Страница:
– Ты боишься? – неожиданно спросил он, взглянув ей в глаза. – Мне кажется, нет. Если бы ты боялась, я бы это почувствовал.
– Нет, я не боюсь. Я ощущаю… – Майна помедлила, пытаясь подобрать слова для того, чтобы описать чувства, которые испытывала. А с ней действительно происходило нечто необычное. – Я ощущаю покой. Мне кажется, будто передо мной открывается дверь, а за ней – мой дом.
Судя по всему, ответ ему понравился. Стар продолжал молча смотреть на нее еще несколько секунд, а затем откинулся на спину, сцепил руки под головой и стал смотреть в ночное небо. Майна тоже подняла голову. Там, в вышине, ярко светили звезды. Девушке показалось, что она узнала Большую Медведицу и Орион, Полярную звезду и Млечный Путь. Она подумала о том, где сейчас находится и чем занимается – наверное, танцует – Кассандра, но тут же забыла о ней.
Мимо них пробежала девочка. Провожая ее глазами, Майна еще раз обвела взглядом этот импровизированный лагерь. Она заметила, что что-то в нем изменилось. Девушка заметила, что к стоявшим здесь с самого начала рыдванам прибавились другие, совсем особенные машины. Это были новые, сияющие лаком дорогие автомобили. Открылись дверцы, и из них вышли вновь прибывшие – все до одного одетые с иголочки мужчины. Смеясь, шутливо переругиваясь и хлопая друг друга по спинам, они направились к амбару. Майна повернулась к Стару.
– Кто это?
– Городские. Приехали повеселиться, – скучным голосом ответил Стар. – Дураки, но платят хорошо.
– А сам-то ты кто?
– Никто. Я – сам по себе. Со всеми и ни с кем. Куда хочу – туда иду.
– И тебе не одиноко?
– Сейчас – нет. Потому что я нашел тебя, Майна. Я очень долго тебя искал.
Он приподнялся на локте, взглянул на нее блестящими глазами.
– Так тому и быть, – сказал Стар и снова откинулся на спину, уставившись в звездное небо. Рука его сжимала ладонь Майны. – Ложись рядом со мной, – велел он. – Представь, что мы – двое покойников в склепе. Лежи совершенно неподвижно и смотри на звезды.
Майна повиновалась. Небо теперь было ярко освещено, исчерчено алмазными полосами и быстро вертелось. Она видела бесконечные линии, свивавшиеся, вытягивавшиеся и переплетавшиеся между собой.
– Тебе известно, чего ты хочешь от жизни, Майна? – спросил Стар.
– Нет, – ответила она. – Я даже не знаю, кто я.
– Я дам тебе то, что ты хочешь, и покажу, кто ты есть, – проговорил он, не шевелясь. – Возьми мою руку. Почувствуй силу.
И вновь Майна повиновалась. Они лежали рядом в молчании. Долгие часы, а может, века. Душа Майны словно освободилась от телесной оболочки и свободно парила в вышине. Она чувствует, как ее наполняет сила, исходящая от Стара. Даже его маленькая собачка, казалось, понимала, что в этот момент происходило нечто очень важное и таинственное. Она забеспокоилась, взвизгнула, лизнула руку Майны, а затем задрала свою острую мордочку к небу и завыла.
6
– Нет, я не боюсь. Я ощущаю… – Майна помедлила, пытаясь подобрать слова для того, чтобы описать чувства, которые испытывала. А с ней действительно происходило нечто необычное. – Я ощущаю покой. Мне кажется, будто передо мной открывается дверь, а за ней – мой дом.
Судя по всему, ответ ему понравился. Стар продолжал молча смотреть на нее еще несколько секунд, а затем откинулся на спину, сцепил руки под головой и стал смотреть в ночное небо. Майна тоже подняла голову. Там, в вышине, ярко светили звезды. Девушке показалось, что она узнала Большую Медведицу и Орион, Полярную звезду и Млечный Путь. Она подумала о том, где сейчас находится и чем занимается – наверное, танцует – Кассандра, но тут же забыла о ней.
Мимо них пробежала девочка. Провожая ее глазами, Майна еще раз обвела взглядом этот импровизированный лагерь. Она заметила, что что-то в нем изменилось. Девушка заметила, что к стоявшим здесь с самого начала рыдванам прибавились другие, совсем особенные машины. Это были новые, сияющие лаком дорогие автомобили. Открылись дверцы, и из них вышли вновь прибывшие – все до одного одетые с иголочки мужчины. Смеясь, шутливо переругиваясь и хлопая друг друга по спинам, они направились к амбару. Майна повернулась к Стару.
– Кто это?
– Городские. Приехали повеселиться, – скучным голосом ответил Стар. – Дураки, но платят хорошо.
– А сам-то ты кто?
– Никто. Я – сам по себе. Со всеми и ни с кем. Куда хочу – туда иду.
– И тебе не одиноко?
– Сейчас – нет. Потому что я нашел тебя, Майна. Я очень долго тебя искал.
Он приподнялся на локте, взглянул на нее блестящими глазами.
– Так тому и быть, – сказал Стар и снова откинулся на спину, уставившись в звездное небо. Рука его сжимала ладонь Майны. – Ложись рядом со мной, – велел он. – Представь, что мы – двое покойников в склепе. Лежи совершенно неподвижно и смотри на звезды.
Майна повиновалась. Небо теперь было ярко освещено, исчерчено алмазными полосами и быстро вертелось. Она видела бесконечные линии, свивавшиеся, вытягивавшиеся и переплетавшиеся между собой.
– Тебе известно, чего ты хочешь от жизни, Майна? – спросил Стар.
– Нет, – ответила она. – Я даже не знаю, кто я.
– Я дам тебе то, что ты хочешь, и покажу, кто ты есть, – проговорил он, не шевелясь. – Возьми мою руку. Почувствуй силу.
И вновь Майна повиновалась. Они лежали рядом в молчании. Долгие часы, а может, века. Душа Майны словно освободилась от телесной оболочки и свободно парила в вышине. Она чувствует, как ее наполняет сила, исходящая от Стара. Даже его маленькая собачка, казалось, понимала, что в этот момент происходило нечто очень важное и таинственное. Она забеспокоилась, взвизгнула, лизнула руку Майны, а затем задрала свою острую мордочку к небу и завыла.
6
Шарлотта была вполне довольна тем, как прошел ужин – при свечах, за длинным кухонным столом. Тесто взошло прекрасно, и ливерный пирог удался на славу. Джини, правда, ела очень мало, но бедный одинокий Роуленд, у которого не было никого, кто бы ему готовил, требовал добавки аж два раза. Шарлотта была на седьмом небе от удовольствия.
