– Вижу за холмом вспышки орудийных стволов. Прошу огня. К корректировке готов, – передал капитан.
А по аэростату уже била фашистская батарея осколочным. Им, конечно, было понятно, для чего он здесь. Снаряды сначала рвались далеко, а потом – совсем рядом, осколки с визгом резали воздух. Хотелось сжаться в комочек, стать с воробышка. На земле можно где-то укрыться, в траншее, в канаве… Они болтались на виду, будто дразнили: вот мы, открыты со всех сторон!.. Но спускаться рано. Надо маневрировать. Вера отдала команду на лебедку:
– Дать высоту.
Взлетели. И опять вниз. Парни на машине с лебедкой старались вывести их из-под огня. Но фашисты вновь нащупали, стали бить по оврагу фугасными, стараясь уничтожить лебедку.
Взрывная волна швырнула хуже ветра. Земля дыбом встала.
…Все время жаркие дни. Боевые подъемы. Разведка. Вера уже свободно читала землю, как военную карту по еле заметным оттенкам на ней.
Почти у горизонта, километрах в пятнадцати разглядела темнеющую полоску на желтом поле. Пригляделась: танки, даже сосчитать смогла – шестнадцать. Отыскала мост, солнце било сбоку, и от него ложилась четкая тень. Когда передали координаты и ударила наша батарея, вместе с осевшим дымом и обломками исчезла и эта тень. Крутые изгибы окопов прослеживались по освещенным и теневым их сторонам и зубчикам траверсов. Не по себе стало, глядя на них. Это были наши окопы, их оставили три дня назад. Теперь в них враг.
Ударила где-то пушка – и сразу бинокль в ту сторону. На высоте все звуки земли слышны хорошо. Когда же тихо, что, правда, редко бывает, короткие автоматные очереди все время откуда-нибудь доносятся, даже забавно слышать, как внизу Почекин распекает нерадивого, кто-то отдает команду, кто-то крикнет: «Кухня приехала!» Вот только запахи кухни наверх не долетают. Там лишь запах тротила от рвущихся вблизи снарядов, но его лучше бы не знать.
Когда они прибыли сюда, их встретили довольно прохладно. Косо посматривали на аэростат – зачем нам этот «пузырь»? Его, как ни маскируй по оврагам, фриц все равно усечет, будет бомбить. Но, когда в первый же подъем они помогли артиллеристам подавить две вражеские батареи и рассеять скопление другой немецкой техники, отношение к ним резко переменилось. Их стали уважительно называть «глаза и уши артиллерии», О результатах их работы наземные части узнавали по тому, как стихали вражеские батареи.
«Пузырик» в очередной раз залатали, подкормили газом. Раздалась команда:
– Наблюдатели, в корзину!
Аэростат пошел вверх. Теперь там Коля Голиков. С ним Вера летала еще на В-1. Бесстрашный человек, недаром Сережа Демин для испытаний новых конструкций обычно брал его. Снаряды рвались вблизи корзины, зажимая ее в кольцо. Смотреть на это с земли, когда там не ты, а кто-то другой, было жутковато.
Вера обернулась на шум подъехавшего «газика». Выскочивший из него Сергей Попов светился радостью, как луна в полнолуние. Только что в штабе дивизии ему вручили письмо от жены, из Бузулука. Лена родила ему сына. Назвала Сережей.
– Я, Вер, счастливый, – похвастался он, – если убьют, живет уже в Бузулуке новый Сережка Попов.
«Горе у меня, Люда! Убили моего капитана.
Пишу тебе в «никуда», не веря, что письмо дойдет, но не могу не поделиться, ведь всегда радость и горе делили пополам…
Мы столько раз поднимались с капитаном вместе для корректировки. Пережитая вместе опасность роднит. А мы в корзине, под огнем врага – вдвоем, никого рядом. Не раз доводилось прыгать с горящего аэростата. И сегодня пришлось прыгать. Фриц подкрался, паразит, со стороны солнца, так что мы и ребята на земле не сразу его заметили. Зенитная батарея прикрытия открыла огонь. Но поздно. Чувствую, падаем – значит, горим, только из корзины нам это еще не видно.
Капитан крикнул мне:
– Прыгай!
Он старался меня уберечь. Он старший по званию. Но я – командир. Поэтому приказываю:
– Прыгай первым, капитан.
Он вывалился из корзины. Я – за ним. Считаю до пяти… до восьми – высота позволяет. Дергаю за кольцо. Парни на лебедке помогают нам, пускают машину на аварийной скорости, стараются оттянуть от нас пылающий почти в три тысячи градусов факел, его жар на расстоянии достает. Все же от беды не ушли. Фриц, сделав свое черное дело, не убрался восвояси, вернулся и дал несколько очередей. Я приземлилась благополучно. А капитана смертельно ранило. Глянула в его сторону – ветер парашют треплет. Надо погасить его, может поволочить за собой. Но капитан не шевелится. Кинулась к нему.
– Василь Иваныч, миленький, как же так?..
Чуть дышит, гимнастерка в крови. Положили мы его на плащ-палатку, осторожно подняли в полуторку. За всю дорогу он лишь раз открыл глаза. Было в них удивление и как бы чувство вины: вот, подвел я вас, лежу…
Мы надеялись: довезем. Не довезли.
Обязательно будь жива, Люда!
Твоя Вера».
IV
V
VI
VII
А по аэростату уже била фашистская батарея осколочным. Им, конечно, было понятно, для чего он здесь. Снаряды сначала рвались далеко, а потом – совсем рядом, осколки с визгом резали воздух. Хотелось сжаться в комочек, стать с воробышка. На земле можно где-то укрыться, в траншее, в канаве… Они болтались на виду, будто дразнили: вот мы, открыты со всех сторон!.. Но спускаться рано. Надо маневрировать. Вера отдала команду на лебедку:
– Дать высоту.
Взлетели. И опять вниз. Парни на машине с лебедкой старались вывести их из-под огня. Но фашисты вновь нащупали, стали бить по оврагу фугасными, стараясь уничтожить лебедку.
Взрывная волна швырнула хуже ветра. Земля дыбом встала.
…Все время жаркие дни. Боевые подъемы. Разведка. Вера уже свободно читала землю, как военную карту по еле заметным оттенкам на ней.
