Бородин Леонид Иванович. Гологор

   - А ты? - подозрительно и ревниво спросил Моня.
   Степан колюче уставился ему в глаза.
   - А я останусь с ней. И приведу ее, когда сможет идти. Понял?!
   - Собирайся, потопаем!
   Филька сразу же начал одеваться. Кинул Моне его потрепанный полушубок, сунул в руки его одностволку, нахлобучил на лоб шапку.
   - Ну, вы... это... приходите... - пробормотал Моня, глядя на Катю.
   - Нет, тут останемся! - буркнул Степан.
   Катя никак не реагировала на их уход и даже не посмотрела в их сторону, и Моню это явно обидело.
   На улице нервным лаем заливался Рекс. Степан вышел проводить друзей, попутно наорал на него, и тот притих. Принес охапку дров. Когда дрова громыхнули по полу, Катя очнулась.
   - Я лягу... - сказала она.
   - Ложись.
   Степан закрыл ее полушубком.
   Ей снилось, будто стоит она не то в поле, не то в пустыне, а кругом пересохшая земля, растрескавшаяся ровными и правильными ромбами, и похожая на паркет, но это не паркет, а именно пересохшая земля. Над ней небо на глазах затягивается черно-синими тучами, туча к туче протягивает косматые лапы, сцепляются друг с другом, сливаются друг с другом, и в этом слиянии она ощущает какую-то мерзкую похоть, вызывающую, демонстративную похоть, и она хочет отвернуться, не видеть этой гадости, но куда ни отворачивается, везде одно и то же - сцепляющиеся, совокупляющиеся черно-синие тучи, а под ногами паркет издыхающей земли, где трещины между ромбами - словно рты разинутые, почерневшие от жажды...
   Проснулась, потому что было жарко. Степан перестарался, перетопил. В окнах темно. Значит, проспала весь день. Вспомнилось все сразу. Подумала, что Сашке уже, наверное, сделали операцию, ему сейчас уже легче. Стало досадно, что проспала день, когда могла бы сегодня выйти из тайги, а завтра была бы уже с Сашкой. Но понимала, что не смогла бы пройти эти ужасные снежные километры, которые и представить трудно.
   Степан сидел на чурке, локтями на столе-пне, сидел в рубахе навыпуск, борода его лежала на локтях, будто приросла к ним, пальцы вплелись в космы на голове, такие же черные, как и борода, такие же жесткие даже по виду... Он вроде бы дремал, потому что те две-три минуты, что она смотрела на него, не пошевелился ни одним мускулом.
   - Степа! - окликнула она. Он медленно поднял голову и показался ей сонным.
   - Степа, ты повернись, пожалуйста, я встану... - попросила она, подозревая, что волосы у нее не в порядке, да и вообще не мешает в зеркало посмотреть.
   Степан вяло развернулся на месте, голова его опустилась, он весь ссутулился... и только сейчас она заметила на столе бутылку. "Откуда?" подумала. И догадалась: у геологов достал. Она и не думала осуждать его, она понимала, чего стоила ему "прогулка" на Лазуритку, она могла только едва вообразить этот марш-бросок через три гривы по зимнему бездорожью. И Степан казался ей человеком-великаном, чья сила, чье мужество и благородство достойно пера Джека Лондона, и было даже как-то совестно, что при всем том она, к примеру, никогда не смогла бы его полюбить. Совестно было вспомнить о былой неприязни к Степану. И причесываясь, она думала над тем, как получше и естественнее загладить свою вину перед Сашкиным другом. Она подошла к нему, положила руки на его крупные, твердые плечи.
   - Степа, ты поспи, я уже выспалась, посижу.
   Под ее руками дрогнули его плечи и будто пригнулись, как от тяжести. Он повернул голову к ней, и она с раздражением на себя все-таки не могла не отметить, что неприятен ей его взгляд, и глаза его неприятны, и все лицо его, мускулистое и грубое... Подавляя в себе эти ощущения, она старалась быть как можно нежнее голосом, чтобы не догадался он об ее отношении, потому что менее всего хотела хоть чем-нибудь обидеть его. Обняла его за плечи и сказала очень искренно:
   - Ты представить себе не можешь, Степа, как я тебе благодарна!
