Бородин Леонид Иванович. Гологор

   - Знакомься! Женился я. Катя это.
   - Ну-у... - протянул Селиванов, не то удивленно, не то одобряюще.
   - Вот и хорошо, - сказал он, разглядывая Катю. - Гости - это хорошо. А то тут со скуки опухаешь. Катерина, значит! Хорошо. У меня как раз чаек на пару! Пшли вон!
   Собаки радостно вылетели в дверь.
   - Кое-что покрепче чайка имеем! - подмигнул Сашка.
   - Само собой, - согласился хозяин. - Раз женился, с пустыми руками не придешь. А я уже забыл, как оно на вкус это дело бывает. Зато у меня на заглот кое-что имеется!
   - Насчет мяса... у тебя всегда, Селиваныч! - подмазал Сашка.
   Селиванов самодовольно хихикнул. Глаза у него были с вечным прищуром, хитроватые и себе на уме. Походка суетливая, но суетливость скорее наигранная. Хотел проще казаться, чем есть. А в кажущейся хилости таилась и проступала в движениях упругость и кошачья хватка. При всем этом, конечно, трудно было предположить, что ему уже седьмой десяток.
   Бывшее собачье ложе он проворно переоборудовал в приличную постель. Так же быстро на столе появился минимум трапезного инвентаря.
   Катя очень хотела есть, но, не задумываясь, пожертвовала бы ужином в пользу немедленного сна. Она сидела на нарах, и до нее доходило теплое дыхание железной печурки. Теплота размаривала. Надо бы принять какое-то участие в подготовке ужина, но не было сил шевелиться, не хотелось двигаться и говорить ничего не хотелось.
   Сашка суетился, помогая Селиванову. Попутно обменивались информацией.
   - Про Сережку знаешь?
   - Встретил его.
   - Уже ушел? - спросил Селиванов.
   - Зимовье я заколотил.
   - Собака-то его где? - спросил Селиванов. Сашка пожал плечами. И верно, у Сергея была хорошая собака. Куда он ее дел? Может, Фильке отдал на базу?
   - Приходил он ко мне, - говорил Селиванов, - смурной, вопросы задавал с провокацией.
   - Чего?! - удивился Сашка.
   - Кому, говорит, ты нужен на белом свете?
   - Не похоже на Сергея! - засомневался Сашка.
   - А я что говорю! Приперся в дождь. Под этим делом...
   - Сережка! Пьяный! - Сашка даже рот открыл от удивления.
   - Я, говорит, тебе сейчас лекарство принесу. Только его и видел!
   Сашка не стал ничего уточнять. Старик - известный путаник. Все знали недолюбливали они друг друга. Участки охотничьи были у них близко. А на этой почве всегда недоразумения. Селиванову пальца в рот не клади! Из-под руки подранка забрать может. Для него Сергей был бич, а по-селивановскому кодексу по отношению к бичам морали не существует.
   Наконец, сели за стол. На нарах Сашка с Катей. Селиванов напротив. Сашка налил Кате на два глотка, себе немногим более, Селиванову стакан.
   - Чего так? - обидчиво спросил тот.
   - Мы свое завтра доберем!
   Селиванов выпил, прищурился до исчезновения глаз, прочмокал губами:
   - Ничего! Только Петровская водка здесь не ночевала! Уж мы-то знаем, что такое была Петровская!
   Через стол хлопнул Сашку по плечу:
   - Но все равно, угодил старику. Считайте, что за ваше счастье выпил! Тостов говорить не умею, покамест до нормы не доберу!
   - Какая у тебя норма, Селиваныч? - спросил Сашка, отрезая Кате кусок изюбрятины.
   - Три раза помрешь с моей нормы и один раз воскреснешь!
   Катя смеялась вместе с ними. Потом Сашка пил с Селивановым, а их разговор Катя слушала уже сквозь сон, упросившись на отдых и получив на то согласие мужчин, жаждущих профессионального общения, то есть обычного охотничьего трепа, без которого не обходится таежное застолье.
