Суть взаимоотношений адъютанта и полководца, пожалуй, лучше всего выразил известный французский писатель XIX века А. В. Арно, который, будучи участником египетской экспедиции, имел возможность близко общаться как с Бонапартом, так и с Сулковским.
В книге "Воспоминания шестидесятилетнего", изданной в 1833 году в Париже, Арно так обобщает выводы из своих наблюдений за несколько месяцев:
"Сулковский был человеком из Плутарха... Одаренный смелостью и сообразительностью, способный успешно выдержать любой экзамен как в дипломатии, так и на войне, он напоминал умом и характером того, кому был предан без любви и кого больше уважал, чем обожал...
Он осуждал своего командующего с суровостью подчас предельной... Он ненавидел его, одновременно восхищащаясь им... И все же он был одним из таких людей, на которых Бонапарт мог полностью положиться... Потому что он был человеком чести. Чувство долга заменяло ему симпатии к полководцу. Так же обстояло дело и с командующим, привязанность которого к адъютанту основывалась не на чувстве, а только на понимании его полезности.
Их взаимные отношения, не являясь дружбой, были не менее крепки".
Война между Францией и Австрией закончилась в середине октября 1797 года. На поляков в Италии это обрушилось совершенно неожиданно, как пресловутый "гром среди ясного неба". Правда, в североитальянском городке Удине, расположенном возле австрийской границы, вот уже несколько месяцев шли мирные переговоры, но Бонапарт делал все, чтобы уверить своих польских приверженцев в том, что война скоро не кончится.
Не принимая личного участия в переговорах в Удине, он предавался отдыху в близлежащем альпийском замке Пассарьяно и, окруженный высшими французскими и польскими офицерами, рисовал перед ними картины новых военных кампаний. С Сулковским, Бертье и с математиком Монжем он разрабатывал первые зыбкие проекты покорения Египта и Индии; с Домбровским, Князевичем и Вельгорским, которые часто прибывали из Местре, где стояли легионы, охотно беседовал о польском сейме, который должен был собраться в Милане, о будущей освободительной войне в Польше, а также заверял своих гостей в неизменной любви к польскому народу (ссылаюсь на письменное сообщение генерала Князевича: "Я могу Вас заверить, что люблю польский народ").
Я отнюдь не собираюсь утверждать, что обещания и декларации Бонапарта были сплошь неискренними. Его уверения в "любви к польскому народу" имели определенную реальную основу. Хотя по-французски подобные заявления не звучат так серьезно, как по-польски, все же кажется несомненным, что Наполеон действительно симпатизировал польским легионерам. В последующих кампаниях он научился ценить поляков за их отвагу, самоотверженность и боевые качества, но тогда, в Италии, любил их главным образом за то, что свои чаяния национальной независимости они связывали прежде всего с его личностью и его победами. Мы знаем от историков, что в трудные политические моменты итальянский побеванные, все же пошли дальше за Бонапартом. Иначе и не могло быть. Вооруженные силы революционной Франции в сочетании с гением ее выдающегося полководца были в то время единственным шансом "возрождения свободной Польши".
Шимон Ашкенази в своем труде "Наполеон и Польша" описывает незабываемую сцену. 27 октября - через десять дней после Кампо-Формио - Домбровский повел легионы на новые квартиры в Феррару. Вымотанные и хмурые легионеры угрюмо тащатся, как в похоронной процессии. Подле Падуи они встречают карету, окруженную всадниками. В карете Наполеон и его жена Жозефина, которую обожающие звонкие эпитеты парижские газетчики уже успели окрестить Мадонной Победы (Nortre Dame de la Victoire).
Бонапарт останавливает колонну и обращается к польским легионерам с кратким приветственным словом. "Он советовал не терять ни бодрости, ни веры в то, что они когда-нибудь благополучно вернутся на родину".
Мадонна Победы еще эффектнее демонстрирует свое расположение к обманутым легионерам. Она срывает со шляпы мужа генеральский плюмаж и раздает его перья на память польским офицерам. Оказывается, добрым словом и красивым жестом у поляков можно добиться всего, в особенности если они находятся в бездыханном положении. Одаренные перьям!! штабисты в один момент обретают веру в полководца, который так жестоко обманул их надежды. "Оживленные офицеры после его отъезда поклялись, что верно прослужат три года в легионах и будут ждать лучшей доли". О реакции рядовых легионеров на приветственную речь полководца и его плюмаж историк не упоминает.
Спустя несколько дней после этого эффектного примирения с Домбровским и легионами Бонапарт выехал на ратификационный конгресс в Раштадт. Сопровождал его другой обманувшийся в надеждах поляк - - Юзеф Сулковский. Из Раштадта полководец и адъютант вернулись в Париж, чтобы совместно заняться подготовкой к новой военной кампании.
Победитель Итальянской кампании свершил триумфальный въезд в столицу 6 декабря 1797 года. Толпы парижан приветствовали его с неподдельным энтузиазмом, потому что триумф, который создал Франции этот невзрачный генерал с несколько странным именем, превзошел самые смелые ожидания. Австрийский император и все князья империи были вынуждены официально признать Французскую республику. Из Италии выкачали 20 миллионов франков военной контрибуции. Перед восхищенными глазами жителей Парижа следовали бесконечные вереницы повозок, нагруженных бесценными произведениями искусства из Пармы, Флоренции, Рима и Венеции, которые оценивали в 200 с лишним миллионов. Корабли, захваченные в Генуе, Ливорно и Венеции, удвоили французский флот. Тулонские эскадры безраздельно господствовали в Средиземном море, в Адриатике и Ливанте. Перед Лионом, Провансом и Дофине, после того как были открыты большие ворота Альп, появились неограниченные возможности для торговли.
Директория принимала участие во встрече победителя с показным радушием, за которым таился страх за свое будущее. Бонапарт отнюдь не старался рассеять тревогу "трусливых адвокатов". По случаю торжественного вручения правительству документов о заключении мира он произнес перед Люксембургским дворцом речь, которая буквально парализовала директоров.