Почти у горизонта, километрах в пятнадцати разглядела темнеющую полоску на желтом поле. Пригляделась: танки, даже сосчитать смогла – шестнадцать. Отыскала мост, солнце било сбоку, и от него ложилась четкая тень. Когда передали координаты и ударила наша батарея, вместе с осевшим дымом и обломками исчезла и эта тень. Крутые изгибы окопов прослеживались по освещенным и теневым их сторонам и зубчикам траверсов. Не по себе стало, глядя на них. Это были наши окопы, их оставили три дня назад. Теперь в них враг.
Ударила где-то пушка – и сразу бинокль в ту сторону. На высоте все звуки земли слышны хорошо. Когда же тихо, что, правда, редко бывает, короткие автоматные очереди все время откуда-нибудь доносятся, даже забавно слышать, как внизу Почекин распекает нерадивого, кто-то отдает команду, кто-то крикнет: «Кухня приехала!» Вот только запахи кухни наверх не долетают. Там лишь запах тротила от рвущихся вблизи снарядов, но его лучше бы не знать.
Когда они прибыли сюда, их встретили довольно прохладно. Косо посматривали на аэростат – зачем нам этот «пузырь»? Его, как ни маскируй по оврагам, фриц все равно усечет, будет бомбить. Но, когда в первый же подъем они помогли артиллеристам подавить две вражеские батареи и рассеять скопление другой немецкой техники, отношение к ним резко переменилось. Их стали уважительно называть «глаза и уши артиллерии», О результатах их работы наземные части узнавали по тому, как стихали вражеские батареи.
«Пузырик» в очередной раз залатали, подкормили газом. Раздалась команда:
– Наблюдатели, в корзину!
Аэростат пошел вверх. Теперь там Коля Голиков. С ним Вера летала еще на В-1. Бесстрашный человек, недаром Сережа Демин для испытаний новых конструкций обычно брал его. Снаряды рвались вблизи корзины, зажимая ее в кольцо. Смотреть на это с земли, когда там не ты, а кто-то другой, было жутковато.
Вера обернулась на шум подъехавшего «газика». Выскочивший из него Сергей Попов светился радостью, как луна в полнолуние. Только что в штабе дивизии ему вручили письмо от жены, из Бузулука. Лена родила ему сына. Назвала Сережей.
– Я, Вер, счастливый, – похвастался он, – если убьют, живет уже в Бузулуке новый Сережка Попов.
«Горе у меня, Люда! Убили моего капитана.
Пишу тебе в «никуда», не веря, что письмо дойдет, но не могу не поделиться, ведь всегда радость и горе делили пополам…
Мы столько раз поднимались с капитаном вместе для корректировки. Пережитая вместе опасность роднит. А мы в корзине, под огнем врага – вдвоем, никого рядом. Не раз доводилось прыгать с горящего аэростата. И сегодня пришлось прыгать. Фриц подкрался, паразит, со стороны солнца, так что мы и ребята на земле не сразу его заметили. Зенитная батарея прикрытия открыла огонь. Но поздно. Чувствую, падаем – значит, горим, только из корзины нам это еще не видно.
Капитан крикнул мне:
– Прыгай!
Он старался меня уберечь. Он старший по званию. Но я – командир. Поэтому приказываю:
– Прыгай первым, капитан.
Он вывалился из корзины. Я – за ним. Считаю до пяти… до восьми – высота позволяет. Дергаю за кольцо. Парни на лебедке помогают нам, пускают машину на аварийной скорости, стараются оттянуть от нас пылающий почти в три тысячи градусов факел, его жар на расстоянии достает. Все же от беды не ушли. Фриц, сделав свое черное дело, не убрался восвояси, вернулся и дал несколько очередей. Я приземлилась благополучно. А капитана смертельно ранило. Глянула в его сторону – ветер парашют треплет. Надо погасить его, может поволочить за собой. Но капитан не шевелится. Кинулась к нему.
– Василь Иваныч, миленький, как же так?..
Чуть дышит, гимнастерка в крови. Положили мы его на плащ-палатку, осторожно подняли в полуторку. За всю дорогу он лишь раз открыл глаза. Было в них удивление и как бы чувство вины: вот, подвел я вас, лежу…
Мы надеялись: довезем. Не довезли.
Обязательно будь жива, Люда!
Твоя Вера».
IV
Экипаж Людиного самолета неожиданно вернули в Москву, и тут она узнала, что Вера и другие дирижаблисты отправлены с воздухоплавательными отрядами артиллерийского наблюдения на фронт. Затосковала. Захотелось быть с ними.
Но для грусти времени не оставалось. Начались полеты. Опять на транспортном, но уже переоборудованном. Мягкие кресла на нем были заменены скамьями, наверху оборудовано место для «шкаса» (скорострельного пулемета – турель. С ними стал летать еще один член экипажа, стрелок. Они были уже не так беззащитны, как прежде, когда не имели возможности отвечать огнем фашистским «мессерам».
Саша тоже летал на транспортном, в другом отряде. Люда со Свердловска его не видела. На аэродроме спросит – говорят: был вчера. Или: полчаса назад вылетел на задание. Главное – цел!
Полетов много: в тыл врага, к партизанам. Доставляли оружие, боеприпасы, десантников для подкрепления.
Они и сегодня с десантом. Люда смотрит на безусых, видимо, только со школьной скамьи ребят. Сидят, обхватив винтовку, сосредоточенные, в напряженном ожидании. Кто-то поправит сумку с патронами, лямки парашюта, неловко, непривычно еще… О чем они думают? О маме? Или о девушке, которой не хватило смелости сказать, что нравится?.. А может, дом уже напрочь отгорожен от них и в мыслях только: как вступят в первый бой?..
Ночь. Линию фронта перелетели, как всегда, на бреющем. За иллюминатором красные черточки трассирующих пуль, всплески света и грохот разрывов зенитных снарядов.
Огненный порог позади. Снова чернота.
И вот команда:
– Приготовиться к выброске!
Все вскакивают. В самолете очень тихо, привычный гул моторов не в счет.
– Мы над точкой приземления, – раздается голос командира Масленникова, – начинайте выброску.
Дверца самолета распахивается. Снаружи, захлебываясь, с шумом врывается леденящий ветер. На лицах парней капельки пота.
Люде не раз приходилось прыгать с парашютом. Ей знакомо охватывающее перед прыжком невольное чувство боязни. Но одновременно к нему присоединялось трепетное и радостное ожидание полета под раскрывшимся парашютом. Она прыгала к ожидавшим внизу друзьям. А эти, может быть, в лапы врага…
– Не отставать, – командует их командир, младший лейтенант, – за мной!
