Отношения между Юзефом и мадам де Флевиль-Сулковской не ограничились письмами из Вены. Поражающее завершение этой истории разыгралось много позже, почти десять лет спустя после смерти Сулковского.
Весной 1807 года возвращались "из края италийского в польский" демобилизованные легионеры, спеша в формирующуюся на родине новую армию. Среди прочих возвращался и бригадный генерал Александр Рожнецкий, опытный штабист, свой человек в кругах французского генералитета.
По дороге в Варшаву Рожнецкий ненадолго остановился в Вельске переменить лошадей. Так как будущий начальник полиции Королевства Польского был человеком по натуре любопытным, то он принялся расспрашивать на постоялом дворе о всех видных жителях городка.
Между прочим ему указали на дом старой графини Сулковской.
Заинтересованный знакомым именем, он зашел под убогий кров, где увидел восьмидесятилетнюю, почти совсем слепую старушку. Он спросил ее, не родственница ли она часом прославленного адъютанта, которого часто видал с Бонапартом. Старая графиня без колебания ответила, что она его мать, и стала жаловаться генералу на свое тяжелое материальное положение.
Сообразительный штабист на лету ухватил, что выхлопотать у французов пенсию для этой "матери героя"
будет не только добрым деянием, но и отличным предприятием с точки зрения пропаганды как раз образующегося Варшавского Княжества. Сразу же по приезде в Варшаву он представил свой проект маршалу Даву, занимающемуся организацией нового "государства". Маршал согласился с генералом, что вопрос является вполне своевременным, в частности из-за слухов, разглашаемых врагами императора по поводу смерти Сулковского.
Облагодетельствование Маргерит-Софи де ФлевильСулковской было проведено в ускоренном порядке, поверх голов бюрократических инстанций. Маршал Даву при первой же оказии подсунул Наполеону на подпись готовый декрет, назначающий матери героя, отличившегося под пирамидами, пожизненную пенсию в 6000 франков ежегодно. Император немедленно подписал. Он еще великолепно помнил своего польского адъютанта, "который владел всеми европейскими языками и для которого не существовало никаких преград".
Удовлетворенный генерал Рожнецкий передал эту радостную весть в Вельск, после чего занялся своими делами. В Вельске это произвело невиданную сенсацию, а полуслепая француженка вдруг стала чем-то вроде народной героини. Но когда все, казалось бы, уже было улажено, вдруг возникли преграды и препятствия. В дело вступили обойденные министерские бухгалтеры, которых во всех странах и во все эпохи отличает одинаковая осторожность и подозрительность. Императорское министерство финансов неожиданно задержало выплату пенсии до представления официальных доказательств, что графиня Маргерит-Софи Сулковская действительно родная мать погибшего капитана Юзефа Сулковского. Какова была причина этого бюрократического требования, не известно. Может быть, поступил какой-нибудь доносик из Вельска, а может быть, просто заглянули в бумаги Юзефа, где матерью, скорее всего, считалась венгерка Келис.
В Вельске началось смятение. Бедная Маргерит-Софи и круг ее друзей, который после назначения ей пенсии изрядно расширился, не знают, что делать. Генерал Рожнецкий, занятый в столице государственными делами, недосягаем, а о том, чтобы обратиться в замок, и речи не может быть. После долгих раздумий старушка решается написать живущей в Варшаве княгине Каролине Сулковской, вдове князя Антония, "последнего канцлера Речи Посполитой".
Известная благотворительностью, княгиня Каролина живо заинтеровалась историей бедной родственницы и пригласила ее к себе погостить. "Мать героя" занимает у знакомых деньги и отправляется в Варшаву.
Но, несмотря на энергичные меры княгини, формалькостям нет конца. Оказалось, что и бумаги самой графини не совсем в порядке. Девичье имя этой дочери стряпчего из Нанси было просто Гийо. Это уже в Польше, нанявшись гувернанткой в один из магнатских домов, Маргерит-Софи для вящего шика взяла дворянскую фамилию своей матери "де Флевиль". Теперь это надо было доказывать, что также заняло много времени.
Наконец, после предварительных формальностей, 29 ноября 1808 года в варшавском дворце Сулковских на Рыма рекой улице собрался круг благожелателей для совершения нотариального акта, требуемого французским министерством финансов.
Два свидетеля, Гиацинт Бентковский, близкий родственник княгини Каролины, и доктор Карл Геффеле, ее личный лекарь, показали перед нотариусом Валентием Скорохуд-Маевским, что "графиня Сулковская, урожденная Маргерит-Софи де Гийо, ныне имеющая жительство в вышеуказанном дворце ее светлости княгини Каролины Сулковской, присутствующая при этом акте и принимающая оный, действительно является родной матерью погибшего несколько лет назад в Египте графа Юзефа Сулковского, личного адъютанта его величества императора французов и короля итальянского".
По представлении французским властям столь убедительного доказательства материнства секвестр с пенсии был незамедлительно снят. Графиня Маргерит-Софи Гийо-де Флевиль-Сулковская регулярно получала ее до самого крушения наполеоновской империи.
Приведенный нотариальный акт (в дополнение к предыдущим письмам), кажется, полностью подтверждает гипотезу историка Ашкенази. Вполне вероятно, что еще во времена встречи в Вельске между мачехой и пасынком имели место некие драматические признания, проясняющие тайну происхождения Юзефа. Если старая француженка действительно была его матерью, она после смерти мужа и отделения от бельских князей могла уже спокойно сообщить об этом сыну. А такое признание объясняло бы все дальнейшее отношение к ней Юзефа.
Но Скалковский, который сам обнаружил и опубликовал все упоминаемые документы, не отказался от своей концепции законного происхождения Юзефа Сулковского.
По мнению ученого, варшавские и венские письма Юзефа не могут служить доказательством материнства мадам де Флевиль. Они говорят только об отзывчивом сердце пасынка и о тяжелом материальном положении мачехи. А что касается нотариального акта, то он, вполне вероятно, был "организован" княгиней Каролиной и ее друзьями дома. Все они просто тронулись судьбой старой графини и не видели никаких оснований, чтобы оберегать карман французских оккупантов.
