Борн Георг Фюльборн. Дон Карлос. Том 1

   Прегонеро ничего не отвечал, как во сне следовал он за незнакомцем, нарисовавшим ему такой завидный план и указавшим возможность осуществить его. Ужас перед исполнением этого плана ослабевал в ярком блеске его последствий.
   — Не теряйте даром нынешней ночи! Завтра будет поздно, — сказал искуситель, выходя из ворот. — Он продаст вас, вы увидите это, если не предупредите его! Сопоставьте ваше теперешнее положение раба под игом вечного страха с положением, ожидающим вас, если у вас хватит решимости удалить с дороги препятствие! Завтра же утром вы могли бы уже занять вакантное место палача, достичь всех ваших желаний!

XXIX. На лобном месте Мадрида

   В начале девятнадцатого столетия площадь Кабада была уже местом казни. Там, где воздвигался эшафот, было пролито столько крови, что земля на несколько аршин в глубину была пропитана ею.
   Пьеро, обессмертивший свое имя славной борьбой за свободу Испании, погиб тоже на этой площади от руки палача. Рассказывают, что когда по улицам Мадрида вели этого благородного человека, привязанного к хвосту осла, то народ громко радовался казни одного из лучших людей своей отчизны, приветствуя ее рукоплесканиями и криками одобрения. Только несколько лет спустя понял он свое печальное заблуждение, понял, что рукоплескал смерти своего лучшего, вернейшего друга! Перед казнью палач, отвязав благородного Пьеро от хвоста животного, не преминул отпустить кучу ругательств в его адрес. Топча его ногами, он воскликнул:
   — Наконец-то ты, проповедник свободы, чертов сын, попался мне в руки, теперь ты поплатишься за все свои дела!
   И поборник свободы и просвещения умер смертью злодея!
   Вообще, с лобным местом Мадрида связаны воспоминания о тысячах жертв варварского невежества и грубого деспотизма, обагривших его своей кровью.
   В прежние времена в Испании был обычай осужденных на смерть через повешение привозить на место казни на осле, которому обрезали уши, теперь обычай этот забыт, и привозят их обычно на позорной колеснице или же просто приводят под стражей.
   В прошлой главе мы уже рассказали, что Тобаль Царцароза под покровом ночи отправился со своими работниками на площадь Кабада, чтоб поставить виселицу, на которой утром должен был быть повешен Алано Тицон.
   Он не признался в преступлениях, в которых его обвиняли, никакие пытки не заставили его признаться, однако в мадридских кругах ходили слухи, что Алано Тицон принадлежал к очень многочисленному тайному обществу, которых в Испании и до того было много, а теперь стало еще больше, так как этому способствовали страшные беспорядки, творимые на севере бандами кар-листов, и разделение всего народа на партии.
   Алано Тицон, не уличенный в преступлениях, а только подозреваемый в них, был приговорен, однако, к казни через повешение именно из-за слухов о его участии в тайном обществе, этой казнью правительство хотело запугать других! Единственные показания против него заключались в том, что его неоднократно видели в местах, где производились поджоги, и только на основании этих данных он был приговорен к виселице.
   Итак, ночью началась работа на площади Кабада, работники палача в красных рубахах с засученными рукавами вырыли посреди площади три ямы и укрепили в них столбы. Глухо раздавались удары молотов, жалобно визжала пила в ночной тишине; прохожие останавливались на минуту, крестились и быстро шли прочь от неприятного места. Только немногие останавливались у забора, за которым кипела работа, и сквозь щели смотрели на возведение эшафота.
   Поверх столбов были положены поперечные балки, посреди одной из них был ввернут железный крюк.
   В первом часу ночи работа была окончена. Лестница, веревки и пила остались под виселицей, а работники со своей телегой отправились в обратный путь. Царцароза, строго осмотрев виселицу и убедившись в ее прочности, тоже направился домой.
   Он обогнал своих работников и раньше них пришел к своему мрачному, пустынному двору.
   Отворив ворота, он оставил их незапертыми и, войдя, осмотрелся кругом, очевидно, отыскивая оставленного им на дворе прегонеро, которым он интересовался больше, чем можно было бы заключить из его разговора с последним.
   Не видя его нигде, он стал уже думать, что тот ушел. Это его удивило и озадачило; в раздумье посмотрев еще раз во все стороны, он поднялся на крыльцо и, отперев дверь, скрылся в темных своих комнатах.
