«Он должен быть где-нибудь здесь, – подумал Квиллер. – Нужно начать готовить ужин, тогда, возможно, кот вылезет из какого-нибудь шкафа».
   Квиллер пошёл на кухню, подошёл к холодильнику и носом к носу встретился со спокойным, невозмутимым Коко.
   Квиллер задохнулся:
   – Ты дьявол! И ты сидел здесь всё это время?
   Коко, застывший в нелепой позе на холодильнике, ответил ему коротким мяуканьем.
   – В чём дело, старина? Ты страдаешь?
   Коко раздражённо сменил позу: припал к холодильнику всем телом, согнул задние лапы под прямым углом и распушил шерсть над лопатками, подобно огромному созревшему одуванчику.
   – Тебе неудобно! Вот в чём причина. После ужина мы сходим наверх и возьмём твою подушку. Хорошо?
   Кот моргнул в ответ.
   Квиллер начал резать говядину.
   – Когда этот кусок мяса закончится, тебе придётся довольствоваться тем, что я смогу предложить, или поехать в Милуоки. Там ты будешь жить лучше, чем я.
   Когда Коко дожевал свою говядину, а Квиллер – бутерброд с салями, они пошли наверх, чтобы взять голубую подушку с холодильника Маунтклеменса. Его квартира сейчас была заперта, но у Квиллера по-прежнему оставался ключ, который критик дал ему неделю назад.
   Коко, странно помедлив на пороге, вошёл в комнату. Он бесцельно побродил, понюхал ковёр и уверенно направился в угол гостиной. Там его привлекли жалюзи на двери, и он обнюхал их края и петли с предельным вниманием.
   – Что ты ищешь, Коко?
   Кот сделал стойку на задних лапах и начал царапать дверь, потом опустился и принялся за ковёр.
   – Ты хочешь в кладовку? Зачем?
   Коко энергично царапал ковер, и Квиллера осенило. Он открыл двойные двери.
   В прежней жизни этого дома в кладовке находилась, возможно, швейная или мастерская. Сейчас окна были закрыты ставнями, и пространство заполняли шкафы с картинами, поставленными вертикальными рядами. Некоторые были в рамах, другие – просто растянутые холсты, но большинство представляли собой беспорядочное, бессмысленное нагромождение пятен краски.
   Коко прошёл внутрь кладовки и, жадно принюхиваясь, начал переходить от одного шкафа к другому. В дверцы одного, особенно его заинтересовавшего, он попытался просунуть лапу.
   – Хотел бы я знать, что означает это представление… – заметил Квиллер.
   Коко возбужденно завыл. Он попробовал всунуть одну лапу, потом другую. Наконец он подошёл к Квиллеру и потёрся о его ногу, после чего возобновил свои попытки.
   – Ты, должно быть, хочешь, чтобы я тебе помог. Давай посмотрим, что в этом шкафу. – Квиллер достал картину в рамке, которая заполняла узкий паз, а Коко схватил что-то зубами.
   Квиллер отобрал у кота маленький тёмный предмет и внимательно рассмотрел его. Что бы это могло быть? Мягкий… пушистый… легкий…
   Коко возмущённо завыл.
   – Извини, – сказал Квиллер. – Мне просто любопытно. Это же Мятная Мышь!
   Он бросил пахнущую мятой игрушку коту, который тотчас сжал её в передних лапах и принялся кататься по полу.
   – Пойдём отсюда. – Квиллер попытался засунуть картину на место, попутно разглядывая её. Это был сказочный пейзаж, заполненный безголовыми телами и бестелыми головами. Он скривился и поспешно засунул картину в шкаф. Итак, здесь был тайник Маунтклеменса.
   Квиллер просмотрел ещё несколько картин. Одна из них представляла собой набор чёрных линий на белом фоне – некоторые параллельные, некоторые пересекающиеся. Он удивленно поднял брови. Другой холст был покрыт серой краской – лишь серая краска и подпись в нижнем углу. Потом ему попалась картина с яркой пурпурной сферой на красном поле, и Квиллер почувствовал, что у него начала болеть голова.
   Следующая картина, на которую упал его взгляд, вызвала особое состояние усов Квиллера. Импульсивно он спикировал на Коко, подхватил его и бросился вниз по лестнице.
   Он подбежал к телефону, набрал номер, который знал наизусть.
   – Зоя? Это Джим. Я нашёл здесь, в этом доме, нечто такое, что хотел бы тебе показать… Картину… Картину, которая тебя заинтересует. Мы с Коко поднялись в квартиру Маунтклеменса за подушкой, и кот привёл меня в кладовку. Он очень настаивал. Ты никогда не поверишь, что мы там нашли… Обезьяну… Картину с обезьяной!.. Ты сможешь приехать?
   Вскоре подъехало такси. Поверх широких спортивных брюк и свитера Зоя набросила меховое манто. Квиллер с нетерпением ждал её. Он принёс картину с обезьяной в свою комнату и водрузил на камин.
   – Это она! – воскликнула Зоя. – Это вторая половина Гиротто! Это её искал Эрл!
   – Ты уверена?