   Треп трепом! Но вот Селиванов подмигнул Сашке и спросил полушепотом:
   - Стволы иметь хочешь? С нарезкой! Завязываю я с этим делом, парень!
   - С чем? - не понял Сашка.
   - С тайгой!
   Это было что-то новое или чистая липа.
   - План я свой жизненный выполнил, вот что! Больше тебе ничего не скажу. Но о Селиванове еще услышите! Ты думаешь, я кто?
   Он улыбался таинственно и зловеще. И что-то ранее незамеченное увидел в нем Сашка.
   - Ты таких, как я, в кино не видел! Понял?!
   - Может быть, - уклончиво ответил Сашка.
   Выговорились далеко за полночь. Селиванов долго притворно кряхтел на своем жердевом ложе. Сашка осторожно подлег к Кате. Она, не просыпаясь, повернулась к нему, и голова ее оказалась на его руке. Боясь шелохнуться, пролежал он так долго, и даже потом, уже во сне, все время помнил, что на его руке покоится бесценное и хрупкое счастье.
   ВСЕ
   - Филя, я все хотела спросить, почему ты себя так называешь? Ведь ты сам захотел, чтобы тебя Филей звали?
   - Не Филей, а Филькой! И здесь существенная разница!
   Катя с Филькой, сидя на сосновых чурках, чистили картошку. Моня в углу за столом заряжал патроны. Сашка со Степаном на улице кололи дрова, и оттуда доносились их голоса, чаще Сашкин, веселый и звонкий, реже Степанов, глухой, хриповатый.
   Филька бросил очищенную, точнее, изуродованную чисткой картофелину, протер широкое лезвие охотничьего ножа, пальцы сполоснул в ведре.
   - Филя - это профанация той идеи, которую я оформил своей кличкой.
   Филька говорил как всегда многозначительно, исключительно серьезно, словно был уверен, что если он открывает рот, то только для того, чтобы сообщить несомненную истину или нечто совершенно исключительное.
   Поначалу Катю раздражала эта манера пророчествовать и поучать, но очень скоро она почувствовала, что слушает Фильку всегда с интересом и что его манера говорить - это, по сути, что-то очень близкое к тому упорству, с каким он настаивал на своей смешной кличке. И спросила его об этом не случайно.
   Филька вперил в нее свои серые глаза, чуть приподнял бровь, подался вперед.
   - Кличка эта справедливо квалифицирует мое место здесь, в этой обстановке. Сашка отлично стреляет. Степан вынослив, как медведь, Моня шарлатан по призванию...
   Моня за столом повернулся к ним и заулыбался виновато и сконфуженно.
   - ...Моня и тот умеет кое-что лучше других! К примеру, быстро и хорошо заряжать патроны, хотя закрывает глаза, когда приходится стрелять. Я назвал лишь некоторые достоинства наших друзей. Я же сам не умею ничего и не имею желания научиться! Нелегко было признаться себе в этом, поверь, но пришлось, потому что нежелание - это и есть неспособность!
   - Но тебя все здесь любят! - возразила Катя. - Сашка мне о тебе...
   Он повелительно перебил ее:
   - Не то! Любят? Это значит, что ненавидят. А за что меня ненавидеть? Я никому зла не делаю, чужой хлеб не ем. В мире так много ненависти, что ее отсутствие мы готовы принять за любовь. Любовь - это не то. Любовь - явление чрезвычайно редкое.
   Катя с сомнением покачала головой. Сказала искренне:
   - Я вот всех вас люблю.
   - И Степана? - спросил тотчас Филька, как будто иглу воткнул.
   - А почему я должна его не любить? - смутившись и даже испугавшись, вопросом на вопрос ответила Катя.
   Филька посмотрел на нее пристально, чуть-чуть, лишь уголками тонких губ усмехнулся.
   - Опасная тема? - не то спросил, не то подвел черту разговору.