В половине одиннадцатого, когда вся компания переместилась в гостиную, Шарлотта и Макс ненадолго остались на кухне вдвоем. Воздух был наполнен покоем и семейным уютом. Шарлотта варила кофе, Макс потягивал портвейн, который налил себе в бокал из только что открытой бутылки. Это был его любимый «Фонсека» 1969 года.
– Макс, надеюсь, ты не собираешься угощать им гостей? Это было бы неосмотрительно.
– Совершенно верно, но я все же рискну. Ты заметила за ужином, что наши гости испытывали дрожь от предвкушения этого момента.
– Дрожь я заметила, но испытывал ее ты один.
– Что ж, это сильнее меня.
– Макс! Раньше ты говорил совсем другое.
– Я знаю, дорогая. – Он поцеловал жену в шею. – Но это же всего лишь портвейн.
– Это не «всего лишь портвейн». Твое пойло – самая настоящая гремучая смесь.
– Прекрати называть его пойлом. Прошу проявлять уважение к благородному напитку.
– Роуленд, если ты ему этого нальешь, начнет болтать и не закроет рот до завтрашнего вечера.
– А мне нравится его слушать. И тебе – тоже.
– А как насчет Линдсей, а? – Шарлотта кинула на мужа подозрительный взгляд. – Ты думаешь, я не заметила, как ты нашептывал ей что-то на ухо – еще до того, как приехали соседи?
– Я не нашептывал. Я просто самым обычным образом рассказывал Линдсей кое-какие детали…
– Рассказывал про девиц Роуленда, не так ли? А ну-ка, посмотри мне в глаза, Макс!
– Ну, я про них лишь упомянул. Ей-то до этого какое дело! Тем более, что я говорил только правду и ничего, кроме правды. – Макс поднял бокал к свету и оценивающе поглядел на его содержимое. – Кстати, ты была совершенно права, говоря об извращенном мышлении женщины. Я понял это, как только рассказал обо всем Линдсей. У нее в глазах вспыхнул такой огонек…
– Зачем ты это делаешь, Макс? Ты ведь говорил…
– И почему только все женщины такие? Почему ваш женский пол такой странный? Репутация Роуленда должна заставить любую женщину бежать от него, как черт от ладана.
– Женщинам не свойственно благоразумие. В этом – их сила и их проклятие. Но ты не ответил на мой вопрос.
– После того, как я позвонил тебе с работы, я передумал. А может, это случилось позже – по пути домой. Нет, скорее – когда я разговаривал с Роулендом сегодня вечером. Даже не полностью передумал, а наполовину. А может, подумал я, Шарлотта права, и от небольшого вмешательства с нашей стороны не будет вреда? Ты ведь часто бываешь права. Ты у меня – умница.
– Прекрати целовать мою шею, Макс! Мне щекотно!
– А что прикажешь тебе целовать? Запястья? Колени? Или – ноги?
– Макс, отправляйся в гостиную и налей им этого чертова портвейна. Но только – по одному бокалу. А Джини – двойную порцию.
– Портвейн двойными порциями не наливают, – со знанием дела заявил Макс. – Это тебе не пошлое виски.
– В таком случае дай ей самый большой бокал. Я ее очень люблю, но за один только сегодняшний вечер она шесть раз пыталась дозвониться до Паскаля. Я от этого с ума сойду.
Без четверти одиннадцать зазвонил телефон. Джини, которая в этот момент рассеянно слушала Роуленда и отвечала ему короткими фразами, приподнялась со стула. Шарлотта пошла в кабинет Макса, чтобы ответить на звонок, а Роуленд снял с полки книгу и открыл ее. Джини опустилась на краешек стула и напряженно ждала.
Вернувшись, Шарлотта старательно избегала ее вопрошающего взгляда.
– Линдсей, звонит этот чертов Марков, – быстро проговорила она. – Заявляет, что ему необходимо поговорить с тобой немедленно. Он звонит из машины. И находится, если хочешь знать, в Париже.
Линдсей с тяжелым вздохом поднялась, прошла в кабинет Макса и взяла трубку.
– Нет, ты только послушай! – начал он без всяких предисловий. – Какая поэзия? Какое проникновение в суть вещей! Согласна ты со мной? Да или нет?
Вслед за этим он, очевидно, поднес трубку к колонке автомобильной магнитолы, и Линдсей услышала старую песню «Успокойся, мое глупое сердце».
– Марков, – с нажимом проговорила Линдсей, чувствуя, как «Фонсека» горячит ей кровь. – Кто дал тебе этот номер? Луиза? Сейчас уже полночь, Марков! Когда я впервые услышала эту песню, то сочла ее полным дерьмом. Она и теперь им остается.
– Как? Неужели она не трогает твою душу? До чего же ты нечувствительная! Ну, как дела в Максополисе? Чем вы там занимаетесь?
– Марков, положи трубку, черт бы тебя побрал!
– Линди, я ведь в Париже. Я звоню тебе из самого Парижа!
– Плевать мне на то, откуда ты звонишь! Хоть из Монголии! Хватит меня доставать! И прекрати называть меня Линди, я от этого зверею!
– Хочешь услышать кое-что интересное? Знаешь, на кого я только что наткнулся в здешнем аэропорту?
– Не знаю и знать не хочу.
– В зале для особо важных персон. Представляешь, я вхожу, а они оттуда как раз выходят. Поверь мне, Линди, ты просто обалдеешь, когда узнаешь.
– Ладно, кого? Только давай поскорее, Марков. В твоем распоряжении ровно десять секунд. Я уже в постели и сплю.
– Одна? Или я позвонил в неудачное время? Предклимактерическое или пост?.. Ты – с кем-то, кого я знаю, моя прелесть? Кто он – блондинчик или темненький?
– У тебя осталось пять секунд. Время идет.
– Линди, ты становишься самой настоящей занудой, тебе это известно? Ну, хорошо. Я встретил всего лишь Марию Казарес. И – Лазара. Идут, как голубки, он ее обнимает эдак за талию, она рыдает и трясется, а он пытается поцеловать ее волосы.
– Ты не обознался?
– Милая, у меня зрение – как у орла. Они находились в десяти метрах от меня. Я аж затрясся. И, кстати, подслушал кое-что очень интересное. Там у них, видно, такое дерьмо происходит!
– Марков, подожди секунду…
– Милая, мне еще нужно перезвонить тысяче людей. Ты представляешь, о чем я тебе рассказываю? Это же сенсация не хуже Чернобыля! Я всем об этом должен рассказать…
– Подожди, Марков! Это очень важно. Кому ты уже об этом наболтал?
– Пока никому. Я тебе первой позвонил.
– Как насчет ужина в понедельник? – Линдсей лихорадочно соображала. – У «Максима»? На Эйфелевой башне? В «Гран-февур»? Что я должна тебе, чтобы купить твое молчание? Только скажи!