   Он дохнул на нее водкой, она откачнулась, едва сдержав лицо от гримасы.
   - Да ты совсем пьяненький! - ласково сказала она, как можно приветливее улыбаясь - Пойдем, я уложу тебя, а ты спи, сколько спаться будет! Ну, пойдем!
   Она взяла его за плечи, пытаясь поднять, вовсе не надеясь поднять, но он медленно и грузно поднялся сам.
   "Господи! - подумала она. - Какой же противный у него взгляд! Хоть бы лег да заснул!"
   - Ну, Степочка, иди ложись! Тебе обязательно поспать надо, а то... она не договорила. Ее руки вдруг оказались в железных клещах, и она не вскрикнула только потому, что перемена в его взгляде парализовала ее.
   - Курва! - выговорил он отчетливо. - За мужика меня не считаешь!
   - Степа, ты что, Степа! - в ужасе пролепетала она.
   Сжав ее руки выше локтей, он приподнял ее, как пушинку, и швырнул на нары. Она больно ударилась локтями, но боль эту осознать не успела, перекошенное бородатое лицо нависло над ней, и рука его с толстыми, стальными пальцами сначала вцепилась ей в подбородок, потом судорожно рванулась на грудь...
   Рывком, резким и яростным, он разорвал все, что было на ней, так что в одно мгновение она оказалась перед ним обнаженной, и губами и зубами, как исстрадавшийся упырь, впился в ослепившую его грудь...
   Если под разумом понимать способность мыслить или просто думать, то она лишилась этой способности. Остались только ощущения. Что-то немыслимое, нестерпимое, постыдное и жестокое делалось с ее телом - руки, плечи, грудь, губы, шея, ноги - все кричало от боли, но она не могла произнести ни звука, голос покинул ее и горло застыло в судороге немоты. Было только понимание непоправимости того, что происходит. Боль заглушила и порвала эту единственную ниточку сознания, и она, словно пятясь в темноту, провалилась в бесчувствие...
   Когда она открыла глаза, то сразу увидела рядом с собой что-то очень знакомое и приятное. Это что-то было нежно-голубого цвета. Она стала припоминать, что же это, и наконец, догадалась, что это ее любимая комбинация, которую она купила в прошлом году на барахолке в одном провинциальном городке. Тогда была весна, и городок был весь в белом пуху яблонь и черемух...
   Но почему только кусок, лоскут?.. Тут она почувствовала боль, сначала на губах, облизнула их и ощутила привкус крови. Затем боль начала просыпаться то там, то тут, и она уже не знала, где ей больнее: все тело было сплошной болью.
   Потом будто кто-то разом сорвал занавеску, и она все вспомнила, все сразу, не по очередности, а как-то одной общей картиной памяти - и брод через Ледянку, и Сашкину рану, и безумное лицо Степана...
   Степан, как и в прошлый раз, сидел на чурке у стола-пня, только теперь он был в нижней белой рубахе, расстегнутой до пояса, и Катя видела его волосатую грудь, как черную головешку в сугробе. Лица его она не видела, только борода торчала из-под ладоней, сжавших лицо, борода сливалась с волосатой грудью, и казалось, что она до самого пояса разметалась по рубахе. Бутылки на столе не было.
   Теперь она поняла, что лежит совершенно голая и только на ноги и живот наброшены тряпки - все, что осталось от ее любимой комбинации и платья. "Прикрыл, - подумала она равнодушно. - Ну и что? - думала она дальше. - Что теперь? Теперь я должна умереть?! Умереть!"
   Необходимость умереть так отчетливо представилась ей, что показалось, что она уже умирает, и ей стало нестерпимо жалко себя, слезы полились из глаз, потекли по щеке, она чувствовала этот тихий ручеек, как будто кто-то другой плакал о ней и чьи-то чужие слезы сочувствия с ее щек капают на подушку около уха и скапливаются там холодной влагой.