И первым исчезает в проеме двери. Следом за ним прыгают и остальные, друг за другом, глядя лишь на спину впереди стоящего. Так легче подойти к двери, шагнуть в пустоту. Некоторым это трудно, кое-кто жмется к стене, уступая очередь другим, бесцельно ощупывает на себе снаряжение. Люда торопит. Знает: приземлиться нужно всем вместе, на выбранной поляне, иначе потеряют друг друга, заблудятся в лесу.
Следом за десантниками они выбрасывают тюки с боеприпасами, продовольствием.
Пройдя в свой «радиозакуток», Люда настроилась на радиопривод аэродрома. Еле слышное «ззз» – длинное, как дорога в степи… Но вот коротко прозвучало: «лкс» – как бы невзначай радиопривод назвал себя. Доворот ручки, и звенящее «ззз» придвинулось вплотную. Стрелка индикатора радиополукомпаса, вздрагивая, коснулась нулевой отметки.
Масленников кивнул:
– Порядок. Теперь дотопаем до хаты.
Поймав позывные базы, Люда передала по коду:
– Я семь ноль. Задание выполнили. Легли на обратный курс.
Но для грусти времени не оставалось. Начались полеты. Опять на транспортном, но уже переоборудованном. Мягкие кресла на нем были заменены скамьями, наверху оборудовано место для «шкаса» (скорострельного пулемета – турель. С ними стал летать еще один член экипажа, стрелок. Они были уже не так беззащитны, как прежде, когда не имели возможности отвечать огнем фашистским «мессерам».
Саша тоже летал на транспортном, в другом отряде. Люда со Свердловска его не видела. На аэродроме спросит – говорят: был вчера. Или: полчаса назад вылетел на задание. Главное – цел!
Полетов много: в тыл врага, к партизанам. Доставляли оружие, боеприпасы, десантников для подкрепления.
Они и сегодня с десантом. Люда смотрит на безусых, видимо, только со школьной скамьи ребят. Сидят, обхватив винтовку, сосредоточенные, в напряженном ожидании. Кто-то поправит сумку с патронами, лямки парашюта, неловко, непривычно еще… О чем они думают? О маме? Или о девушке, которой не хватило смелости сказать, что нравится?.. А может, дом уже напрочь отгорожен от них и в мыслях только: как вступят в первый бой?..
Ночь. Линию фронта перелетели, как всегда, на бреющем. За иллюминатором красные черточки трассирующих пуль, всплески света и грохот разрывов зенитных снарядов.
Огненный порог позади. Снова чернота.
И вот команда:
– Приготовиться к выброске!
Все вскакивают. В самолете очень тихо, привычный гул моторов не в счет.
– Мы над точкой приземления, – раздается голос командира Масленникова, – начинайте выброску.
Дверца самолета распахивается. Снаружи, захлебываясь, с шумом врывается леденящий ветер. На лицах парней капельки пота.
Люде не раз приходилось прыгать с парашютом. Ей знакомо охватывающее перед прыжком невольное чувство боязни. Но одновременно к нему присоединялось трепетное и радостное ожидание полета под раскрывшимся парашютом. Она прыгала к ожидавшим внизу друзьям. А эти, может быть, в лапы врага…
– Не отставать, – командует их командир, младший лейтенант, – за мной!
И первым исчезает в проеме двери. Следом за ним прыгают и остальные, друг за другом, глядя лишь на спину впереди стоящего. Так легче подойти к двери, шагнуть в пустоту. Некоторым это трудно, кое-кто жмется к стене, уступая очередь другим, бесцельно ощупывает на себе снаряжение. Люда торопит. Знает: приземлиться нужно всем вместе, на выбранной поляне, иначе потеряют друг друга, заблудятся в лесу.
Следом за десантниками они выбрасывают тюки с боеприпасами, продовольствием.
Пройдя в свой «радиозакуток», Люда настроилась на радиопривод аэродрома. Еле слышное «ззз» – длинное, как дорога в степи… Но вот коротко прозвучало: «лкс» – как бы невзначай радиопривод назвал себя. Доворот ручки, и звенящее «ззз» придвинулось вплотную. Стрелка индикатора радиополукомпаса, вздрагивая, коснулась нулевой отметки.
Масленников кивнул:
– Порядок. Теперь дотопаем до хаты.
Поймав позывные базы, Люда передала по коду:
– Я семь ноль. Задание выполнили. Легли на обратный курс.
V
Вера шла молча, боясь, что голос дрогнет и идущие рядом Почекин и Волков поймут, как трудно ей, раненной в ногу, поспевать за ними, рослыми и крепкими. Только брови, непроизвольно вскидывались при каждом шаге. Рана была нетяжелой, но доктор в полевом госпитале так и не успел ее обработать, был убит разорвавшимся вблизи снарядом. И рана все больше давала о себе знать.
В последний раз на аэростате они с артиллеристом-наблюдателем поднялись возле небольшой деревушки, названия которой Вера не запомнила. Эти дни и ночи они все отходили, и сколько деревушек осталось позади… Поднялись в воздух на рассвете. Тут же налетели два «мессера». С горящего аэростата прыгали с парашютом. На другом конце деревни была уже слышна автоматная трескотня.
Уходили по безлюдной, оставленной войсками дороге. Щемило неприятное чувство потерянности. Машин не было. Кончились боеприпасы. Вера видела, как, выпустив по врагу последний снаряд, артиллерист со слезами целовал ствол орудия, прощаясь с ним.
Впереди показались военные. Сразу не разобрали – чьи. Потом увидели – свои, человек двадцать. Они прибавили шагу. Встретившись, остановились. Невысокого роста, суховатый, серый, как и все они, от пыли, с окровавленной повязкой на голове, майор сумрачно спросил:
– Куда идете?
– К своим, – ответили они. – Позади немцы.
– Мы тоже к своим. Позади нас тоже немцы.
Все вокруг будто сжалось, стало тесным – дорога, поля, высокое небо… Окружены. Они и прежде догадывались, но старались отогнать эту мысль, слишком чудовищна она была. Сейчас горькая истина встала во всю явь. Они смотрели друг на друга, ища ответа: куда теперь? Казалось невероятным, чтобы кольцо так вот намертво сомкнулось, где-то можно пробиться к своим. Надо.
Старший лейтенант – артиллерист-наблюдатель – достал из планшета карту, и они с майором, присев на обочине, стали изучать ее. Остальные, сбросив на землю немудреную солдатскую амуницию, тоже присели, стали крутить цигарки. Вера скинула сапоги. Ноги горели.
