VI
– Мам, а Москва скоро? А Коля нас встретит? Мам, ты думаешь, да? Про что?
Анна Федоровна обернулась.
– Сиди, сиди, – сказала она вертевшейся рядом Томке. – Коля встретит… если только он в Москве.
Анна Федоровна Гудованцева сидела на жесткой вагонной лавке, положив на колени тяжелые, непривычные к покою руки. В строгом, покрытом тонкими морщинками лице проглядывала тревога. Зачем она уехала? Коля настоял. «…Поезжай, мама, отдохни, сердце меньше болеть будет». И еще – это уже с улыбкой: «Будешь возвращаться, привези яичек, привези муки – будет свадьба!» Эти слова и сейчас не выходят из головы…
Кисловодск почти родной им город. Переехали туда из Сибири, со станции Каргат, когда тяжело заболел муж. Семен Григорьевич работал машинистом, водил поезда Омск – Новосибирск – Томск. Так надеялись, что теплый, с целебным климатом южный город поможет ему. Нет, не помог…
В Кисловодске у них друзья, добрые знакомые. И все же какой там отдых? Поехала на две недели – и недели не пробыла. Она привыкла провожать Колю в полеты. И терпеливо ждать. Но вот не волноваться, не прислушиваться к каждому стуку в дверь… Ни одной ночи не спала, когда Коля в полете. Ничего с собой сделать не может, нету сна, и все. А тут уехала за тысячи километров…
Муку и яички она везет, стоят под лавкой две сумки. А на душе…
Анна Федоровна медленно провела ладонью по лбу. Чего ей тревожиться?! Лена красивая. Умная. Радость с собой приносит. Коле она бесконечно дорога – ей ли, матери, этого не видеть! А все же как-то не по себе. Ревность хоть и глупая, а куда от нее денешься?.. Нет, она сыну не враг, она сколько раз говорила:
– Что же, Коля, не присмотришь девушку, не женишься? Поди, скучно одному-то?
– Что ты, мама, – отмахивался он, – надо сначала всю эту мелюзгу поднять.
В двадцать три года, после смерти отца, сам еще в жизни не успев ничего повидать, взвалил себе на плечи все заботы о семье, о шестерых младших и о ней, матери. Он еще учился тогда в авиационном институте. И уже летал командиром корабля.
К нему, в Долгопрудный, в семнадцатиметровую комнату в «доме итальянцев» – так назывался двухэтажный деревянный дом, где жили приехавшие к ним из Италии специалисты-дирижаблестроители, – и прикатили они тогда из Кисловодска всем большим, шумным табором. Восьмерым в одной комнате тесновато, зато все вместе. Из мебели, кроме стола и нескольких табуреток, ничего не было. Спали на полу, все рядком.
– Мам, ты опять думаешь? Ну о чем?..
Томка потерлась о мамино плечо.
– Да так… – встрепенулась Анна Федоровна. – Ты, верно, и не помнишь, как мы жили в «доме итальянцев»?
– А вот и помню, – вскинула глаза Томка. – Он весь дощечками был обшит, да? Так и так – елочкой. Мы жили внизу, а над нами красивая тетенька, Арабелла. Она громко песни пела. И говорила быстро-быстро… И еще… голубей кормила белой булкой!
Томка внимательно посмотрела на мать.
– Только я никогда не просила, вот честное…
Трудный был тот, первый по приезде год. Это сейчас Коля уже институт окончил, Нина и Саша на работу поступили. А тогда восемь человек на одну Колину зарплату.
– А как мы с Нюсей и Витькой из-за валенок дрались… – Томка даже подскочила, ударившись о верхнюю полку, и вжала голову в плечи.
– Ты-то чего дралась? – укоризненно посмотрела на нее Анна Федоровна. – Они же тебе по уши были.
– Ну и пусть. Коля для всех принес!
Он принес всего-то две пары. Вытряхнул из мешка – как все набросились, растащили по одному, стали мерить. Валенки взрослые, всем велики. Все равно как были рады! Ведь в школу бегали за три километра. Коля сам повесил над столом расписание: кому когда надевать. Проверял, не шельмует ли кто.
Анна Федоровна вздохнула. Если бы не Коля, как бы она управилась со всеми? Случилась с Сашкой беда, школу стал пропускать. Мать – говори не говори – разве послушается? А Коля подсел как-то к нему:
– Мы с тобой взрослые люди. Объясни, почему пропускаешь школу?
– А я работать хочу. Хочу быть мотористом.
Коля не стал его уговаривать. А наутро разбудил не в семь, как обычно, в школу, а в шесть:
– Вставай, работничек.
Сашке ох как не хотелось вставать, а встал. Поработал недельку, другую. Промывал в керосине части от моторов, другой работы не доверяли. Вскоре уразумел: не очень-то это веселое занятие, а чтобы суметь в моторе разобраться, знаний не хватает. Седьмой класс Сашка закончил. А потом все же пошел работать на верфь мотористом.
Коля все дни в порту, в полетах. И дома до полуночи над чертежами сидит. Худой, вот как Томка. Хотела подкормить его получше – сил-то ведь ему надо много, один ведь работник, – стала готовить ему посытнее. Так чуть не рассорились. Подаст ему блинков, горячих, румяных. Он обязательно спросит:
– А дети ели?
– Ели, ели…
А что ребятам – они и картошки поедят, и каши, вон какую кастрюлю сварила, что тебе ведро.
Только Колю не проведешь. Подозвал Томку:
– Томусик, поди сюда.
Та рада, бежит. Все ее зовут – кто: «шкода», кто «кощей», только Коля – Томусик!
– Вы это ели?
Томка глянула, повела носом – пахну-у-ут!.. Слюнки сразу потекли. Молчит. Только глаза моргают. Знает: скажет – не ели – от матери трепка будет, а неправду она Коле сказать никак не может.
– Мама, наверно, забыла нам дать…
Анна Федоровна только глянула на Томку.
Коля отодвинул миску.
– Я так и знал. Сколько раз я, мама, говорил, что всем, то и мне. Или я дома вовсе есть не буду.
Схватил миску и к ребятам.
– Ешьте, пока горячие.
Сейчас в их новой квартире, в доме инженерно-технических работников, у Коли уже своя комната есть. Анна Федоровна строго следит, чтобы ребята туда ни ногой. Колин письменный стол завален бумагами и чертежами. Во всю стену висит карта Союза, на ней флажки наколоты – это маршруты, по которым уже летали дирижабли и по которым еще предстоит летать, осваивать новые трассы. Москва – Ленинград, Москва – Смоленск, Москва – Киев… Харьков… Севастополь… Казань… Архангельск… Свердловск… Новосибирск… Этих флажков все прибавляется, все дальше уходят они от Москвы. Ребят только впусти туда, они такие там свои «маршруты» наведут, все флажки перетасуют!