   Превозмогая боль в плече и в мускулах руки, она вытерла слезы, и на ее движение Степан раздвинул ладони. Она смотрела на него внимательно, но в сущности всматривалась в свои чувства, без удивления отмечая, что ей все безразлично, потому что ничего уже невозможно исправить. А что было в его взгляде, она не хотела понимать, да и не видела взгляда, видела лицо, глаза - что-то составляющее человека, но человека не видела - то был не человек перед ней, а лишь судьба, вот таким образом порешившая ее счастье.
   И даже не для него и не о себе, а именно как вопрошают судьбу немилостливую и слепую, она сказала:
   - Что же ты наделал! Дурак!
   Ладони его сдвинулись снова, и не стало лица, но это движение было уже движением человека. Его звали Степаном. И это он совершил все...
   - Теперь мы оба должны умереть, - сказала она. Ладони не пошевелились.
   - Умрем, да?
   Он поднялся, и она с вспыхнувшим омерзением увидела, что сама лежит голая и нет у нее желания закрыться, потому что ей все равно.
   Он подошел к нарам. Встал напротив. Лицо его было мрачно, но что еще, кроме мрака, было в нем, она понять не могла, да и не хотела.
   - Ты теперь мне жена, - сказал он хмуро, не очень уверенно, но и без сомнения в голосе.
   Она слабо улыбнулась:
   - Для меня это все равно, что быть женой твоего кобеля.
   Он ударил ее наотмашь по лицу, потом другой рукой, еще и еще раз, она с криком пятилась в угол нар, а он хлестал ее, и от каждого удара ей казалось, что голова ее отрывается и вот оторвется... Она ударилась головой о бревно и так закричала, что он остановился, задыхаясь, облизывая губы, и рука замерла в замахе.
   - Ты... еще это повторишь?! - прохрипел он.
   - Нет! Нет! - кричала она, закрываясь руками.
   - Кто ты мне теперь? - спросил он хрипящим шепотом, склоняясь над ней.
   - Жена... - торопливо выкрикнула она, вдавливаясь в стену зимовья.
   Он схватил ее за руку, подтянул к себе:
   - Умереть хочешь? И умрешь! Когда я захочу! Поняла?! А пока - жена мне! И иметь буду, когда захочу, а ты с радостью будешь... Поняла?!
   Она кивала головой и молитвой вопля жаждала, чтобы он только отошел, только бы отпустил ее, только бы не бил больше, потому что это - смерть, но смерть страшная и мучительная, такой смерти она не хотела...
   Он кинул ее на нары: и она, свернувшись клубочком, зашлась рыданиями. Некоторое время он стоял над ней, потом рявкнул:
   - Перестань!
   Она вздрогнула.
   - Ну! - повторил он.
   Она послушно закивала головой, не справляясь с дыханием и слезами.
   - Оденься и умойся! - приказал он и, отойдя к печке, отвернулся.
   Она, всхлипывая громко и испуганно, спрыгнула с нар, вытащила из-под нар чемодан, торопливо стала надевать на себя все подряд, что попадалось под руку. Умывальник был за печкой, чтобы пройти туда, нужно было попросить его посторониться, а он стоял и не шевелился. Она взглянула на стену напротив. Сашкино ружье заряжено, как всегда. Но ей не успеть! Нож выдернуть из ножен она бы успела, да разве одолеть ей эту спину, не спину, а панцирь под рубашкой... А если в шею? Вспомнился рассказ Фильки об охотниках, пьющих кровь из шеи раненой козы. Нет, не сможет она убить его! А он убьет ее! Рано или поздно убьет! Так пусть уж сразу!
   Она и сама удивилась. Откуда появилась в ней такая твердая готовность умереть! Ведь минуту назад еще она дрожала от страха! Почему-то нелепо подумалось, что голая была и потому страшно было. Надо только его сильно разозлить. Сильно! Она почувствовала даже что-то вроде азарта, она еще сознавала, что вся избита, что сейчас, в нервном состоянии не чувствует боли, но стоит только расслабиться, успокоиться - и ее ждет боль, она уже успела увидеть багровые пятна на груди, на руках, на животе, а во рту вкус крови уже и не ощущался - она глотала кровь, как слюну.