Решили пробиваться в сторону Миргорода, там должна проходить линия фронта.
На Полтавщине лесов и пригорков, как в средней полосе России, нет. Попадались глубокие балки, все остальное – ровная как стол степь. Балками они не пошли, там частые селения, а значит, гитлеровцы. Шли степью. Пшеница местами не была убрана, война помешала, а теперь и убирать было нечего, поле все изъезжено машинами, танками, изрыто воронками. Стояла лишь отдельными куртинами, желтая, высохшая, без живинки. Переходя от одной куртины к другой, они хоть на время бывали укрыты от чужих глаз. Рвали на ходу уцелевшие зерна, жевали. Провиант давно кончился.
К большаку подошли под вечер. Не увидели, а угадали по гулу моторов. Засветло не проскочить, тем более, что неубранная пшеница кончилась, дальше – голое поле. На нем возвышалось лишь несколько копен соломы. В них и решили дождаться темноты.
Если бы знали, что ждет их здесь, обошли бы эти копны подальше стороной. Но они были рады укрытию. Закопавшись в солому, Вера лежала в неясном, опутавшем ее тумане. Сладко ныла каждая жилка, даже рана поутихла. Виделось: они уже по другую сторону большака, еще немного усилий – и выйдут из окружения…
В последний раз на аэростате они с артиллеристом-наблюдателем поднялись возле небольшой деревушки, названия которой Вера не запомнила. Эти дни и ночи они все отходили, и сколько деревушек осталось позади… Поднялись в воздух на рассвете. Тут же налетели два «мессера». С горящего аэростата прыгали с парашютом. На другом конце деревни была уже слышна автоматная трескотня.
Уходили по безлюдной, оставленной войсками дороге. Щемило неприятное чувство потерянности. Машин не было. Кончились боеприпасы. Вера видела, как, выпустив по врагу последний снаряд, артиллерист со слезами целовал ствол орудия, прощаясь с ним.
Впереди показались военные. Сразу не разобрали – чьи. Потом увидели – свои, человек двадцать. Они прибавили шагу. Встретившись, остановились. Невысокого роста, суховатый, серый, как и все они, от пыли, с окровавленной повязкой на голове, майор сумрачно спросил:
– Куда идете?
– К своим, – ответили они. – Позади немцы.
– Мы тоже к своим. Позади нас тоже немцы.
Все вокруг будто сжалось, стало тесным – дорога, поля, высокое небо… Окружены. Они и прежде догадывались, но старались отогнать эту мысль, слишком чудовищна она была. Сейчас горькая истина встала во всю явь. Они смотрели друг на друга, ища ответа: куда теперь? Казалось невероятным, чтобы кольцо так вот намертво сомкнулось, где-то можно пробиться к своим. Надо.
Старший лейтенант – артиллерист-наблюдатель – достал из планшета карту, и они с майором, присев на обочине, стали изучать ее. Остальные, сбросив на землю немудреную солдатскую амуницию, тоже присели, стали крутить цигарки. Вера скинула сапоги. Ноги горели.
Решили пробиваться в сторону Миргорода, там должна проходить линия фронта.
На Полтавщине лесов и пригорков, как в средней полосе России, нет. Попадались глубокие балки, все остальное – ровная как стол степь. Балками они не пошли, там частые селения, а значит, гитлеровцы. Шли степью. Пшеница местами не была убрана, война помешала, а теперь и убирать было нечего, поле все изъезжено машинами, танками, изрыто воронками. Стояла лишь отдельными куртинами, желтая, высохшая, без живинки. Переходя от одной куртины к другой, они хоть на время бывали укрыты от чужих глаз. Рвали на ходу уцелевшие зерна, жевали. Провиант давно кончился.
К большаку подошли под вечер. Не увидели, а угадали по гулу моторов. Засветло не проскочить, тем более, что неубранная пшеница кончилась, дальше – голое поле. На нем возвышалось лишь несколько копен соломы. В них и решили дождаться темноты.
Если бы знали, что ждет их здесь, обошли бы эти копны подальше стороной. Но они были рады укрытию. Закопавшись в солому, Вера лежала в неясном, опутавшем ее тумане. Сладко ныла каждая жилка, даже рана поутихла. Виделось: они уже по другую сторону большака, еще немного усилий – и выйдут из окружения…
VI
В середине ноября, вырвавшись из почти уже затянутого кольца окружения, обросший бородой, почерневший, Сергей Попов прибыл в Кунцево, в Центр формирования воздухоплавательных отрядов. И тут же получил назначение в Шестнадцатый Отдельный воздухоплавательный отряд, базировавшийся в его родном Долгопрудном, где до войны он командовал группой аэростатов Аэрологической обсерватории. Отряд входил в Московскую зону обороны, его задачей было наблюдение с воздуха за противником в секторе между Ленинградским и Дмитровским шоссе. Гитлеровцы наступали здесь со стороны Клина. В ставшем уже прифронтовым поселке был ясно слышен гул артиллерийской канонады. С крыши эллинга, где находился наблюдательный пункт формирующейся здесь стрелковой дивизии, в бинокль можно было видеть на дорогах передвижение вражеских частей.
Аэростатные точки располагались широким фронтом. Их отряда – у Дмитровского шоссе, в Долгопрудном и у станции Ховрино. Дальше – аэростаты соседей, Семнадцатого отряда.
Ночами к передовой непрерывно шли стрелковые части, громыхали танки, катила всякая другая техника. Казалось, даже воздух был пропитан ожиданием начала нашего наступления. Попов был рад тому, что его установленное на автомашинах хозяйство мобильно и вместе с войсками сможет идти вперед.
Когда прибыли два полка корпусной артиллерии, Попов связался с батареями и вместе с майором-артиллеристом, с которым ему предстояло работать, поднялся в корзине аэростата.
Перед ними открылась местность, знакомая Попову каждым оврагом, речкой, лесной опушкой. Когда-то до войны он исходил вдоль и поперек эти пахнущие земляникой и лесными цветами места. Много раз, несомый воздушным потоком, пролетал тут на свободном аэростате, проплывал на дирижабле. Сейчас знание местности очень пригодилось.
Сориентировав карту по местности, майор помечал на ней цели.
– Вон за тем кустарником глубокий овраг, – подсказывал Попов, – минометы скорее всего оттуда бьют. А за мостом должны быть их пушки.
Майор вскинул к глазам бинокль.
– Точно. Вижу дымок из одного ствола. Ведет пристрелку.
Они передали на батарею координаты, чтобы там тоже могли пристреляться.