– Пятидневную командировку на съемки в Хайдарабад. [11]Квест и Евангелиста. Три полосы с моими цветными снимками в воскресном номере. Шестнадцать тысяч.
– Считай, что ты все это имеешь.
– Плюс обед в «Гран-февур» в понедельник.
– Господи, Марков! Ну, ладно.
– Теперь мои уста намертво запечатаны, восхитительнейшая! Я тебя обожаю! Чао.
С горящими глазами Линдсей вернулась в гостиную. Зевающая Шарлотта и молчаливая Джини уже собирались расходиться по своим комнатам.
– Пора в постель, – сказала Шарлотта. Линдсей выждала несколько секунд и, когда за ними закрылась дверь, быстро заговорила.
– Хайдарабад? – переспросил Макс, когда она закончила. – Ты с ума сошла, Линдсей! Ни под каким видом! Кроме того, воскресный выпуск ни за что не возьмет эту стряпню. Я их даже просить не стану.
– И еще шестнадцать тысяч! – поддакнул Роуленд. – На вас, наверное, так портвейн подействовал. Тем более, что Марков – болтун. Он наверняка сейчас уже названивает всем, кому может.
– Нет, мы с ним понимаем друг друга.
– Оно и видно. Это – самое настоящее вымогательство. Такие условия ему даже «Вог» не предложит.
Поняв, что с Роулендом каши не сваришь, Линдсей повернулась к Максу, который мерил комнату шагами.
– Макс, ну давай предложим Маркову хотя бы воскресный выпуск. Пусть – не цветные снимки, но хоть что-то одно. Тем более, что Дженси давно мечтает его напечатать. Она вцепится в эту возможность. А Квест – она со временем станет чудом! Я непременно использую ее в Париже.
За ее спиной застонал Роуленд, но Линдсей проигнорировала его красноречивые стоны.
– Ну же, Макс, это ведь такая малость. Ты только надави немного на редактора Дженси. Черт побери, Макс, он ведь учился в Оксфорде вместе с тобой и с Роулендом. Хоть раз сделай что-нибудь для меня! Воспользуйся своим великим даром убеждения. Заткнись хоть на секунду, Роуленд, я еще не закончила. Прошу тебя, Макс! Только подумай, как взлетит наш тираж! Шепни ему одно словечко – и дело сделано. Неужели я так много прошу?
Линдсей обняла Макса за талию. Стекла его очков поблескивали в свете лампы. Он был готов уступить.
– Это абсолютно бессмысленно, – вмешался Роуленд, желая положить конец ухищрениям Линдсей. – Ну, увидел он их вместе в аэропорту. И что из этого? Подумаешь, сенсация!
– Ты не знаешь Маркова, а я знаю. Он наверняка сообщил мне только затравку, Роуленд. Дайте мне с ним поговорить, и вы увидите: он расскажет гораздо больше.
– А вот у меня – идея получше, – холодно посмотрел на нее Роуленд. – Как насчет того, чтобы с Марковым поговорил я сам? Уж меня-то он вокруг пальца не обведет.
– И не мечтай, Роуленд! Марков тебе не скажет даже сколько сейчас времени.
– Ты так думаешь? И почему же?
– Потому что он тебя не знает. И ты ему наверняка не понравишься. Он требует особого подхода, а ты – готова биться об заклад – не знаешь, с какой стороны к нему подъехать.
– По крайней мере, он не сможет меня надуть так, как надувает тебя. Макс, да поговори же ты с этой женщиной.
– Ни за что. – Макс подавил улыбку. – Я в эту драку не ввязываюсь, ребятишки.
– Урезонь ее, Макс, это – все, о чем я тебя прошу.
Макс колебался. Он переводил взгляд с Роуленда на маленькую фигурку Линдсей и обратно. Она стояла в боксерской позе и напоминала мальчишку, изготовившегося к драке. Роуленд, наоборот, хотя и был так же разгорячен, внешне выглядел совершенно спокойным. С бокалом в руке, он прислонился к каминной полке и всем своим видом демонстрировал холодную мужскую надменность. Макс вздохнул.
– В конце концов, если мы и предложим это, вреда не будет, Роуленд, – миролюбиво проговорил он. – Линдсей права: Марков – темпераментный и, кроме того, очень осведомленный человек. И у них с Линдсей – особые отношения. Марков ее обожает, буквально с руки у нее ест.
– Особые отношения? С Марковым? Не могу поверить… – На лице Роуленда было написано недоверие. – Ну, знаете, я многое слышал, но…
– Возможно, было бы неплохо, если бы вы оба поговорили с ним, – принял соломоново решение Макс. – Вместе.
Этот подход в духе ООН был ошибочным. Роуленд с видом мученика закатил глаза, а Линдсей, заметив это, быстро заговорила:
– Если ты хотя бы на секунду допускаешь, что я буду сидеть в «Гран-февур» с этим тупым, безмозглым, упрямым, высокомерным ирландцем… Если ты думаешь, что я подпушу его к Маркову, значит, ты окончательно спятил, Макс. Он обладает примерно такой же обходительностью, как медведь в боксерских перчатках. Он – реликт доисторических времен. Залезай обратно на свое дерево, Роуленд, и никогда – слышишь, никогда в жизни! – не обращайся ко мне больше за помощью!
– Договорились, – процедил Роуленд. – Никаких проблем. Я предпочитаю работать с профессионалами. Истерички – не мой профиль.
Говоря это, он отпил из бокала портвейна. Линдсей огорошенно молчала. Максу показалась, что она делает какие-то дыхательные упражнения, пытаясь успокоиться. Мужчины молча смотрели, как она ритмично вдыхает и выдыхает. Ровно десять раз.
– Роуленд, – заговорила наконец она подозрительно спокойным голосом. – Ты ничего не понимаешь в мире моды. Разумеется, тебе в этом непросто признаться, но, когда в твоей голове развеются пары портвейна, ты поймешь, что я права. Тебе не обойтись без меня. Тебе нужно, чтобы я просмотрела твою папку, тебе нужно, чтобы я поговорила с Марковым, тебе нужен мой опыт. Потому что без всего этого ты будешь лететь, как самолет в туманную ночь над горами и без радара. Ты будешь слеп. И когда ты поймешь это – надеюсь, это случится к завтрашнему утру, – я буду ждать твоих извинений. Я заставлю тебя ползать передо мной на коленях, Роуленд. Спокойной ночи, Макс. – Приподнявшись на цыпочки, она чмокнула Макса в щеку. – Ужин был чудесным. Приятных снов.
После этого Линдсей вышла из комнаты, бесшумно закрыв за собой дверь. В комнате воцарилась тишина. Роуленд поставил бокал на каминную полку.
– Если ты сейчас засмеешься, Макс, – сказал он, – если ты хотя бы улыбнешься… Я тебя предупреждаю!