От резонов Скалковского трудно отмахнуться. Это был скрупулезнейший биограф Сулковского, который двадцать лет изучал его жизнь, и уж он-то знал ее лучше, чем кто-либо. Поэтому научный спор о родословной Юзефа следует считать неразрешенным. Герой двух театральных пьес, одной оперы и многих романов поныне остается сыном двух отцов и трех матерей.
Некоторым читателям может показаться странным, что в эскизном биографическом портрете я уделяю столько места генеалогическим вопросам. Но следует помнить, что эти споры современных историков являются всего лишь слабым отражением ауры, окружающей личность Юзефа Сулковского при его жизни. Сейчас все эти неясности в родословной вызывают разве что любопытство или пренебрежительную усмешку. А в то время они были причиной ежедневных терзаний впечатлительного мальчика, создавая вокруг него трудно выносимую атмосферу двусмысленности. Сын двух отцов и трех матерей в конце концов вынужден был стать ничьим сыном.
Принадлежа к двум общественным группам, он в конце концов возненавидел ту, где ему на каждом шагу давали понять, что он человек низкой крови и чужой окружающим. А это очень важно для каждого, кто интересуется генезисом общественного радикализма Юзефа Сулковского.
ОТХОД ОТ КНЯЗЕЙ
Другим спорным пунктом в биографии Юзефа являются причины его разрыва с магнатским родом князей Сулковских. В литературной легенде это выглядит иначе, нежели в свете исследованных историками документов.
Рыдзынское "княжество", куда поздней осенью 1777 года привезли пятилетнего (по документам) или же семилетнего (как угодно Ашкенази) Юзефа Сулковского, было довольно своеобразным миром, где в преизбытке кипели страсти и конфликты.
Специфический характер рыдзынского майора га был тесно связан с характером и наклонностями его владельца. Август Сулковский был типичным магнатом эпохи Просвещения. Космополитизм, столь характерный для тогдашней аристократии, проявлялся у князя Августа не только в любви к заграничным поездкам и чужеземным титулам, но и в покровительстве иностранцам, проживавшим на территории его владений.
Понятовские, Потоцкие и Чарторыские охотнее всего принимали у себя французов и итальянцев, Сулковкие же протежировали немцам. Князь Август, сын саксонского министра и брат австрийских фельдмаршалов, в короткое время так онемечил Лешно и Рыдзыну, что когда в 1774 году было решено основать там польскую школу, то сразу этого нельзя было сделать, так как во всей округе не нашлось нужного количества детей, говорящих попольски.
Сам князь также охотнее всего пользовался в разговоре и письме немецким языком, а двор его состоял исключительно из немцев, начиная от музыкантов придворной капеллы и кончая цирюльниками.
Но наряду с протестантами-немцами другой протежируемой категорией были католики-пиаристы, влияние которых после ликвидации ордена иезуитов непомерно возросло по всей Польше.
Князь поддерживал пиаристов как видный член Комиссии народного просвещения и как просветитель по наклонностям. Злые языки, однако, утверждали, что главной причиной княжеской симпатии к модному ордену были огромные деньги, которые Сулковские нажили, прибирая к рукам реквизированное имущество иезуитов.
Так это или не так, но в Рыдзыне возникла одна из первых в Польше пиаристских школ, а вскоре этот орден завладел и рыдзынским приходом. С этой минуты владения князя Августа стали ареной яростной религиозной войны.
Пиаристы, будучи инициаторами великой школьной реформы того времени, во многих отношениях были прогрессивнее иезуитов, но к иноверцам были непримиримы.
Постоянные стычки между приходскими священниками и ректорами школ, с одной стороны, и евангелистским населением - с другой, на долгие годы нарушили покой Рыдзыны. Стычки происходили по любому поводу: из-за строительства евангелистской кирхи, из-за школьной программы, из-за смешанных браков, из-за крещения детей от этих браков.
Были и другие конфликты. Становление пиаристской школы первоначально натыкалось на серьезные трудности. Дворяне воздерживались посылать детей в новую школу, вторя иезуитской пропаганде, что "с нынешними науками вера погибнет" или чго "на такой манер учиться - конец света накликать". Отпугивала и военная муштра, введенная в новую учебную программу. Старите ученики и молодые учителя опасались, что их под видом учения хотят забрать в солдаты. Но больше всего вредило новой школе отсутствие в Рыдзыне постоялого двора и пансионов для приезжих учеников, тем более что старые иезуитские школы приучили дворянскую молодежь учиться cum victu, то есть с жильем и коштом.
Для того чтобы устранить эти препятствия, князь Август позаботился о получении от Комиссии народного просвещения субсидии и устроил в Рыдзыне школьные интернаты, которые назывались в то время "конвиктами".
В течение нескольких последующих лет были созданы два таких пансиона: для "господ кавалеров" - по образцу королевской рыцарской школы в Варшаве, и "казеннокоштный" - для сыновей бедных дворян. Воспитанники привилегированного пансиона набирались из аристократических семей, преимущественно находящихся в родстве с Сулковскими, и расходы по их содержанию покрывали состоятельные родители. За воспитанников из "казеннокоштного" пансиона платила Комиссия просвещения.
Различие между двумя пансионами было весьма существенным. У "господ кавалеров" и комнаты и еда были гораздо лучше, да и воспитывали их лучше, тогда как "казеннокоштные", содержавшиеся на средства Комиссии, - а средства эти, проходя через различные инстанции рыдзынской администрации, поразительно уменьшались, - постоянно болели от сырости в помещениях и плохого питания, а если им случалось порвать привезенное из дома платье, то приходилось целые дни лежать в постели, так как ходить было не в чем. Учителя и воспитатели, которым платили в то время "с носа", также определяли свое отношение к воспитанникам в зависимости от материального положения последних.
Короче говоря, учреждение пансионов привело в Рыдзыне к усилению социальных различий в школьной жизни, что вызвало новые столкновения.
