так он еще в Мадриде?
— Тсс! Никто не должен знать об этом!
— О, никто, никто не узнает! Где же он?
— В нашем монастыре!
— Мы можем встретиться?
— Это желание принца! Он хочет видеть вас и дитя!
— И он послал вас сюда?
— Чтобы спросить, готовы ли вы следовать за мной, сеньора?
— Я пойду! Я должна увидеть и услышать его.
— Возьмите с собой и дитя.
— Он хочет видеть свое дитя, он вспомнил о нас! — вскричала Амаранта, складывая руки, и прекрасное, бледное лицо ее просияло. — О, какой невыразимой радостью, какой сладкой надеждой наполняет это мою душу! Ну, теперь все решится.
— Вы и дитя будете обеспечены.
— Обеспечены? — повторила удивленная этими словами Амаранта.
— Вы не так поняли, сеньора, — поправился искуситель, которому нужно было заманить Амаранту с ребенком в монастырь. — Судьба ваша решится! Дон Карлос так и сказал, но прежде всего он хочет видеть вас и дитя.
— Я иду, иду! — вскричала Амаранта, завернувшись в шаль и закутывая ребенка.
Монах, казалось, не ожидал такой быстрой готовности и еще сильнее стал торопить молодую женщину.
— Оставьте все, как есть, сеньора, — говорил он, — ведь вы скоро вернетесь! Пойдемте, дорога неблизкая. Не запирайте дверей — ну кто теперь войдет сюда?
Последние слова, поспешно выходя с монахом на улицу, Амаранта уже почти не слышала. Дверь ее комнаты и ворота остались незапертыми.
Была уже поздняя ночь. Освещенная луной дорога в город была тиха и пустынна.
— Мы пойдем окольной дорогой, сеньора, — сказал монах, — она прямее выведет нас к улице Гангренадо.
И Амаранта вполне доверилась ему. Мысль об измене не приходила ей в голову. Она спешила к своему возлюбленному, к отцу своего ребенка. Ведь он был первой, единственной любовью ее невинного доверчивого сердца. В то время как они свернули на окольную дорогу, из-за деревьев вышел другой монах и пошел прямо к домику. Он пришел вместе с первым, но дал ему сначала окончить свое дело и уйти, а уж тогда быстро направился к домику и вошел в ворота.
Никого не было кругом. Никто его не видел и не слышал.
Прокравшись в комнату Амаранты, он при свете луны начал внимательно обыскивать ее. Открыв шкаф, он просмотрел все полки, затем перешел к ящикам в столе и, наконец, к шкатулке, хранившей последние нехитрые ценности Амаранты.
Монах без зазрения совести перещупал и перерыл все медные безделушки молодой женщины, не чувствуя при этом ни малейшего сострадания. Но того, что ему было нужно, он все еще не находил. Вдруг его осенила какая-то мысль.
Быстро подойдя к постели Амаранты, он стал шарить в ней своими жадными руками, и наконец круглое лицо его довольно улыбнулось. Он нашел маленькую пачку, перевязанную пунцовой лентой. Это были любовные письма дона Карлоса к Амаранте, писанные его рукой. Они могли служить уликой против него.
Убедившись, что ни тут, ни в колыбели ребенка, которую он тоже перерыл, ничего больше не было, монах спрятал под рясой драгоценную находку и ушел из дома. Между тем Амаранта и ее спутник уже достигли стен монастыря Святой Марии и подошли к калитке, которая после нескольких звонков отворилась. Проведя Амаранту мимо монастыря к аббатству, монах оставил ее на минуту одну в темном коридоре, чтобы доложить о ней, как он объяснил. Немного погодя он вернулся.
— Пойдемте, сеньора, — сказал монах, — и дайте мне руку, здесь темно.
Ничего не подозревая, Амаранта поднялась за ним на несколько ступеней, прошла длинный коридор, потом спустилась по лестнице и снова пошла по сырому, холодному коридору. Шаги их громко раздавались под сводами.
Наконец, они, по-видимому, достигли цели, потому что монах остановился, ощупал стену и, найдя дверь, отпер ее принесенным с собой ключом.
— Входите, — сказал он.
— Куда же вы меня привели? Тут совсем темно!
— Входите, сеньора. Того, кто желает говорить с вами, еще здесь нет.
— И я должна здесь ждать его?
Монах ничего не ответил. Амаранта уже была в комнате, и он запер за ней дверь.
