Еще свежие воспоминания о рыдзынской "религиозной войне" заставили его подвергнуть критике даже основы терпимости в формулировке новой конституции:
"И вот эта первая статья, кончающаяся терпимостью, даже свободной других исповеданий, начинется с провозглашения католической религии господствующей...
Может ли быть истинная свобода или хотя бы терпимость к иным вероисповеданиям там, где господствует одна религия?.."
Все говорит о том, что эта крайне резкая критика первой польской конституции не была предана гласности.
К счастью для автора! Иначе он, вероятно, не получил бы в декабре 1791 года столь давно ожидаемого производства в капитаны. А производство пришло в самое время.
Спустя несколько месяцев самый молодый капитан полка Дзялынских отправился во главе своей роты на литовский фронт, чтобы собственной грудью отстаивать от магнатских реакционеров и иноземного нашествия столь резко раскритикованную им конституцию 3 мая.
Первые слухи о петербургских интригах тарговичан и об угрозе вторжения интервентов достигли Варшавы в годовщину принятия конституции. День этот праздновали необычайно пышно. Программа, помимо прочего, предусматривала торжественное заседание сейма, проезд короля через город и закладку королем костела в честь знаменательного события.
Но праздничное настроение с утра начали омрачать дурные приметы. Королю не успели вовремя сшить церемониальной мантии, затканной белыми орлами. По городу ходили странные и тревожные слухи. На улицах было больше, чем обычно, дозорных и патрульных, что возбуждало всеобщее беспокойство. Двор был засыпан анонимными угрозами и донесениями о готовящемся покушении на монарха. Перепуганный король Станислав-Август собирался ехать в город, как на войну, - причастился и написал завещание. Было даже предложено, чтобы окна во всех домах во время проезда короля были закрыты.
Другие советовали нести перед королем Священное писание в надежде, что оно убережет его.
Во время торжества дважды налетала буря. Известный польский писатель и публицист Юлиан Немцевич, будучи очевидцем всего этою, писал: "Я не суеверен и примет не признаю, но тут скажу, что, когда король, положив под краеугольный камень при закладке костела разные деньги, на коих он сам чеканен был, взял кельню и принялся известь бросать, то день, до той поры ясный и погожий, вдруг омрачился и налетел резкий ветер с дождем. Многие тотчас же приняли это за дурное предзнаменование для конституции".
Но все это не смогло испортить настроения варшавянам. "Никогда Варшава не была столь людной и праздничной, - вспоминает современник. - Все были исполнены радости и надежды. Это был последний день Помпеи, веселящейся перед угрожающим ей вулканом, который должен был навсегда погрести ее".
Вечером в переполненном зале театра Богуславского в присутствии короля была поставлена новая трагедия "Казимеж Великий". Каждый политический намек этого не очень удачного произведения встречали неистовыми овациями. Когда играющий Казимежа Великого популярный актер Овсинский произнес: "Коль надо будет, стану во главе народа моего", Станислав-Август перегнулся из ложи и воскликнул: "Стану и всего себя отдам!" Патриотическая публика откликнулась на эту королевскую декларацию бурей долго несмолкаемых рукоплесканий и возгласов.
Не знаю, был ли капитан Юзеф Сулковский в этот вечер в театре. Но если был, то во время кампании в Литве он не раз с горечью вспоминал театральный жест своего верховного главнокомандующего.
Назавтра, после торжеств 3 мая, грянул первый гром.
Прусский король Фридрих-Вильгельм II, считавшийся сторонником конституционного лагеря, уведомил польское правительство официальной нотой, что если поляки собираются силой оружия отстаивать конституцию, то на помощь Пруссии пусть не рассчитывают. Спустя несколько дней Екатерина II - "августейшая гарантка" магнатских свобод - приказала своим войскам вторгнуться в пределы Речи Посполитой.
Короткая отчаянная война 1792 года усугубила разочарование нашего героя. В позднейшем описании литовской компании он с присущей ему страстью возмущается полнейшей неподготовленностью страны к обороне и поразительной бездарностью полководцев. Этот первый труд на военную тему, основанный на собственном опыте, полный патриотической боли, демонстрирует незаурядные таланты прирожденного стратега и тактика.
Скромный капитан линейной части охватывает мысленным взором весь театр воеыныйх действий, отлично знает настроения офицеров и солдат, детально анализирует ошибки каждого приказа и каждой операции, можег противопоставить стратегическим концепциям самых высших командиров собственные стратегические решения.
Это не были чисто теоретические таланты. За свое участие в обороне моста на реке Зельве Сулковский первым получил в этой кампании крест Виртути Милитари и был представлен к производству в майоры. Командир корпуса Михал Забелло писал о нем в письме к королю:
Капитан Сулковский во главе стрелков отличался отвагой и сообразительностью. В последнем деле... он силами тридцати стрелков задержал и отбросил от моста больше чем 400 казаков. Не щадит себя. Этот молодой офицер великолепно показывает себя на войне и много обещает!
Во время кампании в Литве Юзеф сблизился с полковником Якубом Ясинским, ум и храбрость которого произвели на него большое впечатление. Вероятно, эта новая дружба вдохновила его на революционные действия в последние дни войны.
В конце июля 1792 года до литовских войск дошла трагическая весть о присоединении короля к Тарговицкой конфедерации ("Стану и всего себя отдам!") Среди солдат и офицеров ширится смятение, все осыпают друг друга оскорблениями и подозрениями, никто не уверен в своей судьбе.
Вот в это-то время Сулковский и вынашивает проект - поднять в армии восстание и устроить государственный переворот. Вместе с другими радикально настроенными офицерами он приступил к подготовке акта реконфедерации и к сбору подписей. Но от проекта пришлось отказаться, так как поступило известие, что коронные войска подчинились приказам короля.
Герой Зельвы вернулся в Варшаву. Король, извещенный о его "подрывных" действиях, производства в майоры не утвердил. Столица была оккупирована. Тарговнцкий лагерь привлекал к себе людей гражданскими и военными чинами. Квартиры тарговичан охраняли войска. Среди патриотически настроенных офицеров царило настроение полной подавленности. Князь Юзеф Понятовский и Тадеуш Костюшко подали в отставку. Многие офицеры последовали их примеру. Юзефу Сулковскому пришлось спрятать под мундир свой орден Виртути Милитари, так как тарговицкое командование запретило носить знаки отличия, заслуженные в последней войне.