Томка смотрела на пробегавшие за окном столбы, обсыпанные снегом деревья.
В Кисловодске ох и скучно было, думает она, и поиграть не с кем. А дома!.. Их, ребят, там много, и всегда то игра, то драка. И в самый разгар – тут как тут – Коля! Идет по улице, в большущих унтах, заложив руки за спину, насвистывает свою любимую «Ноченьку». А в комнате!..
Все опрометью бросаются застилать сбившуюся постель, собирать все с пола, приглаживают всклокоченные волосы, вытирают носы.
Когда Коля входит, они все уже сидят на стульях, чинно, как на фотографии. И как он догадывается, что у них тут было?
– Когда уж вы научитесь в мире жить? – с горечью скажет Коля. И махнет рукой. – Марш по углам!
Он очень не любит драки и раздоры.
Хорошо Сашка уже большой, а то раньше у них и углов не хватало.
Коля достанет из кармана французский словарик, заглянет в него, заложит руки за спину и начинает ходить по комнате, повторяя:
– Л'анфан, ле паран, ле гарсон, ля физ…
Остановится, наморщит лоб, припомнит и опять:
– Ле гарсон, ля физ…
Французские слова ужасно смешные, Коля говорил их в нос и картавя. Наверно, трудно ему было, у него, должно быть, язык во рту переворачивался. Попробуй тут, удержись, не засмейся! Все терпят-терпят, а потом как прыснут разом. И остановиться не могут.
Коля смотрит на них растерянно, ничего не понимает. А строгости уже нет.
– Мама, – крикнет, – да возьми их, с ними много не наработаешь!
А когда он приходит домой и у них по-настоящему мир, они все гурьбой бросаются раздевать его.
Томка с Нюсей стягивают унты – Томка всегда правый, Нюся – левый. Витька отстегивает тугие пуговицы комбинезона. Лида снимает шлем.
Раздевать Николая после полета стало у них обычаем, обязательным и приятным для всех. А началось это с того дня, когда он вернулся из полета с перебинтованными руками и долго потом не мог ничего ими делать.
Они тогда не сразу все узнали. Коля не хотел пугать их, главное, маму, и, придя домой, быстро прошел в свою комнату, запрятав руки в карманы. Ужинать не стал, сослался на срочную работу.
Анна Федоровна все же понесла ему в комнату поесть. Приоткрыла дверь… Коля сидел на кровати к ней боком, дул на ладони, осторожно снимая окровавленные бинты. Кожа на пальцах и ладонях была содрана страшно. У Анны Федоровны потемнело в глазах, она схватилась за косяк двери.
– Ну что ты, мама, – стал успокаивать ее Коля, – это же я головешку у костра схватил. – И засмеялся: – И чего, дурак, хватал?!
Она не поверила про головешку. Потом его товарищи рассказали ей совсем другое. А вскоре прочитала в газете «Центральный Исполнительный Комитет Союза ССР 9/Х с. г. постановил: «За героизм, проявленный при спасении дирижабля В-2 «Смольный» 6 сентября 1935 года, наградить командира дирижабля т. Гудованцева Николая Семеновича орденом Красной Звезды».
…Это был один из многих агитперелетов, которые они совершали в разные города, чтобы множество людей своими глазами могли увидеть, каков он, дирижабль, какие огромные возможности таит он в себе. Об этом дирижаблисты увлеченно рассказывали прямо на аэродромах, в клубах, Дворцах культуры, на предприятиях, куда их приглашали.
Полет был по маршруту Ленинград – Донбасс. Последним пунктом был Донецк. Корабль медленно плыл над городом, над возвышавшимися прямо посреди улиц копрами шахт, черными конусами терриконов. Они сбрасывали идущим внизу людям пачки листовок, тоненьких брошюр. Сверху видно было, как кидались к ним люди, подхватывали на лету. Останавливались, читали. Задирали головы, махали этими листовками.
На аэродроме было полно народу. Сбежались посмотреть на дирижабль, а может, и помочь. Начальник аэроклуба – в спортивной майке и форменной фуражке с «крабом»[11] на бритой голове – энергично отдавал распоряжения наскоро организованной им швартовой команде. Тут же рабочие порта ввинчивали в землю метровой длины авиационные штопоры. Причальной мачты на аэродроме еще не было, эти штопоры должны были временно заменить ее.
Посадка прошла вполне благополучно. Десятка три хлопцев ловко подхватили сброшенный с дирижабля гайдроп, а потом и причальные тросы, подтянули корабль к земле.
Большая часть экипажа сошла с корабля. Гудованцев отдал рапорт о завершении агитперелета. Восторженные возгласы, громкие аплодисменты были ему ответом.
Экипаж занялся швартовкой. Корабль без экипажа значительно облегчился и, натягивая канаты, тянул вверх.
– Эй, хлопчики, – окликнул Николай толпившихся тут же, таращивших глаза мальчишек, – хотите в гондолу?
Ребята замерли.
– А можно?
– Можно, влезайте, заодно балластом будете.
Они засверкали голыми пятками по шаткому трапу.
Несбыточной мечтой было их желание хотя бы одним глазом заглянуть внутрь. И вдруг влезайте!..
Их набралось в гондоле больше десятка. Разбежались по сторонам, все осматривают, дивятся.
Неожиданно вдали громыхнуло. Небольшое облачко у горизонта, которое они видели еще до посадки, разрасталось в тучу. Надвигалась гроза.
Гудованцев посматривал на нее, на рабочих, которые ввинчивали последние штопоры. Их уже было ввинчено больше полусотни. Руководил работой начальник аэроклуба.
– Быстрее, ребята, – поторапливал он, – надо кончать швартовку. – Илья-пророк не будет ждать!
Он то и дело стаскивал фуражку, вытирал вспотевшую голову. Было невероятно душно и как-то отрешенно-тихо, ни малейшего ветерка…
И тут, в один миг, закрутив, перемешав все, на них обрушился шквал. Вздыбился серый вихрь пыли, сухой травы, хлестко ударил в лица людей, в дирижабль мгновенно все пришло в движение, забились платья, рубахи, всплеснули сорванные с голов платки, тут же затерявшись в несущейся колючей мути. Свист ветра, испуганные голоса детей, женщин, треск лопающихся канатов и чей-то пронзительный крик:
– Держи-и-и!!
Дирижабль, этот шестидесятиметровый парус, метнулся в сторону. С силой ударила о землю гондола. Люди шарахнулись. Новый шквал, и, вырывая штопорные якоря, обрывая канаты, сбрасывая последние путы, дирижабль рванулся ввысь.
– Держи-и-и!! – Крики людей потонули в вое ветра.
Перед Николаем мелькнул конец пляшущего в серой мгле каната. Мгновенно решившись, он кинулся к нему и схватился. Его рвануло и понесло.
В воздухе оказалось еще два человека: милиционер и начальник аэроклуба. Они все еще надеялись удержать корабль.