Этому во многом способствовали еще и конфликты среди преподавателей. В пансионы были набраны светские "мэтры" по разным дисциплинам, ими были преимущественно немцы, чего не могли потерпеть ректоры и преподаватели-пиаристы, блюдущие школьное дело в Рыдзыне, Между преподавателями-пиаристами и "мэтрами" не прекращались соперничество и интриги. И те и другие беспрерывно писали князю доносы и анонимки, обвиняя друг друга в самых страшных кознях. Под конец дошло даже до скандального судебного процесса. Из сохранившихся документов рыдзынского прихода, изученных профессором Стефаном Трухимом, можно восстановить формулы некоторых обвинений. Светскому "мэтру"
по имени Грэфе вменялось в вину, например, что он "живет с наложницей, каковая, будучи католичкой, не ведает, что есть костел или пасхальная исповедь". Иные анонимные доносчики обвиняли друг друга в "непомерном употреблении горячительных напитков и пьянстве, в надругательстве над святыми дарами, неосмотрительном допущении в пансион особ женского пола".
Пиаристов же чаще всего обвиняли в злоупотреблении телесными наказаниями. Одна такая памятная "порка"
имела место уже во время пребывания в пансионе Юзефа.
Жертвой ее пал пятнадцатилетний "казеннокоштный", совершивший какую-то мелкую провинность. Выросший на деревенском воздухе подросток не хотел подвергаться наказанию и долго отбивался от целой ватаги священников и слуг. Под конец его все же скрутили и безжалостно выпороли. Самолюбивый ученик близко принял это к сердцу и утром, уложив вещички, сбежал из Рыдзыны.
Всемогущий владелец майората и покровитель школьного дела мог, разумеется, имея хоть чуточку доброй воли, все эти конфликты в своем миниатюрном государстве успешно разрешить. Но его начинания скорее ухудшали атмосферу, нежели улучшали. Просветительская деятельность, после любви к заграничным путешествиям и иностранным орденам, являлась вторым его увлечением. Но увлечение это было эгоистическое и поверхностное - ныне мы просто сочли бы его обычным "хобби".
Горбатый владелец майората использовал любой предлог, чтобы похвалиться своими достижениями в области образования в великосветских кругах Варшавы.
По нескольку раз в год он приглашал в Рыдзьтну видных сенаторов, патронирующих школьную реформу. Сенаторы посещали школы и интернаты, присутствовали на экзаменах и выступлениях учеников. В заключение торжества сияющий магнат, как елка увешанный всеми иностранными регалиями, принимал в кругу гостей парал "господ кавалеров" и "казеннокоштных". И ученики бывали рады этим визитам, потому что кормили тогда лучше, а сырые, запущенные дортуары проветривались и просушивались.
Не из двухсотлетней давности документов рыдзынского прихода мы узнаем и закулисную сторону просветительской деятельности князя.
Глава рода Сулковских, человек непомерно богатый и не жалеющий денег на представительство, в повседневной жизни был человек прижимистый. Это ясно видно лз переписки, которую он во время заграничных путешествий вел с ректорами рыдзынских школ и интернатов.
Князь не выполняет никаких обязательств, не соблюдает условленных сроков, остается глухим ко всем просьбам школьных властей касательно ремонта и дальнейшего строительства интернатских помещений, прибегает к бесчисленным уловкам, только бы оттянуть выплату отпускаемых Комиссией народного просвещения субсидий, требует от ректоров расписок на большие суммы, нежели они получают на самом деле, и т. д., и т. д., и т. д.!
В таких условиях бедные пиаристы, дабы довести до конца строительство школ, вынуждены урезать обеденные порции своих воспитанников и экономить на их одежде.
Протесты и жалобы не помогали. Кичливый магнат не допускал даже малейшей критики в свой адрес. Энергичный и честный супериор Анджей Земенцкий, который пытался протестовать против некоторых действий князя Августа, был по его требованию отозван с должности.
На его место был назначен новый супериор Констанций Клопоцкнй, человек уступчивый, без собственного мнения, послушно принимающий все указания владельца майората. Подобным путем рыдзынский владыка убирал со своей дороги всех, кто только мог ему противоречить.
Такой была Рыдзына, где молодой Юзеф Сулковскин провел восемь лет, то есть почти треть своей короткой жизни. "Дон Пепи", как звал его по-испански князь Август, принадлежал к самым привилегированным рыдзынским ученикам. Однако это совсем не значило, что аномалии этого перегрызшегося мирка могли остаться для него незамеченными. "Господа кавалеры", так же как и "казеннокоштные", занимались в своих пансионах только после обеда и вечером. До обеда они находились в общей школе, где встречались с местными учениками, с сыновьями немецких служащих, экономов, ремесленников и бедной окрестной шляхты, немногим отличающейся от мужиков. А так как при средней школе находилось и приходское училище, то в пределах их наблюдений находились и крестьянские дети.
Этот повседневный распорядок заставлял встречаться представителей разных общественных слоев и делал возможным взаимный обмен взглядами. Надо думать, Юзеф Сулковский во многом это использовал.
Легко представить себе, что маленький дон Пепи должен был почерпнуть от своих товарищей, среди которых было много законных родственников князя Августа:
Сулковские из Плоцка, Лубы и Шембеки. "Господа кавалеры", завидуя выдающимся способностям и привилегированному положению младшего товарища в доме князя, наверняка не упускали возможности напомнить "подкидышу" его мутное происхождение.
Не удивительно, что Юзеф Сулковский больше льнул к бедным "казеннокоштным" и к самым обойденным судьбой школьным товарищам. С ними он завязывал дружбу, от них узнавал о манере правления князя Августа, который в сейме выступал с предложением об отмене крепостного права, а дома драл с мужика последнее, о жестокости и алчности немецких управляющих, об аферах и сделках арендаторов и ростовщиков.
Эти школьные рассказы являлись для Юзефа первыми, нередко наивно упрощенными социальными уроками и накрепко запечатлевались в его памяти. И много лет спустя, во время истальянской кампании, он будет представлять Бонапарту Польшу как страну несчастного крестьянства, угнетаемого шляхтой и арендаторами. До конца жизни сохранится в нем неприязнь к немцам и священникам.
