Страница:
Подавив дрожь в голосе, она продолжала говорить, но постепенно до нее начало доходить, что все это бесполезно. Она изливала ему душу, открывая то сокровенное, что копилось в ней месяц за месяцем. Кажется, в какой-то мере он был даже тронут этим, но тем не менее оставался непреклонен. Ее искренний порыв не находил у него отклика.
Джини растерянно замолкла. Паскаль некоторое время продолжал смотреть на нее, а потом вздохнул.
– Хотелось бы верить, что ты сейчас говоришь действительно то, что думаешь. – Его глаза поначалу беспокойно забегали, однако вскоре снова остановились на ее лице. – Но мне больше нечего сказать тебе. Жаль, что ты не сказала всего этого вовремя. Кто знает, может быть, я отреагировал бы на твои слова совсем не так, как ты это себе представляла. А теперь… Наверное, после разговора с Элен тебе окончательно расхотелось обсуждать со мной эту тему. Должно быть, она открыла тебе глаза на то, каким никудышным отцом я буду для твоего ребенка.
От этих холодных слов кровь бросилась Джини в лицо.
– Нет, все было не так, – возразила она. – И совсем не то я думала, во всяком случае, не совсем то. Говорю же тебе, я была нездорова, мысли путались в моей голове. И еще я боялась, ужасно боялась. Ведь у тебя уже есть ребенок. Возможно, тебе не захотелось бы иметь второго – от меня. Я…
– Несомненно, я был бы против того, чтобы решение на этот счет принималось в Боснии. – Его голос оставался по-прежнему холоден. – Такое решение предопределяет твою жизнь на ближайшие восемнадцать-двадцать лет, и было бы в высшей мере неразумно принимать его в зоне военных действий, когда оба мы испытывали сильнейшее нервное напряжение. К тому же ты постоянно твердила мне, насколько важна для тебя твоя работа. Ты, кстати, и сейчас мне об этом напомнила. Таким образом, я наверняка предложил бы тебе повременить с этим до возвращения в Лондон, обдумать все получше… – Замолчав, он поднял с пола сумку с фотопринадлежностями. – Сейчас об этом в любом случае говорить уже поздно. Вопрос снят с повестки дня. У тебя составлен детальный список требований к будущему отцу твоего ребенка. Я этим условиям не соответствую. Ты ясно дала мне это понять.
– Паскаль, я знаю, что ты хочешь сейчас мне сказать. Умоляю тебя, не надо. Ведь я хорошо знаю тебя: ты никогда не берешь своих слов назад…
– Понимаю, как тебе больно, и все же не сказать тебе этого я не вправе. – Посмотрев на нее ясным взглядом, Паскаль медленно направился к двери. – Да, у меня есть ребенок, и я прекрасно знаю, как много обязательств это налагает. Но скажи, Джини, когда ты составляла требования к отцу твоего будущего ребенка, тебе не приходило в голову, что и у меня могут быть определенные требования? А ведь я достаточно четко представляю, чего хочу от своей будущей жены, матери детей, которые у нас могут появиться. И в данном случае… – Он ненадолго замялся. – В данном случае мне бы в первую очередь хотелось быть полностью уверенным в том, что наша любовь взаимна. Что это именно та любовь, которая не знает компромиссов, не проходит со временем. Что этой любви сопутствуют ответственность, верность. Ну и все прочее… – В его голосе зазвучала горечь. – И наконец, как большинство нормальных мужчин, я хотел бы быть абсолютно уверен в том, что ребенок, которого родит мне жена, действительно мой. – Паскаль выдержал многозначительную паузу. – Я знаю, очень часто ты не видишь в целом мире никого, кроме себя. Но, даже несмотря на это, я верю, что уж такие-то вещи ты понять способна. – Последний упрек прозвучал спокойно, даже мягко, а потому особенно больно уколол ее. Никогда в жизни еще ей не бывало так стыдно. Глухо застонав, она протянула к нему руку.
– Паскаль, подожди, не уходи. Да, я поступила омерзительно, но я все равно люблю тебя, люблю по-прежнему. И то, что ты говоришь, невыносимо для меня. Это ужасно, ужасно… Честное слово, я очень сожалею, что все так получилось, и готова пойти на что угодно, лишь бы повернуть время вспять, уничтожить, вычеркнуть из жизни то, что произошло. Ты же верил мне, Паскаль, и сейчас я бы, кажется, все сделала, чтобы вернуть твое доверие. Умоляю тебя, давай попробуем преодолеть это вместе, оставить позади. Ты же сам говорил, что мы могли бы постепенно…
– Это было около часа назад. Как странно. – Он перевел поблекший взгляд с ее лица на свои часы. – Да, всего лишь час, а впечатление такое, будто целая жизнь. За этот час было многое сказано. Ты говорила мне, как страстно хотела от меня ребенка. Ты говорила это с таким лицом… Наверное, именно таким оно и запомнится мне навсегда. – Он потупился. – И все же это желание не помешало тебе пойти в постель с почти незнакомым мужчиной, не так ли? А сама ты не помешала ему лгать мне в лицо, когда он выгораживал тебя… – Его голос дрогнул. – И ты называешь это любовью, Джини? Если да, то я такой любви не приемлю. Я, наверное, скорее умер бы, чем поступил с тобой так же. Я… Знаешь, лучше я, пожалуй, все-таки уйду. С меня хватит. Ты очень изменилась, Джини. – Паскаль взял ее за подбородок. – Ты всегда была такая… открытая, откровенная. Прямая. А сейчас юлишь, меняешь убеждения. Сперва утверждаешь одно, через секунду – совсем другое. Кто виноват в этом? Война? Мое отсутствие? Мужчина, которого ты едва знаешь? Хоть раз скажи мне правду.
Джини посмотрела ему в лицо долгим взглядом.
– Все вместе, – тихо ответила она. Услышать ее признание было ему так же больно, как и ей произнести эти слова вслух. Его лицо страдальчески сморщилось, потом он отвернулся от нее.
– Во всяком случае, сказано без утайки. Что ж, и на том спасибо. – Паскаль подошел к двери, приоткрыл ее и оглянулся.
– А ведь я мог поцеловать тебя. Мне хотелось, очень хотелось. Ты заметила?
– Да.
– И все же лучше не расслабляться, – пожал он плечами. – Если уж на что-то решился, то нужно идти до конца. Без колебаний. Ты так не считаешь? Сейчас я должен успеть на самолет. К тому времени, когда ты вернешься, моих вещей в квартире уже не будет. Прощай, Джини.