   Она боялась этой ожидающей ее боли, и не было ничего, ради чего стоило ее терпеть.
   Надо было придумать, как надежнее разозлить его, но не было сил думать и терпенья не было, и она, схватив первое, что попалось ей под руку - пустой котелок, - запустила его ему в голову.
   От удара он ткнулся вперед, выкинул руки и мгновенно развернулся к ней.
   - Скотина! - радостно и истерично крикнула она. - Сволочь! Подонок! Ублюдок! Ну!
   Она подступала к нему, полусогнувшись, подставляя лицо, отведя руки назад.
   - Ну! Давай! Убивай! Ну! Ублюдок!
   Уже дернулась его рука для страшного удара, но тут она плюнула ему в лицо, и рука его вместо удара вдруг вытерла этот кровавый плевок со лба, и он отступил на полшага. Замешательство и растерянность были на его лице.
   - Что же ты, гад! - отчаянно закричала Катя. Она знала, что сейчас ей надо умереть, что потом у ней уже не будет сил, не хватит мужества, что если сейчас она не умрет, то все будет еще хуже, чем есть...
   - Трус! Паршивый трус! Сволочь! Чего же ты?
   А он уже не только отступал, отступать-то особенно некуда было, он теперь отталкивал ее обеими руками, и она с ужасом поняла, что он сломался. Но жажда смерти все еще владела ею, она бросилась к стене, выдернула нож, но ударить себя не успела - он так сжал кисть руки, что нож вывалился из ладони, как выдавленный.
   Она билась в его руках, колотила его головой по лицу, пинала ногами он словно ничего не чувствовал, стоял как скала, держа ее в обхват, и ничего не говорил, только сопел...
   Через несколько минут она выдохлась. Он положил ее на нары и, опасаясь новой вспышки, долго стоял рядом, готовый схватить ее в любую минуту. Она же не просто выдохлась. От нее ушли слезы, ушли силы, ушла мысль... Она лежала с открытыми глазами, почти не мигая, не шевелясь, ничего не видя, ничего не чувствуя.
   И что это? Это уже который раз? Она снова видит человека за столом, локтями на столе, лицо в ладонях. И борода все так же... И рубашка расстегнута... Сейчас она снова что-то скажет, а он подойдет и начнет бить ее, а она будет ползать по нарам и кричать?.. Это было уже? Или еще только будет? Или будет еще раз? Ведь вот он сидит точно так же, как сидел прошлый раз. И она лежит, как лежала тогда... Нет! Она одета. Значит, это уже было! Страх отступает. И наступает боль.
   Он повернулся на ее стон. Кажется, она не просила пить, но он подносит кружку к губам, и она пьет жадно и долго, хотя ей кажется, что пьет кровь. "Свою можно!" - думает она.
   Лампа, наверное, уже давно коптит прогоревшим фитилем, а в окнах вставлена белая бумага, или льдины, или это уже рассвет?..
   Она допивает последний глоток и смотрит ему в глаза. Это уже что-то новое - ей жалко его! Правда, эта жалость странная, так жалеют покойников, но и этого не было! "Теперь я буду познавать самое себя, - печально думает она. - Больше, кажется, мне ничего не остается".
   Но еще остается боль разбитых губ и истерзанного тела.
   - Избил-то за что? - спрашивает она.
   Степан поджимает губы и уносит кружку.
   - Не зря же я тебя сразу невзлюбила, - говорит она равнодушно.
   Он молчит.
   - Так что ж все-таки делать будем? - спрашивает она тихо.
   Не поворачиваясь, Степан отвечает.
   - Как сказал, женой будешь.
   Она помнит, что ответила ему на это, когда он сказал первый раз. И сейчас повторила бы, не испугалась, но не хочет.
   - Выведи меня. Я уйду!
   Сбоку, искоса он посмотрел на нее:
   - Засудить хочешь?
   - Что? - не поняла она. А когда поняла, удивилась: "Судиться! Да только этого ей не хватает! Ведь и в голову никогда не пришло бы! Сама себя пыталась засудить - не получилось!"
   - Выведи! Сашка вернется, убьет тебя!