"Вручаю вам этот трактат, подписанный в КампоФормио, ратифицированный императором, - кратко сказал он. - Мир этот обеспечивает свободу, счастье и славу Республике. И если счастье французского народа будет зиждиться на лучших органических законах, вся Европа станет свободной..."
После этой недвусмысленной критики не только правительства, но и формы правления Директория решила как можно скорее выпроводить из Франции небезопасного генерала. Еще во время его пребывания в Раштадте был издан декрет, назначающий его командующим экспедиционной армией, которая должна была нанести удар Англии. Теперь же спешно началась пропагандистская подготовка новой военной кампании. Торжественный бал, устроенный через несколько дней в честь итальянского победителя, носил уже явный характер антианглийской демонстрации. "Во всех пригласительных билетах лиц, являющихся на бал, просили не пользоваться для своего наряда никаким предметом английского производства".
Бонапарт послушно принял новое назначение. Сразу же после окончания приветственных церемоний он наглухо отгородился от восторженных парижан и заперся в своей частной квартире на улице Шантерен, занявшись исключительно планами будущей кампании. Но эта покорность воле Директории отнюдь не означала отказа от честолюбивых политических замыслов. Одним из первых, кто узнал об этом непосредственно из уст Бонапарта, был самый частый гость в тихой вилле на улице Шантерен - капитан Юзеф Сулковский.
Спустя недолгое время после торжеств перед Люксембургским дворцом полководец доверил адъютанту, что он имел в виду, говоря о счастье французского народа, зиждущемся на лучших органических законах, и еще объяснил, почему не противится и согласен покинуть Францию в момент своего наивысшего торжества.
"Нам, солдатам, должна принадлежать власть во Франции, - сказал будущий диктатор. - Но чтобы это осуществилось, надо, чтобы Республика была ввергнута в еще больший хаос; надо, чтобы Директория пришла в открытое столкновение с законодательством. Мы будем сейчас следовать дальше, дадим им еще какое-то время действовать, чтобы за это вр-емя повседневно возрастала наша военная репутация; рано или поздно мы вернемся и постараемся навести порядок. Тем хуже для республиканцев, если они проворонят свою Республику".
Так звучало второе из антиреспубликанских высказываний Бонапарта, которое - по словам Ортанса СентАльбена - "потрясло все существо Сулковского".
Приехав в Париж, Юзеф поселился на улице Люнетт в старом патрицианском доме, принадлежавшем прославленному парижскому часовщику и члену Академии наук А. Л. Брегету. Брегеты много лет находились в дружбе с семьей Вентуре де Парадн и сдавали друзьям половину своего дома. В доме на улице Люнетт собирались все таинственные актеры не расшифрованных историей трагедий нашего героя. Именно там работал над своей "Грамматикой берберийского языка" старый мудрый Жан-Мишель Вентуре де Паради, там разыгрывались бурные супружеские сцены между Петром Малишевским и красивой и неверной "египтянкой", там, наконец, расточала свои прелести безымянная и бесплотная "дама, которую он любил".
Но во время своего третьего пребывания в Париже Юзеф, пожалуй, мог не очень-то много времени уделять любви и дружеским визитам. Его постоянно вызывали на улицу Шантерен, где он по многу часов в день занимался подготовкой новой военной кампании Бонапарта.
Насколько напряженными были эти рабочие совещания с полководцем, можно судить по дневниковой записи князя Михала Клеофаса Огиньского, который был тогда проездом в Париже и часто встречался с Сулковским.
"...Сулковский был единственным адъютантом генерала Бонапарта и почти не покидал его. Он говорил мне... что Бонапарт выбрал себе небольшую квартиру, очень скромно обставленную, и большую часть времени проводит среди географических карт, которые раскладывает на полу своего кабинета, и, ползая от одной к другой с компасом и карандашом в руке, вычерчивает планы кампании, подготавливает проект высадки в Англии или экспедиции в Египет. Выходит он редко, видится мало с кем, иногда ходит в театр, где устраивается в зарешеченной ложе, и чаще всего возвращается к себе в девять вечера, чтобы читать и работать при свете лампы до двух-трех часов пополуночи".
Помимо участия в штабной работе, командующий поручал своему образованному адъютанту и другие специальные задания. Так, он доверил ему окончательную редакцию оперативных планов английской экспедиции, поручил подобрать военную библиотеку, содержащую все книги по тактике, требовал представлять ему подробные извлечения (precis) из различных ученых трудов и т. д.
и т. п.
Но всепоглощающие обязанности адъютанта не могли помешать Сулковскому продолжать собственную научно-литературную работу. Сразу же по приезде в Париж он сел за книгу, в которой собирался сформулировать окончательные выводы, продиктованные опытом шести военных лет. Подробное содержание и дальнейшая судьба этой книги нам не известно. Вероятно, она пропала вместе с другими рукописями, оставленными Малишевскому. Упоминает о ней походя лишь Ортанс Сент-Альбен, называя ее "Философией войны". Работая над этой "Философией войны", Сулковский наверняка должен был не раз мысленно подвести итоги своим практическим достижениям. А итоги эти были явно неутешительными.
Во время первого пребывания в Париже в 1793 году двадцатитрехлетний политический эмигрант дерзко провозгласил миру, что он "прославится подвигами" и станет во главе армии. И чего же он добился к 1798 году?
За окном брегетовского дома ликовала парижская улица. Там пели песни о "подвигах" генерала с улицы Шантерен. Газеты писали о величайшей победе в истории Республики.
А ведь он тоже участвовал в этой победоносной кампании. Принимал участие почти во всех ее сражениях, рисковал собою и был ранен, воевал смелее других солдат и командовал получше других офицеров. Но "о славе подвигов" его не знал никто, кроме немногочисленной кучки штабистов. С длившейся полтора года войны он вернулся скромным капитаном. Для офицера, которого еще в 1792 году представили к званию майора, это должно было быть чрезвычайно обидно.
Во время второго пребывания в Париже в 1796 году молодой дипломатический агент восточной службы, добивающийся зачисления в армию, засыпал различные отделы министерств мемориалами касательно Польши.