   Но, очевидно, он беспокоился, потому что через некоторое время вышел опять во двор и, еще пристальнее осмотревшись кругом, пошел искать по всем углам прегонеро. Чем это было продиктовано — желанием удостовериться в уходе последнего, недоверием к нему или просто участием, живым интересом к этому человеку — он не мог себе объяснить, но только был взволнован и долго ходил по двору, продолжая искать его в темноте, в которой, впрочем, проницательный взор палача очень хорошо все различал.
   Вдруг он открыл предмет своих поисков возле самой лестницы своего домика, где прегонеро лежал, зарывшись в виноградные листья и плотно прижавшись к стене.
   Царцароза подошел к нему, внимательно посмотрел, прислушался к его дыханию и убедился, что он спит крепким сном. По-видимому, палач был доволен своим открытием. Заметив, что работники все привели в порядок, а сами отправились в сарай, находившийся позади дома, он возвратился потихоньку к себе.
   Тобаль Царцароза никогда не запирался на ночь, так и теперь, войдя в переднюю, уже известную нам, он оставил наружную дверь незапертой и прямо отправился в свой маленький кабинет, служивший ему и спальней.
   Эта маленькая комната носила тот же отпечаток простоты вкусов хозяина, как и все прочее в доме. Постель состояла из твердого, жесткого матраца и грубого одеяла. Сын герцогини приучил себя к суровой жизни, он мог выносить всякие лишения и не позволял себе никакого комфорта, никакой роскоши. К уединению он тоже привык, привык жить отдельно от человеческого общества, он не искал его, не нуждался в людях, не особенно любил их, но и ненависти к ним не питал.
   Погасив свечу, он лег в свою жесткую постель.
   На дворе все было тихо. Как ему, так и его работникам оставалось мало времени для отдыха, рано утром они должны были быть опять на площади Кабада.
   Но палачу, против обыкновения, не спалось почему-то в эту ночь, он лежал и думал. Вдруг ему показалось, что на дворе что-то скрипнуло, как будто хрустнул песок у кого-то под ногой, звук этот повторился на крыльце.
   Палач не двигался, однако продолжал прислушиваться. Но больше ничего не было слышно, стояла мертвая тишина.
   Может быть, он не обратил бы внимания на этот легкий, почти неуловимый звук, если б не помнил о присутствии прегонеро возле его дома.
   Наконец ему надоело лежать без сна, и он решил встать и дождаться утра не в постели, а на ногах; вдруг в эту самую минуту ему показалось, что отворилась дверь в переднюю с крыльца.
   Царцароза знал, что ночью люди часто ошибаются, им может послышаться или привидеться то, чего вовсе нет; он не встал и продолжал прислушиваться. Вскоре он убедился, что дверь действительно открылась, так как потянуло свежим, холодным воздухом.
   — Не ветер ли открыл ее? — думал он. — Да нет, это невозможно, на дворе тихо, ни ветра, ни даже шелеста листьев не слыхать.
   Наконец в передней послышались шаги, дверь из нее в спальню была открыта, но из-за виноградных листьев, закрывавших окно, было так темно, что невозможно было ничего разобрать. Сомнений не оставалось, кто-то тихо крался через переднюю к его двери!
   Наконец на пороге показалась фигура таких огромных размеров, что, несмотря на темноту, Царцароза сумел ее различить.
   «У меня нет, — подумал он, — ни одного работника такого огромного роста!»
   С напряженным вниманием он ждал, что будет дальше.
   В это самое время в спальню проник первый слабый луч утренней зари. Это произвело, по-видимому, неожиданное впечатление на прегонеро, он отступил назад.
   Царцароза, заметив в его руке топор, который тот достал из сарая, притворился спящим.
   Прегонеро опять сделал шаг к постели, страсть к убийству, пробужденная в нем искусителем, вспыхнула вновь. Но вдруг он одолел ее, отшвырнул топор в сторону и бросился на колени перед постелью.
   — Проснитесь, мастер, — воскликнул он, — проснитесь! Я должен вам сознаться, что привело меня к вашему ложу! Я хотел убить вас, чтоб освободиться от вашего влияния надо мной, но нет, не могу, не в силах! Делайте со мной, что хотите, кончено, вы покорили, поработили меня!
   — Зачем ты пришел сюда? Что тебе нужно? — спросил Тобаль Царцароза, притворяясь, как будто он ничего не видел и не понимает, что происходит вокруг него.