   Уже который раз в разговорах с Филькой Катя неожиданно словно на гвоздь наступала. Ей всегда хотелось спорить с ним, часто его утверждения казались не просто неверными, а будто сознательно обращенными в неверность. Но сколько раз, когда она уже готова была уличить его в нелогичности или даже в ошибке, он вдруг врывался какой-нибудь фразой в запретные области ее дум или состояний. Она боялась Фильки, но боязнь была такого рода, что порождала соблазн испугаться еще раз.
   Другое дело - Степан.
   В тот суматошный первый день, когда они пришли на базу, обменявшись впечатлениями, она сказала Сашке о Степане: "Какой-то он... угрюмый..." Сказала очень осторожно и не пожалела об осторожности, потому что Сашка возразил категорично: "Зато верный!"
   В отношениях Степана и Сашки была какая-то недемонстрируемая близость, причины которой ускользали от Кати, тем более досадно, что ее беспокоила эта близость, внушала смутный страх, может быть, именно потому, что была непонятна...
   Моню она полюбила сразу. В тот день он подошел к ней и сказал:
   - Ты знаешь чо, если я... это... нечаянно матюгнусь... ты не обижайся, ладно?
   При этом он так смешно шмыгнул своим зигзагообразным носом, что она рассмеялась и ответила с чистой душой: "Ладно!"
   - Я хороший! - сказал он. И Катя снова рассмеялась. Моня был первым, с кем она заговорила, через кого нашла общий язык с Филькой и вообще вписалась в эту компанию на правах своего человека.
   Моня был неряха и разгильдяй. Лодырь он был феноменальный. Но в бросающейся в глаза небрежности, что сквозила в отношении к нему всех остальных, не было презрения, и даже Степан, мрачный и немногословный, когда говорил с Моней, добрел голосом.
   В тот первый день, когда праздновали одновременно и Монин день рождения и "свадьбу", после изрядного количества тостов Филька пел под гитару давно запетые романсы, но звучали они в этой обстановке удивительно в тон, и Катя даже подпевала немного... Но потом гитару взял Моня и спел блатную песню. Это скорее была пародия на исполнение, хотя Катя так и не поняла, как сам Моня относился к своему исполнению. Он выпячивал челюсть, закатывал глаза, тряс головой или покачивал ею в зависимости от ритма, плакал и скулил голосом абсолютно не певческим и брякал по струнам вообще, казалось, как попало.
   И мамаши своей я не помню!
   Дайте крылья, я к ней улечу!
   Воспитать меня Север не сможет,
   Потому что я сам не хочу!
   Потом он пел про "пацанку", которая "хоть ты и женщина, но ты еще дитя". Компания укатывалась со смеху, хлопали и топали ногами по непроструганным половым доскам.
   Филька потерял всякую важность и гоготал неистово до слез и коликов. Потом Моня плясал под гитару "цыганочку". Плясал с исключительной бездарностью, но с таким азартом, что заразил всех, и даже Степан пробухал сапожищами дважды вдоль барака.
   Монина абсолютная бездарность во всем странным образом обращалась в свою противоположность, в редкий дар быть нужным всем, с кем общался. Между прочим, его лень и разгильдяйство всегда проявлялись лишь до определенной меры и потому не были никому в тягость и не вызывали раздражения или неприязни. Моня умел быть и безотказным и неразборчивым в деле. Катя вообще подозревала, что именно Моня был тем стержнем, на котором крепилась вся компания столь разных по характеру людей.
   Это Моня закричал "горько!", когда перешли ко второму вопросу "повестки дня". Это его радостный взгляд подтолкнул Катю на ответ в быстром и сконфуженном Сашкином поцелуе. Уловив встречное движение губ, Сашка вдруг по-настоящему почувствовал себя женихом и как-то сразу весь преобразился внешне, что немедля подметил Филька.
   - За постоянство твоего одухотворения! - произнес он тост, гипнотизируя Катю изучающим взглядом человека, претендующего на знание человеческой природы.
   И только Степан тогда ничем не выразил своего отношения и опростал кружку, словно выполнил установленный ритуал.