("Разреши им носить эти цацки, так они осмелятся не слушаться гетманских приказов", - писал Костюшке маршал конфедерации Щенсный-Потоцкий.)
Юзеф Сулковский навестил тетку, вдову князя Августа. Эта была единственная особа из рода Сулковских, которая после смерти опекуна проявляла к Юзефу некоторое внимание и с которой он еще поддерживал родственные отношения. От старой княгини он узнал, что князь Антоний вступил в тесную связь с Тарговицей и готовится принять должность великого коронного канцлера. Наверняка в этот момент молодой капитан почувствовал, как впивается ему в грудь заработанный кровью орден.
Возвращаясь из теткиного дворца, он стал свидетелем обычного в то время уличного происшествия. Группа доведенных до отчаяния ветеранов последней войны напала на одного из тарговнчан. Подбежали караульные и после короткой схватки увели польских солдат в тюрьму.
Он понял, что в Варшаве ему больше делать нечего.
Так как добиться официального увольнения из армии младшим офицерам было неимоверно трудно, он стал хлопотать через своего товарища майора Суходольца об отпуске для лечения на заграничных водах, имея намерение бежать во Францию, где происходили перемены, которых он напрасно ожидал в Польше.
Осенью 1792 года он покинул Варшаву и через Вену уехал в Париж.
Таким предстает - по историческим документам - путь Юзефа Сулковского от магнатского дворца в Рыдзыне к парижскому якобинству. Путь этот прост и логичен.
А придуманные легенды могут его только запутать.
КОГО ЛЮБИЛ СУЛКОВСКИЙ
Все польские и иностранные мемуаристы, которые сталкивались с Юзефом Сулковским, единогласно подчеркивали его незаурядную красоту и обаяние. Один из французских адъютантов Бонапарта в итальянской кампании так описывал польского сотоварища: "Он обладал рыцарскими чертами, увлекался приключениями, был обуреваем романтическим и беспокойным духом... Истинный поляк... Безгранично очаровательный, стройный, элегантный, породистый, с привлекательным гордым выражением лица... точно сжигаемый внутренним огнем, пламень которого сверкал в его взгляде..."
Австрийская полиция, выслеживая Сулковского в 1794 году, когда он в одежде армянского купца пробирался с донесениями для Костюшки из Константинополя в Варшаву, рассылала розыскные письма с таким вот поэтическим описанием: "Выглядит как красивая девушка, переодетая мужчиной. Глаза большие, бархатистые, украшенные длинными ресницами..."
Эти свидетельства современников, взятые из столь разных источников и вызванные столь разными мотивами, рисуют просто идеальный портрет героя-любовника из романтической повести.
Это не могло не подействовать на воображение романистов и драматургов, писавших о Сулковском. Во всех литературных произведениях, посвященных этой личности, любовь играет далеко не последнюю роль.
Сулковский безумно влюбляется то в итальянскую герцогиню из рода Гонзаго, то в благородную воспитанницу князя Августа, то в "прекрасную египтянку", дочь еврейского ориенталиста из Парижа Вентуре.
Все эти "литературные" увлечения красавца героя неимоверно романтичны и изобилуют разнообразнейшими перипетиями, но всех их единит одна черта: они не подтверждаются исторической действительностью.
Точнее говоря, каждый из этих вымышленных романов имеет исходным пунктом какую-нибудь реальную ситуацию, но затем крошечное зернышко правды тонет в море литературного вымысла. В итальянских письмах Сулковского действительно есть следы определенной симпатии и участия к герцогам Гонзаго, изгнанным из Мантуи хищными Габсбургами, но от участия до любви еще очень далеко. При рыдзынском дворе князя Августа воспитывалисть три его племянницы - Сулковская, Луба и Шембек, но все они были гораздо старше маленького дона Пепи и наверняка не имели с ним романа. Связывали Сулковского какие-то невыясненные отношения с одной из дочерей широко разветвленного рода ориенталистов Вентуре, но об этой любовной связи мы знаем от историков только одно - она не имела никакого отношения к той мадемуазель Вентуре, о которой идет речь в романе.
Трудно винить авторов за эти мелкие отступления от исторической правды. Каждый драматург и романист имеет полное право обогащать историческую биографию в рамках исторического и психологического правдоподобия. История не представила материалов для восстановления любовных перипетий героя, значит, тем хуже для истории. Как же можно оставить красавца рыцаря с "бархатистыми глазами" без всяких любовных увлечений!
А как все это выглядит в свете исторических документов? Информацию о романтических приключениях Юзефа Сулковского мы черпаем главным образом из биографических заметок его варшавского товарища по полку майора Михала Суходольца.
Несколько десятков лет назад Шимон Ашкенази, копаясь в семейных архивах князей Сулковских, обнаружил биографическую заметку о Юзефе, написанную вскоре после его отъезда из Польши по желанию бывшего рыдзынского гувернера, благочестивого Ильдефонса Завадского.
Заметка была анонимной, но из содержания ее вытекало, что писал ее офицер полка Дзялынскнх, подружившийся с Юзефом еще в Рыдзыне и остававшийся с ним в близких отношениях до самого отъезда Юзефа за границу.
Неизвестный автор только раз приподнимает маску, упоминая мимоходом, ччо сразу же после окончания литовской кампании 1792 года он стал адъютантом командира корпуса генерала Михала Забеллы. Благодаря этой легкой несдержанности автора Ашкеназп смог установить его личность, так как адъютантом генерала Забеллы в 1792 году был назначен некий майор Михал Суходолец.
Безыскусным запискам этого полкового товарища Юзефа мы обязаны многими любопытными сведениями о личной жизни будущего героя итальянской и египетской кампаний. Суходолец так описывает своего товарища:
"Несколько лет я жил на одной квартире с Сулковским. Я видел в нем самый наилучший характер души.