С этими словами Паскаль вышел. Именно так, как она и ожидала. Дверь за ним закрылась тихо, без стука. С лестницы донесся удаляющийся звук шагов. Джини бросилась сначала к двери, потом к окну и увидела, как он вышел из гостиницы, пересек узкую улочку, быстрым шагом прошел через сквер. Высокая, устремленная вперед фигура становилась все меньше. Вот он ловит такси, садится внутрь… Его самоуверенность и решимость в самом деле были абсолютны. Паскаль ушел, не оглянувшись.
Снова не видя ничего от слез, Джини медленно подошла к кровати. Подняв с покрывала свои письма, в разное время написанные ему, она исступленно прижала их к груди. Слова Паскаля в кровь изранили ей душу, и то, что эти письма, этот талисман, который так долго хранил его, он бросил здесь, делало боль еще острее. Джини смотрела на стены комнаты, на этот безмятежный узор обоев с нимфами и пастушками. Стыд, сожаление и неопределенность словно осенний дождь орошали ее воспаленный мозг холодными, неприятными каплями. На душе было промозгло. «Почему я не побежала за ним?» – мелькнуло в голове. Но тут же в ее душе поднялась новая мощная волна сопротивления, чуть ли не бунт.
Ей было почти тридцать – детородный возраст скоро будет позади. Каждый прошедший месяц – упущенная возможность. И эта жажда иметь ребенка… Понял ли Паскаль по-настоящему, о чем она ему говорила? Может, понял, а может быть, и нет. «Ну решайся же, решайся!» – приказала она себе, ходя по комнате из угла в угол. Какая-то очень важная мысль ускользала от нее. И тут ей пришло в голову, как, кажется, приходило и минувшей ночью – если, конечно, память не обманывала ее, – что она вполне могла забеременеть. Да, вполне возможно, что внутри ее сейчас зарождается крохотная новая жизнь.
Мысль о такой возможности привела Джини в ужас. Замерев на месте, она с предельной ясностью осознала, что, каким бы ни было ее решение о том, как жить дальше, тело ее уже приняло самостоятельное решение – решение окончательное и бесповоротное. Ужас углублялся, и по жилам женщины разлилось какое-то нездоровое возбуждение, почти истерическая радость. Она попыталась представить себе, что такое быть матерью, причем не вообще матерью, а именно в сложившихся обстоятельствах. Последствия подобной жизненной перемены казались столь огромными, что сознание просто отказывалось их воспринимать. Ей не оставалось ничего иного, как найти прибежище в заурядном фатализме. Это было типично женской реакцией на вызов судьбы: а-а, будь что будет…
«Погоди, – сдержала себя Джини. – Так решения не принимаются». Прежде всего следовало уяснить себе, что ни Паскаль, ни Роуленд к этому никакого отношения иметь не будут. Она и до этого смутно чувствовала, что поступается чем-то очень важным. Теперь же не было никаких сомнений относительно того, что она теряет.
Однако осознание беспощадной истины, заключающейся в том, что она, по сути, остается в одиночестве, вернуло ей уверенность в себе, позволило почувствовать почву под ногами. Все еще прижимая письма к груди, Джини снова подошла к окну. Перед ее глазами привычно возникли короткая полоска Сены и кусок базилики Нотр-Дам, напоминающий нос гигантского корабля.
Она вспомнила мать Аннеки и обещание, данное себе самой. И побежала прочь из комнаты, вниз по лестнице, на улицу. «Работать», – приказала себе Джини, спеша обратно в «Сен-Режи». Номер 810 оказался пуст. Роуленд Макгуайр уже ушел. В строгом соответствии с распорядком дня.
15
Джини растерянно замолкла. Паскаль некоторое время продолжал смотреть на нее, а потом вздохнул.
– Хотелось бы верить, что ты сейчас говоришь действительно то, что думаешь. – Его глаза поначалу беспокойно забегали, однако вскоре снова остановились на ее лице. – Но мне больше нечего сказать тебе. Жаль, что ты не сказала всего этого вовремя. Кто знает, может быть, я отреагировал бы на твои слова совсем не так, как ты это себе представляла. А теперь… Наверное, после разговора с Элен тебе окончательно расхотелось обсуждать со мной эту тему. Должно быть, она открыла тебе глаза на то, каким никудышным отцом я буду для твоего ребенка.
От этих холодных слов кровь бросилась Джини в лицо.
– Нет, все было не так, – возразила она. – И совсем не то я думала, во всяком случае, не совсем то. Говорю же тебе, я была нездорова, мысли путались в моей голове. И еще я боялась, ужасно боялась. Ведь у тебя уже есть ребенок. Возможно, тебе не захотелось бы иметь второго – от меня. Я…
– Несомненно, я был бы против того, чтобы решение на этот счет принималось в Боснии. – Его голос оставался по-прежнему холоден. – Такое решение предопределяет твою жизнь на ближайшие восемнадцать-двадцать лет, и было бы в высшей мере неразумно принимать его в зоне военных действий, когда оба мы испытывали сильнейшее нервное напряжение. К тому же ты постоянно твердила мне, насколько важна для тебя твоя работа. Ты, кстати, и сейчас мне об этом напомнила. Таким образом, я наверняка предложил бы тебе повременить с этим до возвращения в Лондон, обдумать все получше… – Замолчав, он поднял с пола сумку с фотопринадлежностями. – Сейчас об этом в любом случае говорить уже поздно. Вопрос снят с повестки дня. У тебя составлен детальный список требований к будущему отцу твоего ребенка. Я этим условиям не соответствую. Ты ясно дала мне это понять.
– Паскаль, я знаю, что ты хочешь сейчас мне сказать. Умоляю тебя, не надо. Ведь я хорошо знаю тебя: ты никогда не берешь своих слов назад…
– Понимаю, как тебе больно, и все же не сказать тебе этого я не вправе. – Посмотрев на нее ясным взглядом, Паскаль медленно направился к двери. – Да, у меня есть ребенок, и я прекрасно знаю, как много обязательств это налагает. Но скажи, Джини, когда ты составляла требования к отцу твоего будущего ребенка, тебе не приходило в голову, что и у меня могут быть определенные требования? А ведь я достаточно четко представляю, чего хочу от своей будущей жены, матери детей, которые у нас могут появиться. И в данном случае… – Он ненадолго замялся. – В данном случае мне бы в первую очередь хотелось быть полностью уверенным в том, что наша любовь взаимна. Что это именно та любовь, которая не знает компромиссов, не проходит со временем. Что этой любви сопутствуют ответственность, верность. Ну и все прочее… – В его голосе зазвучала горечь. – И наконец, как большинство нормальных мужчин, я хотел бы быть абсолютно уверен в том, что ребенок, которого родит мне жена, действительно мой. – Паскаль выдержал многозначительную паузу. – Я знаю, очень часто ты не видишь в целом мире никого, кроме себя. Но, даже несмотря на это, я верю, что уж такие-то вещи ты понять способна. – Последний упрек прозвучал спокойно, даже мягко, а потому особенно больно уколол ее. Никогда в жизни еще ей не бывало так стыдно. Глухо застонав, она протянула к нему руку.