— Вы меня оставляете одну? — сказала она, услышав, что монах запирает дверь на ключ. — Куда я попала? Здесь так сыро и холодно моему бедному ребенку1 Выпустите меня, я лучше подожду на улице!
Но никто не отвечал ей. Шаги монаха удалились, кругом было темно и тихо…
С грустной улыбкой наклонилась она над ним и тихонько-тихонько поцеловала раскрасневшуюся от сна щечку.
Она молила Бога защитить ее дорогое дитя, пусть мать его, брошенная и беззащитная, потеряла надежду на счастье, но на дитя не должна была падать ее вина. И она просила заступничества у пресвятой Мадонны.
Маленькая комнатка, освещенная бледным светом месяца, была уютна и опрятна. Если бы старая мать Амаранты могла увидеть ее нынешнее пристанище и пожить тут, кто знает, может, она и не умерла бы так скоро.
Горе при виде несчастья дочери, тяжкие раздумья о ее загубленной жизни разбили сердце старушки и ускорили развязку давно таившейся болезни. Теперь она безмятежно спала в своей могиле, не зная больше страданий и горя.
Амаранта отошла к окну. Прошлое живо вспомнилось ей. Она думала о долгих, сладостных часах, проведенных с любимым в прогулках под сенью тенистых деревьев.
Припоминая слова, которые он говорил ей тогда, она отказывалась верить, что он совсем отвернулся от нее. Ей казалось, что его удерживает какое-нибудь препятствие, что он непременно вернется, раскроет опять свои объятья и со словами любви прижмет ее ксердцу!
Разве возможно, чтобы человек так бессовестно отказывался от всего, что обещал прежде и в письмах, и на словах! Неужели он сделал это, только чтобы поволочиться и хвастать потом, что увлек неопытную, доверчивую простую девушку?
Невозможно! Он ведь принц! Может быть, он итеперь любит ее, но обстоятельства не позволяют ему прийти к ней? В последний раз, спеша уйти от нее, он сказал, что ему нельзя показываться в Мадриде, что это опасно… Но объяснил ли он, что значили его слова?..
Амаранта как сейчас видела его перед собой, его клятвы все еще звучали в ее ушах, заглушая все остальное, заставляя забыть все случившееся. Она продолжала любить и надеяться!
Бедное девичье сердце! Ты не можешь расстаться с воспоминаниями о любви и отказаться от раз изведанного блаженства.
Но мягкий отблеск былого счастья вдруг исчез с лица осиротевшей женщины. Она думала о том, что дон Карлос признавался в любви и молодой графине Инес. Это разрывало ей сердце! Лучше бы она никогда не видела этой дочери богача-графа! Конечно, Инес всегда относилась к ней с нежностью сестры, не изменилась и тогда, когда узнала, кто был ее обольститель, напротив, сочувствие ее только возросло, но мысль о том, что обе они связаны с одним человеком, приводила Амаранту в отчаяние.
Могла ли бедная простая девушка сделаться когда-нибудь его женой? Он ведь был принц! Если бы он был одного с ней сословия и так же беден, как она, и мог бы уехать искать счастья в какую-нибудь отдаленную испанскую провинцию, тогда еще была бы надежда на возможность союза, но теперь между ними стояла неодолимая преграда.
Но ведь он знал это и прежде и все-таки любил ее. Амаранта не верила, что он мог разлюбить ее и. не хотел ничего о ней знать. Нет, ведь он клялся ей самым святым!
Так он всегда знал, что не сможет сделать ее своей женой?
Вдруг она увидела какую-то темную фигуру, стоявшую между деревьями и, казалось, рассматривавшую домик.
Кто этот человек? Что ему нужно?
Амаранте стало страшно, и она отошла от окошка.
Темная фигура осторожно и, по-видимому, нерешительно вышла из-за деревьев, осмотрелась и прислушалась.
При свете луны Амаранта увидела, что это монах, закутанный в широкую рясу, лицо его скрывал капюшон.
С минуту она стояла неподвижно посреди комнаты, не спуская с него глаз, потом быстро подошла к двери и заперла ее на ключ.
Страх охватил ее.
Вернувшись на прежнее место, она, казалось, несколько успокоилась. Что мог ей сделать такой сгорбленный, старый, как видно, монах?
Он подошел к самому домику, и она теперь ясно могла различить темную рясу, доходившую до пят, подвязанную веревкой вместо пояса.
Подойдя еще ближе, он протянул было руку к двери, но тут же опустил и, отойдя к окну, заглянул в комнату, где было совершенно темно.