   – Это несомненно Гиротто, его стиль невозможно не узнать. И тот же самый жёлто—зелёный фон! К тому же разве ты не видишь – кусочек одежды балерины на правой кромке картины!
   Они смотрели на холст, пытаясь ввести в логические рамки свой мысленный хаос.
   – И если это пропавшая половина…
   – Что это означает?
   Зоя внезапно побледнела. Она села и прикусила нижнюю губу. В Эрле Ламбрете эту манерность Квиллер находил неприятной. У Зои же получалось трогательно. Она медленно произнесла; – Маунтклеменс знал, что Эрл охотится за этой обезьяной. Он был одним из тех, кто хотел купить балерину. И неудивительно: он нашёл обезьяну!
   Квиллер начал нервно теребить усы ногтем большого пальца. Он спрашивал себя, мог ли Маунтклеменс убить Эрла Ламбрета, для того чтобы завладеть балериной. И если это было так, зачем он оставил картину в доме? Может, он забыл, что убрал её в кладовку?
   Усы Квиллера дрогнули. Он вспомнил сплетню об отношениях Зои и Маунтклеменса.
   Зоя напряжённо смотрела на свои руки, плотно зажатые между коленями. Словно почувствовав вопрос во взгляде Квиллера, она подняла глаза и внезапно вскрикнула:
   – Я презирала его! Я презирала его!
   Квиллер терпеливо и сочувственно ждал.
   – Он был высокомерный, скупой, властный человек, – продолжала Зоя. – Я ненавидела Маунтклеменса и тем не менее была вынуждена потакать ему по ряду причин.
   – По каким причинам?
   – Разве ты не знаешь? Как критик он благосклонно относился к моим картинам. Если бы я разозлила его, он мог бы разрушить мою карьеру, и не только мою, но и Эрла тоже! Что я могла сделать? Я флиртовала – осмотрительно, как мне казалось. Потому что это было то, во что Маунтклеменс хотел играть. – Зоя возбужденно теребила сумочку. – И потом ему пришла в голову мысль, что я должна оставить Эрла и уехать с ним.
   – И как ты вышла из этого положения?
   – Это был тонкий маневр, поверь! Я сказала или намекнула, что хотела бы принять его предложение, но старомодное чувство верности привязывает меня к мужу. Какой поступок! Я чувствовала себя как героиня немого фильма!
   – И это решило проблему?
   – К сожалению, нет. Он продолжал свои атаки, и меня засасывало всё глубже и глубже. Это был какой-то кошмар! Я жила в постоянном напряжении от вынужденной лжи.
   – Твой муж не знал о том, что происходит?
   Зоя вздохнула:
   – В течение долгого времени он и не подозревал. Эрл был так погружен в свои собственные проблемы, что оставался слеп и глух ко всему окружающему. Но случайно до него дошли слухи, последовала ужасная сцена. В конце концов я убедила его, что попала в отвратительное положение поневоле.
   Зоя снова начала нервно открывать и закрывать сумочку. Запинаясь, она сказала:
   – Знаешь, Эрл, кажется, цеплялся за меня, несмотря на то что мы не были больше близки, – надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду. Когда я решила выйти за него замуж, Эрл вцепился в меня, потому что мне везло в жизни. А он родился неудачником. Его единственным достижением была счастливая случайность – находка половины Гиротто, единственная цель – найти вторую половину картины и разбогатеть
   – Маунтклеменс мог убить твоего мужа?
   Зоя беспомощно посмотрела на него:
   – Не знаю. Просто не знаю. Он не сделал бы столь решительного шага, чтобы получить меня. В этом я уверена! Он не был способен на такую страстную любовь. Но он мог бы пойти на это, чтобы получить меня в придачу ко второй половине Гиротто.
   «Неплохая компенсация за убийство», – подумал Квиллер.
   Вслух он заметил:
   – Маунтклеменс питал страсть к искусству.
   – Только как к форме богатства. Чтобы собирать и копить. Он не делился тем, чем владел. Он даже не хотел, чтобы люди знали о его невероятных сокровищах.
   – На какие деньги он приобретал всё это? Определенно не за гонорары, получаемые в «Прибое».
   Зоя оставила его вопрос без ответа. Она, казалось, вжалась в стул.
   – Я устала. Я хочу домой.
   – Сейчас я вызову такси.
   – Спасибо за то, что понял меня.
   – Я польщён твоим доверием.
   Зоя прикусила губу:
   – Я могу признаться: когда Эрла убили, моей реакцией был скорее страх, чем печаль, – я боялась Маунтклеменса и того, что произойдет дальше. Теперь, когда страха нет, я могу только радоваться.
   Квиллер провожал взглядом исчезающее в темноте такси с Зоей. Его интересовало, подозревала ли она Маунтклеменса с самого начала. Был ли критик одним из врагов Эрла, одним из тех «важных» людей, о которых она побоялась сообщить полиции? С другой стороны, зачем такому человеку, как Маунтклеменс, которому было что терять в жизни, идти на риск и убивать только для того, чтобы получить женщину и ценное полотно? Квиллер терялся в догадках.