– Паскаль, подожди, не уходи. Да, я поступила омерзительно, но я все равно люблю тебя, люблю по-прежнему. И то, что ты говоришь, невыносимо для меня. Это ужасно, ужасно… Честное слово, я очень сожалею, что все так получилось, и готова пойти на что угодно, лишь бы повернуть время вспять, уничтожить, вычеркнуть из жизни то, что произошло. Ты же верил мне, Паскаль, и сейчас я бы, кажется, все сделала, чтобы вернуть твое доверие. Умоляю тебя, давай попробуем преодолеть это вместе, оставить позади. Ты же сам говорил, что мы могли бы постепенно…
– Это было около часа назад. Как странно. – Он перевел поблекший взгляд с ее лица на свои часы. – Да, всего лишь час, а впечатление такое, будто целая жизнь. За этот час было многое сказано. Ты говорила мне, как страстно хотела от меня ребенка. Ты говорила это с таким лицом… Наверное, именно таким оно и запомнится мне навсегда. – Он потупился. – И все же это желание не помешало тебе пойти в постель с почти незнакомым мужчиной, не так ли? А сама ты не помешала ему лгать мне в лицо, когда он выгораживал тебя… – Его голос дрогнул. – И ты называешь это любовью, Джини? Если да, то я такой любви не приемлю. Я, наверное, скорее умер бы, чем поступил с тобой так же. Я… Знаешь, лучше я, пожалуй, все-таки уйду. С меня хватит. Ты очень изменилась, Джини. – Паскаль взял ее за подбородок. – Ты всегда была такая… открытая, откровенная. Прямая. А сейчас юлишь, меняешь убеждения. Сперва утверждаешь одно, через секунду – совсем другое. Кто виноват в этом? Война? Мое отсутствие? Мужчина, которого ты едва знаешь? Хоть раз скажи мне правду.
Джини посмотрела ему в лицо долгим взглядом.
– Все вместе, – тихо ответила она. Услышать ее признание было ему так же больно, как и ей произнести эти слова вслух. Его лицо страдальчески сморщилось, потом он отвернулся от нее.
– Во всяком случае, сказано без утайки. Что ж, и на том спасибо. – Паскаль подошел к двери, приоткрыл ее и оглянулся.
– А ведь я мог поцеловать тебя. Мне хотелось, очень хотелось. Ты заметила?
– Да.
– И все же лучше не расслабляться, – пожал он плечами. – Если уж на что-то решился, то нужно идти до конца. Без колебаний. Ты так не считаешь? Сейчас я должен успеть на самолет. К тому времени, когда ты вернешься, моих вещей в квартире уже не будет. Прощай, Джини.
С этими словами Паскаль вышел. Именно так, как она и ожидала. Дверь за ним закрылась тихо, без стука. С лестницы донесся удаляющийся звук шагов. Джини бросилась сначала к двери, потом к окну и увидела, как он вышел из гостиницы, пересек узкую улочку, быстрым шагом прошел через сквер. Высокая, устремленная вперед фигура становилась все меньше. Вот он ловит такси, садится внутрь… Его самоуверенность и решимость в самом деле были абсолютны. Паскаль ушел, не оглянувшись.
Снова не видя ничего от слез, Джини медленно подошла к кровати. Подняв с покрывала свои письма, в разное время написанные ему, она исступленно прижала их к груди. Слова Паскаля в кровь изранили ей душу, и то, что эти письма, этот талисман, который так долго хранил его, он бросил здесь, делало боль еще острее. Джини смотрела на стены комнаты, на этот безмятежный узор обоев с нимфами и пастушками. Стыд, сожаление и неопределенность словно осенний дождь орошали ее воспаленный мозг холодными, неприятными каплями. На душе было промозгло. «Почему я не побежала за ним?» – мелькнуло в голове. Но тут же в ее душе поднялась новая мощная волна сопротивления, чуть ли не бунт.
Ей было почти тридцать – детородный возраст скоро будет позади. Каждый прошедший месяц – упущенная возможность. И эта жажда иметь ребенка… Понял ли Паскаль по-настоящему, о чем она ему говорила? Может, понял, а может быть, и нет. «Ну решайся же, решайся!» – приказала она себе, ходя по комнате из угла в угол. Какая-то очень важная мысль ускользала от нее. И тут ей пришло в голову, как, кажется, приходило и минувшей ночью – если, конечно, память не обманывала ее, – что она вполне могла забеременеть. Да, вполне возможно, что внутри ее сейчас зарождается крохотная новая жизнь.
Мысль о такой возможности привела Джини в ужас. Замерев на месте, она с предельной ясностью осознала, что, каким бы ни было ее решение о том, как жить дальше, тело ее уже приняло самостоятельное решение – решение окончательное и бесповоротное. Ужас углублялся, и по жилам женщины разлилось какое-то нездоровое возбуждение, почти истерическая радость. Она попыталась представить себе, что такое быть матерью, причем не вообще матерью, а именно в сложившихся обстоятельствах. Последствия подобной жизненной перемены казались столь огромными, что сознание просто отказывалось их воспринимать. Ей не оставалось ничего иного, как найти прибежище в заурядном фатализме. Это было типично женской реакцией на вызов судьбы: а-а, будь что будет…
«Погоди, – сдержала себя Джини. – Так решения не принимаются». Прежде всего следовало уяснить себе, что ни Паскаль, ни Роуленд к этому никакого отношения иметь не будут. Она и до этого смутно чувствовала, что поступается чем-то очень важным. Теперь же не было никаких сомнений относительно того, что она теряет.
Однако осознание беспощадной истины, заключающейся в том, что она, по сути, остается в одиночестве, вернуло ей уверенность в себе, позволило почувствовать почву под ногами. Все еще прижимая письма к груди, Джини снова подошла к окну. Перед ее глазами привычно возникли короткая полоска Сены и кусок базилики Нотр-Дам, напоминающий нос гигантского корабля.
Она вспомнила мать Аннеки и обещание, данное себе самой. И побежала прочь из комнаты, вниз по лестнице, на улицу. «Работать», – приказала себе Джини, спеша обратно в «Сен-Режи». Номер 810 оказался пуст. Роуленд Макгуайр уже ушел. В строгом соответствии с распорядком дня.
15
«MORTE D'UNE LEGENDE»,
[34]– извещал крупный заголовок на первой полосе газеты, свежий номер которой был доставлен Линдсей рано утром, едва она встала с кровати. Под заголовком располагалась известная фотография, принадлежащая Битон, на которой была изображена смеющаяся молодая женщина с короткими волосами, прикрывающая лицо обеими ладонями. Линдсей принялась прилежно переводить пространную статью.