– А разве я смеюсь? Или даже улыбаюсь? Я хоть слово сказал?
– Тогда сотри со своей физиономии это довольное выражение, Макс. – Роуленд закрыл лицо руками. – Как это произошло! Какого черта? Это твой портвейн во всем виноват. Не надо мне было с ней связываться. Так все было хорошо до этого момента…
Несколько раз ей казалось, что она слышит звуки из соседней комнаты, где находилась Джини. Сначала оттуда доносились шаги, а потом – вроде бы даже плач. Но Линдсей не была уверена, то ли это почудилось, то ли было на самом деле. Наконец, внимательно прислушавшись, она решила, что все же ошиблась. Теперь из-за стены не доносилось ни звука.
Линдсей вновь вернулась к папке и, сосредоточившись, читала ее в течение часа. Потом, когда она просмотрела папку до середины, на нее снизошло озарение. Женщина поняла, что в истории Лазара и Марии Казарес существует один очевидный провал, который, возможно – только возможно! – ей удастся заполнить.
– Если ты раздумываешь над тем, как будешь ползать перед ней на коленях, не буду тебе мешать. Выведу на минутку собак, а потом – в постель.
– Я пойду с тобой. Роуленд поднялся с кресла.
Мужчины надели плащи, ботинки и вышли с собаками к оранжерее. Роуленд, обладавший тонким слухом, насторожился.
– Что это за шум?
– Какой еще шум? Я ни черта не слышу. Ветер, наверное. Пойдем, Роуленд, у меня уже зуб на зуб не попадает.
– Слушай. – Роуленд стоял неподвижно. – Музыка. Я слышу музыку. Оттуда, с холмов.
Макс напряг слух и через несколько секунд тоже услышал далекие, но отчетливые звуки, пульсировавшие в воздухе.
– Вечеринка, наверное, – предположил он. – Поздняя вечеринка. Какого черта, Роуленд? Пойдем скорее, я продрог до костей.
– Вечеринка? – Роуленд по-прежнему не двигался. – Но там же нет никакого жилья, Макс. Ни единого дома. Там вообще ничего нет – одни только поля, деревья да старый амбар.
– Ну, может, кто-то на свежем воздухе гуляет. Какая тебе разница?
– В январе? При минусовой температуре? Не говори глупостей, Макс.
– Слушай, – с нажимом заговорил Макс, – мне на это плевать. Может, какие-нибудь сатанисты устроили свой шабаш – и хрен с ними. Мне до этого нет никакого дела. Я намерен обойти оранжерею и потом завалиться спать. И тебе советую последовать моему примеру.
Они прошли чуть дальше. Собаки бегали от дерева к дереву. Роуленд подумал, что животные, должно быть, почуяли запах лисицы, и внезапно вспомнил двигавшиеся в поле огоньки, которые заметил из окна детской. Он замер на месте.
– Пойду-ка я погляжу, что там такое, – сказал он. – Прогуляюсь и голову заодно освежу. Мне что-то не хочется спать.
– Тебе никогда спать не хочется, – сварливо отозвался Макс. – Это один из твоих многочисленных недостатков. Чем ближе рассвет, тем больше в тебе энергии. Нет уж, я – в кровать. Дверь оставлю не запертой, а ты, когда вернешься, запри.
Макс с собаками, фыркавшими у его ног, вернулся в дом. Роуленд прошел мимо оранжереи и открыл калитку, выходившую в поле.
Ему всегда нравилось гулять, особенно по ночам и в одиночестве. Вот и теперь он решил, что тишина и ночной воздух помогут ему прочистить мозги и стряхнуть с себя все заботы. Конечно, он ни за что не признался бы в этом Линдсей, но некоторые из ее замечаний достигли своей цели. Медведь в боксерских перчатках? Неандерталец? Реликт? Неужели при взгляде на него в голову действительно могут прийти такие сравнения? И неужели он действительно такой? Роуленд раздраженно одернул себя и ускорил шаг. Когда-то он уже бродил по этим полям и помнил, что тропинка тут вполне сносная.
В процессе ходьбы в его памяти всплывали все события прошедшего вечера. После оскорбительных замечаний Линдсей его мысли перекочевали на Женевьеву Хантер – странную, молчаливую и загадочную, затем он вновь вернулся мыслями в свое детство, на ферму, которую он описывал мальчикам Макса. Почему именно туда? – задумался он. Почему память постоянно возвращает его туда? На короткое мгновение он вспомнил это место таким, каким оно было не в сказке, а в реальности – убогая сырая развалюха, где поколение за поколением влачили жалкое существование его предки. В ней были всего четыре тесные комнаты, не было ни ванной, ни горячей воды, а сортир находился на улице. К этой роскоши прилагался двор, три коровника и четыре участка земли. Роуленд и любил все это, и одновременно ненавидел. Здесь тащили свое ярмо его родители. Они редко разговаривали друг с другом. Из комнат никогда не выветривался запах запустения и безнадежности. Иногда, когда отец пил, в доме воцарялась зловещая тишина, которая неизбежно заканчивалась взрывом ярости.
Зачем он идеализировал этот мир, причесал его и пригладил в угоду сыновьям Макса? Роуленд раздумывал над этим, не замечая, что идет все быстрее. Всю жизнь он избегал этого места, а теперь стал живописать его в виде некоей идиллии. Мать Роуленда, родившая своего единственного сына, когда ей уже перевалило за сорок, умерла десять лет назад, отца придавил взятый напрокат трактор, когда Роуленду было семь с половиной. Вот уже тридцать лет, как его нога не ступала на землю Ирландии и он не видел дома своего детства. Так зачем возвращаться туда – даже мысленно?
В отношениях между их родителями, бесспорно, была какая-то тайна. Зачем его мать – англичанка, начисто лишенная даже признаков импульсивности, – вышла замуж за человека на восемь лет младше ее и без гроша в кармане – доброго, но безвольного и сильно пьющего ирландца, который едва умел читать, но, когда хотел, мог быть сладкоречивым, словно ангел. К моменту замужества мать была тридцативосьмилетней старой девой, обитавшей в двухкомнатной квартире в бедном районе Бирмингема, и преподавала литературу в унылой городской школе. Изначально она взялась за эту работу с фанатизмом, достойным лучшего применения, но вскоре возненавидела больше всего на свете. Они с отцом встретились, когда тот, пытаясь наскрести хоть немного денег, приехал на заработки в Англию. Он чинил сточный желоб, а она попросила его подправить ограду в саду – так состоялось их знакомство.
Что это было? Плотское влечение? Или она так сильно желала ребенка? Мать была самой обычной, довольно ограниченной женщиной среднего класса, возможно, одинокой, которая во имя неких принципов порвала со своей семьей, обитавшей в каком-то небольшом провинциальном городке. С какой стати ей… Да нет, даже не только ей одной. С какой стати любой женщине выходить замуж за ирландца-чернорабочего, каким бы обаятельным тот ни был?