   - Или я его, - ответил он с жутким спокойствием.
   "Убьет! - подумала она. - Что делать?" Но главное - ничего делать не хотелось. Ничего! Даже страх за Сашку не мог разбить равнодушия. И хотя просила его вывести, но идти тоже не хотелось. Ничего не хотелось. Ни жить, ни умирать.
   - Женой будешь, - повторил Степан, - не обижу.
   - Невозможно, - сказала она. И не скрыла сожаления. О, если бы это было возможно, если бы в ней была хоть капля чувства к Степану, пусть бы хоть он был ей не так неприятен - она сочла бы это за выход. Должен же быть какой-нибудь выход!
   - Посмотрим, - пробурчал Степан. - Лежи. Пойду собаку накормлю.
   Оделся. Взял котелок. Вышел.
   Катя расстегнула пуговицу платья, взглянула на грудь. Багровое пятно расползлось, дотрагиваться больно. "Рак груди может быть, - подумала она без страха. - Больно ли умирать от рака?"
   "Сашка, как он там?" - О Сашке думалось как о чужом, кто когда-то был своим, был радостью и счастьем, но потерян по прихоти случая, и примирение с потерей - неизбежность и лучший выход из состояния отчаяния и обиды.
   Вернулся Степан.
   - Есть хочешь?
   - Хочу, - ответила она и удивилась тому, что хочет есть, что говорит об этом погубившему ее человеку, что возьмет сейчас из его рук все, что он даст ей.
   Весь день Степан хлопотал по хозяйству, а она лежала, иногда засыпая ненадолго, но сразу начинались сниться кошмары, и она усилием воли просыпалась и лежала, думая о чем-то, иногда о каких-то совершенно нелепых вещах, вспоминала что-то, что давно забылось и не заслуживало воспоминаний. Степан пытался заговаривать с ней, она делала вид, что спит или засыпает, он не настаивал и не тревожил ее.
   Прошел день. Прошел вечер. В десять часов Степан разделся, погасил лампу, сказал ей в темноте:
   - Двигайся.
   Она пододвинулась. И когда он порывисто засопел и руки его, причиняя боль, поползли по ее телу, она подумала равнодушно "Теперь это ничего не прибавит и не убавит. Все равно это уже не жизнь..." Было противно и... безразлично...
   Моня с Филькой добрались до базы быстрей, чем думали. Шли по своей лыжне, хороший был накат, и когда шли к Сашке, выбрали удачный вариант спусков с грив, так что подыматься теперь было легко. Придя, сначала собрали все необходимое для выхода из тайги, запрятали ружья и запасы, подготовили замок и скобу для барака. Потом затопили печь и готовили ложе для Кати. Не будет же она ночевать одна в сторожевой избушке. Моня эгоистично не скрывал радости, что Катя будет с ними. Он предложил Фильке соорудить даже перегородку в бараке для Кати, но ради одной ночи это не имело смысла.
   Катю со Степаном ждали к позднему вечеру. Был подготовлен шикарный ужин из всех НЗ, а Степан успел шепнуть Фильке, что раздобыл бутылку водки, так что намечался хороший вечер.
   Но вечер приходил, а Степана с Катей не было. Моня нервничал, поминутно выбегая на улицу. Филька к вечеру стал молчалив более обычного и задумчив. Когда наступила полная темнота, когда Моня уже был близок к отчаянию, Филька достал томик "Логики" Гегеля и отключился. Моня метался по бараку, приставал к Фильке с вопросами, потом начал ругаться и проклинать кого-то, но часа в два ночи свалился все-таки и заснул, а Филька просидел около лампы всю ночь, не то читая, не то просто пялясь в книгу...
   Назавтра дважды они готовились к встрече Кати со Степаном, сначала в середине дня, предположив, что те утром вышли в путь, потом вечером, если допустить, что вышли они в середине дня.
   Часов в семь вечера Филька снова уткнулся в Гегеля. Моня подошел и выбил книгу у него из рук:
   - Ты чо, не понимаешь, что там что-то случилось?!
   - Что, например? - спокойно спросил Филька.