Ее французский был вполне сносен, однако похвалиться, что знает его хорошо, она не могла. Между тем статья была на редкость высокопарной, и Линдсей с немалым трудом приходилось продираться сквозь частокол лирических отступлений. Насколько можно было судить, «гвоздем» статьи было художественное изложение биографии Марии Казарес. Одно было несомненно: менее чем через сутки после кончины несчастной женщины из нее уже начинали творить некий эпохальный символ.
Но символ чего? Линдсей полезла в словарь. Кое-что постепенно обретало более или менее четкие контуры: Казарес – символ современной женщины и современной женственности, раскрепощенной благодаря неустанной деятельности усопшей. Во всяком случае, так утверждал автор, апломба которому было явно не занимать. Получалось, что, если бы не Казарес, женщины вряд ли когда-нибудь поняли бы, кто они есть на самом деле. Еще, оказывается, она была символом Франции вообще, поскольку служила воплощением таких чисто французских добродетелей, как элегантность, тонкий вкус и шик. Последний абзац по части гипербол уже просто выходил за любые рамки – автор-мужчина, видно, окончательно потерял рассудок, упившись собственным витиеватым слогом не меньше, чем вином. «L'eternelle feminine, – разбирала Линдсей убористый шрифт, пытаясь справиться с замысловатым синтаксисом, – une femme solitaire, unique et mysterieuse [35]…»
Вот, кажется, еще немножко, и… Казалось, ей почти удалось ухватить смысл того неуловимого, неосязаемого понятия, названного вечной женственностью. Но, увы, тайна так и осталась тайной. Линдсей в раздражении отбросила газету в сторону. До чего же это банально, подумалось ей, – дать установку на то, что Казарес – это женщина-загадка, и поручить искать отгадку мужчине.
Линдсей не выспалась и потому, наверное, чувствовала себя взвинченной. Приблизившись к окну, она посмотрела на улицу. День только еще начинался, но достаточно было одного взгляда на хмурое небо, чтобы не осталось ни малейшего сомнения в том, что денек будет так себе. Ветер быстро гнал низкие облака, безжалостно гнул ветви деревьев и поднимал мелкую рябь на серой, ленивой поверхности Сены. И воздух был таким же серым и водянистым, предвещая только одно: дождь, дождь, дождь… Не поймешь, как это и назвать: то ли свет, то ли мгла, то ли воздух, то ли туман.
Вдали, на противоположном берегу реки, Линдсей заметила высокого темноволосого мужчину. Остановил такси, влез внутрь и укатил прочь. «Странно, – рассеянно подумала она, отворачиваясь от окна. – Очень похож на Паскаля».
Стены гостиничного номера начинали давить на нее. Чтобы убить время, Линдсей позвонила сперва домой и поговорила немного с Томом, потом направила повторный факс своему человеку в музее «Метрополитен» в Нью-Йорке, который до сих пор не откликнулся на ее вчерашнее послание. И наконец, после некоторых колебаний, рискнула набрать номер Роуленда. Было уже девять утра, а потому можно было не опасаться возникновения щекотливой ситуации, если трубку вдруг поднимет Джини.
Длинные гудки следовали один за другим, а трубку все не брали. Тогда, все еще изнывая от непонятного беспокойства, она направилась в апартаменты, которые газета «Корреспондент» облюбовала под походный штаб. Пикси, одетая в вязаное платье, больше похожее на рыболовную сеть, была уже на месте. Линдсей, забрав свой пропуск на пресс-конференцию, которую устраивал утром Дом Казарес, и осведомившись на счет каких-то несущественных деталей, собралась уже было уйти, но вдруг задержалась в дверях:
– А насчет пропусков для Роуленда и Джини ты позаботилась?
Пикси, не слишком сдержанная на язык и в душе искренне не понимавшая, как вообще можно хранить секреты долее пяти минут, незамедлительно отрапортовала с многозначительной улыбочкой:
– Ясное дело. Еще вчера вечером им в номер отправила. – За этим последовала деликатная пауза. – И как это Макгуайру удалось отхватить этот номер? Уж я, кажется, чего только не делала, чтобы он мне достался, – и плакала перед начальством, и в припадке билась, и телом торговать была готова. Ан нет – фигушки!
– Нашла чему удивляться. Роуленд все же персона поважнее, чем ты, человек влиятельный, – равнодушно произнесла Линдсей.
Улыбка на лице Пикси стала еще шире. Это было верным признаком того, что в следующую секунду из ее уст польется поток сплетен, домыслов и вполне достоверных подробностей редакционных интриг.
– Да уж, пожалуй, – лукаво согласилась Пикси. – Он у нас вообще та-акой мужчина. Просто невозможно отказать…
– Что ты этим хочешь сказать?
– То, что это все равно показалось мне странным. Она с ним в одном номере – и это всего через несколько часов после того, как он же сам ее уволил…
– Что?! Роуленд ее уволил? – Линдсей, не веря своим ушам, потрясла головой. – Нет, Пикси, что-то ты напугала. Я их обоих вчера вечером видела. У тебя явно с головой что-то не в порядке.
– Да их все вчера вечером вместе видели, – небрежно процедила Пикси. – Отель нашим братом-щелкопером битком набит – никуда не скроешься. Все видели, как они вместе куда-то уходили на ночь глядя, а потом вместе возвратились. Чего там думать? Только на лицо ее посмотрела бы, и сразу бы тебе все ясно стало: от души погуляли.
– Что за чушь! – вспылила Линдсей. – Позже я была с ними. До глубокой ночи. Они работали – только и всего.
– Работали? И надолго их хватило?
– Слушай, Пикси, я целых два часа провела вместе с ними в одном номере, а то и больше. И мы работали. Все трое.
Понимаешь? А тебе не мешало бы взяться за работу прямо сейчас. Все какая-то польза, чем попусту языком молоть.
Она направилась к двери, надеясь в душе, что ее ложь поможет сдержать поток сплетен, но опять задержалась в последний момент.
– А откуда ты, собственно, взяла, что Роуленд уволил Джини?
– Ниоткуда ничего я не взяла. Я сама точно знаю. Мне вчера вечером Тони из Лондона позвонил. Макгуайр незадолго до этого в своем кабинете по телефону разговаривал. Дверь была закрыта, но Тони все слышал. Вернее, не мог не слышать, потому что, по его словам, Макгуайр орал так, что его, наверное, на самой Пиккадилли слышно было.