   — Я хотел вас убить, потому что сюда ночью приходил один незнакомец и уверял меня, что если я это сделаю, то отделаюсь от чувства страха перед вами и займу ваше место, вот я и пришел с топором, но мне показалось, как будто я сам себя хочу убить, я и бросил его в сторону, мастер! Простите меня! Теперь отдаю в ваши руки свою жизнь.
   — Чудной ты, странный человек, — сказал Царцароза, — сначала ты хочешь убить меня, потом падаешь в ноги, каешься, как перед Богом! Странного помощника послала мне судьба!
   — Не отталкивайте меня, мастер!
   — Да будет так, оставайся! — сказал он, наконец, после краткого раздумья. — Попробую, что из тебя выйдет!
   — Благодарю вас! Я не дам вам повода раскаяться в вашем поступке, мастер!
   Пока эта сцена происходила в доме палача, площадь казни начала оживляться. Много любопытных спешило туда, чтоб не пропустить интересного зрелища и занять получше места; между ними были и женщины, в подобных случаях не уступавшие в любопытстве мужчинам.
   Замечательно было то обстоятельство, что несколько сотен человек, все в темных плащах и шляпах, в кавалерийских сапогах, окружили эшафот со всех сторон. Некоторые из них разговаривали между собой, другие же, по-видимому, не знали друг друга. Между ними были, впрочем, и рабочие, и девушки, и другие любопытные, возле домов стояли даже экипажи, в которых сидели господа, тоже желавшие посмотреть казнь. На крышах и в окнах домов, окружающих площадь, зрители прибывали с каждой минутой, наконец вся площадь покрылась сплошной массой народа. От кружка стоявших вокруг эшафота людей в темных плащах с примешавшимися к ним работниками палача к узкому переулку, который выходил на площадь, потянулись два ряда людей в тех же костюмах; между этими двумя рядами оставался узкий проход вроде коридора. Впрочем, никто не обращал внимания на это Обстоятельство, которое, если и заметить, можно было отнести к простой случайности.
   Назначенный час приближался, полицейские агенты хлопотали и суетились вокруг эшафота, пытаясь осадить назад толпу, подступавшую все ближе и ближе к нему.
   Раздался, наконец, заунывный звон колокола, возвещавший о приближении процессии.
   Вдруг в толпе разнесся слух, что палач был убит ночью. Известие это произвело сильное впечатление, со всех сторон раздались голоса:
   — Стало быть, казнь будет отложена! — говорил один.
   — Не может быть! Не должно этого быть! — восклицали другие.
   — Он должен быть повешен, можно и без Вермудеца обойтись! Другой может сделать это!
   — Не напрасно же мы пришли сюда, — кричал громче других один толстый погонщик вьючных ослов, — пришли смотреть на казнь, так и давай нам ее!
   — Мы не позволим себя дурачить, — вторил ему краснорожий шалопай с распухшим от пьянства лицом, — что же мы, потеряем нынешний день напрасно? Ведь мы бросили работу для того, чтобы посмотреть, как он будет тут мотаться!
   — Тихо, идет процессия! — вдруг пронеслось в толпе, и все поднялись на цыпочки, чтобы видеть лучше.
   — Да он не умер, это ложь, он жив! — раздавалось со всех сторон и передавалось из уст в уста с неимоверной быстротой.
   — Видишь, идет с каким гордым видом, уверен, что добыча не уйдет от него!
   — Посмотрите, какой красавец! Еще выше Вермудеца!
   — Как его зовут?
   — Христобаль Царцароза!
   Процессия медленно продвигалась вперед среди густой толпы, с трудом раздвигаемой полицейскими агентами.
   Против обыкновения, не было военной команды для водворения порядка, потому ли, что не ожидали, чтоб в столь ранний час собралась такая масса людей, или рассчитывали, что достаточно будет одной полиции, только расчет оказался неверен, и давка была страшная.
   Алано Тицон, осужденный на смерть через повешение, был маленький человечек, лет двадцати, не более, он шел с поникшей головой между несколькими монахами. Перед ним шли тюремный священник и судья, позади палач, за которым следовали, не отставая ни на шаг, двое его работников. Кандалы были сняты с осужденного.
   Проходя сквозь толпу, он украдкой бросал взгляд то в ту, то в другую сторону, как будто искал кого-то в толпе, потом быстро опять опускал голову. Страх и ожидание смерти, по-видимому, сильно на него подействовали — он был бледен и худ, как мертвец. Глядя на него, трудно было поверить, что он способен на злодеяния, в которых его обвиняли.