Малословный, нескорый на новые знакомства, чрезвычайно почитающий таланты, он приучил свое тело к самым тяжким неудобствам, спал только на матраце, без всякой подушки, укрывался армейским плащом. Сложения он был слабого и часто находился на лечении... Развлечением его во время дежурств было чтение деяний прославленных генералов, чертежи фортификации и т. д."
Но Суходолец не давал своему юному товарищу заниматься одним только чтением генеральских деяний и черчением фортификационных планов. Был он куда старше Сулковского и в некоторых областях жизни гораздо опытнее. Поэтому он охотно брал на себя роль ментора и проводника в интимных делах, не очень-то легких для юнца. Он пишет об этом с милой непосредственностью:
"Сулковский... женщин еще не любил, но... я постарался содействовать, только вкус его был такой, чтобы непременно красивое тело и стройная фигурка, а насчет этого было труднее. И все же я нашел одну такую, которая ему во всем понравилась, но он был очень скромен в развлечениях..."
Предполагаю, что эта первоначальная "нерасторопность" Юзефа доставляла немало веселья его искушенному наставнику. Но, несмотря на это, Суходолец все же увидел в поведении молодого приятеля нечто чрезвычайно для него характерное и примечательное. Иначе он не приводил бы подобных скабрезных историй в биографической заметке, предназначенной для богобоязненного пиариста.
И я считаю, что автор записок был прав. Проявления, которые он заметил у Юзефа, - неприязнь к женщинам, эротическая воздержанность, чрезмерная впечатлительность, - все это довольно часто содержится в юношеских биографиях гениальных людей, а особенно гениальных полководцев, которых гарнизонная жизнь впервые столкнула с "любовью" в ее самой грубой форме. Чтобы не быть голословным, я приведу конкретный пример, особенно убедительный в данном контексте.
Как раз в то самое время, когда Михал Суходолец "содействовал" Сулковскому, водя его по веселым варшавским домам, в далеком Париже имел место "любовный дебют" некоего восемнадцатилетнего подпоручика королевской артиллерии. Героиней приключения была парижская уличная девица, а только что прибывшему из провинции подпоручику приходилось преодолевать столь же тяжкие угрызения и нравственное сопротивление, как и его польскому коллеге. Подпоручик этот назывался Наполеон Бонапарт. Недаром некоторые биографы подчеркивают, что командующий Итальянской армией и его адъютант были похожи.
Но у Сулковского, так же как и у Бонапарта, неприязнь к женщинам скоро прошла. Первое "мужское приключение", видимо, сломило его юношеское сопротивление, так как вскоре он влюбился в какую-то варшавянку, ни имени, ни социального происхождения которой сдержанный биограф не раскрывает. Во всяком случае, роман был серьезный и длился до самого конца пребывания Юзефа в Польше. Известно также, что спустя несколько месяцев после отъезда капитана Сулковского его неизвестной любовницей заинтересовались довольно крупные лица: сам царский посланник Сивере и сам главнокомандующий российскими войсками генерал Игельстрём.
Как я уже упоминал, Сулковский покинул Варшаву под предлогом отпуска по болезни. Это была отлично разработанная комбинация, и стоит прочитать, что по этому поводу пишет Суходолец. Вот его рассказ:
"Мы прибыли маршем в Варшаву. Сулковский принял решение поехать на завязавшуюся войну французов с австрияками. Мы должны были ехать оба, но обоим ехать было не на что. Были у нас артельные деньги в полку; мы хотели оба продать наши паи, но и на один покупателей не было... Посоветовавшись, мы поняли, что ехать выпало только одному; Сулковскому благоприятствовало то, что я стал при генерале адъютантом и мог добиться для него отпуска. Поелику выехать было не на что, то оставалось только занять денег; оба мы заняли по 200 дукатов; я свои сразу же отдал Сулковскому. Долг мы сделали под капитанское жалованье и артельные доходы, которые я получал и отдавал кредиторам. Обретя деньги, Сулковский попросил у генерала трехмесячный отпуск з цесарский кордон и тут же сказал, что поедет дальше спасать здоровье свое. Отпуск был ему даден. Мы сделали все приготовления, дабы продлить отпуск. Получили свидетельство от доктора Эллиота из Геттингена, что Сулковский якобы ослаблен и никоим образом вернуться не может. Сулковский заготовил письма с позднейшими датами из Геттингена к княгине Сулковской, вдове князя Августа, а тут у него была любовница, и для нее он оставил с дюжину таких же писем, что и ко княгине; я же как будто получал их по почте на мое имя и каждые пятьшесть недель отдавал. Взял он у французского посланника наилучшие рекомендации и свидетельства к Конвенту в Париже и с тем выехал..."
Довольно забавна эта история с письмами, обозначенными заранее будущими датами, но она отнюдь не в духе лирических историй о влюбленном Сулковском в драмах и романах. Просто наш романтичный кавалер сел и с ходу накатал дюжину любовных писем к своей возлюбленной, а старина Суходолец курсировал потом "каждые пять недель" в качестве postilion d'amotir [Посланец любви (франц.)]. Видимо, не очень-то доверял Юзеф умению своих дам держать язык за зубами. И, как потом оказалось, осторожность эта сослужила ему хорошую службу.
Месяцы шли, Сулковский уже подъезжал к Парижу, а предприимчивый Суходолец в Варшаве все еще получал "жалованье" для расплаты с кредиторами и все еще продлевал приятелю отпуск, каждый раз представляя "аттестат от доктора", подтверждающий ухудшение здоровья болезненного капитана.
В стране тем временем происходили невеселые дела.
В результате тайного соглашения между Екатериной II и Фридрихом-Вильгельмом II прусские войска заняли Познань, Всхову, Торунь и Каргову. Тарговнцкое правительство, желая реабилитировать себя в глазах общества, объявило ополчение для защиты границ Речи Посполитой.. Но тут последовала угроза посланника Сиверса, и приказ этот пришлось отменить, покорно отдавшись на волю судьбы.
Для того чтобы отвлечь внимание народа от этих прискорбных событий, в варшавских костелах совершали торжественные панихиды по убиенном в Париже Людовике XVI. На это сейчас же откликнулась республиканская сатира. Из рук в руки стали ходить анонимные списки стихов Якуба Ясинского.
А когда вас чести, свобод и достоинств лишили,
Вы скорбите, что там королю голову с плеч срубили!