Линдсей тяжело вздохнула. Тони можно было верить. Он был последним увлечением Пикси, причем не просто увлечением, а самым настоящим влюбленным, готовым ради своей пассии на все что угодно. Этот парень работал мелким клерком в отделе обозревателей, и через коридор от его рабочего места располагался кабинет Роуленда Макгуайра.
– Извини, Пикси, – непреклонно проговорила она, – но на сей раз твой Тони наверняка ослышался. Говорю же тебе: я была с ними. И никто Джини не увольнял.
– Значит, уже успели восстановить, – быстро стрельнула в ее сторону глазами Пикси. – В вестибюле все так и решили. Но раньше он ей точно объявил об увольнении, а он слов на ветер не бросает. Тони мне рассказал, что она здорово обделалась в Амстердаме, ну наш Макгуайр и взбеленился. Наговорил ей всякого, еще и Паскаля Ламартина приплел. Тони говорит, что его самого, наверное, кондрашка хватил бы, если бы на него начальство так наехало. Уж если Макгуайр из себя вышел, добра не жди – это всем известно. Так разносить пойдет, что только держись. Самое лучшее в подобном случае – заползти в щель под плинтусом и тихо там скончаться. Но уж такого, если верить Тони, от него еще никто не выслушивал. Он, до того как шмякнуть трубку, ей раз семь проорал, что она уволена. А потом вылетел из своего кабинета как ошпаренный – глазищи зеленые, как у кота горят. Но, прежде чем уйти, все-таки отмяк немножко, успокоился… – Пикси снова томно вздохнула. – Жаль, я сама не видела. Нет, это просто чудо, а не мужчина. Ты можешь себе представить, что это за чудо, когда он в бешенстве? Обожаю страстных мужчин. Обожаю…
– Пикси, ради всего святого…
– Обожаю – и точка. Покажи мне хоть одну женщину, которой темпераментные мужики не нравятся. Если даже такая и сыщется, значит, все равно врет, подлая. А я тебе честно говорю, как на духу. При одной мысли о том, каков Макгуайр в ярости, у меня соски дыбом встают…
– Довольно, Пикси, избавь меня…
– Одни глаза его чего стоят. – По спине Пикси пробежала сладострастная дрожь. Теперь, когда она вошла в раж, остановить ее было не так-то просто. – А волосы черные! А голос! А мускулы! А высокий рост! К тому же, я слышала, в постели он – само совершенство. Причем до такой степени совершенство, что на следующий день едва ноги волочишь. Хотя, спрашивается, зачем их волочить-то? Скажу тебе по правде, я сама и не пошла бы никуда – так и осталась бы лежать в постели, мечтая о новых чудесных мгновениях…
– Пикси, прекрати немедленно! Меня вовсе не интересуют твои сексуальные фантазии.
– Какие еще фантазии? Это чистая правда. Все чуть ли не запротоколировано. Есть у меня одна девчонка знакомая…
– Пикси…
– Так вот, она всем мужикам выставляет баллы, понятно? Высшая оценка – двадцать пять баллов. Здесь все учитывается – изобретательность, выносливость, проницательность, нежность, забота о партнерше, физические данные, «выход готовой продукции»…
– Какая еще проницательность? Что это за девица?
– И ты знаешь, какую оценку она выставила Макгуайру? Сто баллов! Все рекорды побил. И ее на обе лопатки уложил. К тому же учти, оценка эта – результат серьезного исследования. Она провела опрос, и оказалось, что многие другие тоже находятся под глубоким впечатлением. Но у него, видишь ли, есть особые правила.
– Правила? – переспросила Линдсей голосом умирающей.
– Да, – доверительно понизила голос собеседница. – Он всегда заранее – понимаешь? заранее! – договаривается с женщиной, чтобы в дальнейшем между ними не возникло никаких недоразумений. Все с самого начала должно быть ясно как Божий день: только секс! Ну, может быть, в дальнейшем дружба, но не более того. Никаких серьезных отношений, никаких обязательств ни с одной из сторон. Таковы его условия, и он неизменно придерживается их. Никаких тебе телячьих нежностей, никаких «дорогих-любимых», никаких личных откровений. Мне моя знакомая говорила, что, завершая с ним роман, знала о нем не больше, чем когда у них это только наклевывалось. Она от злости на себе волосы готова была рвать. – Пикси уставилась на Линдсей долгим многозначительным взглядом. Линдсей в это время вела в душе отчаянную борьбу с собственными инстинктами – самыми вульгарными из тех, что были в ней заложены. В конце концов победу одержали инстинкты.
– И долго она?..
– Два месяца. Кажется, абсолютным рекордом было два с половиной. Это произошло несколько лет назад, сразу после того как он вернулся из Вашингтона. Если ей верить, Макгуайр обращается с женщинами как робот, машина бездушная. Начинается все с того, что он зачитывает партнерше свод ограничений: этого нельзя, того не моги… Но той девчонке все равно было: она в него сходу втрескалась – он еще и первого предложения не закончил, а она уже на все была согласна. Тут уж ничего не поделаешь: любовь зла, сама знаешь… А наутро, когда она выползла из постели и, как я уже говорила, еле на ногах стояла, то дала себе торжественное обещание стать первой, которая заставит его, подлеца, отступить от собственных правил.
– И конечно же, ничего не добилась, – уверенно подытожила Линдсей. – Послушай, Пикси…
– А уж как старалась! – продолжала толковать Пикси, ничего не слыша и не видя вокруг. Слова лились из нее как из рога изобилия. – Сперва думала, если не будет подавать виду, что без ума от него, то получит хоть какой-то шанс. Все терпела и рассчитывала: «Ну хорошо, еще неделя, и он скажет мне «милая». С сексом все в порядке, о лучшем и мечтать не приходится. Вот она и прикидывает: должен же быть какой-то прогресс! Да только не было никакого прогресса, – сокрушенно вздохнула рассказчица. – И вот однажды ночью она не выдерживает и, расчувствовавшись, выкладывает ему все, что у нее на душе накипело. Чем подписывает себе смертный приговор. На следующее утро – все, шабаш, кранты. Макгуайр непреклонен. Конец фильма.
Линдсей начала потихоньку продвигаться к двери.
– Говорю тебе, она все средства перепробовала, – шла за ней по пятам Пикси, и Линдсей невольно остановилась. – До того дошла от любви своей отчаянной, что составила сумасшедший план: решила забеременеть от него. Вбила себе в голову, что если ей это удастся, то ему волей-неволей придется отказаться от своих железных принципов. Вот и перестала принимать пилюли, а ему – ни словечка. Но только и это не помогло. Презервативы, – пояснила Пикси, многозначительно взглянув на ошеломленную слушательницу. – Причем всегда, в любой обстановке. Потому что в деле он настолько же осторожен, насколько горяч. И уж как она, бедняжка, ни крутилась, а все равно провести его не смогла. А она девушка с воображением – это уж ты мне на слово поверь, – и настойчивости ей не занимать.