– Прыгайте! Отпускайте скорее! – кричали им снизу.
А они оглянуться не успели, как были уже на десятиметровой высоте. Разжали наконец пальцы и хлопнулись на землю. К ним на помощь кинулись люди.
Николай висел на размашисто раскачивающемся канате и карабкался вверх. Ему во что бы то ни стало нужно было быть там, на корабле. В гондоле оставались три члена экипажа и мальчишки. Он в ответе за них, за корабль.
Гондола чиркнула по какой-то крыше. Николая швырнуло в сторону и тут же вынесло выше всех крыш. Дома стремительно уходили назад. А на него так же стремительно надвигалась возвышавшаяся над ними заводская труба. Ржаво-бурая, в черно-сажевых натеках, она быстро вырастала, приближаясь. Стиснув зубы, Николай лез по канату. Перехват руки… еще перехват… еще… Край трубы наступает. Дирижабль кинуло вверх, и нацеленное в небо черное жерло прошло совсем рядом. Краем глаза Николай успел увидеть его нутро, мерцание облитых черным глянцем стен.
Все тяжелее становилось тело. Руки отказывали. Николай сжимал их, собирая последние силы. Только не останавливаться! Вверх. Еще. На далекую, затянутую вихрями пыли землю он не смотрел. Сейчас земля была не для него. Он слышал испуганные ребячьи голоса в гондоле. Он напрягал все силы. Ладони горели так, словно он поднимался по раскаленному тросу. Только бы там, наверху, не убрали трап!
В гондоле было смятение. Когда шквал сорвал дирижабль со швартовых, рвануло так, что все полетели на пол, друг на друга, кто куда и как попало. Когда смогли подняться, ребята кинулись к иллюминаторам, к двери, зовя на помощь.
– От двери! – громко и решительно прозвучал девичий голос.
Штурвальный Людмила Эйхенвальд мгновенно взяла командование на себя. Решение надо было принимать немедля. Не понимая, что дирижабль летит уже выше домов, ребята могли начать выпрыгивать из гондолы.
– По местам! Поднять трап! Закрыть дверь гондолы!
Не видя никого, кто мог бы выполнить ее приказ, Люда сама бросилась к трапу. К ней на помощь подбежал какой-то паренек. Заглянув вниз, он вскрикнул. Там, раскачиваясь на канате, карабкался вверх человек.
Люда не узнала, скорее угадала, что это был командир. Затаив дыхание, боясь помешать ему, она, прильнув к косяку двери, еле слышно шептала:
– Ну давай, Коля, давай, совсем еще немножко… До трапа действительно оставалось совсем немного.
Ему надо помочь. Как?.. До каната из гондолы не дотянешься.
Еще последнее усилие.
– Коля, держись!
Николай дотянулся до трапа, схватился одной рукой. И замер. Силы были на исходе, и он копил их по крохам. С минуту висел так, потом резким броском схватился и другой рукой.
– Коля, держись, держись крепче! – сначала тихо, потом громче, чтобы он услышал, крикнула Люда. – Мы тебя вытянем!
Она, паренек и подоспевший на помощь бортмеханик быстро втянули трап, на котором висел Николай, в гондолу.
Николай тяжело дышал. Прислонившись к стене, он оглядел гондолу, ребят. Притихшие, они смотрели на него во все глаза. Тыльной стороной руки он смахнул со лба струйки пота. С ладоней капала кровь.
Неожиданно огненным всполохом гондолу осветила молния. Осветила лица невероятно ярким неестественным белым светом. И почти в то же мгновение, казалось, прямо по гондоле ударил гром.
– Заводить моторы! – громко отдал команду Николай и, чуть качнувшись, оторвался от стены. Прошел в рубку управления. Бортмеханик мгновенно кинулся к мотору. А Люда, схватив в аптечке бинты, бросилась в рубку.
Дирижабль летел неуправляемый, по воле ветра. И продолжал подниматься. Высота уже восемьсот метров. С минуты на минуту появится угроза повышенного сверхдавления в оболочке. Вспышки молний продолжались. Случись молнии пронзить оболочку, и шесть тысяч кубометров водорода вспыхнут огненным факелом. От грозы надо было уходить как можно скорее.
Снова прокатился гром. Ливень гулко зашумел, ударяясь о зонтичные водоотводы гондолы. Задержись Николай хотя бы на минуту там, на канате, и отяжелевшая от дождя одежда не дала бы ему подняться.
Негромко, словно не решаясь заглушать шум дождя, заработал мотор. Вскоре был запущен и второй. Николай взял забинтованными руками штурвал глубины.
– Курс норд-норд-вест!
– Есть норд-норд-вест!
Люда уже стояла у штурвала направления.
Скоро внизу стала видна желто-серая стерня уже убранных хлебов. Вспышки молний были уже не такими яркими, и раскаты грома доходили с большим опозданием. От грозы они уходили. Хотя серые клубы туч висели сплошной пеленой, ливневого дождя уже не было. Моросил лишь мелкий дождик.
Быстро темнело. На земле сизо сгущались сумерки. В окнах домов загорались светлячки. Корабль проплывал над поселками. Что это были за поселки, они не знали. А карты в планшете у штурмана, там, на земле.
– Товарищ командир!
Николай обернулся. Перед ним стоял веснушчатый, с выгоревшими на солнце волосами паренек и вопросительно, с надеждой смотрел на него.
– Товарищ командир, если нужно что сделать, вы только скажите.
– А что ты умеешь? – улыбнулся Николай. Парнишка весь зарделся:
– Все. Почти все. Я в кружке Осоавиахима занимаюсь.
– Вон как? – Николай заинтересованно глянул на него. – Тебя как звать-то?
– Ваня. Ваня Ветренко.
Мальчик замер, ожидая, что скажет командир.
– Ты здешний? – немного подумав, спросил Николай.
– Ага.
– Ну тогда давай, помогай нам. Становись к окну и, как только увидишь знакомую местность, поселок, городок, тут же докладывай. Ясно?
Глаза парнишки заблестели.
– Есть смотреть, узнавать местность, докладывать, – очень серьезно отчеканил он.
Все ребята, намаявшись, приткнулись друг к другу прямо на полу, уже спали.
Ваня не отходил от окна. Всматривался.
Они пересекли железную дорогу. Рельсы, поблескивая в темноте, уходили вправо. Слева показалось множество огней. Город. Николай повел корабль к нему.
Вдруг Ваня радостно вскрикнул:
– Товарищ командир, это Макеевка, точно, Макеевка! Я узнал. Вон две трубы и еще одна… Это мартеновские печи.
– Не ошибаешься?
– Нет, мы летали здесь. Макеевка это.
– Тогда все в порядке, – обрадованно сказал Николай. – От Макеевки по компасу дойдем.