В одном из этих мемориалов он в патетических словах выразил основной пункт своей политической программы:
"О моя дорогая отчизна! Когда я увижу в каждой твоей деревне вместо позорного столба посаженное древо свободы?! Когда увижу в руках исполняющих закон чиновников символ мира, заменивший то орудие порки, пред коим и доселе дрожат шесть миллионов невольников?! Время это уже не столь отдаленно; все яснее занимающийся рассвет эпохи придает нам уверенность в приближении его. Сколь же огромной станет сила народа, когда он познает свои права..."
В январе 1798 года мечты, выраженные в этом оптимистическом мемориале, казались уже более отдаленными и более трудными для осуществления, чем когда-либо вообще.
Франко-австрийский мир прекратил все вооруженные действия в Европе Существование близкого сердцу Юзефа валашско-молдавского легиона, который должен был поддержать восстание в стране, окончилось отчаянной и кровавой партизанской авантюрой генерала Иоахима Дениски. Письма, приходящие из Галиции, сообщали о преследованиях и казнях патриотов. Галицийские и силезские мужики, из которых некогда сформировался "пробный польский батальон", сейчас мерзли и голодали в Северной Италии, ожидая, пока правительство Цизальпинской республики согласится возобновить контракт с легионерами. Им и дела не было до офранцузившегося организатора "пробного батальона". Все их чаянья, надежды и стремления выражались в песне: "Марш, марш, Домбровский, в край родной наш польский!.."
В эти зимние вечера 1798 года огромная тень генерала Домбровского должна была неоднократно заглядывать в комнату на улице Люнетт. Подводя окончательный итог шестилетней военной деятельности, Сулковский не мог обойти молчанием своего спора с творцом легионов.
Автор "Философии войны" был противником итальянских легионов не только по личным и политическим убеждениям, но и как военный специалист. Одаренный талантом незаурядного стратега, он с начала своей штабной работы привык видеть войну в крупном плане. Основными элементами его стратегических построений были три мощные армии республики: Итальянская, Рейнская и СамброМаасская. Только они могли, по его мнению, "тиранов ярость сокрушить без страха, неся свободу до Невы от Тахо". В легионы на цизальпинском жалованье он не верил, считая их случайным и несерьезным предприятием.
Но, отстаивая свою теоретическую правоту, он одновременно должен был ощущать чувство горького одиночества и полного отчуждения, так как именно к этой маленькой, несерьезной польской армии, обманутой и бездействующей, устремлялся сейчас, как к последней надежде, взор всех поляков, вне зависимости от разделявших их политических убеждений.
Мне кажется, что в январе 1798 года Сулковский чувствовал себя чужим и со своими антибонапартистски настроенными друзьями: Петром Малишевским, генералом Бернадоттом, генералом Жубером и другими. С этими людьми его связывала явная общность политических убеждений, и так же, как они, он боялся цезарианских притязаний корсиканца, но только у него было одно невеселое преимущество перед ними. Будучи долгое время ближайшим соратником полководца, он лучше их оценивал его военный и дипломатический гений, был в высшей степени увлечен Бонапартом как солдат и военный теоретик, в течение трех лет он вынашивал в себе несокрушимую уверенность, что именно Бонапарт "сокрушит ярость тиранов" и ч го от него будет зависеть существование независимой Польши.
И посему он по-прежнему оставался с этим человеком, который с циничной откровенностью раскрывал ему свои антиреспубликанские цели. Как республиканец и революционер он ненавидел его, но как поляк не мог от него уйти.
В начале февраля 1798 года генерал Бонапарт совершил инспекционную поездку по воинским частям, размещенным на побережье Северной Франции. В карете генерала находились три человека: Бурьен (его личный секретарь и ближайший друг), Лани (впоследствии маршал империи) и Юзеф Сулковский. Многодневная инспекция выявила неудовлетворительное состояние подготовки к вторжению и серьезные нехватки в снаряжении. Это вынудило Бонапарта изменить военные планы.
Возвратившись в Париж, командующий Английской армией предложил Директории отказаться от намеченной кампании. Одновременно он предложил идею, разработанную им с Сулковским еще в Пассарьяно, - гигантский план захвата Египта, завершения строительства, начатого еще фараонами Суэцкого канала и выхода к Индии.
Новый план из-за его авантюризма и огромных расходов первоначально встретил решительное сопротивление Директории. Когда разъяренный Бонапарт пригрозил отставкой, самый "левый" из директоров, Ребель, предупредительно подал ему перо. Но до отставки не дошло, так как восточная авантюра чрезвычайно отвечала интересам крупных французских торговцев и судовладельцев.
Энергичное посредничество министра иностранных дел Талейрана сломило сопротивление Директории. 5 марта 1798 года план египетской экспедиции получил официальное утверждение.
Примерно в это же время Сулковскому была оказана великая честь. Только что назначенный командующий Итальянской армией генерал Массена предложил ему должность начальника главного штаба. Предложение это, о котором по совершенно непонятным причинам умалчивают все польские биографы Сулковского, пожалуй, лучше всего свидетельствует о его исключительных талантах.
Правда, в Европе царил мир, правда, после Кампо-Формио численность войск в Италии значительно сократилась, тем не менее предложение возглавить тактическое руководство армией, сделанное молодому капитануадъютанту иностранного происхождения, являлось фактом, не имеющим прецедента в истории французской армии.
Но Юзеф предложения Массена не принял. План египетской экспедиции явно пробудил в нем новые надежды.
Благодаря своему знанию Востока и восточных языков - арабского, турецкого, да к тому же и английского - он был еще более необходим Бонапарту, а следовательно, усиливалось его влияние на полководца, тем более что главным переводчиком и личным секретарем Наполеона был назначен Жан-Мишель Вентуре де Паради. Гигантские масштабы намечаемой экспедиции, ее авантюрность и вместе с тем научно-исследовательский характер должны были особенно отвечать натуре Сулковского. "Слишком буйное воображение" этого опоздавшего родиться героя рыцарских романов вновь манило его к "славным подвигам".