Люди, они все равны, будь король, а будь и незнатный,
И кто закон преступил, того и карать, понятно.
И буде тот Людовик был казнен другим в назиданье,
То пусть и оплачет его, кто замешан в те же деянья...
Станислав-Август, обычно столь милостивый к сатирикам, на сей раз не сдержался и назначил за раскрытие имени автора награду в тысячу дукатов. "В Варшаве воцарилась не только реакция, но и самое страшное подавление всяческих проявлений вольнодумства, - отмечает варшавский хронист. Обыски в домах и квартирах, арест всех подозреваемых в якобинстве, сторонников отмененной конституции покрыли не только столицу, но и всю страну трауром скорби и бессильного ожидания..."
Среди прочих, по настоянию русских властей, был арестован французский дипломатический агент в Варшаве Бонно. Во время обыска в его канцелярии, произведенного лично Сиверсом и Игельстрёмом, была найдена копия рекомендательного письма, даденного Сулковскому посланником Декоршем. Над головой Суходольца сгустились тучи. Но майор, явно благословляя в душе предусмотрительность товарища, мог спокойно сослаться на двух знакомых этого подозреваемого в бегстве человека, которые регулярно получают от него письма из Геттингена.
Старую тетку и молодую приятельницу вызвали на допрос и тщательно изучили письма. Возможно, что обманутая девица женским чутьем угадала, что ее любовник действительно изменил ей, предпочтя парижских санкюлотов, но никак этого не выказала. После тщательного допроса свидетелей и ознакомления с перепиской дело было прекращено и всякая вина с Суходольца была снята. Бравый майор мог с удовлетворением написать:
"Я и дальше продлевал для него отпуск, и все это с той целью, чтобы расплатиться с долгом из жалованья и доходов, пока не сделал это А отъезд Сулковского во Францию объявился не раньше, чем началось восстание.
И тогда только я доложил о нем начальнику..."
Юзеф, как можно заключить из документов, прибыл в Париж ранней весной 1793 года. Когда в Польше разыгрывались вышеописанные события, а варшавская красотка только еще начинала догадываться о бегстве возлюбленного, "рыцарь с бархатистыми глазами" находился уже на пороге нового любовного увлечения, вероятно, последнего в его короткой жизни.
О содержании и характере этого французского романа мы знаем от историков очень мало, но зато известен его генезис. Поэтому необходимо еще раз вернуться к кануну отъезда Сулковского из Варшавы, потому что как раз тогда имел место один факт, не отмеченный Суходольцем, но необходимый нам как ключ к дальнейшим парижским перипетиям нашего героя.
Хлопоча о рекомендательных письмах в Париж, Юзеф часто навещал французского посланника в Варшаве Декорша. Во время одного из этих визитов он познакомился у него с молодым польским ученым Петром Малишевским, уже несколько лет учившимся в Париже.
Случайная встреча с Малишевским решающим образом повлияла на судьбу Сулковского.
Внешне ничто не предвещало духовного сближения этих двух молодых людей. Озлобленный герой Зельвы всем сердцем ненавидел Станислава-Августа и его пособников. Малишевский же принадлежал к преданным домочадцам Понятовских. Воспитывался он при дворе князяпримаса, брата короля, каникулы проводил во дворце королевской сестры, жены гетмана Браницкого, а учась в Париже, оказывал королю услуги как тайный политический агент.
Но, несмотря на это единственное различие, которое вскоре должно было стереться, их притягивало друг к другу удивительное сходство в увлечениях, интересах и судьбах. Детство их было отмечено одним клеймом незаконного происхождения. Малишевский был побочным сыном королевского брата - примаса Михала Понятовского, подкинутым бедной семье Малишевских из Лидзбарка вместо их умершего пятью годами раньше ребенка.
Будучи на пять лет моложе своей официальной метрики, он слыл в учении вундеркиндом, а потом, так же как Юзеф, ездил по всему свету с опекуном, оказывал ему услуги за полученное образование. Так же как Юзеф, он познал всю горечь магнатской опеки и так же, как он, ненавидел старый уклад.
Малишевский приехал в Польшу только на два-три месяца и снова собирался во Францию. Так что для Юзефа это было просто неоценимое знакомство. Однако из Варшавы они уезжали не вместе, встретившись только по дороге, скорее всего в Вене. Дальнейшее путешествие - в Париж - они совершили уже вместе.
Революционная столица не очень любезно приняла Сулковского. Весной 1793 года Франция переживала исключительно трагичный период. В результате поедательства главнокомандующего генерала Дюмурье победоносное наступление революционных войск сорвалось. Армии коалиции снова двигались на Париж, грозя беспощадной местью "цареубийцам". В Вандее вспыхнуло кровавое восстание роялистов. Страна была разорена, казна пуста, деньги обесценены. Городу грозили голод и безработица!
В Конвенте шла ожесточенная борьба между правой Жирондой и левой Горой. Голодной бурлящей улицей правила крайняя группа "бешеных". От провинциальных делегатов Конвента поступали отчаянные донесения:
"Люди повсюду устали от революции. Богачи ее ненавидят, бедным не хватает хлеба, и им доказывают, что по нашей вине..."
Столь тяжелое положение вызывало, как это обычно бывает, враждебное отношение к иностранцам, невзирая на их политические убеждения. Так же откосились и к полякам. Неважно, что одним из кумиров парижской улицы в это время был польский санкюлот Клавдий Лазовский, сын бывшего кухмистера польского короля Станислава Лещинского [Станислав Лещинский (1677 - 1766) - польский копоть с 1704 по 1711 и с 1733 по 1736 г. - Прим. перев.]. Об иностранном происхождении популярных и заслуженных людей редко помнят, зато это всегда подчеркивают, когда речь заходит об их провинностях и прегрешениях.
Потому и представители парижской секции Четырех наций,- проводившие ночью обыски в квартире Сулковского на улице Огюстен, ничего не сказали ему о заслугах Клавдия Лазовского, но охотно и не раз проводили известные из газет факты о том, что гильотинированный нздавно тиран Людовик XVI был сыном и внуком польских принцесс и что поляк генерал Мёнчинский, участник предательского заговора Дюмурье, хогел отдать австрийцам город Лилль.