А отец? Почему пошел на этот брак он? Может, из-за того, что рассчитывал продать крошечную квартирку будущей жены? Однако вырученных за нее двух тысяч фунтов едва хватило, чтобы купленная им ферма продержалась на плаву весьма ограниченное время. А может, он и впрямь любил эту женщину с вечно сжатыми губами и без тени юмора? Или раньше, до появления Роуленда на свет, до того, как она решила посвятить всю свою мрачную энергию взращиванию сына, она была совершенно другой?
«Боже ты мой!» – подумал Роуленд и попытался отогнать от себя эти воспоминания, однако они отказывались уходить. Он стал вспоминать уроки своего детства. Мать учила его читать и складывать числа, красиво писать и быть внимательным. Она считала, что если он выучится всему этому, то в один прекрасный день сможет уехать из этого ужасного места и покорить целый мир. Отец же учил его стрелять из ружья, предугадывать погоду и ломать шею кролика одним движением руки. Однажды рядом с озером, которое Роуленд тоже описал в своей сказке, они с отцом нашли гнездо чибиса, в другой – им на глаза попался канюк, паривший в вышине в потоках теплого воздуха. «Ну, разве это не прекрасно, разве такая картина может не радовать мужское сердце», – воскликнул отец.
Роуленд резко остановился, глядя в сторону покрытых песком холмов. Он уже не помнил отцовское лицо – время стерло и другие детали, но голос отца до сих пор отчетливо звучал в его ушах. И еще: даже сейчас, спустя тридцать лет, Роуленд словно наяву видел перед собой его большие, вечно грязные и исцарапанные руки. Какими умелыми они были! Роуленд смотрел на простиравшийся перед ним английский пейзаж, а глаза его видели другое: человек, умерший уже много лет назад, ловко орудуя пальцами, сплетает между собой проволочки, мастеря силок.
Как давно это было! Роуленд нагнулся, поднял кусок песчаника, повертел его в пальцах и снова бросил наземь. После похорон отца состоялись, как водится, поминки. Мать, хоть и иностранка, но устроила все так, как положено. А когда все закончилось, принялась быстро собираться. Вещей набралось ровно на три небольших чемодана. Она была вся в черном: черное пальто, черные туфли, черные чулки и совершенно несообразный этому наряду черный платок в белый горошек. Он до сих пор помнил, что комната была буквально наполнена предвкушением отъезда, может быть, даже – радостью. Затем мать застегнула его пальтишко и сказала: «Роуленд, места в поезде заказаны. Мы едем в Англию. Мы возвращаемся домой».
В половине одиннадцатого, когда вся компания переместилась в гостиную, Шарлотта и Макс ненадолго остались на кухне вдвоем. Воздух был наполнен покоем и семейным уютом. Шарлотта варила кофе, Макс потягивал портвейн, который налил себе в бокал из только что открытой бутылки. Это был его любимый «Фонсека» 1969 года.
– Макс, надеюсь, ты не собираешься угощать им гостей? Это было бы неосмотрительно.
– Совершенно верно, но я все же рискну. Ты заметила за ужином, что наши гости испытывали дрожь от предвкушения этого момента.
– Дрожь я заметила, но испытывал ее ты один.
– Что ж, это сильнее меня.
– Макс! Раньше ты говорил совсем другое.
– Я знаю, дорогая. – Он поцеловал жену в шею. – Но это же всего лишь портвейн.
– Это не «всего лишь портвейн». Твое пойло – самая настоящая гремучая смесь.
– Прекрати называть его пойлом. Прошу проявлять уважение к благородному напитку.
– Роуленд, если ты ему этого нальешь, начнет болтать и не закроет рот до завтрашнего вечера.
– А мне нравится его слушать. И тебе – тоже.
– А как насчет Линдсей, а? – Шарлотта кинула на мужа подозрительный взгляд. – Ты думаешь, я не заметила, как ты нашептывал ей что-то на ухо – еще до того, как приехали соседи?
– Я не нашептывал. Я просто самым обычным образом рассказывал Линдсей кое-какие детали…
– Рассказывал про девиц Роуленда, не так ли? А ну-ка, посмотри мне в глаза, Макс!
– Ну, я про них лишь упомянул. Ей-то до этого какое дело! Тем более, что я говорил только правду и ничего, кроме правды. – Макс поднял бокал к свету и оценивающе поглядел на его содержимое. – Кстати, ты была совершенно права, говоря об извращенном мышлении женщины. Я понял это, как только рассказал обо всем Линдсей. У нее в глазах вспыхнул такой огонек…
– Зачем ты это делаешь, Макс? Ты ведь говорил…
– И почему только все женщины такие? Почему ваш женский пол такой странный? Репутация Роуленда должна заставить любую женщину бежать от него, как черт от ладана.
– Женщинам не свойственно благоразумие. В этом – их сила и их проклятие. Но ты не ответил на мой вопрос.
– После того, как я позвонил тебе с работы, я передумал. А может, это случилось позже – по пути домой. Нет, скорее – когда я разговаривал с Роулендом сегодня вечером. Даже не полностью передумал, а наполовину. А может, подумал я, Шарлотта права, и от небольшого вмешательства с нашей стороны не будет вреда? Ты ведь часто бываешь права. Ты у меня – умница.
– Прекрати целовать мою шею, Макс! Мне щекотно!
– А что прикажешь тебе целовать? Запястья? Колени? Или – ноги?
– Макс, отправляйся в гостиную и налей им этого чертова портвейна. Но только – по одному бокалу. А Джини – двойную порцию.
– Портвейн двойными порциями не наливают, – со знанием дела заявил Макс. – Это тебе не пошлое виски.
– В таком случае дай ей самый большой бокал. Я ее очень люблю, но за один только сегодняшний вечер она шесть раз пыталась дозвониться до Паскаля. Я от этого с ума сойду.
* * *
Этому заговору не суждено было осуществиться. Джини от «Фонсеки» отказалась, а Роуленд, выпив лишь половину бокала, произнес пылкую речь о достоинствах этого благородного напитка. Линдсей, для которой все спиртные напитки ничем друг от друга не отличались и были полезны, когда нервничаешь, выпила свою порцию неосмотрительно быстро.Без четверти одиннадцать зазвонил телефон. Джини, которая в этот момент рассеянно слушала Роуленда и отвечала ему короткими фразами, приподнялась со стула. Шарлотта пошла в кабинет Макса, чтобы ответить на звонок, а Роуленд снял с полки книгу и открыл ее. Джини опустилась на краешек стула и напряженно ждала.