   Наконец под заунывный звон колокола процессия приблизилась к виселице. Работники палача приставили к балке с крюком лестницу, и один из них, взобравшись по ней, прикрепил к этому крюку толстую веревку с завязанной на ней глухой петлей.
   Судья передал палачу бумагу, заключавшую в себе приговор.
   Толпа как будто замерла от ожидания, гробовое молчание царило кругом, все взоры были обращены на мощную фигуру палача и на маленькую, невзрачную фигурку преступника, который с безразличным видом слушал напутствия монахов и с очевидной неохотой преклонял вместе с ними колена для предсмертного покаяния и молитвы.
   Когда, наконец, судья и прочие люди этой процессии отошли в сторону, передав осужденного в руки палача, и последний пробовал уже прочность петли, намереваясь накинуть ее на шею своей жертвы, толпа вдруг заволновалась, какое-то движение произошло в ней, и помощники Царцарозы схватили Алано Тицона еще крепче; на краю площади раздались крики: «Пожар, пожар!» Одновременно с этими возгласами действительно из окон и из труб какого-то дома повалили густые, черные клубы дыма.
   В тот же момент все, стоявшие под виселицей и вблизи нее, были окружены цепью людей и так тесно зажаты этим кольцом, что вскоре все пустое пространство под виселицей заполнила плотная масса народа, давившего друг друга.
   На площади из-за пожара началась неразбериха, поднялся страшный шум; под виселицей тоже закричали, завязалась драка, большинство находившихся тут людей не понимало, что происходит, из-за чего эта драка и этот гвалт.
   Сумятица была страшная; осужденного вырвали из рук палачей, набросили на него плащ и шляпу, какие-то люди окружили его и быстро вывели из этой давки. Он бросился бежать между описанными прежде двумя шеренгами, образовавшими проход, прямо в узкий переулок, выходивший на площадь; между тем преследователи, бросившиеся было вслед за ним, не могли прорваться сквозь толпу, и когда раздались крики, что преступник бежал, множество людей начало кидаться в разные стороны, чтобы отыскать его, но того и след простыл, никто не мог сказать даже, в какую сторону он побежал, так как в плаще и шляпе он ничем уже не выделялся из толпы.
   Работники палача, полицейские агенты и чиновники, сам судья пытались задержать людей, ближайших к виселице, обвиняя их в освобождении преступника, но и они в общей суматохе терялись в толпе, на их месте появлялись новые, не хотевшие слушать никаких обвинений, да и действительно не имевшие никакого отношения к тому, что случилось, многие из них вступили в драку с представителями законной власти, пытавшимися схватить их и привлечь к ответственности. Схватка эта приняла, наконец, такие размеры, что на помощь правительственным агентам явилась военная команда. При появлении на площади штыков толпа вдруг начала быстро редеть, и военной силе пришлось защищать полицию и чиновников от невинных граждан и рабочих, ввязавшихся с ними в драку; будучи арестованы военной командой, эти люди представили ясные доказательства своей непричастности к делу освобождения Алано Тицона.
   Тобаль Царцароза и один из его работников были ранены во время схватки.

XXX. Обманутый предатель

   Возвратимся теперь к Инес, которая, как мы уже сказали, задремала, когда цыган остался у нее в комнате. В нем она не сомневалась, хотя и не отдавала себе отчета, почему так поверила в его доброе расположение, в его бескорыстную заботу о ней; это было тем более непонятно, что цыгане вообще известны как люди, готовые всегда предать ближнего ради личной выгоды.
   Это мнение о них должно было оправдаться и теперь.
   Старый Цимбо, лишившийся своей собаки из-за молодой сеньоры, за защиту которой он не предвидел никакого вознаграждения, лишь убедился, что опасности и неудачи уже начались, решил, стоя у окна и раздумывая обо всем случившемся, отступиться от роли покровителя и защитника.
   «Ради чего, — рассуждал он сам с собой, — буду я накликать на себя беды и напасти! Пожалуй, дорого еще придется поплатиться за это глупое покровительство. Взялся защищать чужую, неизвестную мне девушку, которой грозит только одно — что ее отвезут назад в Мадрид, мне-то придется похуже, если я не отступлюсь от своей глупой затеи.
   Да и долго ли я смогу охранять и защищать ее, когда там двое преследователей! Не умнее ли будет с моей стороны выдать ее им да получить от них за это какое-нибудь вознаграждение. По крайней мере, можно будет считать, что я не даром лишился своей собаки, и спокойно отправиться к родному табору. С ней тоже ничего не случится дурного, отвезут ее в Мадрид. Да и что мне до нее? Передам ее им, возьму денежки — и дело с концом».