"И вот эта первая статья, кончающаяся терпимостью, даже свободной других исповеданий, начинется с провозглашения католической религии господствующей...
Может ли быть истинная свобода или хотя бы терпимость к иным вероисповеданиям там, где господствует одна религия?.."
Все говорит о том, что эта крайне резкая критика первой польской конституции не была предана гласности.
К счастью для автора! Иначе он, вероятно, не получил бы в декабре 1791 года столь давно ожидаемого производства в капитаны. А производство пришло в самое время.
Спустя несколько месяцев самый молодый капитан полка Дзялынских отправился во главе своей роты на литовский фронт, чтобы собственной грудью отстаивать от магнатских реакционеров и иноземного нашествия столь резко раскритикованную им конституцию 3 мая.
Первые слухи о петербургских интригах тарговичан и об угрозе вторжения интервентов достигли Варшавы в годовщину принятия конституции. День этот праздновали необычайно пышно. Программа, помимо прочего, предусматривала торжественное заседание сейма, проезд короля через город и закладку королем костела в честь знаменательного события.
Но праздничное настроение с утра начали омрачать дурные приметы. Королю не успели вовремя сшить церемониальной мантии, затканной белыми орлами. По городу ходили странные и тревожные слухи. На улицах было больше, чем обычно, дозорных и патрульных, что возбуждало всеобщее беспокойство. Двор был засыпан анонимными угрозами и донесениями о готовящемся покушении на монарха. Перепуганный король Станислав-Август собирался ехать в город, как на войну, - причастился и написал завещание. Было даже предложено, чтобы окна во всех домах во время проезда короля были закрыты.
Другие советовали нести перед королем Священное писание в надежде, что оно убережет его.
Во время торжества дважды налетала буря. Известный польский писатель и публицист Юлиан Немцевич, будучи очевидцем всего этою, писал: "Я не суеверен и примет не признаю, но тут скажу, что, когда король, положив под краеугольный камень при закладке костела разные деньги, на коих он сам чеканен был, взял кельню и принялся известь бросать, то день, до той поры ясный и погожий, вдруг омрачился и налетел резкий ветер с дождем. Многие тотчас же приняли это за дурное предзнаменование для конституции".
Но все это не смогло испортить настроения варшавянам. "Никогда Варшава не была столь людной и праздничной, - вспоминает современник. - Все были исполнены радости и надежды. Это был последний день Помпеи, веселящейся перед угрожающим ей вулканом, который должен был навсегда погрести ее".
Вечером в переполненном зале театра Богуславского в присутствии короля была поставлена новая трагедия "Казимеж Великий". Каждый политический намек этого не очень удачного произведения встречали неистовыми овациями. Когда играющий Казимежа Великого популярный актер Овсинский произнес: "Коль надо будет, стану во главе народа моего", Станислав-Август перегнулся из ложи и воскликнул: "Стану и всего себя отдам!" Патриотическая публика откликнулась на эту королевскую декларацию бурей долго несмолкаемых рукоплесканий и возгласов.
Не знаю, был ли капитан Юзеф Сулковский в этот вечер в театре. Но если был, то во время кампании в Литве он не раз с горечью вспоминал театральный жест своего верховного главнокомандующего.
Назавтра, после торжеств 3 мая, грянул первый гром.
Прусский король Фридрих-Вильгельм II, считавшийся сторонником конституционного лагеря, уведомил польское правительство официальной нотой, что если поляки собираются силой оружия отстаивать конституцию, то на помощь Пруссии пусть не рассчитывают. Спустя несколько дней Екатерина II - "августейшая гарантка" магнатских свобод - приказала своим войскам вторгнуться в пределы Речи Посполитой.
Короткая отчаянная война 1792 года усугубила разочарование нашего героя. В позднейшем описании литовской компании он с присущей ему страстью возмущается полнейшей неподготовленностью страны к обороне и поразительной бездарностью полководцев. Этот первый труд на военную тему, основанный на собственном опыте, полный патриотической боли, демонстрирует незаурядные таланты прирожденного стратега и тактика.
Скромный капитан линейной части охватывает мысленным взором весь театр воеыныйх действий, отлично знает настроения офицеров и солдат, детально анализирует ошибки каждого приказа и каждой операции, можег противопоставить стратегическим концепциям самых высших командиров собственные стратегические решения.
Это не были чисто теоретические таланты. За свое участие в обороне моста на реке Зельве Сулковский первым получил в этой кампании крест Виртути Милитари и был представлен к производству в майоры. Командир корпуса Михал Забелло писал о нем в письме к королю:
Капитан Сулковский во главе стрелков отличался отвагой и сообразительностью. В последнем деле... он силами тридцати стрелков задержал и отбросил от моста больше чем 400 казаков. Не щадит себя. Этот молодой офицер великолепно показывает себя на войне и много обещает!
Во время кампании в Литве Юзеф сблизился с полковником Якубом Ясинским, ум и храбрость которого произвели на него большое впечатление. Вероятно, эта новая дружба вдохновила его на революционные действия в последние дни войны.
В конце июля 1792 года до литовских войск дошла трагическая весть о присоединении короля к Тарговицкой конфедерации ("Стану и всего себя отдам!") Среди солдат и офицеров ширится смятение, все осыпают друг друга оскорблениями и подозрениями, никто не уверен в своей судьбе.
Вот в это-то время Сулковский и вынашивает проект - поднять в армии восстание и устроить государственный переворот. Вместе с другими радикально настроенными офицерами он приступил к подготовке акта реконфедерации и к сбору подписей. Но от проекта пришлось отказаться, так как поступило известие, что коронные войска подчинились приказам короля.
Герой Зельвы вернулся в Варшаву. Король, извещенный о его "подрывных" действиях, производства в майоры не утвердил. Столица была оккупирована. Тарговнцкий лагерь привлекал к себе людей гражданскими и военными чинами. Квартиры тарговичан охраняли войска. Среди патриотически настроенных офицеров царило настроение полной подавленности. Князь Юзеф Понятовский и Тадеуш Костюшко подали в отставку. Многие офицеры последовали их примеру. Юзефу Сулковскому пришлось спрятать под мундир свой орден Виртути Милитари, так как тарговицкое командование запретило носить знаки отличия, заслуженные в последней войне.