После декретов Директории о создании Восточной армии под командованием Бонапарта подготовка экспедиции пошла в молниеносном темпе. В первые же дни апреля Юзеф Сулковский и Жан-Мишель Вентуре де Паради покинули дом на улице Люнетт и по приказу командующего отправились в Тулон, где началась погрузка на корабли войск и снаряжения.
Ортанс Сент-Альбен сообщает (а за ним усердно повторяют и все биографы нашего героя), что с друзьями в тот момент, когда они покидали столицу, произошел предвещающий несчастье случай. Когда их почтовая карета съезжала с Нового моста к памятнику Генриху IV, вдруг сломалась рессора. Путешественникам пришлось вернуться домой, чтобы переждать, пока починят карету.
Биограф утверждает, что это незначительное событие решительно нарушило душевное равновесие Юзефа и он якобы сказал Жан-Мишелю: "Друг мой, мы уже не вернемся! Мы останемся в Египте!.. Прощай навеки, Франция! Прощай, Польша! Но последуем за нашим предназначением, долг призывает нас!"
Анекдот этот слишком хорошо прорицает дальнейшие события, чтобы мог вызвать полное доверие. Но СентАльбен, наверное, слышал его от своего отца либо от мужа Виктории Франсуазы Вентуре - историка Леонарда Ходьзки, который помогал ему собирать биографический материал. Если же это случилось на самом деле, то настроение рационалиста Сулковского не должно удивлять.
Я неоднократно убеждался, что даже самые трезво мыслящие люди придают значение дурным предзнаменованиям, если у них есть подсознательное чутье, что им что-то грозит.
В то время как Юзеф Сулковский и Жан-Мишель Вентуре де Паради были заняты в Тулоне последними приготовлениями к африканской экспедиции, третий жилец дома на улице Люнетт, Петр Малишевский, невольно (а может быть, и умышленно) стал одним из главных героев дипломатического скандала, который на короткое время потряс Европу.
На стыке 1797 и 1798 годов ближайший друг Юзефа проявлял исключительное политическое рвение. В ноябре 1797 года, когда Бонапарт со своим адъютантом участвовал в мирном конгрессе в Раштадте, Малишевский совместно с прибывшим из Брюсселя деятелем польского Агентства Тадеушем Мостовским написал мемориал относительно Польши, который намеревался лично отвезти в Раштадт и через Сулковского вручить Наполеону. В этом мемориале с присущей ему резкостью он напоминал генералу о всех его провинностях против поляков и призывал продолжать войну с Австрией и папством до тех пор, пока не будет восстановлена Польша. Но поездка в Раштадт не состоялась. Как заявляет добросовестный биограф Малишевского профессор Анджей Гродек, "... польским патриотам из Агентства не по вкусу пришелся мемориал - длинный, ученый, к тому же радикальный и довольно сдержанный по отношению к ломбардскому победителю, как не понравилась и сама личность предполагаемого посланца".
Вскоре после этой неудачи Малишевский по поручению французских якобинцев отправился с какой-то неведомой политической миссией в Италию. Появление его в Милане вызвало тревогу у командования легионами, поскольку там было известно о его непримиримом отношении к Домбровскому и о тесных связях с правительственными кругами Цизальпинской республики. Капитан Элиаш Тремо писал о нем Домбровскому: "...Малишевскмй не от наших парижан, а от патриотической французской партии сюда послан Партия эта ставит себе целью свалить Бонапарта, возродить террор и не заключать мира с австрийским императором. В этот союз входят лица из правительства и военные, среди них Ожеро. (Тот самый генерал Ожеро, которому Наполеон некогда сказал:
"Вы выше меня на голову, но я могу эту разницу устранить".) Миссия Малишевского ставит себе главной целью ознакомиться с духом и положением французской армии, выведать, какое влияние может иметь Бонапарт в армии и в Италии, а отсюда сделать вывод, насколько опасно на него нападать. С этим намерением Малишевский был у Ожеро, видел его армию, потом побывал в Рейнско-Мозельской армии и оттуда приехал сюда, где его принимают весьма благожелательно. Я знаю, что он привез рекомендательные письма даже к государственным лицам, несколько раз совещался с министром и Директорией (цизальпинской), знаю, что усиленно склонял их к объявлению войны папству..." (Следует заметить, что в отношении последнего миссия Малишевского удалась полностью.
Войну с церковным государством, не законченную Сулковским, возобновил... Домбровский, который от имени Цизальпинской республики первым вторгся со своими легионами на церковную территорию и дошел до самого Рима.)
В Милане Малишевский встретил своего задушевного приятеля генерала Бернадотта. Будущий основатель шведской королевской династии был под свежим впечатлением шутки, которую сыграл с ним Бонапарт. Он приехал в Милан; чтобы занять освободившееся после соперника место командующего Итальянской армией, а Бонапарт, стремясь отстранить его от армии, добился у Директории назначения его послом в Вену.
Малишевский решил использовать проделку Наполеона в интересах Польши и предложил новому послу свое сотрудничество. Благодаря поддержке Бернадотта и стараниям польской Депутатской партии вскоре после возвращения в Париж Малишевский был официально назначен секретарем французского посольства в Вене.
23 февраля 1798 года Аугустин Тшеческий, связной между парижской Депутацией и львовским Центром, проинформировал об этом важном событии заговорщиков на родине:
...благодаря рекомендациям, просьбам и различным протекциям республиканцев, имеющих влияние на теперешнее правительство, мы добились наконец, что выдвинутый патриотами гражданин Малишевский... назначен в Вену секретарем французского посольства при Бернадотте... Необходимо, чтобы галицийские общества завязали с ним переписку и постоянно ее поддерживали...
В конце марта Малишевский, снабженный французским паспортом, выехал в Вену. Сразу же по приезде он завязал переписку с галицийскими патриотами и повел оживленную деятельность среди польской эмиграции в Вене. Влияние его на Бернадотта быстро заметила вся польская колония. Один из находившихся в то время в Вене легионеров сообщал в письме к Домбровскому:
"...Он (Бернадотт) прямо как польский посланник. Все поляки имеют к нему доступ..."