Социальная дифференциация рыдзынской школы пробудила в мальчике поразительные для его возраста размышления. Как-то вернувшись из школы, он записал в своем дневнике: "Едва только жить начав, что я сотворил доброго для ближних своих? Каковы суть права мои на возвышение и отличие в обществе? Не следует ли подождать, пока я сам не заслужу сего?.."
Князю Августу не очень-то нравились эти плебейские наклонности воспитанника, если уж он ставил их на вид новому гувернеру, ксендзу Завадскому. В уже упоминаемом "Верном портрете" 1783 года князь Август с горечью заявлял: "Эти двое детей (то есть Юзеф и Теодора Сулковские) воспитывались среди неотесанной дворни, последствия чего у графа Юзефа сказываются и по сей день..."
Отношения между опекуном и воспитанником в течение этих восьми лет не всегда складывались благополучно.
Прав, вероятно, историк Ашкенази, считая, что князь Август приблизил к себе Юзефа главным образом для того, чтобы назло брату своему, Франтишеку де Паула, воспитать себе наследника. Но наряду с этим несомненно и то, что в выборе князя решающую роль сыграли личные качества мальчика. Ведь "второсортных" юных Сулковских, кроме Юзефа, было множество, и родители любого из них с превеликой радостью согласились бы отдать сына под опеку могущественному главе рода. Один из таких кандидатов был у князя Августа даже под боком. Еще до приезда Юзефа в Рыдзыну в тамошней школе приобщался к наукам некий Себастьян Сулковский, также родственник владельца майората. Но достаточно познакомиться с интеллектуальными данными этого Себастьяна, о коих гласит сохранившийся школьный табель, чтобы понять, что такого Сулковского князь не мог выбрать себе в наследники, даже пребывая в крайнем ожесточении против непутевого брата. За год до приезда Юзефа семнадцатилетний Себастьян Сулковский получил в школе следующие оценки: "Поведение - хорошее, прилежание - никакого, мыслительные способности никаких, польза от науки - никакой".
Зато дон Пепи был гениальным мальчиком. Это утверждают все "вспомнналыцики", сталкивавшиеся с ним во время пребывания в Рыдзыне.
Генерал Михал Сокольницкий, который прочитал после смерти Сулковского несколько лекции о нем в Париже, говорил:
"Этот молодой человек был одним из тех блистательных феноменов природы, столь трудно повторимых и столь быстро угасающих, что нам редко удается проникнуть во все их возможности... Я познакомился с ним на девятом году его жизни. Он был известен как чудо-ребенок, его называли "маленьким ученым"... Память его вобрала все сокровища всеобщей истории, географии и мифологии. Он великолепно разбирался в латинской и греческой литературе и абсолютно свободно, говорил на нескольких живых языках... Он не только знал имена всех известных авторов, но и названия их трудов, а при надобности мог цитировать целые куски малоизвестных произведений... При этих огромных познаниях он никогда не выскакивал, наоборот, ему было неприятно, когда его без нужды заставляли блистать этими изумительными знаниями..."
Далеко не глупый князь Август, вероятно, при первой же встрече с Юзефом оценил его феноменальные способности, и это решило выбор. Уродливого горбуна, надо думать, просто очаровала необычная красота мальчика, которой восхищались все современники. Кичливый, тщеславный магнат с первой минуты представил себе, что этот гениальный и красивый приемный сын со временем придаст великолепие молодому княжескому венцу Сулковских. Он уже видел его послом при дворах великих держав, фаворитом и приятелем королей и императоров.
Старт к запланированной карьере начался очень рано.
Через год после приезда Юзефа в Рыдзыну князь взял его с собой в длительное, почти трехлетнее путешествие по Европе.
Некоторые подробности этого путешествия живо напоминают приключения Гулливера в стране великанов. Так же, как тот великан, который первым нашел Гулливера, князь Август возил своего гениального воспитанника по разным городам и демонстрировал его, словно шарманщик дрессированную обезьяну. Разница заключалась только в том, что князь не брал за показ денег, ограничиваясь восторгами и комплиментами. Виднейшие интеллектуалисты европейских столиц собирались посмотреть на чудо-дитя польского магната и засыпали его вопросами из различных областей знания. Монархи и придворные награждали удачные ответы мальчика рукоплесканиями, совсем как в театре или в цирке. Особую симпатию к нему проявила королева Франции МарияАнтуанетта. Она сделала его своим пажом, одарила королевскими поцелуями, качала на королевских коленях.
Бедная габсбургская принцесса не предвидела, что этот прелестный польский "графчик" с большими бархатистыми глазами и блестящими темными локонами станет со временем одним из ярых якобинцев, который узаконит и одобрит гильотинирование "супругов Капет".
За время этого трехлетнего путешествия образование маленького Пепи не только не прерывалось, но даже шло интенсивнее. Вот что пишет об этом в "Верном портрете Юзесра Сулковского" сам князь Август:
"Мальчик не прерывал в путешествии занятия французским и польским... Приставлен к нему был учитель немецкого... С ним беседовали на исторические и географические темы... Его поощряли высказывать замечания о встреченных в дороге интересных вещах. По приезде в Париж... были наняты учителя танца и рисования, так как к этим искусствам он проявлял особую наклонность...
Зиму 1780 года, проведенную в Неаполе, он учился итальянскому языку. Потом возвратились в Париж почти для годичного пребывания в оном... Там ему излагали основы геометрии, оптики и механики. Там же начал изучать латынь, к коей вначале проявлял непреодолимую неприязнь. Весной 1781 года князь и княгиня совершили с ним путешествие во Фландрию, Голландию и Англию... Затем снова вернулись в Париж и там оставались несколько месяцев... В конце того же года была совершена поездка в Испанию и Португалию. Юзеф усвоил испанский..."
Столь убийственного темпа в учении не мог долго выдержать ни девятилетний, ни даже двенадцатилетний (если так угодно Ашкенази) мальчик. "После четвертого возвращения в Париж, - меланхолично сообщает в "Верном портрете" князь Август, - заметили, что Пепи уже не проявляет прежнего влечения к науке..."