("Разреши им носить эти цацки, так они осмелятся не слушаться гетманских приказов", - писал Костюшке маршал конфедерации Щенсный-Потоцкий.)
Юзеф Сулковский навестил тетку, вдову князя Августа. Эта была единственная особа из рода Сулковских, которая после смерти опекуна проявляла к Юзефу некоторое внимание и с которой он еще поддерживал родственные отношения. От старой княгини он узнал, что князь Антоний вступил в тесную связь с Тарговицей и готовится принять должность великого коронного канцлера. Наверняка в этот момент молодой капитан почувствовал, как впивается ему в грудь заработанный кровью орден.
Возвращаясь из теткиного дворца, он стал свидетелем обычного в то время уличного происшествия. Группа доведенных до отчаяния ветеранов последней войны напала на одного из тарговнчан. Подбежали караульные и после короткой схватки увели польских солдат в тюрьму.
Он понял, что в Варшаве ему больше делать нечего.
Так как добиться официального увольнения из армии младшим офицерам было неимоверно трудно, он стал хлопотать через своего товарища майора Суходольца об отпуске для лечения на заграничных водах, имея намерение бежать во Францию, где происходили перемены, которых он напрасно ожидал в Польше.
Осенью 1792 года он покинул Варшаву и через Вену уехал в Париж.
Таким предстает - по историческим документам - путь Юзефа Сулковского от магнатского дворца в Рыдзыне к парижскому якобинству. Путь этот прост и логичен.
А придуманные легенды могут его только запутать.
КОГО ЛЮБИЛ СУЛКОВСКИЙ
Все польские и иностранные мемуаристы, которые сталкивались с Юзефом Сулковским, единогласно подчеркивали его незаурядную красоту и обаяние. Один из французских адъютантов Бонапарта в итальянской кампании так описывал польского сотоварища: "Он обладал рыцарскими чертами, увлекался приключениями, был обуреваем романтическим и беспокойным духом... Истинный поляк... Безгранично очаровательный, стройный, элегантный, породистый, с привлекательным гордым выражением лица... точно сжигаемый внутренним огнем, пламень которого сверкал в его взгляде..."
Австрийская полиция, выслеживая Сулковского в 1794 году, когда он в одежде армянского купца пробирался с донесениями для Костюшки из Константинополя в Варшаву, рассылала розыскные письма с таким вот поэтическим описанием: "Выглядит как красивая девушка, переодетая мужчиной. Глаза большие, бархатистые, украшенные длинными ресницами..."
Эти свидетельства современников, взятые из столь разных источников и вызванные столь разными мотивами, рисуют просто идеальный портрет героя-любовника из романтической повести.
Это не могло не подействовать на воображение романистов и драматургов, писавших о Сулковском. Во всех литературных произведениях, посвященных этой личности, любовь играет далеко не последнюю роль.
Сулковский безумно влюбляется то в итальянскую герцогиню из рода Гонзаго, то в благородную воспитанницу князя Августа, то в "прекрасную египтянку", дочь еврейского ориенталиста из Парижа Вентуре.
Все эти "литературные" увлечения красавца героя неимоверно романтичны и изобилуют разнообразнейшими перипетиями, но всех их единит одна черта: они не подтверждаются исторической действительностью.
Точнее говоря, каждый из этих вымышленных романов имеет исходным пунктом какую-нибудь реальную ситуацию, но затем крошечное зернышко правды тонет в море литературного вымысла. В итальянских письмах Сулковского действительно есть следы определенной симпатии и участия к герцогам Гонзаго, изгнанным из Мантуи хищными Габсбургами, но от участия до любви еще очень далеко. При рыдзынском дворе князя Августа воспитывалисть три его племянницы - Сулковская, Луба и Шембек, но все они были гораздо старше маленького дона Пепи и наверняка не имели с ним романа. Связывали Сулковского какие-то невыясненные отношения с одной из дочерей широко разветвленного рода ориенталистов Вентуре, но об этой любовной связи мы знаем от историков только одно - она не имела никакого отношения к той мадемуазель Вентуре, о которой идет речь в романе.
Трудно винить авторов за эти мелкие отступления от исторической правды. Каждый драматург и романист имеет полное право обогащать историческую биографию в рамках исторического и психологического правдоподобия. История не представила материалов для восстановления любовных перипетий героя, значит, тем хуже для истории. Как же можно оставить красавца рыцаря с "бархатистыми глазами" без всяких любовных увлечений!
А как все это выглядит в свете исторических документов? Информацию о романтических приключениях Юзефа Сулковского мы черпаем главным образом из биографических заметок его варшавского товарища по полку майора Михала Суходольца.
Несколько десятков лет назад Шимон Ашкенази, копаясь в семейных архивах князей Сулковских, обнаружил биографическую заметку о Юзефе, написанную вскоре после его отъезда из Польши по желанию бывшего рыдзынского гувернера, благочестивого Ильдефонса Завадского.
Заметка была анонимной, но из содержания ее вытекало, что писал ее офицер полка Дзялынскнх, подружившийся с Юзефом еще в Рыдзыне и остававшийся с ним в близких отношениях до самого отъезда Юзефа за границу.
Неизвестный автор только раз приподнимает маску, упоминая мимоходом, ччо сразу же после окончания литовской кампании 1792 года он стал адъютантом командира корпуса генерала Михала Забеллы. Благодаря этой легкой несдержанности автора Ашкеназп смог установить его личность, так как адъютантом генерала Забеллы в 1792 году был назначен некий майор Михал Суходолец.
Безыскусным запискам этого полкового товарища Юзефа мы обязаны многими любопытными сведениями о личной жизни будущего героя итальянской и египетской кампаний. Суходолец так описывает своего товарища:
"Несколько лет я жил на одной квартире с Сулковским. Я видел в нем самый наилучший характер души.
Малословный, нескорый на новые знакомства, чрезвычайно почитающий таланты, он приучил свое тело к самым тяжким неудобствам, спал только на матраце, без всякой подушки, укрывался армейским плащом. Сложения он был слабого и часто находился на лечении... Развлечением его во время дежурств было чтение деяний прославленных генералов, чертежи фортификации и т. д."