В три часа ночи, прокружив над полями и долами пять часов, на последних литрах бензина подошли они к Донецкому аэродрому.
Их там ждали. Вовсю светили прожекторы. Когда луч ударил в окно гондолы и осветил все очень ярко, проснулись разом все ребята, бросились к окнам.
– Где мы?
– Домой прилетели.
– Ну, Ваня, – Николай крепко обнял мальчишку. Так по сердцу ему он пришелся, даже расставаться жалко было. – Что я тебе скажу: глаз у тебя приметливый, смелость есть, в беде не теряешься. Будешь летчиком. От души желаю[12].
…Каких только полетов не бывает у дирижаблистов! На дирижаблях, на аэростатах… Но разве это все? Тут еще шары-лилипуты или, как их еще зовут, шары-прыгуны, появились. Зачем их только придумали?! Когда Анна Федоровна видит в воздухе эти маленькие, словно игрушечные, шары и под каждым сидящего просто на дощечке, свесив ноги, как на качелях, аэронавта, у нее сердце совсем обмирает. Иной раз они летят прямо над домом, и Коля кричит ей оттуда:
– Мама, готовь наши, сибирские, пельмени, скоро придем впятером!..
Махнет ей рукой, и ветер унесет его.
До чего же любят они эти полеты! И не только парни, девчонки не меньше. Усядутся на дощечке, оттолкнутся от земли ногами и пошли вверх, сбрасывая по горстке-другой балласт (песок) из мешка. И так, видно, хорошо им там, в вышине! Анна Федоровна только дивится, глядя на них…
А понять их можно. Это ведь совсем особое ощущение, когда аэронавт высоко в небе один на один со стихией. Тут-то и вырабатываются необходимые аэронавту быстрота реакции, мастерство. Шар плывет в свободном полете по воле ветра и со скоростью ветра. Внизу лес шумит, макушками машет, а здесь никакого движения, положи на колени листок бумаги – не улетит… Регулировать направление невозможно, а высоту вполне. Сбросил побольше балласта – пошел вверх, стравил газ – стал опускаться. Правда, бывает, воздушный поток подхватит и бросит шар на сотни метров вверх или вниз. Дух захватит, в ушах засвистит, земля дыбом встанет, а аэронавт зорко следит за приборами.
Бывает, полет продолжается пять, шесть часов, ветер уносит их за сотни километров. В воздухе шары то сходятся, то расходятся. Они перекинутся словечками, и опять ветер разбросает их. От долгого сидения ноги устанут болтаться. А рядом облако, взбитое, как перина, чистое. Прилечь бы на него. Только обманчива эта перина: дотянулся, взял горстку облака, а оно между пальцев ушло…
На закате, в тишине с земли особенно ясно все слышно. Как женщины ведрами гремят у колодца, голосисто переговариваются, собаки лают, балалайки бренчат…
Когда пролетают над деревней, вызывают несусветное удивление, а то и переполох. Николай рассказывал: надо было ему как-то срочно сообщить в порт о месте приземления, а телеграфных столбов не видно. Он снизился и закричал:
– Эге-е-й, где у вас телефо-о-н?
Все сразу стихло: и ведра, и женщины, и балалайка, даже собаки лаять перестали…
– Скажите, где у вас поблизости телефо-о-н?
В ответ ни звука. Как вымерло все. И вдруг:
– Ша-а-р! Воздушный ша-ар!! – завопили мальчишки и бросились вдогонку вдоль улицы.
– Ну и напужал, нечистая сила! – загорланил мужик. – Вертай наза-а-ад, там сельсовет и почта-а-а! А сельпо уже закрыто, ничего уже не купишь!
Легко сказать; вертай назад! Что он, на дирижабле или на самолете?!
Мужик сорвал с головы шапку, замахал:
– Спущайся скорее, самовар у нас поспел!
– Спасибо за ласку, но нужен телефон, обязательно.
Высыпал остаток балласта и пошел вверх.
– Улета-а-а-е-т!!.
В голосах мальчишек слышалось разочарование, даже обида…
Потом Николай жалел: надо было, наверно, ему опуститься не в большом селе, где сельсовет и почта, а в той заброшенной среди лесов деревушке, где так душевно были ему рады.
…Сибирских пельменей Анна Федоровна крутила не на пять человек, а целую гору. Друзей у Коли много, приходили запросто. Молодым, еще не устроенным в жизни ребятам было хорошо в обжитом семейном доме, где хозяйка угостит по-домашнему, а если когда и отчитает за что, видно, так и надо. Характер Анны Федоровны они знали – что думает, скрывать не станет, выложит все до конца – и не обижались.
Заходили и позаниматься перед экзаменами, и когда готовились к полетам. Народу в комнату набьется полно, на кровати, на стульях, на подоконнике примостятся. Спорят, спорят… К шуму Анне Федоровне не привыкать, у нее все равно от своих ребят он в доме не прекращается.
Когда наработаются, устанут, запустят патефон. Поставят на подоконник, чтобы дальше слышно было, а сами вниз.
Сверху, прыгая через две ступеньки, уже сбегает Костя Новиков вместе со своей Тоней и, подхватив ее высоко на руки, кружит. А потом опустит на землю и осторожно ведет в танце. Уж очень много у него силушки, так и рвется наружу, а Тоня хрупкая, тоненькая.
Когда-то, еще в империалистическую войну, Костю, пятилетнего, потерявшего родителей, совсем обессилевшего от голода, подобрали и приютили бездетные Меланья Григорьевна и Павел Андреевич Новиковы из села Волоконовка, что под Воронежем. Дали ему свою фамилию, отчий дом, материнскую и отцовскую любовь, А жизнерадостный характер у него, может, от рождения такой.
Алеша Бурмакин танцует небрежно, как бы с ленцой, изредка встряхивая свесившимся на глаза русым чубом: я, мол, и не так могу!
А Тарас Кулагин подхватит хорошенькую Нюсю, плутовски подмигнет Николаю:
– Красивые у тебя сестренки, Коля. Подрастут, всех разберем, ни одной тебе не оставим.
Нет, видно, не станет Тарас дожидаться Колиных сестренок. Закружил, завертел Нюсю, так что у той косички взметнулись от восторга, и нет уже Тараса… Понятно! Есть тут одна девушка, синоптик их порта – Нина…
…В вагоне было тихо. Свернувшись калачиком, не раздевшись, уснула на верхней полке Томка. Анна Федоровна раздела ее, сонную. За окном метель туманила бегущие по обочинам деревья. Светлое пятно их окна скользило по сугробам.
Подсевший под Орлом летчик в новом синем мундире со скрипучими ремнями и крылышками на рукавах, как у Николая, взглянув на Анну Федоровну, спросил:
– Что, мамаша, пригорюнились?
Анна Федоровна замялась. Летчик совсем не походил на Николая. Ниже ростом, плечистее. И глаза не голубые, хотя такие же внимательные. А вот взглянула на него и еще больше растревожилась.