   Он находил вполне естественным, что извлечет выгоду из своего предательства, и нимало не задумывался об этом.
   Что до обещания, которое он ей дал, так не в принципах цыган заботиться об обещаниях, которые они всегда готовы нарушить при первом удобном случае!
   «Нет, будет, — сказал он сам себе, вспоминая с сердечным горем о своей убитой собаке, — я и так пострадал!» Он тихо направился к двери, охваченный нетерпением поскорей исполнить свое решение.
   Услыхав его шаги, Инес вдруг проснулась. С испугом она осмотрелась кругом, будто находясь под впечатлением тяжелого сна.
   — Это вы! Как, вы хотите уйти? — спросила она взволнованным голосом.
   Цимбо невольно остановился при этом вопросе.
   — Вы хотите оставить меня, — продолжала она, — хотите отдать меня моим преследователям? Нет, нет, этого быть не может, вы не можете так поступить.
   — Будьте спокойны, сеньора, спите, не опасайтесь ничего, все тихо кругом. Я хочу только посмотреть, не сможем ли мы пройти, — ответил старый Цимбо.
   Инес посмотрела на него и замолчала, какой-то внутренний голос подсказывал ей, что Цимбо хочет предать ее, что она погибла.
   — Так вы действительно уходите, вы оставляете меня одну? — спросила она замирающим от страха голосом.
   — Если вы боитесь остаться, заприте за мной дверь, сеньора. Я хочу только посмотреть, не сможем ли мы уйти, чтоб нас никто не видел. Скоро утро, тогда труднее будет выбраться незамеченными, — прошептал цыган успокаивающим тоном.
   — Он уходит, — еле слышно прошептала Инес, — но он не предаст меня, этого не может быть, нет, тысячу раз нет! Не был ли он так долго моим верным защитником! Хоть я и не могу заплатить ему за его услугу, но он не оставит меня! Я должна доверять ему!
   Цимбо тихонько отворил дверь, скользнул в нее и скрылся в темном коридоре.
   Она явственно слышала его шаги, слышала, как, подойдя к лестнице, он вдруг остановился, а потом начал осторожно спускаться вниз.
   О! Какой длинной казалась эта ужасная ночь, а ей все еще не видно было конца.
   Инес поднялась со своей постели, чтобы запереть дверь. Подойдя к ней, она услышала шепот внизу у лестницы и высунула голову в коридор, стараясь подслушать тихий разговор. Она поняла только, что говорили трое, слова же их не долетали до нее. Мучительное сомнение овладело ею, неужто Цимбо и впрямь решился предать ее! При этой мысли она вся задрожала, но тут же взяла себя в руки: она должна проверить это. Тихими, неслышными шагами вышла она в коридор и подкралась к лестнице, тут она ясно услышала разговор, происходивший внизу.
   Цимбо, голос которого она сразу узнала, произнес почти шепотом:
   — Она запрется в своей комнате и пробудет там до утра, так она не уйдет от вас. Вы возьмете ее и увезете в Мадрид.
   Инес побледнела, Цимбо действительно предал ее.
   — Не забудь, — возразил другой голос, — что мы взяли бы ее и без тебя.
   — Как бы там ни было, я все-таки надеюсь, что вы и мне выделите что-нибудь из ваших барышей. Вспомните, что я ведь лишился своей собаки, — возразил Цимбо.
   — Ты был бы дурак, — вмешался третий голос, принадлежавший Фрацко, — если бы не взял хорошего куша, вызвавшись быть ее проводником! Ведь она графиня!
   — Я ничего не получил, тогда как вы за эту добычу получите несколько тысяч реалов.
   — Кто это сказал тебе?
   — Бросьте спорить, — сказал Цимбо, — я знаю это. Из своих тысяч можете, я думаю, уделить мне сотню за то, что выдаю ее вам без всяких хлопот, без всякого шума.
   — Как думаешь, Фрацко? — спросил Рамон своего товарища. — Должны мы ему дать сколько-нибудь или нет?
   — Она еще не в наших руках, — ответил тот потихоньку, — подожди до завтра, возьмем ее, так и тебе дадим, никто же не платит зря денег.
   — Я полагаю, что предложил вам верное средство взять ее. Это все равно, что она уже в ваших руках.