Приказа о наступлении еще не было, и невероятно трудно было им, видя с высоты всю панораму расположений позиций врага, сдерживать нетерпение. Попова, еще недавно испытавшего сполна жгучую горечь отступления, теперь захватило такое же жгучее, но радостное ожидание близящегося удара по врагу.
Шестого декабря аэростат, как всегда, был в воздухе еще с ночи. Попов и майор-артиллерист уже знали о предстоящей большой работе и нетерпеливо посматривали на светящиеся стрелки часов. Внизу, в напряженной тишине, прострекотал мотоцикл связиста. Резко раскачиваясь, скрипела их корзина. Они всматривались в даль, стараясь по еле заметным в темноте светлячкам фар уловить передвижение вражеской техники. Стыли руки. На высоте ветер был особенно злым, в ледяной кулак забирал лицо, прохватывал сквозь нагольный полушубок.
На востоке чуть проклюнулась полоска света, когда тишину разорвало громовым гулом. И покатило грохочущее несмолкаемое эхо. Содрогнулся воздух даже на их тысячеметровой высоте. Земля засветилась всплесками огня. Били сотни наших орудий. Сотни снарядов рвали мерзлую землю окопов. Ответили и вражеские пушки. Те, что были помечены у майора на карте, и другие, что до сих пор скрывали себя. Попов с артиллеристом еле успевали передавать на батареи координаты целей.
– Недолет. Правее ориентира 23, – кричал в трубку хриплым от мороза голосом майор. – Теперь в самый раз. Цель накрыта!
Вдруг голос его замер. В сторону врага, распарывая темноту, неслись непонятные пылающие связки огненных дуг. Справа, потом левее… Так вот они «катюши»! Реактивные… Заиграли. О них много слышали, но видеть в деле еще не доводилось. Их грохочущий завывающий голос выделялся из общего рева орудий.
В телефонной трубке раздался резкий голос:
– В корзине, в корзине, вы что там? Координаты давайте.
Спохватившись, они стали снова работать.
Стороной прошли штурмовики. Вскоре они уже утюжили огнем скопления гитлеровцев. Кажущиеся сверху маленькими, упорными, выбрасывающими огонь жуками, шли в сумеречном свете танки, увлекая за собой тьму черных точечек на снегу – пехоту.
Как только аэростат обозначился на светлеющем небе, гитлеровцы открыли по нему огонь. Снаряды рвались справа, немного выше оболочки.
– По нашу душу, – досадливо ругнувшись, кивнул в ту сторону майор.
Кольцо разрывов сужалось. Гремело так, будто колотили по железным бочкам. Ушли вверх. Успели лишь размять затекшие колени да раза два посвободнее вздохнуть, как по ним снова ударили.
– Нашел, – сдержанно, без лишних эмоций объявил майор. – Вон, левее деревни.
За длинным сараем вспыхивали орудийные дымки. Передали координаты. Теперь кто кого. Или вражеский снаряд разнесет аэростат и оставит наши батареи без корректировщиков, или наши батареи разнесут их орудия.
– Воздух! – предупреждающе крикнула трубка.
Не от линии фронта, а откуда-то со стороны к ним неслись, быстро увеличиваясь в размере, два стервятника.
Ударила прикрывающая аэростатчиков зенитная батарея. Заплясали огненные вспышки разрывов впереди «мессеров». Поток трассирующих пуль понесся к ним от спаренных пулеметов. В быстро приближающемся самолете Попов увидел застывшее лицо летчика. Сейчас он даст очередь зажигательными по наполненной горючим газом оболочке… Рука машинально потянулась к лямке парашюта. Он на месте, за спиной. У майора тоже. Но что это? «Мессеры», словно натолкнувшись на невидимую стену, резко вильнули в сторону и стали удаляться. Яки! Наши Яки! Попов увидел их, когда они вынырнули из-за оболочки аэростата и понеслись наперерез уходившим «мессерам».
Зенитки умолкли. Вражеские снаряды – только сейчас Попов заметил это – больше не рвались рядом. Он вскинул бинокль. На месте приземистой постройки и того, что пряталось за ней, была лишь взрытая снарядами черная заплата на снежном поле. Майор, наскоро потерев о полушубок закоченевшие руки, уже делал доводку батареи на новую цель.
– По танкам бьют, – кивнул он Попову.
Дремавший поутру ветер с приходом дня налетел порывисто, швырнул корзину аэростата. Насквозь промерзшая, заиндевелая, она угрожающе скрипела.
Попов повел бинокль вдоль линии фронта. Огонь бушевал всюду. От залпов орудий, разрывов снарядов землю затянуло дымом. Вдали, по обе стороны от них раскачивались в небе затуманенные дымкой другие аэростаты. Там тоже шла работа.
Аэростатные точки располагались широким фронтом. Их отряда – у Дмитровского шоссе, в Долгопрудном и у станции Ховрино. Дальше – аэростаты соседей, Семнадцатого отряда.
Ночами к передовой непрерывно шли стрелковые части, громыхали танки, катила всякая другая техника. Казалось, даже воздух был пропитан ожиданием начала нашего наступления. Попов был рад тому, что его установленное на автомашинах хозяйство мобильно и вместе с войсками сможет идти вперед.
Когда прибыли два полка корпусной артиллерии, Попов связался с батареями и вместе с майором-артиллеристом, с которым ему предстояло работать, поднялся в корзине аэростата.
Перед ними открылась местность, знакомая Попову каждым оврагом, речкой, лесной опушкой. Когда-то до войны он исходил вдоль и поперек эти пахнущие земляникой и лесными цветами места. Много раз, несомый воздушным потоком, пролетал тут на свободном аэростате, проплывал на дирижабле. Сейчас знание местности очень пригодилось.
Сориентировав карту по местности, майор помечал на ней цели.
– Вон за тем кустарником глубокий овраг, – подсказывал Попов, – минометы скорее всего оттуда бьют. А за мостом должны быть их пушки.
Майор вскинул к глазам бинокль.
– Точно. Вижу дымок из одного ствола. Ведет пристрелку.
Они передали на батарею координаты, чтобы там тоже могли пристреляться.
Приказа о наступлении еще не было, и невероятно трудно было им, видя с высоты всю панораму расположений позиций врага, сдерживать нетерпение. Попова, еще недавно испытавшего сполна жгучую горечь отступления, теперь захватило такое же жгучее, но радостное ожидание близящегося удара по врагу.