Амаранте стало жутко. Монах, видимо, разглядел ее, несмотря на темноту, и постучал в окно. Собравшись с духом, она решилась спросить, что ему нужно, и открыла окно.
— Это вы, сеньора? Я вас искал, — сказал он тихо.
— Меня? — спросила изумленная девушка.
— Разве вы не Амаранта? Ведь вы жили прежде на улице Толедо, на углу Еврейского переулка?
— Да, я Амаранта.
— У меня к вам секретное поручение, сеньора! Вы одни? — тихо спросил он.
Амаранта испугалась, она тотчас подумала о доне Карлосе.
— Я одна! — сказала она. — Вы не тот ли монах, который однажды вечером стоял у ворот с лошадью?
— Тот самый, сеньора, и я узнал вас теперь! Никто не услышит и не увидит нас?
— Наверху все спят, а больше никого нет.
— Впустите меня, сеньора, не бойтесь, я принес вам радостное известие.
— От дона Карлоса? — с нетерпением спросила Амаранта, и глаза ее блеснули.
Монах утвердительно наклонил голову и, осторожно подойдя к воротам, крадучись вошел в дом.
Амаранта, полная нетерпеливого ожидания, торопливо отперла дверь своей комнаты.
Монах неслышно переступил порог и, схватив ее за руку, увлек подальше от двери. Окинув глазами комнату, он торжественно сказал, понижая голос и указывая на колыбель ребенка.
— Это маленький залог любви! В сердце его проснулось желание видеть дитя и говорить с вами!
— О, ради Бога, скажите, о ком вы говорите?
— Кто же иной, как не тот, кого вы сами назвали, сеньора.
— Возможно ли? Дон Карлос? Монах утвердительно наклонил голову.
— Так он еще в Мадриде?
— Тсс! Никто не должен знать об этом!
— О, никто, никто не узнает! Где же он?
— В нашем монастыре!
— Мы можем встретиться?
— Это желание принца! Он хочет видеть вас и дитя!
— И он послал вас сюда?
— Чтобы спросить, готовы ли вы следовать за мной, сеньора?
— Я пойду! Я должна увидеть и услышать его.
— Возьмите с собой и дитя.
— Он хочет видеть свое дитя, он вспомнил о нас! — вскричала Амаранта, складывая руки, и прекрасное, бледное лицо ее просияло. — О, какой невыразимой радостью, какой сладкой надеждой наполняет это мою душу! Ну, теперь все решится.
— Вы и дитя будете обеспечены.
— Обеспечены? — повторила удивленная этими словами Амаранта.
— Вы не так поняли, сеньора, — поправился искуситель, которому нужно было заманить Амаранту с ребенком в монастырь. — Судьба ваша решится! Дон Карлос так и сказал, но прежде всего он хочет видеть вас и дитя.
— Я иду, иду! — вскричала Амаранта, завернувшись в шаль и закутывая ребенка.
Монах, казалось, не ожидал такой быстрой готовности и еще сильнее стал торопить молодую женщину.
— Оставьте все, как есть, сеньора, — говорил он, — ведь вы скоро вернетесь! Пойдемте, дорога неблизкая. Не запирайте дверей — ну кто теперь войдет сюда?
Последние слова, поспешно выходя с монахом на улицу, Амаранта уже почти не слышала. Дверь ее комнаты и ворота остались незапертыми.
Была уже поздняя ночь. Освещенная луной дорога в город была тиха и пустынна.
— Мы пойдем окольной дорогой, сеньора, — сказал монах, — она прямее выведет нас к улице Гангренадо.
И Амаранта вполне доверилась ему. Мысль об измене не приходила ей в голову. Она спешила к своему возлюбленному, к отцу своего ребенка. Ведь он был первой, единственной любовью ее невинного доверчивого сердца. В то время как они свернули на окольную дорогу, из-за деревьев вышел другой монах и пошел прямо к домику. Он пришел вместе с первым, но дал ему сначала окончить свое дело и уйти, а уж тогда быстро направился к домику и вошел в ворота.
Никого не было кругом. Никто его не видел и не слышал.
Прокравшись в комнату Амаранты, он при свете луны начал внимательно обыскивать ее. Открыв шкаф, он просмотрел все полки, затем перешел к ящикам в столе и, наконец, к шкатулке, хранившей последние нехитрые ценности Амаранты.
Монах без зазрения совести перещупал и перерыл все медные безделушки молодой женщины, не чувствуя при этом ни малейшего сострадания. Но того, что ему было нужно, он все еще не находил. Вдруг его осенила какая-то мысль.