После возвращения в Польшу осенью 1782 года Пепи, измученный путешествиями, беспрестанной долбежкой и публичными выступлениями, стал недомогать и все явственнее отставать в учении. Раздраженный и разочарованный опекун не забывает упомянуть об этом в "Портрете":
Весной 1807 года возвращались "из края италийского в польский" демобилизованные легионеры, спеша в формирующуюся на родине новую армию. Среди прочих возвращался и бригадный генерал Александр Рожнецкий, опытный штабист, свой человек в кругах французского генералитета.
По дороге в Варшаву Рожнецкий ненадолго остановился в Вельске переменить лошадей. Так как будущий начальник полиции Королевства Польского был человеком по натуре любопытным, то он принялся расспрашивать на постоялом дворе о всех видных жителях городка.
Между прочим ему указали на дом старой графини Сулковской.
Заинтересованный знакомым именем, он зашел под убогий кров, где увидел восьмидесятилетнюю, почти совсем слепую старушку. Он спросил ее, не родственница ли она часом прославленного адъютанта, которого часто видал с Бонапартом. Старая графиня без колебания ответила, что она его мать, и стала жаловаться генералу на свое тяжелое материальное положение.
Сообразительный штабист на лету ухватил, что выхлопотать у французов пенсию для этой "матери героя"
будет не только добрым деянием, но и отличным предприятием с точки зрения пропаганды как раз образующегося Варшавского Княжества. Сразу же по приезде в Варшаву он представил свой проект маршалу Даву, занимающемуся организацией нового "государства". Маршал согласился с генералом, что вопрос является вполне своевременным, в частности из-за слухов, разглашаемых врагами императора по поводу смерти Сулковского.
Облагодетельствование Маргерит-Софи де ФлевильСулковской было проведено в ускоренном порядке, поверх голов бюрократических инстанций. Маршал Даву при первой же оказии подсунул Наполеону на подпись готовый декрет, назначающий матери героя, отличившегося под пирамидами, пожизненную пенсию в 6000 франков ежегодно. Император немедленно подписал. Он еще великолепно помнил своего польского адъютанта, "который владел всеми европейскими языками и для которого не существовало никаких преград".
Удовлетворенный генерал Рожнецкий передал эту радостную весть в Вельск, после чего занялся своими делами. В Вельске это произвело невиданную сенсацию, а полуслепая француженка вдруг стала чем-то вроде народной героини. Но когда все, казалось бы, уже было улажено, вдруг возникли преграды и препятствия. В дело вступили обойденные министерские бухгалтеры, которых во всех странах и во все эпохи отличает одинаковая осторожность и подозрительность. Императорское министерство финансов неожиданно задержало выплату пенсии до представления официальных доказательств, что графиня Маргерит-Софи Сулковская действительно родная мать погибшего капитана Юзефа Сулковского. Какова была причина этого бюрократического требования, не известно. Может быть, поступил какой-нибудь доносик из Вельска, а может быть, просто заглянули в бумаги Юзефа, где матерью, скорее всего, считалась венгерка Келис.
В Вельске началось смятение. Бедная Маргерит-Софи и круг ее друзей, который после назначения ей пенсии изрядно расширился, не знают, что делать. Генерал Рожнецкий, занятый в столице государственными делами, недосягаем, а о том, чтобы обратиться в замок, и речи не может быть. После долгих раздумий старушка решается написать живущей в Варшаве княгине Каролине Сулковской, вдове князя Антония, "последнего канцлера Речи Посполитой".
Известная благотворительностью, княгиня Каролина живо заинтеровалась историей бедной родственницы и пригласила ее к себе погостить. "Мать героя" занимает у знакомых деньги и отправляется в Варшаву.
Но, несмотря на энергичные меры княгини, формалькостям нет конца. Оказалось, что и бумаги самой графини не совсем в порядке. Девичье имя этой дочери стряпчего из Нанси было просто Гийо. Это уже в Польше, нанявшись гувернанткой в один из магнатских домов, Маргерит-Софи для вящего шика взяла дворянскую фамилию своей матери "де Флевиль". Теперь это надо было доказывать, что также заняло много времени.
Наконец, после предварительных формальностей, 29 ноября 1808 года в варшавском дворце Сулковских на Рыма рекой улице собрался круг благожелателей для совершения нотариального акта, требуемого французским министерством финансов.
Два свидетеля, Гиацинт Бентковский, близкий родственник княгини Каролины, и доктор Карл Геффеле, ее личный лекарь, показали перед нотариусом Валентием Скорохуд-Маевским, что "графиня Сулковская, урожденная Маргерит-Софи де Гийо, ныне имеющая жительство в вышеуказанном дворце ее светлости княгини Каролины Сулковской, присутствующая при этом акте и принимающая оный, действительно является родной матерью погибшего несколько лет назад в Египте графа Юзефа Сулковского, личного адъютанта его величества императора французов и короля итальянского".
По представлении французским властям столь убедительного доказательства материнства секвестр с пенсии был незамедлительно снят. Графиня Маргерит-Софи Гийо-де Флевиль-Сулковская регулярно получала ее до самого крушения наполеоновской империи.
Приведенный нотариальный акт (в дополнение к предыдущим письмам), кажется, полностью подтверждает гипотезу историка Ашкенази. Вполне вероятно, что еще во времена встречи в Вельске между мачехой и пасынком имели место некие драматические признания, проясняющие тайну происхождения Юзефа. Если старая француженка действительно была его матерью, она после смерти мужа и отделения от бельских князей могла уже спокойно сообщить об этом сыну. А такое признание объясняло бы все дальнейшее отношение к ней Юзефа.
Но Скалковский, который сам обнаружил и опубликовал все упоминаемые документы, не отказался от своей концепции законного происхождения Юзефа Сулковского.
По мнению ученого, варшавские и венские письма Юзефа не могут служить доказательством материнства мадам де Флевиль. Они говорят только об отзывчивом сердце пасынка и о тяжелом материальном положении мачехи. А что касается нотариального акта, то он, вполне вероятно, был "организован" княгиней Каролиной и ее друзьями дома. Все они просто тронулись судьбой старой графини и не видели никаких оснований, чтобы оберегать карман французских оккупантов.