   — Ведь тебе, я думаю, старик, не трудно подождать до утра, — заметил Фрацко, — тогда и дадим тебе, как только устроим дело.
   — Фрацко прав, — подтвердил Рамон, — дождемся дня, и если она попадет нам в руки, ну, тогда и тебе будет награда.
   Итак, Цимбо действительно предатель, сомнений больше не оставалось. Инес дрожала от страха. «Теперь, — думала она, — все кончено, я пропала».
   Внизу ее преследователи продолжали торговаться со старым цыганом. Что оставалось делать бедной Инес? Неслышно вернулась она в свою комнату и осторожно заперла за собой дверь.
   В это время взгляд ее упал на окно, возле которого все еще стояла лестница; цыган же продолжал торговаться с ее преследователями.
   Инес решилась на отчаянный шаг. Она быстро подбежала к окну и открыла его. На дворе было тихо и пустынно. «Воспользуюсь этой минутой», — мелькнуло у нее в голове.
   И тут в коридоре послышались шаги старого Цимбо. Медлить было нельзя. Она вспрыгнула на подоконник и вылезла в окно. Ее попытка должна была удаться, сыщики, судя по всему, были в коридоре, наверху, вместе с Цимбо. Она прикрыла за собой окно и, благополучно спустившись по лестнице на двор, бросилась к деревьям и скоро исчезла за ними.
   Старый предатель стоял у ее двери с Фрацко и Ра-моном и тихо стучался. В комнате никто не отзывался на этот стук. Цимбо постучал сильнее.
   — Откройте, сеньора! — воскликнул он наконец. — Это я, Цимбо, цыган!
   — Не открывает, — прошептал Рамон, — что бы это значило? Не заметила ли чего-нибудь?
   — Что бы она могла заметить? — сказал Фрацко. — Стучи громче, — добавил он, обращаясь к цыгану.
   — Верно, заснула, — заметил последний, — она ведь очень измучилась, — и принялся стучать громче.
   Когда и на этот стук ответа не последовало, Рамон забеспокоился.
   — Что там с ней случилось? — сказал он шепотом. — Что стучать, надо надавить хорошенько на дверь. Времени у нас немного.
   — Не может быть, чтоб она так крепко заснула, наверное, просто боится отпереть, — заметил цыган. — Сеньора, отворите, это я! — сказал он погромче.
   — Я начинаю думать, что ты, старая лисица, нарочно держишь нас здесь! — воскликнул злобно Фрацко. — В комнате никого не слышно. Пусти-ка меня, я открою.
   Он оттолкнул Цимбо и Района и всей тяжестью навалился на старую, плохонькую дверь, поднажал — и она отворилась с громким треском. Все трое вошли в маленькую комнатку.
   Рамон и Фрацко сразу увидели, что в ней никого нет.
   — Что же это такое, где она? Никого нет, кроме дохлой собаки, — проговорил с яростью Фрацко, указывая на Кана.
   — Она ушла, — пробормотал Рамон. Цыган осмотрел все углы, заглянул под кровать, он не мог прийти в себя от изумления.
   Фрацко посмотрел на него недоверчиво.
   — Куда же делась графиня? — спросил он, обращаясь к нему. — Ты ведь хотел нам выдать ее, старая каналья!
   — Ах ты, мошенник! Хотел деньги взять с нас вперед, да и удрать небось!
   — Ну смотри, с нами шутки плохи. Говори, где графиня? — угрожающе воскликнул Фрацко. — Куда ты ее дел?
   Цимбо стоял, окаменев от изумления.
   — Ничего не понимаю. Это какое-то чудо! — проворчал он сквозь зубы.
   — Я выбью из твоей головы это чудо, старый черт! — произнес Фрацко с яростью, толкнув старика к порогу. — Так ты вздумал обмануть нас! Ты хотел взять с нас деньги, да нас же после на смех поднять! Не так мы глупы, как ты думал!
   — Говори же, где сеньора? — воскликнул Рамон, так треснув Цимбо кулаком, что у того потемнело в глазах. — Куда ты ее спрятал, признавайся?
   — Признавайся сейчас же! — прошипел Фрацко, сбив старого предателя с ног. — Говори, где графиня?
   — Не знаю, сеньоры, клянусь, что не знаю! Она была здесь, когда я пошел к вам.
   — Так мы и поверили тебе, цыганская рожа, — сказал Рамон, — знаем мы ваше отродье, всякого проведете, всякого норовите надуть! Сто реалов хотел стянуть. Нет, постой, брат, ты у меня за это поплатишься!