   Ростом он был ниже Сашки на полголовы, но вдвое шире в плечах, кряжист и ухватист: сила чувствовалась в нем медвежья и в лице было что-то от хозяина тайги широкий нос, глаза с глубокой посадкой, черные, как и его жуткая борода, от висков уходящая за воротник. Короткие, толстые пальцы когда собирались в кулак, казалось, сливались в монолит сокрушительный и всепробивающий. Усы, азиатским изгибом уходящие в бороду, скрывали выражение губ, почти всегда плотно сжатых и неподвижных, даже когда он говорил. Говорил он всегда хмурясь, глухо, иногда неразборчиво, никогда не повторял сказанного. На зов никогда не откликался, а лишь поворачивал голову, отвечал часто только кивком головы.
   Его должны были бояться, но никто не боялся, и Катя ломала голову, пытаясь понять, что еще видят в нем или знают о нем все остальные, чего она не может уловить и потому правильно понять и правильно относиться к этому человеку.
   У Фильки на этот счет ничего выведать не удалось, но на ее интерес Филька сделал стойку и вот теперь, через месяц щелкнул ее по носу. Пронюхал-таки!
   А иногда Кате казалось, что все они не боятся Степана только потому, что не знают его. Но в этой мысли была претензия, и Катя отказывалась от нее, как только она появлялась.
   Ей, конечно, повезло, что прибыла она в эту компанию в день общего веселья. В такой обстановке притирка сократилась вместо нескольких недель до двух, трех дней. Эта же обстановка открыла ей Сашку со многих сторон сразу и не принесла ни одного разочарования.
   Месяц спустя этот день представлялся ей калейдоскопом улыбающихся, хохочущих лиц, добрых и сочувственных.
   Во второй половине дня появился с трактором Оболенский и двое рабочих, что сопровождали его. Они, упившись, заночевали на первой гриве, а прибыли на базу в самый разгар застолья. Потом неожиданно оказался среди них Селиванов, он притащил свежего мяса, а на простодушный вопрос Мони, где добыл, ответил двусмысленной прибауткой и с удовольствием принял в себя штрафную.
   После пения, плясок, к исходу спиртного и к исходу дня открыли настоящую канонаду из всех видов оружия, и как только они не перестреляли друг друга в таком состоянии!.. Стреляли по консервным банкам, целая гора которых скопилась за много лет на задворках базы. Сначала лупили по неподвижным мишеням, потом стали подкидывать банки в воздух, завертели стволами, толкая друг друга прикладами, оспаривая до хрипоты свои способности. К концу дело дошло до того, что стали выбивать малокалиберками банки из рук друг друга. На это Катя уже не могла смотреть вообще, и когда стрелял Сашка или сам, держа банку на вытянутой руке, превращался в мишень, Катя, сжимаясь от ужаса, дала себе слово, что как только утвердится ее положение, она этой забавы больше не допустит ни в пьяном виде, ни в трезвом.
   Потом все кидали свои страшные пиратские ножи в стенку склада, и если в стрельбе абсолютным чемпионом был Сашка, то здесь Степан проявился на грани циркачества. Из любого положения он втыкал нож за пятнадцать шагов в пачку "Беломора". "Еще бы! - с завистью сказал Моня - Пять лет тренируется!" На удивление Кати, азартный интерес к этому занятию проявил Филька, и кидал он прилично, и гордился этим совершенно серьезно. "Все мужчины в чем-то дети!" - подумала Катя. Ушлый Филька словно подслушал мысль, подскочил, торопливо выдал:
   - Рудимент! Гальванизация хищнического инстинкта первочеловека!
   Сказал и побежал к черте, чтобы не упустить свою очередь.
   Моня втыкал ножи в основном ручкой в стену. И это было естественно, так же как и то, что пули от его стрельбы свистели по всем сторонам, кроме нужной.
   - Весь день на манеже известный бич Гологора по кличке Моня! комментировал Филька.