От резонов Скалковского трудно отмахнуться. Это был скрупулезнейший биограф Сулковского, который двадцать лет изучал его жизнь, и уж он-то знал ее лучше, чем кто-либо. Поэтому научный спор о родословной Юзефа следует считать неразрешенным. Герой двух театральных пьес, одной оперы и многих романов поныне остается сыном двух отцов и трех матерей.
Некоторым читателям может показаться странным, что в эскизном биографическом портрете я уделяю столько места генеалогическим вопросам. Но следует помнить, что эти споры современных историков являются всего лишь слабым отражением ауры, окружающей личность Юзефа Сулковского при его жизни. Сейчас все эти неясности в родословной вызывают разве что любопытство или пренебрежительную усмешку. А в то время они были причиной ежедневных терзаний впечатлительного мальчика, создавая вокруг него трудно выносимую атмосферу двусмысленности. Сын двух отцов и трех матерей в конце концов вынужден был стать ничьим сыном.
Принадлежа к двум общественным группам, он в конце концов возненавидел ту, где ему на каждом шагу давали понять, что он человек низкой крови и чужой окружающим. А это очень важно для каждого, кто интересуется генезисом общественного радикализма Юзефа Сулковского.
ОТХОД ОТ КНЯЗЕЙ
Другим спорным пунктом в биографии Юзефа являются причины его разрыва с магнатским родом князей Сулковских. В литературной легенде это выглядит иначе, нежели в свете исследованных историками документов.
Рыдзынское "княжество", куда поздней осенью 1777 года привезли пятилетнего (по документам) или же семилетнего (как угодно Ашкенази) Юзефа Сулковского, было довольно своеобразным миром, где в преизбытке кипели страсти и конфликты.
Специфический характер рыдзынского майора га был тесно связан с характером и наклонностями его владельца. Август Сулковский был типичным магнатом эпохи Просвещения. Космополитизм, столь характерный для тогдашней аристократии, проявлялся у князя Августа не только в любви к заграничным поездкам и чужеземным титулам, но и в покровительстве иностранцам, проживавшим на территории его владений.
Понятовские, Потоцкие и Чарторыские охотнее всего принимали у себя французов и итальянцев, Сулковкие же протежировали немцам. Князь Август, сын саксонского министра и брат австрийских фельдмаршалов, в короткое время так онемечил Лешно и Рыдзыну, что когда в 1774 году было решено основать там польскую школу, то сразу этого нельзя было сделать, так как во всей округе не нашлось нужного количества детей, говорящих попольски.
Сам князь также охотнее всего пользовался в разговоре и письме немецким языком, а двор его состоял исключительно из немцев, начиная от музыкантов придворной капеллы и кончая цирюльниками.
Но наряду с протестантами-немцами другой протежируемой категорией были католики-пиаристы, влияние которых после ликвидации ордена иезуитов непомерно возросло по всей Польше.
Князь поддерживал пиаристов как видный член Комиссии народного просвещения и как просветитель по наклонностям. Злые языки, однако, утверждали, что главной причиной княжеской симпатии к модному ордену были огромные деньги, которые Сулковские нажили, прибирая к рукам реквизированное имущество иезуитов.
Так это или не так, но в Рыдзыне возникла одна из первых в Польше пиаристских школ, а вскоре этот орден завладел и рыдзынским приходом. С этой минуты владения князя Августа стали ареной яростной религиозной войны.
Пиаристы, будучи инициаторами великой школьной реформы того времени, во многих отношениях были прогрессивнее иезуитов, но к иноверцам были непримиримы.
Постоянные стычки между приходскими священниками и ректорами школ, с одной стороны, и евангелистским населением - с другой, на долгие годы нарушили покой Рыдзыны. Стычки происходили по любому поводу: из-за строительства евангелистской кирхи, из-за школьной программы, из-за смешанных браков, из-за крещения детей от этих браков.
Были и другие конфликты. Становление пиаристской школы первоначально натыкалось на серьезные трудности. Дворяне воздерживались посылать детей в новую школу, вторя иезуитской пропаганде, что "с нынешними науками вера погибнет" или чго "на такой манер учиться - конец света накликать". Отпугивала и военная муштра, введенная в новую учебную программу. Старите ученики и молодые учителя опасались, что их под видом учения хотят забрать в солдаты. Но больше всего вредило новой школе отсутствие в Рыдзыне постоялого двора и пансионов для приезжих учеников, тем более что старые иезуитские школы приучили дворянскую молодежь учиться cum victu, то есть с жильем и коштом.
Для того чтобы устранить эти препятствия, князь Август позаботился о получении от Комиссии народного просвещения субсидии и устроил в Рыдзыне школьные интернаты, которые назывались в то время "конвиктами".
В течение нескольких последующих лет были созданы два таких пансиона: для "господ кавалеров" - по образцу королевской рыцарской школы в Варшаве, и "казеннокоштный" - для сыновей бедных дворян. Воспитанники привилегированного пансиона набирались из аристократических семей, преимущественно находящихся в родстве с Сулковскими, и расходы по их содержанию покрывали состоятельные родители. За воспитанников из "казеннокоштного" пансиона платила Комиссия просвещения.
Различие между двумя пансионами было весьма существенным. У "господ кавалеров" и комнаты и еда были гораздо лучше, да и воспитывали их лучше, тогда как "казеннокоштные", содержавшиеся на средства Комиссии, - а средства эти, проходя через различные инстанции рыдзынской администрации, поразительно уменьшались, - постоянно болели от сырости в помещениях и плохого питания, а если им случалось порвать привезенное из дома платье, то приходилось целые дни лежать в постели, так как ходить было не в чем. Учителя и воспитатели, которым платили в то время "с носа", также определяли свое отношение к воспитанникам в зависимости от материального положения последних.
Короче говоря, учреждение пансионов привело в Рыдзыне к усилению социальных различий в школьной жизни, что вызвало новые столкновения.