Быстро подойдя к постели Амаранты, он стал шарить в ней своими жадными руками, и наконец круглое лицо его довольно улыбнулось. Он нашел маленькую пачку, перевязанную пунцовой лентой. Это были любовные письма дона Карлоса к Амаранте, писанные его рукой. Они могли служить уликой против него.
Убедившись, что ни тут, ни в колыбели ребенка, которую он тоже перерыл, ничего больше не было, монах спрятал под рясой драгоценную находку и ушел из дома. Между тем Амаранта и ее спутник уже достигли стен монастыря Святой Марии и подошли к калитке, которая после нескольких звонков отворилась. Проведя Амаранту мимо монастыря к аббатству, монах оставил ее на минуту одну в темном коридоре, чтобы доложить о ней, как он объяснил. Немного погодя он вернулся.
— Пойдемте, сеньора, — сказал монах, — и дайте мне руку, здесь темно.
Ничего не подозревая, Амаранта поднялась за ним на несколько ступеней, прошла длинный коридор, потом спустилась по лестнице и снова пошла по сырому, холодному коридору. Шаги их громко раздавались под сводами.
Наконец, они, по-видимому, достигли цели, потому что монах остановился, ощупал стену и, найдя дверь, отпер ее принесенным с собой ключом.
— Входите, — сказал он.
— Куда же вы меня привели? Тут совсем темно!
— Входите, сеньора. Того, кто желает говорить с вами, еще здесь нет.
— И я должна здесь ждать его?
Монах ничего не ответил. Амаранта уже была в комнате, и он запер за ней дверь.
— Вы меня оставляете одну? — сказала она, услышав, что монах запирает дверь на ключ. — Куда я попала? Здесь так сыро и холодно моему бедному ребенку1 Выпустите меня, я лучше подожду на улице!
Но никто не отвечал ей. Шаги монаха удалились, кругом было темно и тихо…
XIX. Сара Кондоро
В один из следующих дней по набережной шла какая-то странная женщина. Она направлялась к глухой отдаленной части улицы, с трудом передвигая вязнущие в песке ноги. Глубокие следы колес вели к уединенному двору, обнесенному черным забором, выходившим прямо на обрывистый берег Мансанареса. Место это поражало тишиной и пустынным видом.
На старухе был большой пестрый платок, соломенная шляпка, когда-то очень дорогая, но теперь совсем изношенная и грязная, и манто, затканное большими шелковыми цветами, оборванное на подоле и хлопавшее ее по ногам. Отвратительное лицо этой маленькой, несколько сгорбленной, но крепкой старухи имело какой-то сизый оттенок, доказывавший чрезмерное употребление спиртных напитков. Длинный, крючковатый нос делал ее похожей на хищную птицу, маленькие глазки блестели, рот шевелился — видно было, что старуха говорит сама с собой.
Между тем что-то в ее осанке и походке говорило, что она не из низших слоев, а видала лучшие времена и лучшее общество.
Хозяева таверны на «Маленькой Прадо», по-видимому, знали ее, потому что один из них, стоявший у дверей, снял шапку, когда она проходила мимо. Старуха отвечала приветливым кивком.
— Куда так рано, дукеза4 Кондоро? — спросил он.
— По делу, — отвечала она, указывая на уединенный двор вдали.
— К палачу? Какое же это у вас к нему дело?
— Спросить надо кое-что, — сказала она и поспешила дальше.
— Вы, кажется, назвали ее герцогиней? — обратился к хозяину таверны один из посетителей. — Верно, это шуточное прозвище?
— Разве вы не знаете этой старухи? — улыбаясь, спросил хозяин. — У нее, действительно, то ли муж, то ли любовник был герцогом. Недавно мне говорил один господин, что она имеет полное право на титул герцогини. Он знал ее много лет тому назад, когда она еще бывала при дворе. А теперь она содержит ночлежку для нищих в цыганском квартале, недалеко от Растро.
Посетитель встал и вышел посмотреть вслед странной старухе.
— Но как она могла опуститься до такой степени? — спросил он.
— Говорят, у нее было много любовных похождений — гонялись, конечно, не за красотой, а за деньгами— и герцог наконец прогнал ее и уехал за границу. У нее и до него и после похождений хватало, кроме того она сильно пила. Ну а теперь имеет неплохой доход от своей ночлежки, да еще, говорят, ведет и другие дела. Когда она заходит выпить, так всегда платит по-королевски и никогда не берет сдачи. Это уж ее обычай.