Анна Федоровна обернулась.
– Сиди, сиди, – сказала она вертевшейся рядом Томке. – Коля встретит… если только он в Москве.
Анна Федоровна Гудованцева сидела на жесткой вагонной лавке, положив на колени тяжелые, непривычные к покою руки. В строгом, покрытом тонкими морщинками лице проглядывала тревога. Зачем она уехала? Коля настоял. «…Поезжай, мама, отдохни, сердце меньше болеть будет». И еще – это уже с улыбкой: «Будешь возвращаться, привези яичек, привези муки – будет свадьба!» Эти слова и сейчас не выходят из головы…
Кисловодск почти родной им город. Переехали туда из Сибири, со станции Каргат, когда тяжело заболел муж. Семен Григорьевич работал машинистом, водил поезда Омск – Новосибирск – Томск. Так надеялись, что теплый, с целебным климатом южный город поможет ему. Нет, не помог…
В Кисловодске у них друзья, добрые знакомые. И все же какой там отдых? Поехала на две недели – и недели не пробыла. Она привыкла провожать Колю в полеты. И терпеливо ждать. Но вот не волноваться, не прислушиваться к каждому стуку в дверь… Ни одной ночи не спала, когда Коля в полете. Ничего с собой сделать не может, нету сна, и все. А тут уехала за тысячи километров…
Муку и яички она везет, стоят под лавкой две сумки. А на душе…
Анна Федоровна медленно провела ладонью по лбу. Чего ей тревожиться?! Лена красивая. Умная. Радость с собой приносит. Коле она бесконечно дорога – ей ли, матери, этого не видеть! А все же как-то не по себе. Ревность хоть и глупая, а куда от нее денешься?.. Нет, она сыну не враг, она сколько раз говорила:
– Что же, Коля, не присмотришь девушку, не женишься? Поди, скучно одному-то?
– Что ты, мама, – отмахивался он, – надо сначала всю эту мелюзгу поднять.
В двадцать три года, после смерти отца, сам еще в жизни не успев ничего повидать, взвалил себе на плечи все заботы о семье, о шестерых младших и о ней, матери. Он еще учился тогда в авиационном институте. И уже летал командиром корабля.
К нему, в Долгопрудный, в семнадцатиметровую комнату в «доме итальянцев» – так назывался двухэтажный деревянный дом, где жили приехавшие к ним из Италии специалисты-дирижаблестроители, – и прикатили они тогда из Кисловодска всем большим, шумным табором. Восьмерым в одной комнате тесновато, зато все вместе. Из мебели, кроме стола и нескольких табуреток, ничего не было. Спали на полу, все рядком.
– Мам, ты опять думаешь? Ну о чем?..
Томка потерлась о мамино плечо.
– Да так… – встрепенулась Анна Федоровна. – Ты, верно, и не помнишь, как мы жили в «доме итальянцев»?
– А вот и помню, – вскинула глаза Томка. – Он весь дощечками был обшит, да? Так и так – елочкой. Мы жили внизу, а над нами красивая тетенька, Арабелла. Она громко песни пела. И говорила быстро-быстро… И еще… голубей кормила белой булкой!
Томка внимательно посмотрела на мать.
– Только я никогда не просила, вот честное…
Трудный был тот, первый по приезде год. Это сейчас Коля уже институт окончил, Нина и Саша на работу поступили. А тогда восемь человек на одну Колину зарплату.
– А как мы с Нюсей и Витькой из-за валенок дрались… – Томка даже подскочила, ударившись о верхнюю полку, и вжала голову в плечи.
– Ты-то чего дралась? – укоризненно посмотрела на нее Анна Федоровна. – Они же тебе по уши были.
– Ну и пусть. Коля для всех принес!
Он принес всего-то две пары. Вытряхнул из мешка – как все набросились, растащили по одному, стали мерить. Валенки взрослые, всем велики. Все равно как были рады! Ведь в школу бегали за три километра. Коля сам повесил над столом расписание: кому когда надевать. Проверял, не шельмует ли кто.
Анна Федоровна вздохнула. Если бы не Коля, как бы она управилась со всеми? Случилась с Сашкой беда, школу стал пропускать. Мать – говори не говори – разве послушается? А Коля подсел как-то к нему:
– Мы с тобой взрослые люди. Объясни, почему пропускаешь школу?
– А я работать хочу. Хочу быть мотористом.
Коля не стал его уговаривать. А наутро разбудил не в семь, как обычно, в школу, а в шесть:
– Вставай, работничек.
Сашке ох как не хотелось вставать, а встал. Поработал недельку, другую. Промывал в керосине части от моторов, другой работы не доверяли. Вскоре уразумел: не очень-то это веселое занятие, а чтобы суметь в моторе разобраться, знаний не хватает. Седьмой класс Сашка закончил. А потом все же пошел работать на верфь мотористом.
Коля все дни в порту, в полетах. И дома до полуночи над чертежами сидит. Худой, вот как Томка. Хотела подкормить его получше – сил-то ведь ему надо много, один ведь работник, – стала готовить ему посытнее. Так чуть не рассорились. Подаст ему блинков, горячих, румяных. Он обязательно спросит:
– А дети ели?
– Ели, ели…
А что ребятам – они и картошки поедят, и каши, вон какую кастрюлю сварила, что тебе ведро.
Только Колю не проведешь. Подозвал Томку:
– Томусик, поди сюда.
Та рада, бежит. Все ее зовут – кто: «шкода», кто «кощей», только Коля – Томусик!
– Вы это ели?
Томка глянула, повела носом – пахну-у-ут!.. Слюнки сразу потекли. Молчит. Только глаза моргают. Знает: скажет – не ели – от матери трепка будет, а неправду она Коле сказать никак не может.
– Мама, наверно, забыла нам дать…
Анна Федоровна только глянула на Томку.
Коля отодвинул миску.
– Я так и знал. Сколько раз я, мама, говорил, что всем, то и мне. Или я дома вовсе есть не буду.
Схватил миску и к ребятам.
– Ешьте, пока горячие.
Сейчас в их новой квартире, в доме инженерно-технических работников, у Коли уже своя комната есть. Анна Федоровна строго следит, чтобы ребята туда ни ногой. Колин письменный стол завален бумагами и чертежами. Во всю стену висит карта Союза, на ней флажки наколоты – это маршруты, по которым уже летали дирижабли и по которым еще предстоит летать, осваивать новые трассы. Москва – Ленинград, Москва – Смоленск, Москва – Киев… Харьков… Севастополь… Казань… Архангельск… Свердловск… Новосибирск… Этих флажков все прибавляется, все дальше уходят они от Москвы. Ребят только впусти туда, они такие там свои «маршруты» наведут, все флажки перетасуют!
Томка смотрела на пробегавшие за окном столбы, обсыпанные снегом деревья.