Но близкие контакты секретаря посольства и инспирированная им пропольская политика посланника не ускользнули от внимания австрийской полиции. Правительство только ждало предлога, чтобы выдворить из Вены неугодных дипломатов. И само посольство представило этот предлог.
В книге "Воспоминания шестидесятилетнего", изданной в 1833 году в Париже, Арно так обобщает выводы из своих наблюдений за несколько месяцев:
"Сулковский был человеком из Плутарха... Одаренный смелостью и сообразительностью, способный успешно выдержать любой экзамен как в дипломатии, так и на войне, он напоминал умом и характером того, кому был предан без любви и кого больше уважал, чем обожал...
Он осуждал своего командующего с суровостью подчас предельной... Он ненавидел его, одновременно восхищащаясь им... И все же он был одним из таких людей, на которых Бонапарт мог полностью положиться... Потому что он был человеком чести. Чувство долга заменяло ему симпатии к полководцу. Так же обстояло дело и с командующим, привязанность которого к адъютанту основывалась не на чувстве, а только на понимании его полезности.
Их взаимные отношения, не являясь дружбой, были не менее крепки".
Война между Францией и Австрией закончилась в середине октября 1797 года. На поляков в Италии это обрушилось совершенно неожиданно, как пресловутый "гром среди ясного неба". Правда, в североитальянском городке Удине, расположенном возле австрийской границы, вот уже несколько месяцев шли мирные переговоры, но Бонапарт делал все, чтобы уверить своих польских приверженцев в том, что война скоро не кончится.
Не принимая личного участия в переговорах в Удине, он предавался отдыху в близлежащем альпийском замке Пассарьяно и, окруженный высшими французскими и польскими офицерами, рисовал перед ними картины новых военных кампаний. С Сулковским, Бертье и с математиком Монжем он разрабатывал первые зыбкие проекты покорения Египта и Индии; с Домбровским, Князевичем и Вельгорским, которые часто прибывали из Местре, где стояли легионы, охотно беседовал о польском сейме, который должен был собраться в Милане, о будущей освободительной войне в Польше, а также заверял своих гостей в неизменной любви к польскому народу (ссылаюсь на письменное сообщение генерала Князевича: "Я могу Вас заверить, что люблю польский народ").
Я отнюдь не собираюсь утверждать, что обещания и декларации Бонапарта были сплошь неискренними. Его уверения в "любви к польскому народу" имели определенную реальную основу. Хотя по-французски подобные заявления не звучат так серьезно, как по-польски, все же кажется несомненным, что Наполеон действительно симпатизировал польским легионерам. В последующих кампаниях он научился ценить поляков за их отвагу, самоотверженность и боевые качества, но тогда, в Италии, любил их главным образом за то, что свои чаяния национальной независимости они связывали прежде всего с его личностью и его победами. Мы знаем от историков, что в трудные политические моменты итальянский побеванные, все же пошли дальше за Бонапартом. Иначе и не могло быть. Вооруженные силы революционной Франции в сочетании с гением ее выдающегося полководца были в то время единственным шансом "возрождения свободной Польши".
Шимон Ашкенази в своем труде "Наполеон и Польша" описывает незабываемую сцену. 27 октября - через десять дней после Кампо-Формио - Домбровский повел легионы на новые квартиры в Феррару. Вымотанные и хмурые легионеры угрюмо тащатся, как в похоронной процессии. Подле Падуи они встречают карету, окруженную всадниками. В карете Наполеон и его жена Жозефина, которую обожающие звонкие эпитеты парижские газетчики уже успели окрестить Мадонной Победы (Nortre Dame de la Victoire).
Бонапарт останавливает колонну и обращается к польским легионерам с кратким приветственным словом. "Он советовал не терять ни бодрости, ни веры в то, что они когда-нибудь благополучно вернутся на родину".
Мадонна Победы еще эффектнее демонстрирует свое расположение к обманутым легионерам. Она срывает со шляпы мужа генеральский плюмаж и раздает его перья на память польским офицерам. Оказывается, добрым словом и красивым жестом у поляков можно добиться всего, в особенности если они находятся в бездыханном положении. Одаренные перьям!! штабисты в один момент обретают веру в полководца, который так жестоко обманул их надежды. "Оживленные офицеры после его отъезда поклялись, что верно прослужат три года в легионах и будут ждать лучшей доли". О реакции рядовых легионеров на приветственную речь полководца и его плюмаж историк не упоминает.
Спустя несколько дней после этого эффектного примирения с Домбровским и легионами Бонапарт выехал на ратификационный конгресс в Раштадт. Сопровождал его другой обманувшийся в надеждах поляк - - Юзеф Сулковский. Из Раштадта полководец и адъютант вернулись в Париж, чтобы совместно заняться подготовкой к новой военной кампании.
Победитель Итальянской кампании свершил триумфальный въезд в столицу 6 декабря 1797 года. Толпы парижан приветствовали его с неподдельным энтузиазмом, потому что триумф, который создал Франции этот невзрачный генерал с несколько странным именем, превзошел самые смелые ожидания. Австрийский император и все князья империи были вынуждены официально признать Французскую республику. Из Италии выкачали 20 миллионов франков военной контрибуции. Перед восхищенными глазами жителей Парижа следовали бесконечные вереницы повозок, нагруженных бесценными произведениями искусства из Пармы, Флоренции, Рима и Венеции, которые оценивали в 200 с лишним миллионов. Корабли, захваченные в Генуе, Ливорно и Венеции, удвоили французский флот. Тулонские эскадры безраздельно господствовали в Средиземном море, в Адриатике и Ливанте. Перед Лионом, Провансом и Дофине, после того как были открыты большие ворота Альп, появились неограниченные возможности для торговли.
Директория принимала участие во встрече победителя с показным радушием, за которым таился страх за свое будущее. Бонапарт отнюдь не старался рассеять тревогу "трусливых адвокатов". По случаю торжественного вручения правительству документов о заключении мира он произнес перед Люксембургским дворцом речь, которая буквально парализовала директоров.
"Вручаю вам этот трактат, подписанный в КампоФормио, ратифицированный императором, - кратко сказал он. - Мир этот обеспечивает свободу, счастье и славу Республике. И если счастье французского народа будет зиждиться на лучших органических законах, вся Европа станет свободной..."