   Ну и, наконец, собаки, активные участники во всем происходящем. Они встретили Сашку с Катей на тропе, когда еще базы не видно было, и с радостным визгом повисли на Сашке. Их было три. Две Сашкиных и одна Степана. Сашка представил их Кате, и она сразу поняла, почему одного зовут Чапой, другого Хуком, а Степанова кобеля, рыжего и косматого, нарекли традиционной кличкой Рекс, характеризующей особенность его лая и рычания. Все три собаки были лайки, и когда они неслись по кустам, то их закрученные хвосты - рыжий, белый с черным и черный весь - одни только и были видны и казались самостоятельными живыми существами, мечущимися между кустов, и под кустами, и над кустами с непонятной целью и смыслом.
   В тот день с Селивановым пришли еще две и тотчас же подняли скандал на всю тайгу и, нужно отдать им должное, ни в чем не уступили трем своим противникам, а когда их разняли общими усилиями, то держались вызывающе и победоносно. Во время стрельбы все пять себя вели крайне нервно и никак не могли понять бессмысленности пальбы, явно не одобряя легкомысленного поведения своих хозяев.
   Вместе с другими обязанностями по базовому хозяйству к Кате перешло и кормление собак. Раньше этим занимались все по очереди, впрочем, как и все остальные обязанности, выполняемые поочередно. Собаки привыкли к Кате быстро. Они сопровождали ее на ручей, что пробивался кверху из-под камней метрах в пятидесяти от базы. Тропа до него уходила вниз, и база через десять шагов уже скрывалась за деревьями. Тропу с обеих сторон плотно обхватывали заросли жимолости, а кедры почти смыкались над головой кронами, отчего на тропе всегда бывало сумрачно, даже в солнечные дни. Катя боялась ходить за водой одна. Никому не приходило в голову проводить ее, потому что и догадаться о ее страхах не могли. Для них ручей был как, положим, кладовая при доме. К тому же за водой чаще всего ходил кто-нибудь из парней. Катя ходила лишь в исключительных случаях, когда все заняты бывали. С собаками она чувствовала себя уверенней, хотя часто они предавали ее, уносясь в заросли за бурундуком и оставляя один на один со всеми подозрительными звуками и шорохами тайги.
   Более других Кате нравился Чапа - сдержанностью поведения, прямотою взгляда, да и красивей других он был мастью. Но Катя старалась избежать пристрастия, а проявив его, тотчас же, словно вину искупая, обрушивала море ласки на других собак.
   К Степановой долго относилась с затаенным подозрением, но убедившись, что Рекс на редкость добрая и привязчивая собака, полюбила его и перестала даже в мыслях связывать его со Степаном.
   С самим Степаном было сложнее.
   Когда к ночи после общего пиршества они с Сашкой пришли в отведенную им сторожевую избушку, там все оказалось прибранным и даже постель приготовлена вполне сносно на широких, как и везде, жердевых нарах. После она узнала, что это дело рук Степана. Когда он успел, неизвестно. Но успел. И никто не заметил его отсутствия. Он же, Степан, прибил умывальник и полочку к ближайшему кедру, метрах в пяти от избушки, он же заделал дыры в единственной кабинке туалета, что скворечником просматривалась за складом в редком березнике.
   А настороженность к нему не проходила. Ее заново порождал каждый мимолетный взгляд, что ловился Катей часто случайно, часто украдкой. Бывало, что она замечала на его лице незнакомое выражение какой-то внезапной открытости, и тогда она всей душой подавалась навстречу этому открытию, ее тяготило собственное отношение к Сашкиному другу, но исчезало видение доброты и ясности на лице этого непонятного человека - и Катя снова неконтролируемым инстинктом выпрямляла колючки.
   Почему-то казалось Кате, что пока она не поймет Степана, что-то в Сашке останется для нее закрытым. Тут же себя спрашивала: "А если бы Степана не было? Все шло бы само собой? Так ведь?" И сама удивлялась назойливой мысли: "Лучше бы его не было!"