Вернувшись, Шарлотта старательно избегала ее вопрошающего взгляда.
– Линдсей, звонит этот чертов Марков, – быстро проговорила она. – Заявляет, что ему необходимо поговорить с тобой немедленно. Он звонит из машины. И находится, если хочешь знать, в Париже.
Линдсей с тяжелым вздохом поднялась, прошла в кабинет Макса и взяла трубку.
– Нет, ты только послушай! – начал он без всяких предисловий. – Какая поэзия? Какое проникновение в суть вещей! Согласна ты со мной? Да или нет?
Вслед за этим он, очевидно, поднес трубку к колонке автомобильной магнитолы, и Линдсей услышала старую песню «Успокойся, мое глупое сердце».
– Марков, – с нажимом проговорила Линдсей, чувствуя, как «Фонсека» горячит ей кровь. – Кто дал тебе этот номер? Луиза? Сейчас уже полночь, Марков! Когда я впервые услышала эту песню, то сочла ее полным дерьмом. Она и теперь им остается.
– Как? Неужели она не трогает твою душу? До чего же ты нечувствительная! Ну, как дела в Максополисе? Чем вы там занимаетесь?
– Марков, положи трубку, черт бы тебя побрал!
– Линди, я ведь в Париже. Я звоню тебе из самого Парижа!
– Плевать мне на то, откуда ты звонишь! Хоть из Монголии! Хватит меня доставать! И прекрати называть меня Линди, я от этого зверею!
– Хочешь услышать кое-что интересное? Знаешь, на кого я только что наткнулся в здешнем аэропорту?
– Не знаю и знать не хочу.
– В зале для особо важных персон. Представляешь, я вхожу, а они оттуда как раз выходят. Поверь мне, Линди, ты просто обалдеешь, когда узнаешь.
– Ладно, кого? Только давай поскорее, Марков. В твоем распоряжении ровно десять секунд. Я уже в постели и сплю.
– Одна? Или я позвонил в неудачное время? Предклимактерическое или пост?.. Ты – с кем-то, кого я знаю, моя прелесть? Кто он – блондинчик или темненький?
– У тебя осталось пять секунд. Время идет.
– Линди, ты становишься самой настоящей занудой, тебе это известно? Ну, хорошо. Я встретил всего лишь Марию Казарес. И – Лазара. Идут, как голубки, он ее обнимает эдак за талию, она рыдает и трясется, а он пытается поцеловать ее волосы.
– Ты не обознался?
– Милая, у меня зрение – как у орла. Они находились в десяти метрах от меня. Я аж затрясся. И, кстати, подслушал кое-что очень интересное. Там у них, видно, такое дерьмо происходит!
– Марков, подожди секунду…
– Милая, мне еще нужно перезвонить тысяче людей. Ты представляешь, о чем я тебе рассказываю? Это же сенсация не хуже Чернобыля! Я всем об этом должен рассказать…
– Подожди, Марков! Это очень важно. Кому ты уже об этом наболтал?
– Пока никому. Я тебе первой позвонил.
– Как насчет ужина в понедельник? – Линдсей лихорадочно соображала. – У «Максима»? На Эйфелевой башне? В «Гран-февур»? Что я должна тебе, чтобы купить твое молчание? Только скажи!
– Пятидневную командировку на съемки в Хайдарабад. [11]Квест и Евангелиста. Три полосы с моими цветными снимками в воскресном номере. Шестнадцать тысяч.
– Считай, что ты все это имеешь.
– Плюс обед в «Гран-февур» в понедельник.
– Господи, Марков! Ну, ладно.
– Теперь мои уста намертво запечатаны, восхитительнейшая! Я тебя обожаю! Чао.
С горящими глазами Линдсей вернулась в гостиную. Зевающая Шарлотта и молчаливая Джини уже собирались расходиться по своим комнатам.
– Пора в постель, – сказала Шарлотта. Линдсей выждала несколько секунд и, когда за ними закрылась дверь, быстро заговорила.
– Хайдарабад? – переспросил Макс, когда она закончила. – Ты с ума сошла, Линдсей! Ни под каким видом! Кроме того, воскресный выпуск ни за что не возьмет эту стряпню. Я их даже просить не стану.
– И еще шестнадцать тысяч! – поддакнул Роуленд. – На вас, наверное, так портвейн подействовал. Тем более, что Марков – болтун. Он наверняка сейчас уже названивает всем, кому может.
– Нет, мы с ним понимаем друг друга.
– Оно и видно. Это – самое настоящее вымогательство. Такие условия ему даже «Вог» не предложит.
Поняв, что с Роулендом каши не сваришь, Линдсей повернулась к Максу, который мерил комнату шагами.
– Макс, ну давай предложим Маркову хотя бы воскресный выпуск. Пусть – не цветные снимки, но хоть что-то одно. Тем более, что Дженси давно мечтает его напечатать. Она вцепится в эту возможность. А Квест – она со временем станет чудом! Я непременно использую ее в Париже.
За ее спиной застонал Роуленд, но Линдсей проигнорировала его красноречивые стоны.
– Ну же, Макс, это ведь такая малость. Ты только надави немного на редактора Дженси. Черт побери, Макс, он ведь учился в Оксфорде вместе с тобой и с Роулендом. Хоть раз сделай что-нибудь для меня! Воспользуйся своим великим даром убеждения. Заткнись хоть на секунду, Роуленд, я еще не закончила. Прошу тебя, Макс! Только подумай, как взлетит наш тираж! Шепни ему одно словечко – и дело сделано. Неужели я так много прошу?
Линдсей обняла Макса за талию. Стекла его очков поблескивали в свете лампы. Он был готов уступить.
– Это абсолютно бессмысленно, – вмешался Роуленд, желая положить конец ухищрениям Линдсей. – Ну, увидел он их вместе в аэропорту. И что из этого? Подумаешь, сенсация!
– Ты не знаешь Маркова, а я знаю. Он наверняка сообщил мне только затравку, Роуленд. Дайте мне с ним поговорить, и вы увидите: он расскажет гораздо больше.
– А вот у меня – идея получше, – холодно посмотрел на нее Роуленд. – Как насчет того, чтобы с Марковым поговорил я сам? Уж меня-то он вокруг пальца не обведет.
– И не мечтай, Роуленд! Марков тебе не скажет даже сколько сейчас времени.
– Ты так думаешь? И почему же?
– Потому что он тебя не знает. И ты ему наверняка не понравишься. Он требует особого подхода, а ты – готова биться об заклад – не знаешь, с какой стороны к нему подъехать.
– По крайней мере, он не сможет меня надуть так, как надувает тебя. Макс, да поговори же ты с этой женщиной.
– Ни за что. – Макс подавил улыбку. – Я в эту драку не ввязываюсь, ребятишки.
– Урезонь ее, Макс, это – все, о чем я тебя прошу.