Этому во многом способствовали еще и конфликты среди преподавателей. В пансионы были набраны светские "мэтры" по разным дисциплинам, ими были преимущественно немцы, чего не могли потерпеть ректоры и преподаватели-пиаристы, блюдущие школьное дело в Рыдзыне, Между преподавателями-пиаристами и "мэтрами" не прекращались соперничество и интриги. И те и другие беспрерывно писали князю доносы и анонимки, обвиняя друг друга в самых страшных кознях. Под конец дошло даже до скандального судебного процесса. Из сохранившихся документов рыдзынского прихода, изученных профессором Стефаном Трухимом, можно восстановить формулы некоторых обвинений. Светскому "мэтру"
по имени Грэфе вменялось в вину, например, что он "живет с наложницей, каковая, будучи католичкой, не ведает, что есть костел или пасхальная исповедь". Иные анонимные доносчики обвиняли друг друга в "непомерном употреблении горячительных напитков и пьянстве, в надругательстве над святыми дарами, неосмотрительном допущении в пансион особ женского пола".
Пиаристов же чаще всего обвиняли в злоупотреблении телесными наказаниями. Одна такая памятная "порка"
имела место уже во время пребывания в пансионе Юзефа.
Жертвой ее пал пятнадцатилетний "казеннокоштный", совершивший какую-то мелкую провинность. Выросший на деревенском воздухе подросток не хотел подвергаться наказанию и долго отбивался от целой ватаги священников и слуг. Под конец его все же скрутили и безжалостно выпороли. Самолюбивый ученик близко принял это к сердцу и утром, уложив вещички, сбежал из Рыдзыны.
Всемогущий владелец майората и покровитель школьного дела мог, разумеется, имея хоть чуточку доброй воли, все эти конфликты в своем миниатюрном государстве успешно разрешить. Но его начинания скорее ухудшали атмосферу, нежели улучшали. Просветительская деятельность, после любви к заграничным путешествиям и иностранным орденам, являлась вторым его увлечением. Но увлечение это было эгоистическое и поверхностное - ныне мы просто сочли бы его обычным "хобби".
Горбатый владелец майората использовал любой предлог, чтобы похвалиться своими достижениями в области образования в великосветских кругах Варшавы.
По нескольку раз в год он приглашал в Рыдзьтну видных сенаторов, патронирующих школьную реформу. Сенаторы посещали школы и интернаты, присутствовали на экзаменах и выступлениях учеников. В заключение торжества сияющий магнат, как елка увешанный всеми иностранными регалиями, принимал в кругу гостей парал "господ кавалеров" и "казеннокоштных". И ученики бывали рады этим визитам, потому что кормили тогда лучше, а сырые, запущенные дортуары проветривались и просушивались.
Не из двухсотлетней давности документов рыдзынского прихода мы узнаем и закулисную сторону просветительской деятельности князя.
Глава рода Сулковских, человек непомерно богатый и не жалеющий денег на представительство, в повседневной жизни был человек прижимистый. Это ясно видно лз переписки, которую он во время заграничных путешествий вел с ректорами рыдзынских школ и интернатов.
Князь не выполняет никаких обязательств, не соблюдает условленных сроков, остается глухим ко всем просьбам школьных властей касательно ремонта и дальнейшего строительства интернатских помещений, прибегает к бесчисленным уловкам, только бы оттянуть выплату отпускаемых Комиссией народного просвещения субсидий, требует от ректоров расписок на большие суммы, нежели они получают на самом деле, и т. д., и т. д., и т. д.!
В таких условиях бедные пиаристы, дабы довести до конца строительство школ, вынуждены урезать обеденные порции своих воспитанников и экономить на их одежде.
Протесты и жалобы не помогали. Кичливый магнат не допускал даже малейшей критики в свой адрес. Энергичный и честный супериор Анджей Земенцкий, который пытался протестовать против некоторых действий князя Августа, был по его требованию отозван с должности.
На его место был назначен новый супериор Констанций Клопоцкнй, человек уступчивый, без собственного мнения, послушно принимающий все указания владельца майората. Подобным путем рыдзынский владыка убирал со своей дороги всех, кто только мог ему противоречить.
Такой была Рыдзына, где молодой Юзеф Сулковскин провел восемь лет, то есть почти треть своей короткой жизни. "Дон Пепи", как звал его по-испански князь Август, принадлежал к самым привилегированным рыдзынским ученикам. Однако это совсем не значило, что аномалии этого перегрызшегося мирка могли остаться для него незамеченными. "Господа кавалеры", так же как и "казеннокоштные", занимались в своих пансионах только после обеда и вечером. До обеда они находились в общей школе, где встречались с местными учениками, с сыновьями немецких служащих, экономов, ремесленников и бедной окрестной шляхты, немногим отличающейся от мужиков. А так как при средней школе находилось и приходское училище, то в пределах их наблюдений находились и крестьянские дети.
Этот повседневный распорядок заставлял встречаться представителей разных общественных слоев и делал возможным взаимный обмен взглядами. Надо думать, Юзеф Сулковский во многом это использовал.
Легко представить себе, что маленький дон Пепи должен был почерпнуть от своих товарищей, среди которых было много законных родственников князя Августа:
Сулковские из Плоцка, Лубы и Шембеки. "Господа кавалеры", завидуя выдающимся способностям и привилегированному положению младшего товарища в доме князя, наверняка не упускали возможности напомнить "подкидышу" его мутное происхождение.
Не удивительно, что Юзеф Сулковский больше льнул к бедным "казеннокоштным" и к самым обойденным судьбой школьным товарищам. С ними он завязывал дружбу, от них узнавал о манере правления князя Августа, который в сейме выступал с предложением об отмене крепостного права, а дома драл с мужика последнее, о жестокости и алчности немецких управляющих, об аферах и сделках арендаторов и ростовщиков.
Эти школьные рассказы являлись для Юзефа первыми, нередко наивно упрощенными социальными уроками и накрепко запечатлевались в его памяти. И много лет спустя, во время истальянской кампании, он будет представлять Бонапарту Польшу как страну несчастного крестьянства, угнетаемого шляхтой и арендаторами. До конца жизни сохранится в нем неприязнь к немцам и священникам.
Социальная дифференциация рыдзынской школы пробудила в мальчике поразительные для его возраста размышления. Как-то вернувшись из школы, он записал в своем дневнике: "Едва только жить начав, что я сотворил доброго для ближних своих? Каковы суть права мои на возвышение и отличие в обществе? Не следует ли подождать, пока я сам не заслужу сего?.."