В Кисловодске ох и скучно было, думает она, и поиграть не с кем. А дома!.. Их, ребят, там много, и всегда то игра, то драка. И в самый разгар – тут как тут – Коля! Идет по улице, в большущих унтах, заложив руки за спину, насвистывает свою любимую «Ноченьку». А в комнате!..
Все опрометью бросаются застилать сбившуюся постель, собирать все с пола, приглаживают всклокоченные волосы, вытирают носы.
Когда Коля входит, они все уже сидят на стульях, чинно, как на фотографии. И как он догадывается, что у них тут было?
– Когда уж вы научитесь в мире жить? – с горечью скажет Коля. И махнет рукой. – Марш по углам!
Он очень не любит драки и раздоры.
Хорошо Сашка уже большой, а то раньше у них и углов не хватало.
Коля достанет из кармана французский словарик, заглянет в него, заложит руки за спину и начинает ходить по комнате, повторяя:
– Л'анфан, ле паран, ле гарсон, ля физ…
Остановится, наморщит лоб, припомнит и опять:
– Ле гарсон, ля физ…
Французские слова ужасно смешные, Коля говорил их в нос и картавя. Наверно, трудно ему было, у него, должно быть, язык во рту переворачивался. Попробуй тут, удержись, не засмейся! Все терпят-терпят, а потом как прыснут разом. И остановиться не могут.
Коля смотрит на них растерянно, ничего не понимает. А строгости уже нет.
– Мама, – крикнет, – да возьми их, с ними много не наработаешь!
А когда он приходит домой и у них по-настоящему мир, они все гурьбой бросаются раздевать его.
Томка с Нюсей стягивают унты – Томка всегда правый, Нюся – левый. Витька отстегивает тугие пуговицы комбинезона. Лида снимает шлем.
Раздевать Николая после полета стало у них обычаем, обязательным и приятным для всех. А началось это с того дня, когда он вернулся из полета с перебинтованными руками и долго потом не мог ничего ими делать.
Они тогда не сразу все узнали. Коля не хотел пугать их, главное, маму, и, придя домой, быстро прошел в свою комнату, запрятав руки в карманы. Ужинать не стал, сослался на срочную работу.
Анна Федоровна все же понесла ему в комнату поесть. Приоткрыла дверь… Коля сидел на кровати к ней боком, дул на ладони, осторожно снимая окровавленные бинты. Кожа на пальцах и ладонях была содрана страшно. У Анны Федоровны потемнело в глазах, она схватилась за косяк двери.
– Ну что ты, мама, – стал успокаивать ее Коля, – это же я головешку у костра схватил. – И засмеялся: – И чего, дурак, хватал?!
Она не поверила про головешку. Потом его товарищи рассказали ей совсем другое. А вскоре прочитала в газете «Центральный Исполнительный Комитет Союза ССР 9/Х с. г. постановил: «За героизм, проявленный при спасении дирижабля В-2 «Смольный» 6 сентября 1935 года, наградить командира дирижабля т. Гудованцева Николая Семеновича орденом Красной Звезды».
…Это был один из многих агитперелетов, которые они совершали в разные города, чтобы множество людей своими глазами могли увидеть, каков он, дирижабль, какие огромные возможности таит он в себе. Об этом дирижаблисты увлеченно рассказывали прямо на аэродромах, в клубах, Дворцах культуры, на предприятиях, куда их приглашали.
Полет был по маршруту Ленинград – Донбасс. Последним пунктом был Донецк. Корабль медленно плыл над городом, над возвышавшимися прямо посреди улиц копрами шахт, черными конусами терриконов. Они сбрасывали идущим внизу людям пачки листовок, тоненьких брошюр. Сверху видно было, как кидались к ним люди, подхватывали на лету. Останавливались, читали. Задирали головы, махали этими листовками.
На аэродроме было полно народу. Сбежались посмотреть на дирижабль, а может, и помочь. Начальник аэроклуба – в спортивной майке и форменной фуражке с «крабом»[11] на бритой голове – энергично отдавал распоряжения наскоро организованной им швартовой команде. Тут же рабочие порта ввинчивали в землю метровой длины авиационные штопоры. Причальной мачты на аэродроме еще не было, эти штопоры должны были временно заменить ее.
Посадка прошла вполне благополучно. Десятка три хлопцев ловко подхватили сброшенный с дирижабля гайдроп, а потом и причальные тросы, подтянули корабль к земле.
Большая часть экипажа сошла с корабля. Гудованцев отдал рапорт о завершении агитперелета. Восторженные возгласы, громкие аплодисменты были ему ответом.
Экипаж занялся швартовкой. Корабль без экипажа значительно облегчился и, натягивая канаты, тянул вверх.
– Эй, хлопчики, – окликнул Николай толпившихся тут же, таращивших глаза мальчишек, – хотите в гондолу?
Ребята замерли.
– А можно?
– Можно, влезайте, заодно балластом будете.
Они засверкали голыми пятками по шаткому трапу.
Несбыточной мечтой было их желание хотя бы одним глазом заглянуть внутрь. И вдруг влезайте!..
Их набралось в гондоле больше десятка. Разбежались по сторонам, все осматривают, дивятся.
Неожиданно вдали громыхнуло. Небольшое облачко у горизонта, которое они видели еще до посадки, разрасталось в тучу. Надвигалась гроза.
Гудованцев посматривал на нее, на рабочих, которые ввинчивали последние штопоры. Их уже было ввинчено больше полусотни. Руководил работой начальник аэроклуба.
– Быстрее, ребята, – поторапливал он, – надо кончать швартовку. – Илья-пророк не будет ждать!
Он то и дело стаскивал фуражку, вытирал вспотевшую голову. Было невероятно душно и как-то отрешенно-тихо, ни малейшего ветерка…
И тут, в один миг, закрутив, перемешав все, на них обрушился шквал. Вздыбился серый вихрь пыли, сухой травы, хлестко ударил в лица людей, в дирижабль мгновенно все пришло в движение, забились платья, рубахи, всплеснули сорванные с голов платки, тут же затерявшись в несущейся колючей мути. Свист ветра, испуганные голоса детей, женщин, треск лопающихся канатов и чей-то пронзительный крик:
– Держи-и-и!!
Дирижабль, этот шестидесятиметровый парус, метнулся в сторону. С силой ударила о землю гондола. Люди шарахнулись. Новый шквал, и, вырывая штопорные якоря, обрывая канаты, сбрасывая последние путы, дирижабль рванулся ввысь.
– Держи-и-и!! – Крики людей потонули в вое ветра.
Перед Николаем мелькнул конец пляшущего в серой мгле каната. Мгновенно решившись, он кинулся к нему и схватился. Его рвануло и понесло.
В воздухе оказалось еще два человека: милиционер и начальник аэроклуба. Они все еще надеялись удержать корабль.