Макс колебался. Он переводил взгляд с Роуленда на маленькую фигурку Линдсей и обратно. Она стояла в боксерской позе и напоминала мальчишку, изготовившегося к драке. Роуленд, наоборот, хотя и был так же разгорячен, внешне выглядел совершенно спокойным. С бокалом в руке, он прислонился к каминной полке и всем своим видом демонстрировал холодную мужскую надменность. Макс вздохнул.
– В конце концов, если мы и предложим это, вреда не будет, Роуленд, – миролюбиво проговорил он. – Линдсей права: Марков – темпераментный и, кроме того, очень осведомленный человек. И у них с Линдсей – особые отношения. Марков ее обожает, буквально с руки у нее ест.
– Особые отношения? С Марковым? Не могу поверить… – На лице Роуленда было написано недоверие. – Ну, знаете, я многое слышал, но…
– Возможно, было бы неплохо, если бы вы оба поговорили с ним, – принял соломоново решение Макс. – Вместе.
Этот подход в духе ООН был ошибочным. Роуленд с видом мученика закатил глаза, а Линдсей, заметив это, быстро заговорила:
– Если ты хотя бы на секунду допускаешь, что я буду сидеть в «Гран-февур» с этим тупым, безмозглым, упрямым, высокомерным ирландцем… Если ты думаешь, что я подпушу его к Маркову, значит, ты окончательно спятил, Макс. Он обладает примерно такой же обходительностью, как медведь в боксерских перчатках. Он – реликт доисторических времен. Залезай обратно на свое дерево, Роуленд, и никогда – слышишь, никогда в жизни! – не обращайся ко мне больше за помощью!
– Договорились, – процедил Роуленд. – Никаких проблем. Я предпочитаю работать с профессионалами. Истерички – не мой профиль.
Говоря это, он отпил из бокала портвейна. Линдсей огорошенно молчала. Максу показалась, что она делает какие-то дыхательные упражнения, пытаясь успокоиться. Мужчины молча смотрели, как она ритмично вдыхает и выдыхает. Ровно десять раз.
– Роуленд, – заговорила наконец она подозрительно спокойным голосом. – Ты ничего не понимаешь в мире моды. Разумеется, тебе в этом непросто признаться, но, когда в твоей голове развеются пары портвейна, ты поймешь, что я права. Тебе не обойтись без меня. Тебе нужно, чтобы я просмотрела твою папку, тебе нужно, чтобы я поговорила с Марковым, тебе нужен мой опыт. Потому что без всего этого ты будешь лететь, как самолет в туманную ночь над горами и без радара. Ты будешь слеп. И когда ты поймешь это – надеюсь, это случится к завтрашнему утру, – я буду ждать твоих извинений. Я заставлю тебя ползать передо мной на коленях, Роуленд. Спокойной ночи, Макс. – Приподнявшись на цыпочки, она чмокнула Макса в щеку. – Ужин был чудесным. Приятных снов.
После этого Линдсей вышла из комнаты, бесшумно закрыв за собой дверь. В комнате воцарилась тишина. Роуленд поставил бокал на каминную полку.
– Если ты сейчас засмеешься, Макс, – сказал он, – если ты хотя бы улыбнешься… Я тебя предупреждаю!
– А разве я смеюсь? Или даже улыбаюсь? Я хоть слово сказал?
– Тогда сотри со своей физиономии это довольное выражение, Макс. – Роуленд закрыл лицо руками. – Как это произошло! Какого черта? Это твой портвейн во всем виноват. Не надо мне было с ней связываться. Так все было хорошо до этого момента…
* * *
На втором этаже Линдсей впорхнула в свою комнату, а через несколько мгновений снова вышла в коридор и в одних трусиках и лифчике прошествовала в ванную. Там, весело напевая, она умылась и, бегом вернувшись в комнату, поеживаясь от холода, быстро юркнула в постель. Натянув плед до подбородка, она зажгла лампу в изголовье кровати и взяла с тумбочки зеленую папку Роуленда. Некоторое время она никак не могла сосредоточиться. Перед ее внутренним взором, застилая страницы, неотвязно маячило ненавистное лицо Роуленда. Она вспоминала его удивительные волосы и глаза, смаковала тот момент, когда несколькими хлесткими и меткими словами стерла с его лица это высокомерное выражение.Несколько раз ей казалось, что она слышит звуки из соседней комнаты, где находилась Джини. Сначала оттуда доносились шаги, а потом – вроде бы даже плач. Но Линдсей не была уверена, то ли это почудилось, то ли было на самом деле. Наконец, внимательно прислушавшись, она решила, что все же ошиблась. Теперь из-за стены не доносилось ни звука.
Линдсей вновь вернулась к папке и, сосредоточившись, читала ее в течение часа. Потом, когда она просмотрела папку до середины, на нее снизошло озарение. Женщина поняла, что в истории Лазара и Марии Казарес существует один очевидный провал, который, возможно – только возможно! – ей удастся заполнить.
* * *
На первом этаже томился полусонный Макс – шел уже второй час ночи, – а Роуленд предавался мрачным размышлениям.– Если ты раздумываешь над тем, как будешь ползать перед ней на коленях, не буду тебе мешать. Выведу на минутку собак, а потом – в постель.
– Я пойду с тобой. Роуленд поднялся с кресла.
Мужчины надели плащи, ботинки и вышли с собаками к оранжерее. Роуленд, обладавший тонким слухом, насторожился.
– Что это за шум?
– Какой еще шум? Я ни черта не слышу. Ветер, наверное. Пойдем, Роуленд, у меня уже зуб на зуб не попадает.
– Слушай. – Роуленд стоял неподвижно. – Музыка. Я слышу музыку. Оттуда, с холмов.
Макс напряг слух и через несколько секунд тоже услышал далекие, но отчетливые звуки, пульсировавшие в воздухе.
– Вечеринка, наверное, – предположил он. – Поздняя вечеринка. Какого черта, Роуленд? Пойдем скорее, я продрог до костей.
– Вечеринка? – Роуленд по-прежнему не двигался. – Но там же нет никакого жилья, Макс. Ни единого дома. Там вообще ничего нет – одни только поля, деревья да старый амбар.
– Ну, может, кто-то на свежем воздухе гуляет. Какая тебе разница?
– В январе? При минусовой температуре? Не говори глупостей, Макс.
– Слушай, – с нажимом заговорил Макс, – мне на это плевать. Может, какие-нибудь сатанисты устроили свой шабаш – и хрен с ними. Мне до этого нет никакого дела. Я намерен обойти оранжерею и потом завалиться спать. И тебе советую последовать моему примеру.
Они прошли чуть дальше. Собаки бегали от дерева к дереву. Роуленд подумал, что животные, должно быть, почуяли запах лисицы, и внезапно вспомнил двигавшиеся в поле огоньки, которые заметил из окна детской. Он замер на месте.