Шестого декабря аэростат, как всегда, был в воздухе еще с ночи. Попов и майор-артиллерист уже знали о предстоящей большой работе и нетерпеливо посматривали на светящиеся стрелки часов. Внизу, в напряженной тишине, прострекотал мотоцикл связиста. Резко раскачиваясь, скрипела их корзина. Они всматривались в даль, стараясь по еле заметным в темноте светлячкам фар уловить передвижение вражеской техники. Стыли руки. На высоте ветер был особенно злым, в ледяной кулак забирал лицо, прохватывал сквозь нагольный полушубок.
На востоке чуть проклюнулась полоска света, когда тишину разорвало громовым гулом. И покатило грохочущее несмолкаемое эхо. Содрогнулся воздух даже на их тысячеметровой высоте. Земля засветилась всплесками огня. Били сотни наших орудий. Сотни снарядов рвали мерзлую землю окопов. Ответили и вражеские пушки. Те, что были помечены у майора на карте, и другие, что до сих пор скрывали себя. Попов с артиллеристом еле успевали передавать на батареи координаты целей.
– Недолет. Правее ориентира 23, – кричал в трубку хриплым от мороза голосом майор. – Теперь в самый раз. Цель накрыта!
Вдруг голос его замер. В сторону врага, распарывая темноту, неслись непонятные пылающие связки огненных дуг. Справа, потом левее… Так вот они «катюши»! Реактивные… Заиграли. О них много слышали, но видеть в деле еще не доводилось. Их грохочущий завывающий голос выделялся из общего рева орудий.
В телефонной трубке раздался резкий голос:
– В корзине, в корзине, вы что там? Координаты давайте.
Спохватившись, они стали снова работать.
Стороной прошли штурмовики. Вскоре они уже утюжили огнем скопления гитлеровцев. Кажущиеся сверху маленькими, упорными, выбрасывающими огонь жуками, шли в сумеречном свете танки, увлекая за собой тьму черных точечек на снегу – пехоту.
Как только аэростат обозначился на светлеющем небе, гитлеровцы открыли по нему огонь. Снаряды рвались справа, немного выше оболочки.
– По нашу душу, – досадливо ругнувшись, кивнул в ту сторону майор.
Кольцо разрывов сужалось. Гремело так, будто колотили по железным бочкам. Ушли вверх. Успели лишь размять затекшие колени да раза два посвободнее вздохнуть, как по ним снова ударили.
– Нашел, – сдержанно, без лишних эмоций объявил майор. – Вон, левее деревни.
За длинным сараем вспыхивали орудийные дымки. Передали координаты. Теперь кто кого. Или вражеский снаряд разнесет аэростат и оставит наши батареи без корректировщиков, или наши батареи разнесут их орудия.
– Воздух! – предупреждающе крикнула трубка.
Не от линии фронта, а откуда-то со стороны к ним неслись, быстро увеличиваясь в размере, два стервятника.
Ударила прикрывающая аэростатчиков зенитная батарея. Заплясали огненные вспышки разрывов впереди «мессеров». Поток трассирующих пуль понесся к ним от спаренных пулеметов. В быстро приближающемся самолете Попов увидел застывшее лицо летчика. Сейчас он даст очередь зажигательными по наполненной горючим газом оболочке… Рука машинально потянулась к лямке парашюта. Он на месте, за спиной. У майора тоже. Но что это? «Мессеры», словно натолкнувшись на невидимую стену, резко вильнули в сторону и стали удаляться. Яки! Наши Яки! Попов увидел их, когда они вынырнули из-за оболочки аэростата и понеслись наперерез уходившим «мессерам».
Зенитки умолкли. Вражеские снаряды – только сейчас Попов заметил это – больше не рвались рядом. Он вскинул бинокль. На месте приземистой постройки и того, что пряталось за ней, была лишь взрытая снарядами черная заплата на снежном поле. Майор, наскоро потерев о полушубок закоченевшие руки, уже делал доводку батареи на новую цель.
– По танкам бьют, – кивнул он Попову.
Дремавший поутру ветер с приходом дня налетел порывисто, швырнул корзину аэростата. Насквозь промерзшая, заиндевелая, она угрожающе скрипела.
Попов повел бинокль вдоль линии фронта. Огонь бушевал всюду. От залпов орудий, разрывов снарядов землю затянуло дымом. Вдали, по обе стороны от них раскачивались в небе затуманенные дымкой другие аэростаты. Там тоже шла работа.
VII
«Бывают же и на фронте счастливые минуты, Верка, родная!
Наверно, не найдет тебя мое письмо, Верка, родная, а я пишу, просто иначе не могу. Представь себе: на освобожденный от немцев аэродром-«подскок» слетелось несколько десятков транспортных самолетов. Прибыли машины с десантными частями. Тысячи людей… И в этой людской толчее вдруг вижу Сашку! Господи, с начала войны не встречались! Поговорить толком не удалось, успела лишь ткнуться носом в распахнутый комбинезон, на миг ощутить его тепло…
Теперь в полете, слушая воздух, бывает, узнаю знакомый почерк морзянки. И радостно на душе, что Сашка рядом…»
Самолет то падал в пустоту, где, казалось, нет воздуха, который держал бы его, то лез вверх. В канистре булькала вода, выплескивалась через открытое горлышко. Вконец измотанные раненые лежали отрешенно, кто молча, кто трудно стонал. Некоторым болтанка убаюкивала боль, они даже засыпали, у других распаляла. Люде казалось, только вчера они выбросили этих ребят с парашютами, за сутки они успели пройти «огонь, и воду, и медные трубы», и вот, в бинтах, летят с ними назад, успев обрасти уже бородами.
Опять швырнуло. Кто-то охнул.
– Муторно. Дай водицы.
Напоила и других, к кому смогла подобраться. До всех не дотянешься, лежат сплошь.
– Потерпите, ребята, фронт позади. Вон уже Москва.
Глянула в иллюминатор. Под ними растянулся серыми крышами поселок. И вдруг что-то екнуло внутри – это же Долгопрудный! Точно. Вон эллинг, добрая пристань их кораблей. Но наглухо закрыты его гигантские ворота. И не кружит над ним, как прежде, встречая их, луч маяка. А как радовались они ему при возвращении из ночных полетов, когда возникал он вдруг у горизонта, вначале только периодическими вспышками света, их видно было за пятьдесят километров, а уж потом низко бегущим по земле лучом. Не для кого теперь выкладывать на летном поле посадочное Т…
Время для сна вырывали только днем. А тут вдруг разнеслась весть: прибыли артисты, будет концерт! Не поверилось – здесь, в фронтовой обстановке, на переполненном людьми и техникой аэродроме, где в любую минуту можно ждать фашистский налет… И все же он будет. Про сон Люда забыла.