Линдсей в смятении почувствовала, что щеки у нее стали багровыми, как свекла. Обернувшись у двери, она выпалила:
– Пикси, прекрати сию же секунду! Нам вообще не следовало заводить этот разговор.
– Почему же это?
– Потому что не надо. Вряд ли ты это поймешь. Можешь считать, что это из-за разницы в возрасте: у старой дуры свои причуды. К тому же речь о человеке, которого мы обе знаем и к которому обе хорошо относимся. Но тем не менее вторгаемся в его личную жизнь, суем нос не в свое дело…
– Хорошо относимся?.. А мне-то казалось, что ты Макгуайра на дух не переносишь. Сама же говорила, что он высокомерный хам и все такое…
– Забудь об этом. Хорошо, нехорошо – какая разница? Подобные сплетни всегда в конце концов причиняют кому-то неприятности и боль. Больше слышать от тебя ничего не хочу! И не хочу, чтобы ты как сорока разносила эти нелепые сплетни повсюду.
– Значит, мне и о Джини даже словечка сказать нельзя? И о номере на двоих?
– Вот именно, нельзя. Во-первых, это не твоего ума дело. А во-вторых, это всего лишь слухи, причем слухи лживые.
– Ну раз ты так говоришь, – обескураженно пожала Пикси плечами, – буду молчать в тряпочку.
– Учти, Пикси, я тебя серьезно предупреждаю. Держи свои вымыслы при себе и не вздумай других баламутить. К тому же, сдается мне, что у тебя непочатый край работы. Потому что если ты сидишь без дела, значит, что-то тут очень не в порядке.
Пикси подняла на нее изумленный взгляд:
– Так ведь все под контролем, Линдсей.
– В таком случае, чтобы сегодня к девяти вечера у меня уже были приглашения на показы Шанель и Готье. И о приглашениях для Маркова позаботься. Кстати, не забудь позвонить ему в отель, чтобы наверняка знать, там ли он, прежде чем отправишь ему билеты с посыльным. Смотри у меня, Пикси, хоть раз споткнешься, хоть раз облажаешься – и можешь считать, что ты уже на улице. У Пикси тоже запылали щеки.
– Я с работой справляюсь, – начала оправдываться она. – Все будет тикать как часики…
– То-то же, – назидательно произнесла Линдсей, выходя в коридор и едва удерживаясь от того, чтобы хлопнуть дверью. Пикси наверняка скорчила ей в спину рожу – и вполне права. Лицо все еще горело. Линдсей чуть ли не бегом выскочила из отеля на улицу и жадно вдохнула влажный воздух, напитанный туманом и моросью.
Сейчас она была, как никогда, зла на саму себя. Как могла она отчитывать Пикси за сплетни, когда сама слушает эти сплетни с открытым ртом? Мало того, начала еще к ее работе придираться – это к Пикси-то, которая любому другому работнику сто очков вперед даст. Линдсей понимала, что предстала перед Пикси в самом неприглядном виде. А что толку-то? Даже если ей и удалось приглушить шушуканье насчет Роуленда и Джини, то вряд ли надолго. Она обернулась и посмотрела сквозь стеклянные двери «Сен-Режи». В вестибюле, как и прежде, яблоку негде было упасть от суетящихся репортеров и съемочных групп. В этой душной теплице слухи множились быстрее, чем бактерии.
Ее французский был вполне сносен, однако похвалиться, что знает его хорошо, она не могла. Между тем статья была на редкость высокопарной, и Линдсей с немалым трудом приходилось продираться сквозь частокол лирических отступлений. Насколько можно было судить, «гвоздем» статьи было художественное изложение биографии Марии Казарес. Одно было несомненно: менее чем через сутки после кончины несчастной женщины из нее уже начинали творить некий эпохальный символ.
Но символ чего? Линдсей полезла в словарь. Кое-что постепенно обретало более или менее четкие контуры: Казарес – символ современной женщины и современной женственности, раскрепощенной благодаря неустанной деятельности усопшей. Во всяком случае, так утверждал автор, апломба которому было явно не занимать. Получалось, что, если бы не Казарес, женщины вряд ли когда-нибудь поняли бы, кто они есть на самом деле. Еще, оказывается, она была символом Франции вообще, поскольку служила воплощением таких чисто французских добродетелей, как элегантность, тонкий вкус и шик. Последний абзац по части гипербол уже просто выходил за любые рамки – автор-мужчина, видно, окончательно потерял рассудок, упившись собственным витиеватым слогом не меньше, чем вином. «L'eternelle feminine, – разбирала Линдсей убористый шрифт, пытаясь справиться с замысловатым синтаксисом, – une femme solitaire, unique et mysterieuse [35]…»
Вот, кажется, еще немножко, и… Казалось, ей почти удалось ухватить смысл того неуловимого, неосязаемого понятия, названного вечной женственностью. Но, увы, тайна так и осталась тайной. Линдсей в раздражении отбросила газету в сторону. До чего же это банально, подумалось ей, – дать установку на то, что Казарес – это женщина-загадка, и поручить искать отгадку мужчине.
Линдсей не выспалась и потому, наверное, чувствовала себя взвинченной. Приблизившись к окну, она посмотрела на улицу. День только еще начинался, но достаточно было одного взгляда на хмурое небо, чтобы не осталось ни малейшего сомнения в том, что денек будет так себе. Ветер быстро гнал низкие облака, безжалостно гнул ветви деревьев и поднимал мелкую рябь на серой, ленивой поверхности Сены. И воздух был таким же серым и водянистым, предвещая только одно: дождь, дождь, дождь… Не поймешь, как это и назвать: то ли свет, то ли мгла, то ли воздух, то ли туман.
Вдали, на противоположном берегу реки, Линдсей заметила высокого темноволосого мужчину. Остановил такси, влез внутрь и укатил прочь. «Странно, – рассеянно подумала она, отворачиваясь от окна. – Очень похож на Паскаля».
Стены гостиничного номера начинали давить на нее. Чтобы убить время, Линдсей позвонила сперва домой и поговорила немного с Томом, потом направила повторный факс своему человеку в музее «Метрополитен» в Нью-Йорке, который до сих пор не откликнулся на ее вчерашнее послание. И наконец, после некоторых колебаний, рискнула набрать номер Роуленда. Было уже девять утра, а потому можно было не опасаться возникновения щекотливой ситуации, если трубку вдруг поднимет Джини.