Князю Августу не очень-то нравились эти плебейские наклонности воспитанника, если уж он ставил их на вид новому гувернеру, ксендзу Завадскому. В уже упоминаемом "Верном портрете" 1783 года князь Август с горечью заявлял: "Эти двое детей (то есть Юзеф и Теодора Сулковские) воспитывались среди неотесанной дворни, последствия чего у графа Юзефа сказываются и по сей день..."
Отношения между опекуном и воспитанником в течение этих восьми лет не всегда складывались благополучно.
Прав, вероятно, историк Ашкенази, считая, что князь Август приблизил к себе Юзефа главным образом для того, чтобы назло брату своему, Франтишеку де Паула, воспитать себе наследника. Но наряду с этим несомненно и то, что в выборе князя решающую роль сыграли личные качества мальчика. Ведь "второсортных" юных Сулковских, кроме Юзефа, было множество, и родители любого из них с превеликой радостью согласились бы отдать сына под опеку могущественному главе рода. Один из таких кандидатов был у князя Августа даже под боком. Еще до приезда Юзефа в Рыдзыну в тамошней школе приобщался к наукам некий Себастьян Сулковский, также родственник владельца майората. Но достаточно познакомиться с интеллектуальными данными этого Себастьяна, о коих гласит сохранившийся школьный табель, чтобы понять, что такого Сулковского князь не мог выбрать себе в наследники, даже пребывая в крайнем ожесточении против непутевого брата. За год до приезда Юзефа семнадцатилетний Себастьян Сулковский получил в школе следующие оценки: "Поведение - хорошее, прилежание - никакого, мыслительные способности никаких, польза от науки - никакой".
Зато дон Пепи был гениальным мальчиком. Это утверждают все "вспомнналыцики", сталкивавшиеся с ним во время пребывания в Рыдзыне.
Генерал Михал Сокольницкий, который прочитал после смерти Сулковского несколько лекции о нем в Париже, говорил:
"Этот молодой человек был одним из тех блистательных феноменов природы, столь трудно повторимых и столь быстро угасающих, что нам редко удается проникнуть во все их возможности... Я познакомился с ним на девятом году его жизни. Он был известен как чудо-ребенок, его называли "маленьким ученым"... Память его вобрала все сокровища всеобщей истории, географии и мифологии. Он великолепно разбирался в латинской и греческой литературе и абсолютно свободно, говорил на нескольких живых языках... Он не только знал имена всех известных авторов, но и названия их трудов, а при надобности мог цитировать целые куски малоизвестных произведений... При этих огромных познаниях он никогда не выскакивал, наоборот, ему было неприятно, когда его без нужды заставляли блистать этими изумительными знаниями..."
Далеко не глупый князь Август, вероятно, при первой же встрече с Юзефом оценил его феноменальные способности, и это решило выбор. Уродливого горбуна, надо думать, просто очаровала необычная красота мальчика, которой восхищались все современники. Кичливый, тщеславный магнат с первой минуты представил себе, что этот гениальный и красивый приемный сын со временем придаст великолепие молодому княжескому венцу Сулковских. Он уже видел его послом при дворах великих держав, фаворитом и приятелем королей и императоров.
Старт к запланированной карьере начался очень рано.
Через год после приезда Юзефа в Рыдзыну князь взял его с собой в длительное, почти трехлетнее путешествие по Европе.
Некоторые подробности этого путешествия живо напоминают приключения Гулливера в стране великанов. Так же, как тот великан, который первым нашел Гулливера, князь Август возил своего гениального воспитанника по разным городам и демонстрировал его, словно шарманщик дрессированную обезьяну. Разница заключалась только в том, что князь не брал за показ денег, ограничиваясь восторгами и комплиментами. Виднейшие интеллектуалисты европейских столиц собирались посмотреть на чудо-дитя польского магната и засыпали его вопросами из различных областей знания. Монархи и придворные награждали удачные ответы мальчика рукоплесканиями, совсем как в театре или в цирке. Особую симпатию к нему проявила королева Франции МарияАнтуанетта. Она сделала его своим пажом, одарила королевскими поцелуями, качала на королевских коленях.
Бедная габсбургская принцесса не предвидела, что этот прелестный польский "графчик" с большими бархатистыми глазами и блестящими темными локонами станет со временем одним из ярых якобинцев, который узаконит и одобрит гильотинирование "супругов Капет".
За время этого трехлетнего путешествия образование маленького Пепи не только не прерывалось, но даже шло интенсивнее. Вот что пишет об этом в "Верном портрете Юзесра Сулковского" сам князь Август:
"Мальчик не прерывал в путешествии занятия французским и польским... Приставлен к нему был учитель немецкого... С ним беседовали на исторические и географические темы... Его поощряли высказывать замечания о встреченных в дороге интересных вещах. По приезде в Париж... были наняты учителя танца и рисования, так как к этим искусствам он проявлял особую наклонность...
Зиму 1780 года, проведенную в Неаполе, он учился итальянскому языку. Потом возвратились в Париж почти для годичного пребывания в оном... Там ему излагали основы геометрии, оптики и механики. Там же начал изучать латынь, к коей вначале проявлял непреодолимую неприязнь. Весной 1781 года князь и княгиня совершили с ним путешествие во Фландрию, Голландию и Англию... Затем снова вернулись в Париж и там оставались несколько месяцев... В конце того же года была совершена поездка в Испанию и Португалию. Юзеф усвоил испанский..."
Столь убийственного темпа в учении не мог долго выдержать ни девятилетний, ни даже двенадцатилетний (если так угодно Ашкенази) мальчик. "После четвертого возвращения в Париж, - меланхолично сообщает в "Верном портрете" князь Август, - заметили, что Пепи уже не проявляет прежнего влечения к науке..."
После возвращения в Польшу осенью 1782 года Пепи, измученный путешествиями, беспрестанной долбежкой и публичными выступлениями, стал недомогать и все явственнее отставать в учении. Раздраженный и разочарованный опекун не забывает упомянуть об этом в "Портрете":