Посетитель с улыбкой покачал головой и вернулся в таверну, между тем как старуха спокойно продолжала идти своей дорогой.
Теперь уж она не ездила больше в экипажах, а храбро шагала по глубокому песку, утопая в нем на каждом шагу.
Двор, к которому она направилась, лежал далеко от других домов набережной. Тут не только не видно и не слышно было ни одной живой души, но, казалось, даже растительность чужда была этому месту. Не было ни одного деревца, ни одного кустика — разве только кое-где тощая былинка выглядывала из песка.
Длинный черный забор, казалось, отделял от внешнего мира не совсем обычное жилье. Глубоко протоптанные дорожки вели к запертым воротам, возле которых была маленькая, тоже запертая, калитка. Несколько в глубине, за забором, видна была верхняя часть уютного, увитого виноградной лозой домика.
Герцогиня Кондоро пыхтела и обливалась потом, но не позволила себе отдохнуть. Она только, не задумываясь, сняла с себя полные песка башмаки и вытрясла их. О, герцогиня Кондоро не признавала никаких церемоний, но мы еще расскажем об этом впоследствии. Она сама говорила, что давно отбросила глупую совестливость и жеманство. Вообще, это была чрезвычайно интересная особа. Не раз за стаканом вина, сделавшись разговорчивой, она рассказывала знакомым о прошлых временах, о королевах Христине и Изабелле, о Серрано, Олоцаго, Навреце и Эспартеро, которых знала очень близко, когда являлась при дворе и жила со своим супругом на площади Майор во дворце Кондоро.
При этом она признавалась некоторым, близко знавшим ее, что делала то же, что и все знатные придворные дамы того времени, только они были счастливее в своих любовных похождениях или мужья их были снисходительнее, тогда как ее, восемнадцати-двадцатилетнюю девушку, сбили с толку и бросили на погибель.
Да в чем же ее такой уж особенный грех, скажите пожалуйста? В том, что принимала у себя молодого придворного, а герцог вернулся домой, в том, что выслушала признание генерала Прима, или в том, что имела небольшую интрижку с гувернером сына? Это было в моде тогда, сама королева Изабелла подавала подобный пример. Но только ей одной пришлось каяться за свои поступки, и с досады, гнева и отчаяния она предалась своей прежней страсти — вину. Скоро все имущество было ею промотано, ни герцог, ни другие ее бывшие мужья не хотели теперь ничего о ней знать, и вот она дошла до того, что стала содержать ночлежку для нищих.
Несмотря, однако, на своей поношенный костюм и на то, что ее называли теперь просто Сара Кондоро, старуха все еще придавала значение титулу, но она любила, чтобы ее называли герцогиней чиновные лица, потому что когда так говорили простолюдины и посетители ее ночлежки, в громком титуле слышалась обыкновенная насмешка.
Герцогине не раз, впрочем, в щекотливых делах приходилось сталкиваться с законом, но она всегда удивительно ловко умела увернуться от опасности. Она держалась в тени и старалась не давать поводов говорить о себе, чтобы иметь возможность жить так, как ей хочется. Женщины и мужчины, первый раз приехавшие в Мадрид и не имевшие средств оплатить свой ночлег в гостинице, нищие, цыгане и странствующие артисты могли за небольшую плату получить в ее заведении пристанище на ночь. Днем тут никто не имел права оставаться. Это была ночлежка вроде тех, какие давно уже существуют в Париже, Лондоне, Нью-Йорке и Берлине.
Полиция почти не заглядывала в ночлежку Сары Кондоро, и, как ни странно, никогда не бывало там никаких ссор, скандалов, никогда она не упоминалась в сводках происшествий. Это было заведение, необходимое в большом городе, оно уберегало бедный, бесприютный люд от бесчинств: бедняки предпочитали, заплатив ничтожную сумму, отправиться в ночлежку, нежели, оставаясь на улице, попасть в руки полиции.
Сара Кондоро, по-видимому, начала очень полезное, выгодное дело — она по опыту знала, что значит быть без пристанища. Теперь, однако, жизнь ее хорошо устроилась, и часто она даже позволяла себе вспомнить прежнюю страсть, но пила только самые дорогие вина.
— Ворота заперты, — пробормотала она, попробовав замок. — Первый раз я иду к нему, он должен быть тут. Да, не часто мне приходилось бывать в этом квартале.
Она огляделась вокруг. Лицо ее было отвратительно и говорило не только о бурно прожитой жизни, загубленной дурными страстями, которым давалась полная воля, но и о нравственной испорченности.