Люда любила театр. Вспомнился Большой, эскадра даже имела там постоянную ложу для летного состава. Разнобой настраивающегося оркестра. «Князь Игорь»… «Пламя Парижа»… Лепешинская… Козловский… Лемешев… Сашка больше любил Дормидонтыча, наверно, потому что сам басовит.
Концерты шли в церкви, в деревушке, что была недалеко. Весь день, много раз подряд. А зрители менялись. Бойцы, офицеры, летчики, десантники…
Подошла очередь и их транспортного. Народу битком. В полушубках, меховых комбинезонах, при оружии, с ним расставаться не положено. Скамей, конечно, нет, стояли впритирку, так даже теплее. Снаружи мороз под двадцать, а в церкви еще лише: она насквозь промерзла. Пар от дыхания поднимался облаком, и стены с изображением святых покрылись инеем, этих святых уже и не видно стало.
На певицу в открытом концертном платье на таком морозе, по правде говоря, смотреть было страшновато. А туфельки ее изящные, на высоком каблучке сразу напомнили Люде, как к Сашке на свидание в таких бегала. Голос нежно, как льдинка, бился под куполом. Пожалела бы… Но сейчас, видно, никому ничего не жалко. Своды, казалось, рухнут от аплодисментов.
А как хлопали танцовщице! Она на пуантах, на заледенелом полу, легкая, будто ветром вскинутая, взлетала в руках партнера. И чувствовалось, хорошо ей, и так же, как и им, всем, хотелось, чтобы танцу конца не было…
Когда заиграл и запел бандурист с необычной, запоминающейся фамилией Круча, в расшитой украинской рубахе, в шароварах, как у Тараса Бульбы, «шириною в Черное море», в заломленной шапке:
– Экипажи «дугласов», на выход!
Люда протолкалась к двери.
Упруго хрустел снег под унтами. Бежалось легко. Отпустили накопленные напряжение и усталость. Казалось, даже в Большом не испытывала она такого щемящего душу волнения, какое охватило ее только что в промерзлой церквушке. Очень соскучилась по красоте. Каждый день только война…
Делали по два-три вылета в ночь. Январь, зима, ночи длинные. Летом столько не налетаешь. Их задача была перебросить парашютно-десантную бригаду на помощь конной армии генерала Белова, которая действовала в тылу у гитлеровцев. После разгрома под Москвой гитлеровские дивизии откатились на запад, но под Вязьмой клином врезались в нашу оборону и крепко окопались там. Надо было перерезать железную дорогу западнее Вязьмы, тогда немецкий клин будет ликвидирован.
Взлетали тройками. Хорошо, что чаще бывало облачно, ни луны, ни звезд, темень. Летели с погашенными бортовыми огнями, почти невидимые для фрицев. Но, конечно, все настороже: и командир, и стрелок. По возвращении, пока шла заправка горючим, пока принимали новую группу десантников, осматривали самолет. На нем было полно маленьких дырочек, следов от на вид безобидных, даже красивых красных угольков, что несутся к ним с земли, когда перелетают линию фронта.
«Сегодня довелось пережить такое, Вер! Сейчас, когда все позади, могу рассказать.
Я слышала, как Сашка запрашивал на аэродроме посадку, выбежала из самолета, ждала его. Мороз крепкий, думала – вот подрулит, вместе побежим греться. И вдруг вижу, как к его самолету понеслись пучки красных нитей. Фриц проклятый подкараулил, когда он на миг зажег бортовые огни. Охваченный пламенем, самолет пошел вниз, но не к аэродрому, а дальше, к лесу. Завыли сирены: воздух!.. Рядом кто-то громко отдавал команду. Я все смотрела туда… Ждала – сейчас грохнет… Сердце куда-то падало… Взрыва не было. Лишь на низком небе разгоралось зарево…
Опомнилась, когда увидела Сашку – живого, в обгоревшем комбинезоне, с опаленным лицом, без шлема – а мороз такой, что и в шлеме голова мерзнет. Он бежал за розвальнями, на которых везли раненых. Летчик сумел посадить горящий самолет на заснеженное поле. Жив!..
Я не смогла пойти с ним в медсанбат. Наш самолет заправили уже горючим, надо было вылетать.
Прими, Верушка, мое не подвластное никаким расстояниям пожелание жизни!»
Их сбили на взлете, когда вывозили от партизан раненых. Люда не видела, как налетел фриц. Только почувствовала боль, услышала грохот. Очнулась в стороне, втиснутая в сугроб. Самолет горел. Партизаны вытаскивали из огня людей. Она старалась разглядеть, кто уцелел? Своих, из экипажа, никого не увидела. Что с ней, еще не знала, только подняться не могла.
Ее отнесли в ближнюю деревню Грядки, положили на солому в избе одиноко живущей сейчас колхозницы. К сломанной ноге приладили доску. Но перелом, Люда чувствовала, плохой, срастется не скоро. Рваную рану на бедре вовсе лечить нечем было.
Пришел командир Масленников, с забинтованной головой, прихрамывая. Сел рядом.
– Жива!
От него узнала, что погибли второй пилот, бортмеханик и много раненых.
В это всегда трудно бывает поверить, хотя она и понимала: на войне надо ждать всякое.
Наверно, не найдет тебя мое письмо, Верка, родная, а я пишу, просто иначе не могу. Представь себе: на освобожденный от немцев аэродром-«подскок» слетелось несколько десятков транспортных самолетов. Прибыли машины с десантными частями. Тысячи людей… И в этой людской толчее вдруг вижу Сашку! Господи, с начала войны не встречались! Поговорить толком не удалось, успела лишь ткнуться носом в распахнутый комбинезон, на миг ощутить его тепло…
Теперь в полете, слушая воздух, бывает, узнаю знакомый почерк морзянки. И радостно на душе, что Сашка рядом…»
Самолет то падал в пустоту, где, казалось, нет воздуха, который держал бы его, то лез вверх. В канистре булькала вода, выплескивалась через открытое горлышко. Вконец измотанные раненые лежали отрешенно, кто молча, кто трудно стонал. Некоторым болтанка убаюкивала боль, они даже засыпали, у других распаляла. Люде казалось, только вчера они выбросили этих ребят с парашютами, за сутки они успели пройти «огонь, и воду, и медные трубы», и вот, в бинтах, летят с ними назад, успев обрасти уже бородами.