Длинные гудки следовали один за другим, а трубку все не брали. Тогда, все еще изнывая от непонятного беспокойства, она направилась в апартаменты, которые газета «Корреспондент» облюбовала под походный штаб. Пикси, одетая в вязаное платье, больше похожее на рыболовную сеть, была уже на месте. Линдсей, забрав свой пропуск на пресс-конференцию, которую устраивал утром Дом Казарес, и осведомившись на счет каких-то несущественных деталей, собралась уже было уйти, но вдруг задержалась в дверях:
– А насчет пропусков для Роуленда и Джини ты позаботилась?
Пикси, не слишком сдержанная на язык и в душе искренне не понимавшая, как вообще можно хранить секреты долее пяти минут, незамедлительно отрапортовала с многозначительной улыбочкой:
– Ясное дело. Еще вчера вечером им в номер отправила. – За этим последовала деликатная пауза. – И как это Макгуайру удалось отхватить этот номер? Уж я, кажется, чего только не делала, чтобы он мне достался, – и плакала перед начальством, и в припадке билась, и телом торговать была готова. Ан нет – фигушки!
– Нашла чему удивляться. Роуленд все же персона поважнее, чем ты, человек влиятельный, – равнодушно произнесла Линдсей.
Улыбка на лице Пикси стала еще шире. Это было верным признаком того, что в следующую секунду из ее уст польется поток сплетен, домыслов и вполне достоверных подробностей редакционных интриг.
– Да уж, пожалуй, – лукаво согласилась Пикси. – Он у нас вообще та-акой мужчина. Просто невозможно отказать…
– Что ты этим хочешь сказать?
– То, что это все равно показалось мне странным. Она с ним в одном номере – и это всего через несколько часов после того, как он же сам ее уволил…
– Что?! Роуленд ее уволил? – Линдсей, не веря своим ушам, потрясла головой. – Нет, Пикси, что-то ты напугала. Я их обоих вчера вечером видела. У тебя явно с головой что-то не в порядке.
– Да их все вчера вечером вместе видели, – небрежно процедила Пикси. – Отель нашим братом-щелкопером битком набит – никуда не скроешься. Все видели, как они вместе куда-то уходили на ночь глядя, а потом вместе возвратились. Чего там думать? Только на лицо ее посмотрела бы, и сразу бы тебе все ясно стало: от души погуляли.
– Что за чушь! – вспылила Линдсей. – Позже я была с ними. До глубокой ночи. Они работали – только и всего.
– Работали? И надолго их хватило?
– Слушай, Пикси, я целых два часа провела вместе с ними в одном номере, а то и больше. И мы работали. Все трое.
Понимаешь? А тебе не мешало бы взяться за работу прямо сейчас. Все какая-то польза, чем попусту языком молоть.
Она направилась к двери, надеясь в душе, что ее ложь поможет сдержать поток сплетен, но опять задержалась в последний момент.
– А откуда ты, собственно, взяла, что Роуленд уволил Джини?
– Ниоткуда ничего я не взяла. Я сама точно знаю. Мне вчера вечером Тони из Лондона позвонил. Макгуайр незадолго до этого в своем кабинете по телефону разговаривал. Дверь была закрыта, но Тони все слышал. Вернее, не мог не слышать, потому что, по его словам, Макгуайр орал так, что его, наверное, на самой Пиккадилли слышно было.
Линдсей тяжело вздохнула. Тони можно было верить. Он был последним увлечением Пикси, причем не просто увлечением, а самым настоящим влюбленным, готовым ради своей пассии на все что угодно. Этот парень работал мелким клерком в отделе обозревателей, и через коридор от его рабочего места располагался кабинет Роуленда Макгуайра.
– Извини, Пикси, – непреклонно проговорила она, – но на сей раз твой Тони наверняка ослышался. Говорю же тебе: я была с ними. И никто Джини не увольнял.
– Значит, уже успели восстановить, – быстро стрельнула в ее сторону глазами Пикси. – В вестибюле все так и решили. Но раньше он ей точно объявил об увольнении, а он слов на ветер не бросает. Тони мне рассказал, что она здорово обделалась в Амстердаме, ну наш Макгуайр и взбеленился. Наговорил ей всякого, еще и Паскаля Ламартина приплел. Тони говорит, что его самого, наверное, кондрашка хватил бы, если бы на него начальство так наехало. Уж если Макгуайр из себя вышел, добра не жди – это всем известно. Так разносить пойдет, что только держись. Самое лучшее в подобном случае – заползти в щель под плинтусом и тихо там скончаться. Но уж такого, если верить Тони, от него еще никто не выслушивал. Он, до того как шмякнуть трубку, ей раз семь проорал, что она уволена. А потом вылетел из своего кабинета как ошпаренный – глазищи зеленые, как у кота горят. Но, прежде чем уйти, все-таки отмяк немножко, успокоился… – Пикси снова томно вздохнула. – Жаль, я сама не видела. Нет, это просто чудо, а не мужчина. Ты можешь себе представить, что это за чудо, когда он в бешенстве? Обожаю страстных мужчин. Обожаю…
– Пикси, ради всего святого…
– Обожаю – и точка. Покажи мне хоть одну женщину, которой темпераментные мужики не нравятся. Если даже такая и сыщется, значит, все равно врет, подлая. А я тебе честно говорю, как на духу. При одной мысли о том, каков Макгуайр в ярости, у меня соски дыбом встают…
– Довольно, Пикси, избавь меня…
– Одни глаза его чего стоят. – По спине Пикси пробежала сладострастная дрожь. Теперь, когда она вошла в раж, остановить ее было не так-то просто. – А волосы черные! А голос! А мускулы! А высокий рост! К тому же, я слышала, в постели он – само совершенство. Причем до такой степени совершенство, что на следующий день едва ноги волочишь. Хотя, спрашивается, зачем их волочить-то? Скажу тебе по правде, я сама и не пошла бы никуда – так и осталась бы лежать в постели, мечтая о новых чудесных мгновениях…
– Пикси, прекрати немедленно! Меня вовсе не интересуют твои сексуальные фантазии.
– Какие еще фантазии? Это чистая правда. Все чуть ли не запротоколировано. Есть у меня одна девчонка знакомая…
– Пикси…
– Так вот, она всем мужикам выставляет баллы, понятно? Высшая оценка – двадцать пять баллов. Здесь все учитывается – изобретательность, выносливость, проницательность, нежность, забота о партнерше, физические данные, «выход готовой продукции»…
– Какая еще проницательность? Что это за девица?
– И ты знаешь, какую оценку она выставила Макгуайру? Сто баллов! Все рекорды побил. И ее на обе лопатки уложил. К тому же учти, оценка эта – результат серьезного исследования. Она провела опрос, и оказалось, что многие другие тоже находятся под глубоким впечатлением. Но у него, видишь ли, есть особые правила.
– Правила? – переспросила Линдсей голосом умирающей.