— А, вот звонок! — сказала она, взявшись за его ручку своей жилистой рукой.
В глубине двора раздался громкий звон колокольчика, и вслед за ним — шаги.
— Что вам угодно, сеньора? — спросил вышедший к ней человек в пестрой рубашке с засученными рукавами, шароварах и с непокрытой головой. — Кого вы ищете?
— Дома ли сыночек Тобаль? Гм, что это я говорю! — поправилась она. — Дома ли сеньор Царцароза?
— Хозяин? Да, он у себя в комнате, — отвечал бородатый малый, указывая на приветливый домик в глубине двора. — Вам угодно поговорить с ним?
— Непременно, сыночек, — сказала старуха, протиснувшись мимо него в ворота и оглядываясь вокруг.
— Так ступайте туда и постучите, у хозяина никого нет.
Сара Кондоро, покачивая головой, смотрела на лежавшие в стороне, около забора, доски, балки, колья, на сушившиеся позади увитого зеленью домика куски черного сукна.
В задней части двора развешаны были одежды утопленников и самоубийц, найденных за последнее время, а дальше, в ящиках, лежали и сами трупы. У пруда какие-то грубо хохочущие люди, стоя на коленях, мыли в грязной воде обрубок дерева. И возле всего этого — хорошенький, мирный домик! Поразительный контраст!
Поднявшись по старым деревянным ступеням, которые вели к двери дома, дукеза взглянула на роскошно увитую виноградом стену и отворила дверь.
Она очутилась в чистенькой, посыпанной песком прихожей. Судя по двору, здесь можно было ожидать запаха крови и тяжелого воздуха — ведь в этом доме жил палач — но вместо этого глаз радовали порядок и опрятность, воздух был чист и свеж.
Сара Кондоро постучала, и дверь отворилась. Посреди уютной комнатки у стола сидел огромный Тобаль Царцароза, просматривая документы. Виноградные ветви, наполовину закрывавшие окна, давали благодатную тень и прохладу.
Дукеза с некоторым смущением остановилась на пороге. Царцароза с минуту неподвижно смотрел на нее, как на какое-то внезапно явившееся привидение, видимо, не веря своим глазам. Лицо его сделалось мрачным.
— Это я, Тобаль, сыночек, это я, — прервала она, наконец, молчание. — Разве ты не узнаешь меня? Давно я тебя не видела! Какой ты стал красавец — вылитый отец, алькальд Царцароза из Биролы! Такой же широкоплечий, с такой же темно-русой бородой…
Тобаль успел между тем оправиться. Дукеза подошла к столу.
— Как ты вошла сюда? Как ты попала во двор? — спросил он, даже не подавая ей руки.
— Прежде всего спроси, как я узнала, что ты здесь, потому что ведь здешнего палача называют прежним именем Вермудеца. Все случай, Тобаль, случай да знакомые! Недавно у меня был старый Дорофаго из Биролы и сказал мне об этом. Я тогда же хотела прийти к тебе, но подумала, что ведь Тобалю это будет не совсем приятно?
— Кто тебя впустил сюда, я спрашиваю? — боязливо повторил палач.
— Человек в пестрой рубашке!
— Он знал тебя, называл по имени? — Он меня назвал просто сеньорой.
— И ты сказала ему…
— Ничего, — быстро прервала Сара Кондоро ветревоженного Царцарозу, — ничего не сказала, сыночек.
На старухе был большой пестрый платок, соломенная шляпка, когда-то очень дорогая, но теперь совсем изношенная и грязная, и манто, затканное большими шелковыми цветами, оборванное на подоле и хлопавшее ее по ногам. Отвратительное лицо этой маленькой, несколько сгорбленной, но крепкой старухи имело какой-то сизый оттенок, доказывавший чрезмерное употребление спиртных напитков. Длинный, крючковатый нос делал ее похожей на хищную птицу, маленькие глазки блестели, рот шевелился — видно было, что старуха говорит сама с собой.
Между тем что-то в ее осанке и походке говорило, что она не из низших слоев, а видала лучшие времена и лучшее общество.
Хозяева таверны на «Маленькой Прадо», по-видимому, знали ее, потому что один из них, стоявший у дверей, снял шапку, когда она проходила мимо. Старуха отвечала приветливым кивком.
— Куда так рано, дукеза4 Кондоро? — спросил он.
— По делу, — отвечала она, указывая на уединенный двор вдали.
— К палачу? Какое же это у вас к нему дело?
— Спросить надо кое-что, — сказала она и поспешила дальше.