Но Суходолец не давал своему юному товарищу заниматься одним только чтением генеральских деяний и черчением фортификационных планов. Был он куда старше Сулковского и в некоторых областях жизни гораздо опытнее. Поэтому он охотно брал на себя роль ментора и проводника в интимных делах, не очень-то легких для юнца. Он пишет об этом с милой непосредственностью:
"Сулковский... женщин еще не любил, но... я постарался содействовать, только вкус его был такой, чтобы непременно красивое тело и стройная фигурка, а насчет этого было труднее. И все же я нашел одну такую, которая ему во всем понравилась, но он был очень скромен в развлечениях..."
Предполагаю, что эта первоначальная "нерасторопность" Юзефа доставляла немало веселья его искушенному наставнику. Но, несмотря на это, Суходолец все же увидел в поведении молодого приятеля нечто чрезвычайно для него характерное и примечательное. Иначе он не приводил бы подобных скабрезных историй в биографической заметке, предназначенной для богобоязненного пиариста.
И я считаю, что автор записок был прав. Проявления, которые он заметил у Юзефа, - неприязнь к женщинам, эротическая воздержанность, чрезмерная впечатлительность, - все это довольно часто содержится в юношеских биографиях гениальных людей, а особенно гениальных полководцев, которых гарнизонная жизнь впервые столкнула с "любовью" в ее самой грубой форме. Чтобы не быть голословным, я приведу конкретный пример, особенно убедительный в данном контексте.
Как раз в то самое время, когда Михал Суходолец "содействовал" Сулковскому, водя его по веселым варшавским домам, в далеком Париже имел место "любовный дебют" некоего восемнадцатилетнего подпоручика королевской артиллерии. Героиней приключения была парижская уличная девица, а только что прибывшему из провинции подпоручику приходилось преодолевать столь же тяжкие угрызения и нравственное сопротивление, как и его польскому коллеге. Подпоручик этот назывался Наполеон Бонапарт. Недаром некоторые биографы подчеркивают, что командующий Итальянской армией и его адъютант были похожи.
Но у Сулковского, так же как и у Бонапарта, неприязнь к женщинам скоро прошла. Первое "мужское приключение", видимо, сломило его юношеское сопротивление, так как вскоре он влюбился в какую-то варшавянку, ни имени, ни социального происхождения которой сдержанный биограф не раскрывает. Во всяком случае, роман был серьезный и длился до самого конца пребывания Юзефа в Польше. Известно также, что спустя несколько месяцев после отъезда капитана Сулковского его неизвестной любовницей заинтересовались довольно крупные лица: сам царский посланник Сивере и сам главнокомандующий российскими войсками генерал Игельстрём.
Как я уже упоминал, Сулковский покинул Варшаву под предлогом отпуска по болезни. Это была отлично разработанная комбинация, и стоит прочитать, что по этому поводу пишет Суходолец. Вот его рассказ:
"Мы прибыли маршем в Варшаву. Сулковский принял решение поехать на завязавшуюся войну французов с австрияками. Мы должны были ехать оба, но обоим ехать было не на что. Были у нас артельные деньги в полку; мы хотели оба продать наши паи, но и на один покупателей не было... Посоветовавшись, мы поняли, что ехать выпало только одному; Сулковскому благоприятствовало то, что я стал при генерале адъютантом и мог добиться для него отпуска. Поелику выехать было не на что, то оставалось только занять денег; оба мы заняли по 200 дукатов; я свои сразу же отдал Сулковскому. Долг мы сделали под капитанское жалованье и артельные доходы, которые я получал и отдавал кредиторам. Обретя деньги, Сулковский попросил у генерала трехмесячный отпуск з цесарский кордон и тут же сказал, что поедет дальше спасать здоровье свое. Отпуск был ему даден. Мы сделали все приготовления, дабы продлить отпуск. Получили свидетельство от доктора Эллиота из Геттингена, что Сулковский якобы ослаблен и никоим образом вернуться не может. Сулковский заготовил письма с позднейшими датами из Геттингена к княгине Сулковской, вдове князя Августа, а тут у него была любовница, и для нее он оставил с дюжину таких же писем, что и ко княгине; я же как будто получал их по почте на мое имя и каждые пятьшесть недель отдавал. Взял он у французского посланника наилучшие рекомендации и свидетельства к Конвенту в Париже и с тем выехал..."
Довольно забавна эта история с письмами, обозначенными заранее будущими датами, но она отнюдь не в духе лирических историй о влюбленном Сулковском в драмах и романах. Просто наш романтичный кавалер сел и с ходу накатал дюжину любовных писем к своей возлюбленной, а старина Суходолец курсировал потом "каждые пять недель" в качестве postilion d'amotir [Посланец любви (франц.)]. Видимо, не очень-то доверял Юзеф умению своих дам держать язык за зубами. И, как потом оказалось, осторожность эта сослужила ему хорошую службу.
Месяцы шли, Сулковский уже подъезжал к Парижу, а предприимчивый Суходолец в Варшаве все еще получал "жалованье" для расплаты с кредиторами и все еще продлевал приятелю отпуск, каждый раз представляя "аттестат от доктора", подтверждающий ухудшение здоровья болезненного капитана.
В стране тем временем происходили невеселые дела.
В результате тайного соглашения между Екатериной II и Фридрихом-Вильгельмом II прусские войска заняли Познань, Всхову, Торунь и Каргову. Тарговнцкое правительство, желая реабилитировать себя в глазах общества, объявило ополчение для защиты границ Речи Посполитой.. Но тут последовала угроза посланника Сиверса, и приказ этот пришлось отменить, покорно отдавшись на волю судьбы.
Для того чтобы отвлечь внимание народа от этих прискорбных событий, в варшавских костелах совершали торжественные панихиды по убиенном в Париже Людовике XVI. На это сейчас же откликнулась республиканская сатира. Из рук в руки стали ходить анонимные списки стихов Якуба Ясинского.
А когда вас чести, свобод и достоинств лишили,
Вы скорбите, что там королю голову с плеч срубили!