– Пойду-ка я погляжу, что там такое, – сказал он. – Прогуляюсь и голову заодно освежу. Мне что-то не хочется спать.
– Тебе никогда спать не хочется, – сварливо отозвался Макс. – Это один из твоих многочисленных недостатков. Чем ближе рассвет, тем больше в тебе энергии. Нет уж, я – в кровать. Дверь оставлю не запертой, а ты, когда вернешься, запри.
Макс с собаками, фыркавшими у его ног, вернулся в дом. Роуленд прошел мимо оранжереи и открыл калитку, выходившую в поле.
Ему всегда нравилось гулять, особенно по ночам и в одиночестве. Вот и теперь он решил, что тишина и ночной воздух помогут ему прочистить мозги и стряхнуть с себя все заботы. Конечно, он ни за что не признался бы в этом Линдсей, но некоторые из ее замечаний достигли своей цели. Медведь в боксерских перчатках? Неандерталец? Реликт? Неужели при взгляде на него в голову действительно могут прийти такие сравнения? И неужели он действительно такой? Роуленд раздраженно одернул себя и ускорил шаг. Когда-то он уже бродил по этим полям и помнил, что тропинка тут вполне сносная.
В процессе ходьбы в его памяти всплывали все события прошедшего вечера. После оскорбительных замечаний Линдсей его мысли перекочевали на Женевьеву Хантер – странную, молчаливую и загадочную, затем он вновь вернулся мыслями в свое детство, на ферму, которую он описывал мальчикам Макса. Почему именно туда? – задумался он. Почему память постоянно возвращает его туда? На короткое мгновение он вспомнил это место таким, каким оно было не в сказке, а в реальности – убогая сырая развалюха, где поколение за поколением влачили жалкое существование его предки. В ней были всего четыре тесные комнаты, не было ни ванной, ни горячей воды, а сортир находился на улице. К этой роскоши прилагался двор, три коровника и четыре участка земли. Роуленд и любил все это, и одновременно ненавидел. Здесь тащили свое ярмо его родители. Они редко разговаривали друг с другом. Из комнат никогда не выветривался запах запустения и безнадежности. Иногда, когда отец пил, в доме воцарялась зловещая тишина, которая неизбежно заканчивалась взрывом ярости.
Зачем он идеализировал этот мир, причесал его и пригладил в угоду сыновьям Макса? Роуленд раздумывал над этим, не замечая, что идет все быстрее. Всю жизнь он избегал этого места, а теперь стал живописать его в виде некоей идиллии. Мать Роуленда, родившая своего единственного сына, когда ей уже перевалило за сорок, умерла десять лет назад, отца придавил взятый напрокат трактор, когда Роуленду было семь с половиной. Вот уже тридцать лет, как его нога не ступала на землю Ирландии и он не видел дома своего детства. Так зачем возвращаться туда – даже мысленно?
В отношениях между их родителями, бесспорно, была какая-то тайна. Зачем его мать – англичанка, начисто лишенная даже признаков импульсивности, – вышла замуж за человека на восемь лет младше ее и без гроша в кармане – доброго, но безвольного и сильно пьющего ирландца, который едва умел читать, но, когда хотел, мог быть сладкоречивым, словно ангел. К моменту замужества мать была тридцативосьмилетней старой девой, обитавшей в двухкомнатной квартире в бедном районе Бирмингема, и преподавала литературу в унылой городской школе. Изначально она взялась за эту работу с фанатизмом, достойным лучшего применения, но вскоре возненавидела больше всего на свете. Они с отцом встретились, когда тот, пытаясь наскрести хоть немного денег, приехал на заработки в Англию. Он чинил сточный желоб, а она попросила его подправить ограду в саду – так состоялось их знакомство.
Что это было? Плотское влечение? Или она так сильно желала ребенка? Мать была самой обычной, довольно ограниченной женщиной среднего класса, возможно, одинокой, которая во имя неких принципов порвала со своей семьей, обитавшей в каком-то небольшом провинциальном городке. С какой стати ей… Да нет, даже не только ей одной. С какой стати любой женщине выходить замуж за ирландца-чернорабочего, каким бы обаятельным тот ни был?
А отец? Почему пошел на этот брак он? Может, из-за того, что рассчитывал продать крошечную квартирку будущей жены? Однако вырученных за нее двух тысяч фунтов едва хватило, чтобы купленная им ферма продержалась на плаву весьма ограниченное время. А может, он и впрямь любил эту женщину с вечно сжатыми губами и без тени юмора? Или раньше, до появления Роуленда на свет, до того, как она решила посвятить всю свою мрачную энергию взращиванию сына, она была совершенно другой?
«Боже ты мой!» – подумал Роуленд и попытался отогнать от себя эти воспоминания, однако они отказывались уходить. Он стал вспоминать уроки своего детства. Мать учила его читать и складывать числа, красиво писать и быть внимательным. Она считала, что если он выучится всему этому, то в один прекрасный день сможет уехать из этого ужасного места и покорить целый мир. Отец же учил его стрелять из ружья, предугадывать погоду и ломать шею кролика одним движением руки. Однажды рядом с озером, которое Роуленд тоже описал в своей сказке, они с отцом нашли гнездо чибиса, в другой – им на глаза попался канюк, паривший в вышине в потоках теплого воздуха. «Ну, разве это не прекрасно, разве такая картина может не радовать мужское сердце», – воскликнул отец.
Роуленд резко остановился, глядя в сторону покрытых песком холмов. Он уже не помнил отцовское лицо – время стерло и другие детали, но голос отца до сих пор отчетливо звучал в его ушах. И еще: даже сейчас, спустя тридцать лет, Роуленд словно наяву видел перед собой его большие, вечно грязные и исцарапанные руки. Какими умелыми они были! Роуленд смотрел на простиравшийся перед ним английский пейзаж, а глаза его видели другое: человек, умерший уже много лет назад, ловко орудуя пальцами, сплетает между собой проволочки, мастеря силок.
Как давно это было! Роуленд нагнулся, поднял кусок песчаника, повертел его в пальцах и снова бросил наземь. После похорон отца состоялись, как водится, поминки. Мать, хоть и иностранка, но устроила все так, как положено. А когда все закончилось, принялась быстро собираться. Вещей набралось ровно на три небольших чемодана. Она была вся в черном: черное пальто, черные туфли, черные чулки и совершенно несообразный этому наряду черный платок в белый горошек. Он до сих пор помнил, что комната была буквально наполнена предвкушением отъезда, может быть, даже – радостью. Затем мать застегнула его пальтишко и сказала: «Роуленд, места в поезде заказаны. Мы едем в Англию. Мы возвращаемся домой».