— Вы, кажется, назвали ее герцогиней? — обратился к хозяину таверны один из посетителей. — Верно, это шуточное прозвище?
— Разве вы не знаете этой старухи? — улыбаясь, спросил хозяин. — У нее, действительно, то ли муж, то ли любовник был герцогом. Недавно мне говорил один господин, что она имеет полное право на титул герцогини. Он знал ее много лет тому назад, когда она еще бывала при дворе. А теперь она содержит ночлежку для нищих в цыганском квартале, недалеко от Растро.
Посетитель встал и вышел посмотреть вслед странной старухе.
— Но как она могла опуститься до такой степени? — спросил он.
— Говорят, у нее было много любовных похождений — гонялись, конечно, не за красотой, а за деньгами— и герцог наконец прогнал ее и уехал за границу. У нее и до него и после похождений хватало, кроме того она сильно пила. Ну а теперь имеет неплохой доход от своей ночлежки, да еще, говорят, ведет и другие дела. Когда она заходит выпить, так всегда платит по-королевски и никогда не берет сдачи. Это уж ее обычай.
Посетитель с улыбкой покачал головой и вернулся в таверну, между тем как старуха спокойно продолжала идти своей дорогой.
Теперь уж она не ездила больше в экипажах, а храбро шагала по глубокому песку, утопая в нем на каждом шагу.
Двор, к которому она направилась, лежал далеко от других домов набережной. Тут не только не видно и не слышно было ни одной живой души, но, казалось, даже растительность чужда была этому месту. Не было ни одного деревца, ни одного кустика — разве только кое-где тощая былинка выглядывала из песка.
Длинный черный забор, казалось, отделял от внешнего мира не совсем обычное жилье. Глубоко протоптанные дорожки вели к запертым воротам, возле которых была маленькая, тоже запертая, калитка. Несколько в глубине, за забором, видна была верхняя часть уютного, увитого виноградной лозой домика.
Герцогиня Кондоро пыхтела и обливалась потом, но не позволила себе отдохнуть. Она только, не задумываясь, сняла с себя полные песка башмаки и вытрясла их. О, герцогиня Кондоро не признавала никаких церемоний, но мы еще расскажем об этом впоследствии. Она сама говорила, что давно отбросила глупую совестливость и жеманство. Вообще, это была чрезвычайно интересная особа. Не раз за стаканом вина, сделавшись разговорчивой, она рассказывала знакомым о прошлых временах, о королевах Христине и Изабелле, о Серрано, Олоцаго, Навреце и Эспартеро, которых знала очень близко, когда являлась при дворе и жила со своим супругом на площади Майор во дворце Кондоро.
При этом она признавалась некоторым, близко знавшим ее, что делала то же, что и все знатные придворные дамы того времени, только они были счастливее в своих любовных похождениях или мужья их были снисходительнее, тогда как ее, восемнадцати-двадцатилетнюю девушку, сбили с толку и бросили на погибель.
Да в чем же ее такой уж особенный грех, скажите пожалуйста? В том, что принимала у себя молодого придворного, а герцог вернулся домой, в том, что выслушала признание генерала Прима, или в том, что имела небольшую интрижку с гувернером сына? Это было в моде тогда, сама королева Изабелла подавала подобный пример. Но только ей одной пришлось каяться за свои поступки, и с досады, гнева и отчаяния она предалась своей прежней страсти — вину. Скоро все имущество было ею промотано, ни герцог, ни другие ее бывшие мужья не хотели теперь ничего о ней знать, и вот она дошла до того, что стала содержать ночлежку для нищих.
Несмотря, однако, на своей поношенный костюм и на то, что ее называли теперь просто Сара Кондоро, старуха все еще придавала значение титулу, но она любила, чтобы ее называли герцогиней чиновные лица, потому что когда так говорили простолюдины и посетители ее ночлежки, в громком титуле слышалась обыкновенная насмешка.
Герцогине не раз, впрочем, в щекотливых делах приходилось сталкиваться с законом, но она всегда удивительно ловко умела увернуться от опасности. Она держалась в тени и старалась не давать поводов говорить о себе, чтобы иметь возможность жить так, как ей хочется. Женщины и мужчины, первый раз приехавшие в Мадрид и не имевшие средств оплатить свой ночлег в гостинице, нищие, цыгане и странствующие артисты могли за небольшую плату получить в ее заведении пристанище на ночь. Днем тут никто не имел права оставаться. Это была ночлежка вроде тех, какие давно уже существуют в Париже, Лондоне, Нью-Йорке и Берлине.