   Если не считать этой тревоги, которая, впрочем, не столь уж часто посещала поющую от счастья Катину душу, если ее не считать, то душа ее действительно распевала в ритм бегущим дням веселую песню счастья. Самой себе она все еще не решалась сказать "люблю". Она не хотела говорить даже для себя, а может быть, именно для себя и не хотела в особенности, потому что когда-то уже говорила это слово, и в ее памяти оно крепко срослось с чем-то, что, увы! счастьем назвать было никак нельзя. И потому она хотела вообще обойтись без этого слова, она хотела просто жить, а жизнь, как ей казалось и верилось, раскаталась перед ней мягким ковром удачи.
   Оба изрядно захмелевшие, поздно вечером пришли они в свое новое жилище. Степан, понятное дело, приготовил им одно ложе. Сашка с чрезмерной деловитостью тут же начал растаскивать постельные принадлежности на два комплекта. Катя стояла у входа, привалившись к струганому косяку, и с улыбкой наблюдала за Сашкиной суетой. Мысленно она уже несколько раз сделала от двери шаг вперед, а действительно сделала его лишь тогда, когда поняла, что если его не сделать, то все ненужно усложнится. Она шагнула вперед, тронула Сашку за локоть и, когда он еще не успел повернуться к ней, сказала:
   - Не надо, Саша! Оставь.
   Он рванулся к ней и захлестнул в объятиях. Она почувствовала себя молоденькой девушкой, впервые подходящей к брачному ложу, и это чувство было так натурально, что она, забыв начисто обо всем, что было в ее жизни, вдруг затряслась от робости, стыда и радости, и даже желание ее было в эти минуты смешением чисто девичьего любопытства и страха.
   Было уже совсем светло, когда она выставила Сашку из зимовья. Выскочив на поляну между избушкой и бараком, он кувыркнулся по траве, и спина его сразу же стала мокрой от инея. Но он еще не почувствовал озноба. Подкрался сзади и набросился на Степана, вышедшего из барака. Степан молчаливо и спокойно вывернулся, уложил Сашку на лопатки и пробурчал в бороду:
   - Тоже мне! После бабы на мужика бросаешься. Ветром, поди, качает после ночки! Чего петушишься? Первый раз, что ли?
   Хотелось хвастануть, но Сашка удержался, потому что увидел, что Катя смотрит из оконца, словно услышать могла.
   На третий день начались дожди. От унынья и подавленности Катю спасала хозяйственная суета и, конечно, Сашка. Ей иногда казалось, что полдня он только тем и занят, чтобы во второй половине подготовить для нее какой-нибудь приятный сюрприз. Иногда и вовсе пустяк. Его можно было бы и не заметить, но он приносил радость и потому замечался. Иногда это была просто похвала чему-то, чем она овладела или что-то усвоила из опыта таежной жизни. Или это был перепуганный бурундучок, которого она подержала в руках и выпустила на ствол ближайшего кедра. Могла быть это и просто полочка для ее мелочей у окошка, приспособленная по Сашкиному наитию на редкость удачно и к месту. Катя пыталась быть такой же по отношению к Сашке, но вот он как раз не замечал ее сюрпризов, может быть потому, что саму ее все еще воспринимал немыслимым сюрпризом судьбы. Иногда у ней сжималось сердце. Долго ли продлится эта идиллия? Она пыталась вообразить первую ссору с Сашкой, но воображение не срабатывало. Это одновременно радовало и пугало ее. Радовало - надеялась на лучшее. Пугало - боялась оказаться неподготовленной к худшему. Но худшего не предвиделось. И когда ей становилось тошно от собственных страхов, она отмахивалась от них и вся отдавалась радости.
   Дождь колотил по рубероидной крыше так звонко, будто крыши не было, а только легкий навес над головой, и все время хотелось посмотреть, не течет ли где-то. Дождь пригибал ветви кедров, и вид у них был такой, что вызывал сочувствие. Территория базы была с наклоном в сторону их избушки, и у крыльца появился ручей. Огибая крыльцо, он впадал в тропу к колодцу и дальше катился по готовому руслу. В колодце, заполнившемся до краев, вода помутнела, и Катя набирала воду прямо с неба, выставляя на ночь все ведра, какие имелись.