После этой недвусмысленной критики не только правительства, но и формы правления Директория решила как можно скорее выпроводить из Франции небезопасного генерала. Еще во время его пребывания в Раштадте был издан декрет, назначающий его командующим экспедиционной армией, которая должна была нанести удар Англии. Теперь же спешно началась пропагандистская подготовка новой военной кампании. Торжественный бал, устроенный через несколько дней в честь итальянского победителя, носил уже явный характер антианглийской демонстрации. "Во всех пригласительных билетах лиц, являющихся на бал, просили не пользоваться для своего наряда никаким предметом английского производства".
Бонапарт послушно принял новое назначение. Сразу же после окончания приветственных церемоний он наглухо отгородился от восторженных парижан и заперся в своей частной квартире на улице Шантерен, занявшись исключительно планами будущей кампании. Но эта покорность воле Директории отнюдь не означала отказа от честолюбивых политических замыслов. Одним из первых, кто узнал об этом непосредственно из уст Бонапарта, был самый частый гость в тихой вилле на улице Шантерен - капитан Юзеф Сулковский.
Спустя недолгое время после торжеств перед Люксембургским дворцом полководец доверил адъютанту, что он имел в виду, говоря о счастье французского народа, зиждущемся на лучших органических законах, и еще объяснил, почему не противится и согласен покинуть Францию в момент своего наивысшего торжества.
"Нам, солдатам, должна принадлежать власть во Франции, - сказал будущий диктатор. - Но чтобы это осуществилось, надо, чтобы Республика была ввергнута в еще больший хаос; надо, чтобы Директория пришла в открытое столкновение с законодательством. Мы будем сейчас следовать дальше, дадим им еще какое-то время действовать, чтобы за это вр-емя повседневно возрастала наша военная репутация; рано или поздно мы вернемся и постараемся навести порядок. Тем хуже для республиканцев, если они проворонят свою Республику".
Так звучало второе из антиреспубликанских высказываний Бонапарта, которое - по словам Ортанса СентАльбена - "потрясло все существо Сулковского".
Приехав в Париж, Юзеф поселился на улице Люнетт в старом патрицианском доме, принадлежавшем прославленному парижскому часовщику и члену Академии наук А. Л. Брегету. Брегеты много лет находились в дружбе с семьей Вентуре де Парадн и сдавали друзьям половину своего дома. В доме на улице Люнетт собирались все таинственные актеры не расшифрованных историей трагедий нашего героя. Именно там работал над своей "Грамматикой берберийского языка" старый мудрый Жан-Мишель Вентуре де Паради, там разыгрывались бурные супружеские сцены между Петром Малишевским и красивой и неверной "египтянкой", там, наконец, расточала свои прелести безымянная и бесплотная "дама, которую он любил".
Но во время своего третьего пребывания в Париже Юзеф, пожалуй, мог не очень-то много времени уделять любви и дружеским визитам. Его постоянно вызывали на улицу Шантерен, где он по многу часов в день занимался подготовкой новой военной кампании Бонапарта.
Насколько напряженными были эти рабочие совещания с полководцем, можно судить по дневниковой записи князя Михала Клеофаса Огиньского, который был тогда проездом в Париже и часто встречался с Сулковским.
"...Сулковский был единственным адъютантом генерала Бонапарта и почти не покидал его. Он говорил мне... что Бонапарт выбрал себе небольшую квартиру, очень скромно обставленную, и большую часть времени проводит среди географических карт, которые раскладывает на полу своего кабинета, и, ползая от одной к другой с компасом и карандашом в руке, вычерчивает планы кампании, подготавливает проект высадки в Англии или экспедиции в Египет. Выходит он редко, видится мало с кем, иногда ходит в театр, где устраивается в зарешеченной ложе, и чаще всего возвращается к себе в девять вечера, чтобы читать и работать при свете лампы до двух-трех часов пополуночи".
Помимо участия в штабной работе, командующий поручал своему образованному адъютанту и другие специальные задания. Так, он доверил ему окончательную редакцию оперативных планов английской экспедиции, поручил подобрать военную библиотеку, содержащую все книги по тактике, требовал представлять ему подробные извлечения (precis) из различных ученых трудов и т. д.
и т. п.
Но всепоглощающие обязанности адъютанта не могли помешать Сулковскому продолжать собственную научно-литературную работу. Сразу же по приезде в Париж он сел за книгу, в которой собирался сформулировать окончательные выводы, продиктованные опытом шести военных лет. Подробное содержание и дальнейшая судьба этой книги нам не известно. Вероятно, она пропала вместе с другими рукописями, оставленными Малишевскому. Упоминает о ней походя лишь Ортанс Сент-Альбен, называя ее "Философией войны". Работая над этой "Философией войны", Сулковский наверняка должен был не раз мысленно подвести итоги своим практическим достижениям. А итоги эти были явно неутешительными.
Во время первого пребывания в Париже в 1793 году двадцатитрехлетний политический эмигрант дерзко провозгласил миру, что он "прославится подвигами" и станет во главе армии. И чего же он добился к 1798 году?
За окном брегетовского дома ликовала парижская улица. Там пели песни о "подвигах" генерала с улицы Шантерен. Газеты писали о величайшей победе в истории Республики.
А ведь он тоже участвовал в этой победоносной кампании. Принимал участие почти во всех ее сражениях, рисковал собою и был ранен, воевал смелее других солдат и командовал получше других офицеров. Но "о славе подвигов" его не знал никто, кроме немногочисленной кучки штабистов. С длившейся полтора года войны он вернулся скромным капитаном. Для офицера, которого еще в 1792 году представили к званию майора, это должно было быть чрезвычайно обидно.
Во время второго пребывания в Париже в 1796 году молодой дипломатический агент восточной службы, добивающийся зачисления в армию, засыпал различные отделы министерств мемориалами касательно Польши.