Полиция почти не заглядывала в ночлежку Сары Кондоро, и, как ни странно, никогда не бывало там никаких ссор, скандалов, никогда она не упоминалась в сводках происшествий. Это было заведение, необходимое в большом городе, оно уберегало бедный, бесприютный люд от бесчинств: бедняки предпочитали, заплатив ничтожную сумму, отправиться в ночлежку, нежели, оставаясь на улице, попасть в руки полиции.
Сара Кондоро, по-видимому, начала очень полезное, выгодное дело — она по опыту знала, что значит быть без пристанища. Теперь, однако, жизнь ее хорошо устроилась, и часто она даже позволяла себе вспомнить прежнюю страсть, но пила только самые дорогие вина.
— Ворота заперты, — пробормотала она, попробовав замок. — Первый раз я иду к нему, он должен быть тут. Да, не часто мне приходилось бывать в этом квартале.
Она огляделась вокруг. Лицо ее было отвратительно и говорило не только о бурно прожитой жизни, загубленной дурными страстями, которым давалась полная воля, но и о нравственной испорченности.
— А, вот звонок! — сказала она, взявшись за его ручку своей жилистой рукой.
В глубине двора раздался громкий звон колокольчика, и вслед за ним — шаги.
— Что вам угодно, сеньора? — спросил вышедший к ней человек в пестрой рубашке с засученными рукавами, шароварах и с непокрытой головой. — Кого вы ищете?
— Дома ли сыночек Тобаль? Гм, что это я говорю! — поправилась она. — Дома ли сеньор Царцароза?
— Хозяин? Да, он у себя в комнате, — отвечал бородатый малый, указывая на приветливый домик в глубине двора. — Вам угодно поговорить с ним?
— Непременно, сыночек, — сказала старуха, протиснувшись мимо него в ворота и оглядываясь вокруг.
— Так ступайте туда и постучите, у хозяина никого нет.
Сара Кондоро, покачивая головой, смотрела на лежавшие в стороне, около забора, доски, балки, колья, на сушившиеся позади увитого зеленью домика куски черного сукна.
В задней части двора развешаны были одежды утопленников и самоубийц, найденных за последнее время, а дальше, в ящиках, лежали и сами трупы. У пруда какие-то грубо хохочущие люди, стоя на коленях, мыли в грязной воде обрубок дерева. И возле всего этого — хорошенький, мирный домик! Поразительный контраст!
Поднявшись по старым деревянным ступеням, которые вели к двери дома, дукеза взглянула на роскошно увитую виноградом стену и отворила дверь.
Она очутилась в чистенькой, посыпанной песком прихожей. Судя по двору, здесь можно было ожидать запаха крови и тяжелого воздуха — ведь в этом доме жил палач — но вместо этого глаз радовали порядок и опрятность, воздух был чист и свеж.
Сара Кондоро постучала, и дверь отворилась. Посреди уютной комнатки у стола сидел огромный Тобаль Царцароза, просматривая документы. Виноградные ветви, наполовину закрывавшие окна, давали благодатную тень и прохладу.
Дукеза с некоторым смущением остановилась на пороге. Царцароза с минуту неподвижно смотрел на нее, как на какое-то внезапно явившееся привидение, видимо, не веря своим глазам. Лицо его сделалось мрачным.
— Это я, Тобаль, сыночек, это я, — прервала она, наконец, молчание. — Разве ты не узнаешь меня? Давно я тебя не видела! Какой ты стал красавец — вылитый отец, алькальд Царцароза из Биролы! Такой же широкоплечий, с такой же темно-русой бородой…
Тобаль успел между тем оправиться. Дукеза подошла к столу.
— Как ты вошла сюда? Как ты попала во двор? — спросил он, даже не подавая ей руки.
— Прежде всего спроси, как я узнала, что ты здесь, потому что ведь здешнего палача называют прежним именем Вермудеца. Все случай, Тобаль, случай да знакомые! Недавно у меня был старый Дорофаго из Биролы и сказал мне об этом. Я тогда же хотела прийти к тебе, но подумала, что ведь Тобалю это будет не совсем приятно?
— Кто тебя впустил сюда, я спрашиваю? — боязливо повторил палач.
— Человек в пестрой рубашке!
— Он знал тебя, называл по имени? — Он меня назвал просто сеньорой.
— И ты сказала ему…
— Ничего, — быстро прервала Сара Кондоро ветревоженного Царцарозу, — ничего не сказала, сыночек.