– Прыгайте! Отпускайте скорее! – кричали им снизу.
А они оглянуться не успели, как были уже на десятиметровой высоте. Разжали наконец пальцы и хлопнулись на землю. К ним на помощь кинулись люди.
Николай висел на размашисто раскачивающемся канате и карабкался вверх. Ему во что бы то ни стало нужно было быть там, на корабле. В гондоле оставались три члена экипажа и мальчишки. Он в ответе за них, за корабль.
Гондола чиркнула по какой-то крыше. Николая швырнуло в сторону и тут же вынесло выше всех крыш. Дома стремительно уходили назад. А на него так же стремительно надвигалась возвышавшаяся над ними заводская труба. Ржаво-бурая, в черно-сажевых натеках, она быстро вырастала, приближаясь. Стиснув зубы, Николай лез по канату. Перехват руки… еще перехват… еще… Край трубы наступает. Дирижабль кинуло вверх, и нацеленное в небо черное жерло прошло совсем рядом. Краем глаза Николай успел увидеть его нутро, мерцание облитых черным глянцем стен.
Все тяжелее становилось тело. Руки отказывали. Николай сжимал их, собирая последние силы. Только не останавливаться! Вверх. Еще. На далекую, затянутую вихрями пыли землю он не смотрел. Сейчас земля была не для него. Он слышал испуганные ребячьи голоса в гондоле. Он напрягал все силы. Ладони горели так, словно он поднимался по раскаленному тросу. Только бы там, наверху, не убрали трап!
В гондоле было смятение. Когда шквал сорвал дирижабль со швартовых, рвануло так, что все полетели на пол, друг на друга, кто куда и как попало. Когда смогли подняться, ребята кинулись к иллюминаторам, к двери, зовя на помощь.
– От двери! – громко и решительно прозвучал девичий голос.
Штурвальный Людмила Эйхенвальд мгновенно взяла командование на себя. Решение надо было принимать немедля. Не понимая, что дирижабль летит уже выше домов, ребята могли начать выпрыгивать из гондолы.
– По местам! Поднять трап! Закрыть дверь гондолы!
Не видя никого, кто мог бы выполнить ее приказ, Люда сама бросилась к трапу. К ней на помощь подбежал какой-то паренек. Заглянув вниз, он вскрикнул. Там, раскачиваясь на канате, карабкался вверх человек.
Люда не узнала, скорее угадала, что это был командир. Затаив дыхание, боясь помешать ему, она, прильнув к косяку двери, еле слышно шептала:
– Ну давай, Коля, давай, совсем еще немножко… До трапа действительно оставалось совсем немного.
Ему надо помочь. Как?.. До каната из гондолы не дотянешься.
Еще последнее усилие.
– Коля, держись!
Николай дотянулся до трапа, схватился одной рукой. И замер. Силы были на исходе, и он копил их по крохам. С минуту висел так, потом резким броском схватился и другой рукой.
– Коля, держись, держись крепче! – сначала тихо, потом громче, чтобы он услышал, крикнула Люда. – Мы тебя вытянем!
Она, паренек и подоспевший на помощь бортмеханик быстро втянули трап, на котором висел Николай, в гондолу.
Николай тяжело дышал. Прислонившись к стене, он оглядел гондолу, ребят. Притихшие, они смотрели на него во все глаза. Тыльной стороной руки он смахнул со лба струйки пота. С ладоней капала кровь.
Неожиданно огненным всполохом гондолу осветила молния. Осветила лица невероятно ярким неестественным белым светом. И почти в то же мгновение, казалось, прямо по гондоле ударил гром.
– Заводить моторы! – громко отдал команду Николай и, чуть качнувшись, оторвался от стены. Прошел в рубку управления. Бортмеханик мгновенно кинулся к мотору. А Люда, схватив в аптечке бинты, бросилась в рубку.
Дирижабль летел неуправляемый, по воле ветра. И продолжал подниматься. Высота уже восемьсот метров. С минуты на минуту появится угроза повышенного сверхдавления в оболочке. Вспышки молний продолжались. Случись молнии пронзить оболочку, и шесть тысяч кубометров водорода вспыхнут огненным факелом. От грозы надо было уходить как можно скорее.
Снова прокатился гром. Ливень гулко зашумел, ударяясь о зонтичные водоотводы гондолы. Задержись Николай хотя бы на минуту там, на канате, и отяжелевшая от дождя одежда не дала бы ему подняться.
Негромко, словно не решаясь заглушать шум дождя, заработал мотор. Вскоре был запущен и второй. Николай взял забинтованными руками штурвал глубины.
– Курс норд-норд-вест!
– Есть норд-норд-вест!
Люда уже стояла у штурвала направления.
Скоро внизу стала видна желто-серая стерня уже убранных хлебов. Вспышки молний были уже не такими яркими, и раскаты грома доходили с большим опозданием. От грозы они уходили. Хотя серые клубы туч висели сплошной пеленой, ливневого дождя уже не было. Моросил лишь мелкий дождик.
Быстро темнело. На земле сизо сгущались сумерки. В окнах домов загорались светлячки. Корабль проплывал над поселками. Что это были за поселки, они не знали. А карты в планшете у штурмана, там, на земле.
– Товарищ командир!
Николай обернулся. Перед ним стоял веснушчатый, с выгоревшими на солнце волосами паренек и вопросительно, с надеждой смотрел на него.
– Товарищ командир, если нужно что сделать, вы только скажите.
– А что ты умеешь? – улыбнулся Николай. Парнишка весь зарделся:
– Все. Почти все. Я в кружке Осоавиахима занимаюсь.
– Вон как? – Николай заинтересованно глянул на него. – Тебя как звать-то?
– Ваня. Ваня Ветренко.
Мальчик замер, ожидая, что скажет командир.
– Ты здешний? – немного подумав, спросил Николай.
– Ага.
– Ну тогда давай, помогай нам. Становись к окну и, как только увидишь знакомую местность, поселок, городок, тут же докладывай. Ясно?
Глаза парнишки заблестели.
– Есть смотреть, узнавать местность, докладывать, – очень серьезно отчеканил он.
Все ребята, намаявшись, приткнулись друг к другу прямо на полу, уже спали.
Ваня не отходил от окна. Всматривался.
Они пересекли железную дорогу. Рельсы, поблескивая в темноте, уходили вправо. Слева показалось множество огней. Город. Николай повел корабль к нему.
Вдруг Ваня радостно вскрикнул:
– Товарищ командир, это Макеевка, точно, Макеевка! Я узнал. Вон две трубы и еще одна… Это мартеновские печи.
– Не ошибаешься?
– Нет, мы летали здесь. Макеевка это.
– Тогда все в порядке, – обрадованно сказал Николай. – От Макеевки по компасу дойдем.
В три часа ночи, прокружив над полями и долами пять часов, на последних литрах бензина подошли они к Донецкому аэродрому.