Опять швырнуло. Кто-то охнул.
– Муторно. Дай водицы.
Напоила и других, к кому смогла подобраться. До всех не дотянешься, лежат сплошь.
– Потерпите, ребята, фронт позади. Вон уже Москва.
Глянула в иллюминатор. Под ними растянулся серыми крышами поселок. И вдруг что-то екнуло внутри – это же Долгопрудный! Точно. Вон эллинг, добрая пристань их кораблей. Но наглухо закрыты его гигантские ворота. И не кружит над ним, как прежде, встречая их, луч маяка. А как радовались они ему при возвращении из ночных полетов, когда возникал он вдруг у горизонта, вначале только периодическими вспышками света, их видно было за пятьдесят километров, а уж потом низко бегущим по земле лучом. Не для кого теперь выкладывать на летном поле посадочное Т…
Время для сна вырывали только днем. А тут вдруг разнеслась весть: прибыли артисты, будет концерт! Не поверилось – здесь, в фронтовой обстановке, на переполненном людьми и техникой аэродроме, где в любую минуту можно ждать фашистский налет… И все же он будет. Про сон Люда забыла.
Люда любила театр. Вспомнился Большой, эскадра даже имела там постоянную ложу для летного состава. Разнобой настраивающегося оркестра. «Князь Игорь»… «Пламя Парижа»… Лепешинская… Козловский… Лемешев… Сашка больше любил Дормидонтыча, наверно, потому что сам басовит.
Концерты шли в церкви, в деревушке, что была недалеко. Весь день, много раз подряд. А зрители менялись. Бойцы, офицеры, летчики, десантники…
Подошла очередь и их транспортного. Народу битком. В полушубках, меховых комбинезонах, при оружии, с ним расставаться не положено. Скамей, конечно, нет, стояли впритирку, так даже теплее. Снаружи мороз под двадцать, а в церкви еще лише: она насквозь промерзла. Пар от дыхания поднимался облаком, и стены с изображением святых покрылись инеем, этих святых уже и не видно стало.
На певицу в открытом концертном платье на таком морозе, по правде говоря, смотреть было страшновато. А туфельки ее изящные, на высоком каблучке сразу напомнили Люде, как к Сашке на свидание в таких бегала. Голос нежно, как льдинка, бился под куполом. Пожалела бы… Но сейчас, видно, никому ничего не жалко. Своды, казалось, рухнут от аплодисментов.
А как хлопали танцовщице! Она на пуантах, на заледенелом полу, легкая, будто ветром вскинутая, взлетала в руках партнера. И чувствовалось, хорошо ей, и так же, как и им, всем, хотелось, чтобы танцу конца не было…
Когда заиграл и запел бандурист с необычной, запоминающейся фамилией Круча, в расшитой украинской рубахе, в шароварах, как у Тараса Бульбы, «шириною в Черное море», в заломленной шапке:
и все замерли, так потянула за собой песня, раздалась команда:
Взяв бы я бандуру,
Тай заграв що знав… —
– Экипажи «дугласов», на выход!
Люда протолкалась к двери.
Упруго хрустел снег под унтами. Бежалось легко. Отпустили накопленные напряжение и усталость. Казалось, даже в Большом не испытывала она такого щемящего душу волнения, какое охватило ее только что в промерзлой церквушке. Очень соскучилась по красоте. Каждый день только война…
Делали по два-три вылета в ночь. Январь, зима, ночи длинные. Летом столько не налетаешь. Их задача была перебросить парашютно-десантную бригаду на помощь конной армии генерала Белова, которая действовала в тылу у гитлеровцев. После разгрома под Москвой гитлеровские дивизии откатились на запад, но под Вязьмой клином врезались в нашу оборону и крепко окопались там. Надо было перерезать железную дорогу западнее Вязьмы, тогда немецкий клин будет ликвидирован.
Взлетали тройками. Хорошо, что чаще бывало облачно, ни луны, ни звезд, темень. Летели с погашенными бортовыми огнями, почти невидимые для фрицев. Но, конечно, все настороже: и командир, и стрелок. По возвращении, пока шла заправка горючим, пока принимали новую группу десантников, осматривали самолет. На нем было полно маленьких дырочек, следов от на вид безобидных, даже красивых красных угольков, что несутся к ним с земли, когда перелетают линию фронта.
«Сегодня довелось пережить такое, Вер! Сейчас, когда все позади, могу рассказать.
Я слышала, как Сашка запрашивал на аэродроме посадку, выбежала из самолета, ждала его. Мороз крепкий, думала – вот подрулит, вместе побежим греться. И вдруг вижу, как к его самолету понеслись пучки красных нитей. Фриц проклятый подкараулил, когда он на миг зажег бортовые огни. Охваченный пламенем, самолет пошел вниз, но не к аэродрому, а дальше, к лесу. Завыли сирены: воздух!.. Рядом кто-то громко отдавал команду. Я все смотрела туда… Ждала – сейчас грохнет… Сердце куда-то падало… Взрыва не было. Лишь на низком небе разгоралось зарево…
Опомнилась, когда увидела Сашку – живого, в обгоревшем комбинезоне, с опаленным лицом, без шлема – а мороз такой, что и в шлеме голова мерзнет. Он бежал за розвальнями, на которых везли раненых. Летчик сумел посадить горящий самолет на заснеженное поле. Жив!..
Я не смогла пойти с ним в медсанбат. Наш самолет заправили уже горючим, надо было вылетать.
Прими, Верушка, мое не подвластное никаким расстояниям пожелание жизни!»
Их сбили на взлете, когда вывозили от партизан раненых. Люда не видела, как налетел фриц. Только почувствовала боль, услышала грохот. Очнулась в стороне, втиснутая в сугроб. Самолет горел. Партизаны вытаскивали из огня людей. Она старалась разглядеть, кто уцелел? Своих, из экипажа, никого не увидела. Что с ней, еще не знала, только подняться не могла.
Ее отнесли в ближнюю деревню Грядки, положили на солому в избе одиноко живущей сейчас колхозницы. К сломанной ноге приладили доску. Но перелом, Люда чувствовала, плохой, срастется не скоро. Рваную рану на бедре вовсе лечить нечем было.
Пришел командир Масленников, с забинтованной головой, прихрамывая. Сел рядом.
– Жива!
От него узнала, что погибли второй пилот, бортмеханик и много раненых.
В это всегда трудно бывает поверить, хотя она и понимала: на войне надо ждать всякое.