– Да, – доверительно понизила голос собеседница. – Он всегда заранее – понимаешь? заранее! – договаривается с женщиной, чтобы в дальнейшем между ними не возникло никаких недоразумений. Все с самого начала должно быть ясно как Божий день: только секс! Ну, может быть, в дальнейшем дружба, но не более того. Никаких серьезных отношений, никаких обязательств ни с одной из сторон. Таковы его условия, и он неизменно придерживается их. Никаких тебе телячьих нежностей, никаких «дорогих-любимых», никаких личных откровений. Мне моя знакомая говорила, что, завершая с ним роман, знала о нем не больше, чем когда у них это только наклевывалось. Она от злости на себе волосы готова была рвать. – Пикси уставилась на Линдсей долгим многозначительным взглядом. Линдсей в это время вела в душе отчаянную борьбу с собственными инстинктами – самыми вульгарными из тех, что были в ней заложены. В конце концов победу одержали инстинкты.
– И долго она?..
– Два месяца. Кажется, абсолютным рекордом было два с половиной. Это произошло несколько лет назад, сразу после того как он вернулся из Вашингтона. Если ей верить, Макгуайр обращается с женщинами как робот, машина бездушная. Начинается все с того, что он зачитывает партнерше свод ограничений: этого нельзя, того не моги… Но той девчонке все равно было: она в него сходу втрескалась – он еще и первого предложения не закончил, а она уже на все была согласна. Тут уж ничего не поделаешь: любовь зла, сама знаешь… А наутро, когда она выползла из постели и, как я уже говорила, еле на ногах стояла, то дала себе торжественное обещание стать первой, которая заставит его, подлеца, отступить от собственных правил.
– И конечно же, ничего не добилась, – уверенно подытожила Линдсей. – Послушай, Пикси…
– А уж как старалась! – продолжала толковать Пикси, ничего не слыша и не видя вокруг. Слова лились из нее как из рога изобилия. – Сперва думала, если не будет подавать виду, что без ума от него, то получит хоть какой-то шанс. Все терпела и рассчитывала: «Ну хорошо, еще неделя, и он скажет мне «милая». С сексом все в порядке, о лучшем и мечтать не приходится. Вот она и прикидывает: должен же быть какой-то прогресс! Да только не было никакого прогресса, – сокрушенно вздохнула рассказчица. – И вот однажды ночью она не выдерживает и, расчувствовавшись, выкладывает ему все, что у нее на душе накипело. Чем подписывает себе смертный приговор. На следующее утро – все, шабаш, кранты. Макгуайр непреклонен. Конец фильма.
Линдсей начала потихоньку продвигаться к двери.
– Говорю тебе, она все средства перепробовала, – шла за ней по пятам Пикси, и Линдсей невольно остановилась. – До того дошла от любви своей отчаянной, что составила сумасшедший план: решила забеременеть от него. Вбила себе в голову, что если ей это удастся, то ему волей-неволей придется отказаться от своих железных принципов. Вот и перестала принимать пилюли, а ему – ни словечка. Но только и это не помогло. Презервативы, – пояснила Пикси, многозначительно взглянув на ошеломленную слушательницу. – Причем всегда, в любой обстановке. Потому что в деле он настолько же осторожен, насколько горяч. И уж как она, бедняжка, ни крутилась, а все равно провести его не смогла. А она девушка с воображением – это уж ты мне на слово поверь, – и настойчивости ей не занимать.
Линдсей в смятении почувствовала, что щеки у нее стали багровыми, как свекла. Обернувшись у двери, она выпалила:
– Пикси, прекрати сию же секунду! Нам вообще не следовало заводить этот разговор.
– Почему же это?
– Потому что не надо. Вряд ли ты это поймешь. Можешь считать, что это из-за разницы в возрасте: у старой дуры свои причуды. К тому же речь о человеке, которого мы обе знаем и к которому обе хорошо относимся. Но тем не менее вторгаемся в его личную жизнь, суем нос не в свое дело…
– Хорошо относимся?.. А мне-то казалось, что ты Макгуайра на дух не переносишь. Сама же говорила, что он высокомерный хам и все такое…
– Забудь об этом. Хорошо, нехорошо – какая разница? Подобные сплетни всегда в конце концов причиняют кому-то неприятности и боль. Больше слышать от тебя ничего не хочу! И не хочу, чтобы ты как сорока разносила эти нелепые сплетни повсюду.
– Значит, мне и о Джини даже словечка сказать нельзя? И о номере на двоих?
– Вот именно, нельзя. Во-первых, это не твоего ума дело. А во-вторых, это всего лишь слухи, причем слухи лживые.
– Ну раз ты так говоришь, – обескураженно пожала Пикси плечами, – буду молчать в тряпочку.
– Учти, Пикси, я тебя серьезно предупреждаю. Держи свои вымыслы при себе и не вздумай других баламутить. К тому же, сдается мне, что у тебя непочатый край работы. Потому что если ты сидишь без дела, значит, что-то тут очень не в порядке.
Пикси подняла на нее изумленный взгляд:
– Так ведь все под контролем, Линдсей.
– В таком случае, чтобы сегодня к девяти вечера у меня уже были приглашения на показы Шанель и Готье. И о приглашениях для Маркова позаботься. Кстати, не забудь позвонить ему в отель, чтобы наверняка знать, там ли он, прежде чем отправишь ему билеты с посыльным. Смотри у меня, Пикси, хоть раз споткнешься, хоть раз облажаешься – и можешь считать, что ты уже на улице. У Пикси тоже запылали щеки.
– Я с работой справляюсь, – начала оправдываться она. – Все будет тикать как часики…
– То-то же, – назидательно произнесла Линдсей, выходя в коридор и едва удерживаясь от того, чтобы хлопнуть дверью. Пикси наверняка скорчила ей в спину рожу – и вполне права. Лицо все еще горело. Линдсей чуть ли не бегом выскочила из отеля на улицу и жадно вдохнула влажный воздух, напитанный туманом и моросью.
Сейчас она была, как никогда, зла на саму себя. Как могла она отчитывать Пикси за сплетни, когда сама слушает эти сплетни с открытым ртом? Мало того, начала еще к ее работе придираться – это к Пикси-то, которая любому другому работнику сто очков вперед даст. Линдсей понимала, что предстала перед Пикси в самом неприглядном виде. А что толку-то? Даже если ей и удалось приглушить шушуканье насчет Роуленда и Джини, то вряд ли надолго. Она обернулась и посмотрела сквозь стеклянные двери «Сен-Режи». В вестибюле, как и прежде, яблоку негде было упасть от суетящихся репортеров и съемочных групп. В этой душной теплице слухи множились быстрее, чем бактерии.