Их там ждали. Вовсю светили прожекторы. Когда луч ударил в окно гондолы и осветил все очень ярко, проснулись разом все ребята, бросились к окнам.
– Где мы?
– Домой прилетели.
– Ну, Ваня, – Николай крепко обнял мальчишку. Так по сердцу ему он пришелся, даже расставаться жалко было. – Что я тебе скажу: глаз у тебя приметливый, смелость есть, в беде не теряешься. Будешь летчиком. От души желаю[12].
…Каких только полетов не бывает у дирижаблистов! На дирижаблях, на аэростатах… Но разве это все? Тут еще шары-лилипуты или, как их еще зовут, шары-прыгуны, появились. Зачем их только придумали?! Когда Анна Федоровна видит в воздухе эти маленькие, словно игрушечные, шары и под каждым сидящего просто на дощечке, свесив ноги, как на качелях, аэронавта, у нее сердце совсем обмирает. Иной раз они летят прямо над домом, и Коля кричит ей оттуда:
– Мама, готовь наши, сибирские, пельмени, скоро придем впятером!..
Махнет ей рукой, и ветер унесет его.
До чего же любят они эти полеты! И не только парни, девчонки не меньше. Усядутся на дощечке, оттолкнутся от земли ногами и пошли вверх, сбрасывая по горстке-другой балласт (песок) из мешка. И так, видно, хорошо им там, в вышине! Анна Федоровна только дивится, глядя на них…
А понять их можно. Это ведь совсем особое ощущение, когда аэронавт высоко в небе один на один со стихией. Тут-то и вырабатываются необходимые аэронавту быстрота реакции, мастерство. Шар плывет в свободном полете по воле ветра и со скоростью ветра. Внизу лес шумит, макушками машет, а здесь никакого движения, положи на колени листок бумаги – не улетит… Регулировать направление невозможно, а высоту вполне. Сбросил побольше балласта – пошел вверх, стравил газ – стал опускаться. Правда, бывает, воздушный поток подхватит и бросит шар на сотни метров вверх или вниз. Дух захватит, в ушах засвистит, земля дыбом встанет, а аэронавт зорко следит за приборами.
Бывает, полет продолжается пять, шесть часов, ветер уносит их за сотни километров. В воздухе шары то сходятся, то расходятся. Они перекинутся словечками, и опять ветер разбросает их. От долгого сидения ноги устанут болтаться. А рядом облако, взбитое, как перина, чистое. Прилечь бы на него. Только обманчива эта перина: дотянулся, взял горстку облака, а оно между пальцев ушло…
На закате, в тишине с земли особенно ясно все слышно. Как женщины ведрами гремят у колодца, голосисто переговариваются, собаки лают, балалайки бренчат…
Когда пролетают над деревней, вызывают несусветное удивление, а то и переполох. Николай рассказывал: надо было ему как-то срочно сообщить в порт о месте приземления, а телеграфных столбов не видно. Он снизился и закричал:
– Эге-е-й, где у вас телефо-о-н?
Все сразу стихло: и ведра, и женщины, и балалайка, даже собаки лаять перестали…
– Скажите, где у вас поблизости телефо-о-н?
В ответ ни звука. Как вымерло все. И вдруг:
– Ша-а-р! Воздушный ша-ар!! – завопили мальчишки и бросились вдогонку вдоль улицы.
– Ну и напужал, нечистая сила! – загорланил мужик. – Вертай наза-а-ад, там сельсовет и почта-а-а! А сельпо уже закрыто, ничего уже не купишь!
Легко сказать; вертай назад! Что он, на дирижабле или на самолете?!
Мужик сорвал с головы шапку, замахал:
– Спущайся скорее, самовар у нас поспел!
– Спасибо за ласку, но нужен телефон, обязательно.
Высыпал остаток балласта и пошел вверх.
– Улета-а-а-е-т!!.
В голосах мальчишек слышалось разочарование, даже обида…
Потом Николай жалел: надо было, наверно, ему опуститься не в большом селе, где сельсовет и почта, а в той заброшенной среди лесов деревушке, где так душевно были ему рады.
…Сибирских пельменей Анна Федоровна крутила не на пять человек, а целую гору. Друзей у Коли много, приходили запросто. Молодым, еще не устроенным в жизни ребятам было хорошо в обжитом семейном доме, где хозяйка угостит по-домашнему, а если когда и отчитает за что, видно, так и надо. Характер Анны Федоровны они знали – что думает, скрывать не станет, выложит все до конца – и не обижались.
Заходили и позаниматься перед экзаменами, и когда готовились к полетам. Народу в комнату набьется полно, на кровати, на стульях, на подоконнике примостятся. Спорят, спорят… К шуму Анне Федоровне не привыкать, у нее все равно от своих ребят он в доме не прекращается.
Когда наработаются, устанут, запустят патефон. Поставят на подоконник, чтобы дальше слышно было, а сами вниз.
Сверху, прыгая через две ступеньки, уже сбегает Костя Новиков вместе со своей Тоней и, подхватив ее высоко на руки, кружит. А потом опустит на землю и осторожно ведет в танце. Уж очень много у него силушки, так и рвется наружу, а Тоня хрупкая, тоненькая.
Когда-то, еще в империалистическую войну, Костю, пятилетнего, потерявшего родителей, совсем обессилевшего от голода, подобрали и приютили бездетные Меланья Григорьевна и Павел Андреевич Новиковы из села Волоконовка, что под Воронежем. Дали ему свою фамилию, отчий дом, материнскую и отцовскую любовь, А жизнерадостный характер у него, может, от рождения такой.
Алеша Бурмакин танцует небрежно, как бы с ленцой, изредка встряхивая свесившимся на глаза русым чубом: я, мол, и не так могу!
А Тарас Кулагин подхватит хорошенькую Нюсю, плутовски подмигнет Николаю:
– Красивые у тебя сестренки, Коля. Подрастут, всех разберем, ни одной тебе не оставим.
Нет, видно, не станет Тарас дожидаться Колиных сестренок. Закружил, завертел Нюсю, так что у той косички взметнулись от восторга, и нет уже Тараса… Понятно! Есть тут одна девушка, синоптик их порта – Нина…
…В вагоне было тихо. Свернувшись калачиком, не раздевшись, уснула на верхней полке Томка. Анна Федоровна раздела ее, сонную. За окном метель туманила бегущие по обочинам деревья. Светлое пятно их окна скользило по сугробам.
Подсевший под Орлом летчик в новом синем мундире со скрипучими ремнями и крылышками на рукавах, как у Николая, взглянув на Анну Федоровну, спросил:
– Что, мамаша, пригорюнились?
Анна Федоровна замялась. Летчик совсем не походил на Николая. Ниже ростом, плечистее. И глаза не голубые, хотя такие же внимательные. А вот взглянула на него и еще больше растревожилась.