   - Заболела она, вот что!
   Филька странно как-то посмотрел на него и, ничего не ответив, снова взял книжку.
   - Ты как хочешь, а я утром иду туда! - заявил Моня.
   Не глядя на него, Филька пробормотал:
   - Страсти человеческие фатальны и неуправляемы...
   - Чего? - сморщился Моня. - Надоел ты мне со своими цитатами! Во как надоел!
   Он провел ребром ладони по горлу:
   - Тошнит меня от тебя! Понял?! Иди ты в академию и там умничай! А здесь-то чего перед нами, передо мной выламываешься?! По сравнению со мной себя уважать хочешь?
   - Чего ты заедаешься? - миролюбиво и лениво спросил Филька.
   - Да я ничего... - сразу паснул Моня. - Не могу я так сидеть! Может, ее нести надо, Степка один не сможет!
   - Ошибаешься! - возразил его приятель. - Если нужно будет, Степан на руках донесет ее до тракта и никому ношу эту не уступит! А идти тебе не советую.
   - Почему? Ну, почему?
   Филька пожал плечами.
   Моня еще долго грыз ногти и ворчал. Но утром, когда Филька проснулся, Мони не было. Ушел.
   Он не просто шел. Он летел. На спуске рисковал сломать себе шею. На подъеме - сломать дыхание. Изюбр проскочил мимо него в нескольких шагах. В другое время обеспечить компанию мясом на целый месяц - мечтательный подвиг! Но сейчас Моня только машинально коснулся приклада ружья, которое он прихватил на всякий случай, и пожалел не раз - мешало бегу. С ружьем ходить надо, а когда торопишься, оно только мешает.
   За каждым поворотом надеялся он увидеть идущих навстречу к нему Степана с Катей, но каждый поворот открывал пустоту и лишь подстегивал шаг. Нервозность его возрастала по мере приближения к зимовью. Когда выскочил на поляну, испугался, не увидев дыма. Но вот навстречу кинулась к нему собака, и отлегло от сердца. Бегом проскочил он поляну, скинул камусы, кинул ружье на крюк и, рванув дверь, влетел в зимовье.
   Если бы он обнаружил посередине зимовья окровавленный труп Кати, то и тогда не был бы поражен так, как сейчас, когда, притерпевшись к сумеркам зимовья, увидел на нарах под одним одеялом голые Катины плечи и косматую бороду Степана. Оба они проснулись, сейчас или незадолго до того, но появление Мони было столь внезапным, что некоторое время, может быть, правда, всего лишь несколько секунд, в зимовье стояла глухая тишина.
   Но вскинулся зло Степан:
   - Тебя кто звал?!
   Моня же на него не смотрел, он смотрел на Катю, пытаясь уловить что-то в ее испуганном взгляде.
   - Су... у... ка! - протянул он, скорее с удивлением, чем осуждающе.
   Слово будто хлестануло Катю по лицу. Она вскочила, перекинулась через Степана, босыми ногами - на пол. Степан попытался схватить ее за руку, но она вырвалась, кинулась к Моне:
   - Нет! Моня! Нет! Он силой! Он бил меня! Смотри!
   Она рванула рубашку, и Моня увидел в кровоподтеках грудь.
   - Смотри!
   И он увидел синяки на ее руках.
   - Еще тебе показать? Не веришь? Я покажу!
   Она схватилась за ворот рубашки и разорвала бы ее, но Степан откинул ее на нары и медведем двинулся на Моню. Тот словно не заметил угрозы и смотрел теперь на Степана с тем удивлением, с каким только что рассматривал Катю.
   - Степка, ты сука! - сказал он так, будто открывал для себя новое и неожиданное.
   - Кто тебя звал?! - повторил Степан, приближаясь и сжимая кулаки.
   - Берегись, Моня! - Катя поняла, что обещает эта вдруг ссутулившаяся спина и рычагами изогнувшиеся руки-кувалды. Скорее всего совсем машинально рука Мони легла на рукоять ножа на поясе.