В одном из этих мемориалов он в патетических словах выразил основной пункт своей политической программы:
"О моя дорогая отчизна! Когда я увижу в каждой твоей деревне вместо позорного столба посаженное древо свободы?! Когда увижу в руках исполняющих закон чиновников символ мира, заменивший то орудие порки, пред коим и доселе дрожат шесть миллионов невольников?! Время это уже не столь отдаленно; все яснее занимающийся рассвет эпохи придает нам уверенность в приближении его. Сколь же огромной станет сила народа, когда он познает свои права..."
В январе 1798 года мечты, выраженные в этом оптимистическом мемориале, казались уже более отдаленными и более трудными для осуществления, чем когда-либо вообще.
Франко-австрийский мир прекратил все вооруженные действия в Европе Существование близкого сердцу Юзефа валашско-молдавского легиона, который должен был поддержать восстание в стране, окончилось отчаянной и кровавой партизанской авантюрой генерала Иоахима Дениски. Письма, приходящие из Галиции, сообщали о преследованиях и казнях патриотов. Галицийские и силезские мужики, из которых некогда сформировался "пробный польский батальон", сейчас мерзли и голодали в Северной Италии, ожидая, пока правительство Цизальпинской республики согласится возобновить контракт с легионерами. Им и дела не было до офранцузившегося организатора "пробного батальона". Все их чаянья, надежды и стремления выражались в песне: "Марш, марш, Домбровский, в край родной наш польский!.."
В эти зимние вечера 1798 года огромная тень генерала Домбровского должна была неоднократно заглядывать в комнату на улице Люнетт. Подводя окончательный итог шестилетней военной деятельности, Сулковский не мог обойти молчанием своего спора с творцом легионов.
Автор "Философии войны" был противником итальянских легионов не только по личным и политическим убеждениям, но и как военный специалист. Одаренный талантом незаурядного стратега, он с начала своей штабной работы привык видеть войну в крупном плане. Основными элементами его стратегических построений были три мощные армии республики: Итальянская, Рейнская и СамброМаасская. Только они могли, по его мнению, "тиранов ярость сокрушить без страха, неся свободу до Невы от Тахо". В легионы на цизальпинском жалованье он не верил, считая их случайным и несерьезным предприятием.
Но, отстаивая свою теоретическую правоту, он одновременно должен был ощущать чувство горького одиночества и полного отчуждения, так как именно к этой маленькой, несерьезной польской армии, обманутой и бездействующей, устремлялся сейчас, как к последней надежде, взор всех поляков, вне зависимости от разделявших их политических убеждений.
Мне кажется, что в январе 1798 года Сулковский чувствовал себя чужим и со своими антибонапартистски настроенными друзьями: Петром Малишевским, генералом Бернадоттом, генералом Жубером и другими. С этими людьми его связывала явная общность политических убеждений, и так же, как они, он боялся цезарианских притязаний корсиканца, но только у него было одно невеселое преимущество перед ними. Будучи долгое время ближайшим соратником полководца, он лучше их оценивал его военный и дипломатический гений, был в высшей степени увлечен Бонапартом как солдат и военный теоретик, в течение трех лет он вынашивал в себе несокрушимую уверенность, что именно Бонапарт "сокрушит ярость тиранов" и ч го от него будет зависеть существование независимой Польши.
И посему он по-прежнему оставался с этим человеком, который с циничной откровенностью раскрывал ему свои антиреспубликанские цели. Как республиканец и революционер он ненавидел его, но как поляк не мог от него уйти.
В начале февраля 1798 года генерал Бонапарт совершил инспекционную поездку по воинским частям, размещенным на побережье Северной Франции. В карете генерала находились три человека: Бурьен (его личный секретарь и ближайший друг), Лани (впоследствии маршал империи) и Юзеф Сулковский. Многодневная инспекция выявила неудовлетворительное состояние подготовки к вторжению и серьезные нехватки в снаряжении. Это вынудило Бонапарта изменить военные планы.
Возвратившись в Париж, командующий Английской армией предложил Директории отказаться от намеченной кампании. Одновременно он предложил идею, разработанную им с Сулковским еще в Пассарьяно, - гигантский план захвата Египта, завершения строительства, начатого еще фараонами Суэцкого канала и выхода к Индии.
Новый план из-за его авантюризма и огромных расходов первоначально встретил решительное сопротивление Директории. Когда разъяренный Бонапарт пригрозил отставкой, самый "левый" из директоров, Ребель, предупредительно подал ему перо. Но до отставки не дошло, так как восточная авантюра чрезвычайно отвечала интересам крупных французских торговцев и судовладельцев.
Энергичное посредничество министра иностранных дел Талейрана сломило сопротивление Директории. 5 марта 1798 года план египетской экспедиции получил официальное утверждение.
Примерно в это же время Сулковскому была оказана великая честь. Только что назначенный командующий Итальянской армией генерал Массена предложил ему должность начальника главного штаба. Предложение это, о котором по совершенно непонятным причинам умалчивают все польские биографы Сулковского, пожалуй, лучше всего свидетельствует о его исключительных талантах.
Правда, в Европе царил мир, правда, после Кампо-Формио численность войск в Италии значительно сократилась, тем не менее предложение возглавить тактическое руководство армией, сделанное молодому капитануадъютанту иностранного происхождения, являлось фактом, не имеющим прецедента в истории французской армии.
Но Юзеф предложения Массена не принял. План египетской экспедиции явно пробудил в нем новые надежды.
Благодаря своему знанию Востока и восточных языков - арабского, турецкого, да к тому же и английского - он был еще более необходим Бонапарту, а следовательно, усиливалось его влияние на полководца, тем более что главным переводчиком и личным секретарем Наполеона был назначен Жан-Мишель Вентуре де Паради. Гигантские масштабы намечаемой экспедиции, ее авантюрность и вместе с тем научно-исследовательский характер должны были особенно отвечать натуре Сулковского. "Слишком буйное воображение" этого опоздавшего родиться героя рыцарских романов вновь манило его к "славным подвигам".
После декретов Директории о создании Восточной армии под командованием Бонапарта подготовка экспедиции пошла в молниеносном темпе. В первые же дни апреля Юзеф Сулковский и Жан-Мишель Вентуре де Паради покинули дом на улице Люнетт и по приказу командующего отправились в Тулон, где началась погрузка на корабли войск и снаряжения.