Люди, они все равны, будь король, а будь и незнатный,
И кто закон преступил, того и карать, понятно.
И буде тот Людовик был казнен другим в назиданье,
То пусть и оплачет его, кто замешан в те же деянья...
Станислав-Август, обычно столь милостивый к сатирикам, на сей раз не сдержался и назначил за раскрытие имени автора награду в тысячу дукатов. "В Варшаве воцарилась не только реакция, но и самое страшное подавление всяческих проявлений вольнодумства, - отмечает варшавский хронист. Обыски в домах и квартирах, арест всех подозреваемых в якобинстве, сторонников отмененной конституции покрыли не только столицу, но и всю страну трауром скорби и бессильного ожидания..."
Среди прочих, по настоянию русских властей, был арестован французский дипломатический агент в Варшаве Бонно. Во время обыска в его канцелярии, произведенного лично Сиверсом и Игельстрёмом, была найдена копия рекомендательного письма, даденного Сулковскому посланником Декоршем. Над головой Суходольца сгустились тучи. Но майор, явно благословляя в душе предусмотрительность товарища, мог спокойно сослаться на двух знакомых этого подозреваемого в бегстве человека, которые регулярно получают от него письма из Геттингена.
Старую тетку и молодую приятельницу вызвали на допрос и тщательно изучили письма. Возможно, что обманутая девица женским чутьем угадала, что ее любовник действительно изменил ей, предпочтя парижских санкюлотов, но никак этого не выказала. После тщательного допроса свидетелей и ознакомления с перепиской дело было прекращено и всякая вина с Суходольца была снята. Бравый майор мог с удовлетворением написать:
"Я и дальше продлевал для него отпуск, и все это с той целью, чтобы расплатиться с долгом из жалованья и доходов, пока не сделал это А отъезд Сулковского во Францию объявился не раньше, чем началось восстание.
И тогда только я доложил о нем начальнику..."
Юзеф, как можно заключить из документов, прибыл в Париж ранней весной 1793 года. Когда в Польше разыгрывались вышеописанные события, а варшавская красотка только еще начинала догадываться о бегстве возлюбленного, "рыцарь с бархатистыми глазами" находился уже на пороге нового любовного увлечения, вероятно, последнего в его короткой жизни.
О содержании и характере этого французского романа мы знаем от историков очень мало, но зато известен его генезис. Поэтому необходимо еще раз вернуться к кануну отъезда Сулковского из Варшавы, потому что как раз тогда имел место один факт, не отмеченный Суходольцем, но необходимый нам как ключ к дальнейшим парижским перипетиям нашего героя.
Хлопоча о рекомендательных письмах в Париж, Юзеф часто навещал французского посланника в Варшаве Декорша. Во время одного из этих визитов он познакомился у него с молодым польским ученым Петром Малишевским, уже несколько лет учившимся в Париже.
Случайная встреча с Малишевским решающим образом повлияла на судьбу Сулковского.
Внешне ничто не предвещало духовного сближения этих двух молодых людей. Озлобленный герой Зельвы всем сердцем ненавидел Станислава-Августа и его пособников. Малишевский же принадлежал к преданным домочадцам Понятовских. Воспитывался он при дворе князяпримаса, брата короля, каникулы проводил во дворце королевской сестры, жены гетмана Браницкого, а учась в Париже, оказывал королю услуги как тайный политический агент.
Но, несмотря на это единственное различие, которое вскоре должно было стереться, их притягивало друг к другу удивительное сходство в увлечениях, интересах и судьбах. Детство их было отмечено одним клеймом незаконного происхождения. Малишевский был побочным сыном королевского брата - примаса Михала Понятовского, подкинутым бедной семье Малишевских из Лидзбарка вместо их умершего пятью годами раньше ребенка.
Будучи на пять лет моложе своей официальной метрики, он слыл в учении вундеркиндом, а потом, так же как Юзеф, ездил по всему свету с опекуном, оказывал ему услуги за полученное образование. Так же как Юзеф, он познал всю горечь магнатской опеки и так же, как он, ненавидел старый уклад.
Малишевский приехал в Польшу только на два-три месяца и снова собирался во Францию. Так что для Юзефа это было просто неоценимое знакомство. Однако из Варшавы они уезжали не вместе, встретившись только по дороге, скорее всего в Вене. Дальнейшее путешествие - в Париж - они совершили уже вместе.
Революционная столица не очень любезно приняла Сулковского. Весной 1793 года Франция переживала исключительно трагичный период. В результате поедательства главнокомандующего генерала Дюмурье победоносное наступление революционных войск сорвалось. Армии коалиции снова двигались на Париж, грозя беспощадной местью "цареубийцам". В Вандее вспыхнуло кровавое восстание роялистов. Страна была разорена, казна пуста, деньги обесценены. Городу грозили голод и безработица!
В Конвенте шла ожесточенная борьба между правой Жирондой и левой Горой. Голодной бурлящей улицей правила крайняя группа "бешеных". От провинциальных делегатов Конвента поступали отчаянные донесения:
"Люди повсюду устали от революции. Богачи ее ненавидят, бедным не хватает хлеба, и им доказывают, что по нашей вине..."
Столь тяжелое положение вызывало, как это обычно бывает, враждебное отношение к иностранцам, невзирая на их политические убеждения. Так же откосились и к полякам. Неважно, что одним из кумиров парижской улицы в это время был польский санкюлот Клавдий Лазовский, сын бывшего кухмистера польского короля Станислава Лещинского [Станислав Лещинский (1677 - 1766) - польский копоть с 1704 по 1711 и с 1733 по 1736 г. - Прим. перев.]. Об иностранном происхождении популярных и заслуженных людей редко помнят, зато это всегда подчеркивают, когда речь заходит об их провинностях и прегрешениях.
Потому и представители парижской секции Четырех наций,- проводившие ночью обыски в квартире Сулковского на улице Огюстен, ничего не сказали ему о заслугах Клавдия Лазовского, но охотно и не раз проводили известные из газет факты о том, что гильотинированный нздавно тиран Людовик XVI был сыном и внуком польских принцесс и что поляк генерал Мёнчинский, участник предательского заговора Дюмурье, хогел отдать австрийцам город Лилль.