   По утрам и вечерам из распадков подкрадывался к базе туман, да такой необычной плотности и столь странного цвета, что, если бы не дождь, его можно было бы принять за дым от большого пожара. К середине дня туман сползал в распадок и оседал на его дне белым облаком.
   В бараке у парней творилось Бог знает что. Филька с Моней наверстывали упущенное. Все помещение было завалено сосновыми чурками, которые затем превращались в щепу-дранку. Это была их работа. Тысяча штук дранки оплачивались в пять рублей. Филька, подсчитав, объявил, что его личный и Монин тоже "прожраточный минимум" не превышает трех рублей, а потому, не горя желанием вставать на трудовую вахту, он не намерен лишний раз махать ножом. Именно ножом, правда широким и чудовищной остроты, превращались полуметровые в диаметре сосновые чурки в тонкую дранку. Работа эта, конечно, была для дураков. Но поскольку для умных работы пока не представлялось, Моня с Филькой добросовестно давили животами на ножи с утра до вечера. Полмесяца до этого активно пробездельничав, они оказались перед угрозой "отрицательного платежного баланса".
   Сашка и Степан смотрели на такой способ заработка с нескрываемым отвращением, и на осторожный намек Кати "помочь бы" Сашка просто рассмеялся, а Степан поджал губы до исчезновения. Но зато всю остальную работу по хозяйству: топку печки, заготовку дров, между прочим, и заготовку этих самых чурок - они целиком взяли на себя, и потому Филька с Моней "вкалывали" вполне производительно, разумеется, из расчета три рубля на день, учитывая дни безделья.
   Вечером в гости, то есть просто так посидеть и потрепаться приходил кто-нибудь, чаще Филька, реже Степан. Моня каждый раз извинялся за надоедливость, все время порывался уйти "если помешал", но когда приходил, в итоге сидел до самого поздна, пока Сашка бесцеремонно не выпроваживал его. Иногда собирались все на общий ужин в бараке, где теперь до одури пахло сосной. Рубились в дурака. Чаще без Кати и Фильки, который, получив терпеливую и благодарную аудиторию, весь эманировал в идеи.
   Катя пыталась осторожно повышать интеллектуальный уровень компании. Даже организовывала прослушивание по транзистору классической музыки. Но интерес проявил только Сашка. Это, как говорится, было само собой. Степан молчал, Моня хлопал глазами и швыркал носом. А Филька высказался в итоге:
   - Общество приучило меня любить классику. Но я могу обойтись без нее, как и без всего прочего, к чему меня приучило общество.
   Филька фальшивил, но уличить его было невозможно. Однажды весь вечер говорили о Сережке и Тане, и хотя Сашка сам начал этот разговор, Катя почувствовала, что разговор ему этот неприятен, что он рождает какое-то беспокойство. Впрочем, какое именно, она понимала, и сама, может быть, в меньшей степени, но испытывала то же самое. Она сумела перевести разговор на письмо, что нашли они в зимовье. Филька знал автора и характеризовал его односложно: "Подлец!" Сережа исчез. Оболенский, еще раз прибывший с трактором на базу за дранкой, сообщил, что Сережа уволился и никому не сказал, куда уезжает. От Оболенского узнали и другое: как в воду канул Селиванов. Зимовье его заколочено. В конторе появился однажды, там был какой-то скандал с его участием. А после его никто не видел. Два охотничьих угодья теперь пустовали, а сезон был уже на носу. Значит, новых охотников не будет, и, значит, шансы на удачу были реальны. Степан был особенно доволен. Селивановское зимовье недалеко, участок его хорош и близко. Степан ведь как-никак сторож, и далеко или надолго уходить ему нельзя. Теперь же можно пошарить по селивановским тропам. Место соболиное. Сашка ничего не выигрывал. Его участок был в противоположной стороне и, в сущности, не имел границ, уходя к ледникам. Но чем меньше охотников, тем лучше.