Ортанс Сент-Альбен сообщает (а за ним усердно повторяют и все биографы нашего героя), что с друзьями в тот момент, когда они покидали столицу, произошел предвещающий несчастье случай. Когда их почтовая карета съезжала с Нового моста к памятнику Генриху IV, вдруг сломалась рессора. Путешественникам пришлось вернуться домой, чтобы переждать, пока починят карету.
Биограф утверждает, что это незначительное событие решительно нарушило душевное равновесие Юзефа и он якобы сказал Жан-Мишелю: "Друг мой, мы уже не вернемся! Мы останемся в Египте!.. Прощай навеки, Франция! Прощай, Польша! Но последуем за нашим предназначением, долг призывает нас!"
Анекдот этот слишком хорошо прорицает дальнейшие события, чтобы мог вызвать полное доверие. Но СентАльбен, наверное, слышал его от своего отца либо от мужа Виктории Франсуазы Вентуре - историка Леонарда Ходьзки, который помогал ему собирать биографический материал. Если же это случилось на самом деле, то настроение рационалиста Сулковского не должно удивлять.
Я неоднократно убеждался, что даже самые трезво мыслящие люди придают значение дурным предзнаменованиям, если у них есть подсознательное чутье, что им что-то грозит.
В то время как Юзеф Сулковский и Жан-Мишель Вентуре де Паради были заняты в Тулоне последними приготовлениями к африканской экспедиции, третий жилец дома на улице Люнетт, Петр Малишевский, невольно (а может быть, и умышленно) стал одним из главных героев дипломатического скандала, который на короткое время потряс Европу.
На стыке 1797 и 1798 годов ближайший друг Юзефа проявлял исключительное политическое рвение. В ноябре 1797 года, когда Бонапарт со своим адъютантом участвовал в мирном конгрессе в Раштадте, Малишевский совместно с прибывшим из Брюсселя деятелем польского Агентства Тадеушем Мостовским написал мемориал относительно Польши, который намеревался лично отвезти в Раштадт и через Сулковского вручить Наполеону. В этом мемориале с присущей ему резкостью он напоминал генералу о всех его провинностях против поляков и призывал продолжать войну с Австрией и папством до тех пор, пока не будет восстановлена Польша. Но поездка в Раштадт не состоялась. Как заявляет добросовестный биограф Малишевского профессор Анджей Гродек, "... польским патриотам из Агентства не по вкусу пришелся мемориал - длинный, ученый, к тому же радикальный и довольно сдержанный по отношению к ломбардскому победителю, как не понравилась и сама личность предполагаемого посланца".
Вскоре после этой неудачи Малишевский по поручению французских якобинцев отправился с какой-то неведомой политической миссией в Италию. Появление его в Милане вызвало тревогу у командования легионами, поскольку там было известно о его непримиримом отношении к Домбровскому и о тесных связях с правительственными кругами Цизальпинской республики. Капитан Элиаш Тремо писал о нем Домбровскому: "...Малишевскмй не от наших парижан, а от патриотической французской партии сюда послан Партия эта ставит себе целью свалить Бонапарта, возродить террор и не заключать мира с австрийским императором. В этот союз входят лица из правительства и военные, среди них Ожеро. (Тот самый генерал Ожеро, которому Наполеон некогда сказал:
"Вы выше меня на голову, но я могу эту разницу устранить".) Миссия Малишевского ставит себе главной целью ознакомиться с духом и положением французской армии, выведать, какое влияние может иметь Бонапарт в армии и в Италии, а отсюда сделать вывод, насколько опасно на него нападать. С этим намерением Малишевский был у Ожеро, видел его армию, потом побывал в Рейнско-Мозельской армии и оттуда приехал сюда, где его принимают весьма благожелательно. Я знаю, что он привез рекомендательные письма даже к государственным лицам, несколько раз совещался с министром и Директорией (цизальпинской), знаю, что усиленно склонял их к объявлению войны папству..." (Следует заметить, что в отношении последнего миссия Малишевского удалась полностью.
Войну с церковным государством, не законченную Сулковским, возобновил... Домбровский, который от имени Цизальпинской республики первым вторгся со своими легионами на церковную территорию и дошел до самого Рима.)
В Милане Малишевский встретил своего задушевного приятеля генерала Бернадотта. Будущий основатель шведской королевской династии был под свежим впечатлением шутки, которую сыграл с ним Бонапарт. Он приехал в Милан; чтобы занять освободившееся после соперника место командующего Итальянской армией, а Бонапарт, стремясь отстранить его от армии, добился у Директории назначения его послом в Вену.
Малишевский решил использовать проделку Наполеона в интересах Польши и предложил новому послу свое сотрудничество. Благодаря поддержке Бернадотта и стараниям польской Депутатской партии вскоре после возвращения в Париж Малишевский был официально назначен секретарем французского посольства в Вене.
23 февраля 1798 года Аугустин Тшеческий, связной между парижской Депутацией и львовским Центром, проинформировал об этом важном событии заговорщиков на родине:
...благодаря рекомендациям, просьбам и различным протекциям республиканцев, имеющих влияние на теперешнее правительство, мы добились наконец, что выдвинутый патриотами гражданин Малишевский... назначен в Вену секретарем французского посольства при Бернадотте... Необходимо, чтобы галицийские общества завязали с ним переписку и постоянно ее поддерживали...
В конце марта Малишевский, снабженный французским паспортом, выехал в Вену. Сразу же по приезде он завязал переписку с галицийскими патриотами и повел оживленную деятельность среди польской эмиграции в Вене. Влияние его на Бернадотта быстро заметила вся польская колония. Один из находившихся в то время в Вене легионеров сообщал в письме к Домбровскому:
"...Он (Бернадотт) прямо как польский посланник. Все поляки имеют к нему доступ..."
Но близкие контакты секретаря посольства и инспирированная им пропольская политика посланника не ускользнули от внимания австрийской полиции. Правительство только ждало предлога, чтобы выдворить из Вены неугодных дипломатов. И само посольство представило этот предлог.