   - Ах, ты! - Кулак сорванной пружиной врезался в Монин подбородок. Он крякнул и мешком рухнул между печкой и дверной стеной зимовья, сбив головой умывальник. Катя закричала. Но этот крик только подстегнул Степана. Одним прыжком он обрушился на лежащего Моню, схватив в мертвые клещи его цыплячью шею. Моня захрипел, ноги его закрутились, заелозили по полу.
   Катя прыгнула с нар на стол-пень, с него дотянулась до стены, сорвала двустволку. Сашка долго тренировал ее взводить боек, и она научилась это делать быстро, но сейчас пальцы не слушались, язычок бойка скользил и не поддавался. Тогда она потянула его большими пальцами обеих рук, боек двинулся на взвод, но у самого упора сорвался. Грохот выстрела, удар приклада по бедру, осколки кирпичей, куда ударил заряд картечи, чуть не скинули Катю со стола. Она застонала от боли, но тут же нагнулась за выпавшим ружьем.
   Из-за печки бешеное лицо Степана оглушило ее криком: "Брось ружье, курва!" И вдруг лицо его чудовищно перекосилось, глаза полезли из орбит, борода затряслась, рот раскрылся. "А-а-а!" - дико и истошно закричал Степан, вдавливая шею в плечи и запрокидывая голову.
   Теряя сознание, Моня всей оставшейся силой вталкивал ему в живот нож...
   Крик Степана перешел в рев, затем в хрип. Нож уже по самую рукоятку был у него в животе, пальцы разжались на Монином горле, но горло все еще было в судороге захвата, и Моня все толкал и толкал нож, пока не понял, что рука его уже упирается не в рукоять ножа, а во что-то мягкое и горячее.
   С остекленелыми глазами, все еще хрипя, но уже приглушенно, с подсвис-том, Степан начал заваливаться на бок.
   Катя, так и не подняв ружья, ничего не понимая, оторопело смотрела на Степана. Но он упал за печку, откуда она слышала возню - не то хрип, не то стон, и через минуту появилось бледное и полуживое лицо Мони. Растопырив глаза, левой рукой он держался за горло, а правую отвел в сторону, с нее капала кровь.
   - Что? - шепотом спросила Катя.
   Моня дернулся кадыком, тяжело и с болью сглотнул слюну и вместо ответа уставился на свою окровавленную руку. Она тоже смотрела на эту руку и не могла понять, рука ли ранена, или...
   - Что? - шепотом спросила она снова.
   Моня каменно повернулся к печке, заглянул туда, в простенок, и начал пятиться к столу, где все так же стояла босая, в ночной рубашке Катя. Он оказался у ее ног. Левая его рука от горла опустилась на ремень, перепоясывавший полушубок, и Катя, увидев пустые ножны, поняла все, о чем уже догадывалась. Ноги не держали ее, она опустилась на колени и на руки, ее трясло...
   ФИЛЬКА
   А день-то был какой! Солнечный! Небо без облаков, почти голубое, как летом. И даже снег чуть-чуть отдавал голубизной в отблесках и сверкании снежинок. И тишина, звенящая сверкающим снегом! Не заметить всего этого невозможно! А как только заметишь, еще оглушительней вопрос: "Почему?" Почему все вокруг так хорошо, а судьба твоя клочьями на сучьях? Странно, когда у человека все ладится, тогда и все вокруг него ему родственно и созвучно. А тут, вот сейчас, когда жизнь не то остановилась, не то вираж совершает смертельный - сейчас все чужое, как будто никакого отношения к тебе не имеет, само по себе существует...
   В другое время казалось бы, что снег для того и сверкает, чтобы ты это заметил, а как только заметил, он словно бы радостью обновился, обрел голос и выразительность; и все прочее - и небо, и зелень елей и кедров, и шапки-загадки на пнях, и следы поперек тропы - все для глаза человеческого, все для его восклицания и изумления.
   А сейчас все не так. Все словно отвернулось и живет жизнью красоты для кого-то другого, который идет в другом месте, по другой тропе, может быть, уже прошел, а может быть, только еще в путь собирается, и все вокруг готовится к его приходу. А ты - случайный прохожий, как лакей в раскрытую для высокого гостя дверь...