   Потом его мысли вернулись к обезьяне, водруженной на камин в его комнате. Что будет с ней сейчас? Вместе с рисунками Рембрандта и Ван Гога обезьяна Гиротто отправится к этой женщине из Милуоки, которая вряд ли сможет оценить её значимость. По всей вероятности, она возненавидит эту безобразную вещь. Как легко было бы…
   Мысль начала оформляться: «Сохранить её… Ничего не сказать… Отдать её Зое…»
   Он вернулся в комнату, чтобы ещё раз взглянуть на обезьяну. На камине перед холстом, как часовой, сидел Као Ко Кун, укоризненно глядя на Квиллера.
   – Ладно, твоя взяла, – сказал репортёр. – Я сообщу об этом полиции.

ЧЕТЫРНАДЦАТЬ

   В четверг утром Квиллер позвонил Лоджу Кендалу в пресс-центр главного управления полиции.
   – Я собрал кое-какую информацию по Ламбрету и Маунтклеменсу. Почему бы тебе не пригласить парней, расследующих эти убийства, на обед в клуб?
   – Давай перенесём это на ужин. У Хеймса и Войцека ночная смена.
   – Как ты думаешь, захотят ли они обсуждать это дело?
   – О, несомненно. Особенно Хеймс. Хоть он и производит впечатление разгильдяя, голова у него работает, как компьютер.
   – Я приеду в клуб пораньше и закажу столик наверху, где потише, – предложил Квиллер. – В шесть часов подойдёт?
   – Давай на шесть пятнадцать. Я не обещаю, но попытаюсь доставить их туда.
   Квиллер записал «шесть пятнадцать» на своем настольном календаре и нехотя подумал о том, что пора садиться за работу. Он заточил несколько карандашей, очистил поднос для скрепок, наполнил баночку для клея, привел в порядок груду бумаг: Потом достал черновик интервью с Батчи Болтон и снова убрал его. Не стоит торопиться: фотолаборатория ещё не сделала снимки. Без особых усилий он нашёл веские причины для того, чтобы отложить большую часть других незаконченных работ.
   У него не было настроения работать. Он был слишком занят размышлениями о том, как «Дневной прибой» отреагирует на то, что один из её сотрудников оказался убийцей.
   Квиллер представил себе смущение редактора, если полиция навесит убийство Ламбрета на Маунтклеменса. Было нетрудно вообразить и то, как другие газеты поизгаляются, пронюхав об этой скандальной истории… Хотя вряд ли. Газетчики скорее всего просто дадут отчёт о расследовании и не позволят себе насмешки по адресу редакции.
   Квиллеру нравился Маунтклеменс. Этот человек был замечательным хозяином, умным писателем, бессовестным эгоистом, почитателем котов, бесстрашным критиком, скрягой, когда дело касалось электрических лампочек, сентиментальным по отношению к старым домам и вообще непредсказуемым человеческим существом. Он мог быть кратким сегодня и общительным завтра, как в ту ночь, когда он услышал об убийстве Ламбрета.
   Репортёр посмотрел на свой календарь. До шести пятнадцати не было назначено никаких встреч. Шесть пятнадцать – час, когда для Эрла Ламбрета остановилось время. Шесть пятнадцать? Квиллер почувствовал покалывание в усах. Шесть пятнадцать! Тогда у Маунтклеменса есть алиби!
   В двадцать минут седьмого прибыли полицейский репортёр и двое из отдела по расследованию убийств – Хеймс, очень дружелюбный, и Войцек, очень деловой.
   – Это твой кот умеет читать? – спросил Хеймс
   – Он умеет не только читать, – ответил Квиллер. – Он умеет читать задом наперёд, и не смейтесь. Я пошлю его в школу ФБР, когда подрастёт, и, возможно, он получит там работу.
   – У него будет всё хорошо. Коты рождены для того, чтобы совать нос в чужие дела. У моих детей есть кот, который лезет везде. Он стал бы прекрасным копом или хорошим репортёром. – Хеймс просмотрел меню. – До того как я сделаю заказ, – кто платит за ужин? «Прибой»? Или мы, низкооплачиваемые стражи общественного порядка?
   – Кендал сказал нам, что ты хочешь поговорить об убийствах, – перешёл к делу Войцек, обращаясь к Квиллеру.
   – Я собрал несколько фактов. Хотите услышать всё сейчас или сначала сделаете заказ?
   – Давай послушаем.
   – Отлично. Вот что я хочу сообщить. Вдова Ламбрета, кажется, очень доверяет мне, и она рассказала кое-что интересное. А кое-что я и сам нашел в квартире Маунтклеменса.
   – Что ты там делал?
   – Искал игрушку Коко. Это старый носок, заполненный высушенной мятой. Он бесился, потому что не мог найти его.
   – Наш кот тоже без ума от кошачьей мяты, – заметил Хеймс.
   – Это не кошачья мята. Это свежая мята, которую Маунтклеменс выращивал в горшках на подоконнике.
   – Одно и то же, – сказал Хеймс. – Кошачья мята тоже из семейства мятных.
   – Итак, что же ты нашёл, кроме игрушки? – спросил Войцек.
   – Картину, которая изображает обезьяну, звонящую в колокол. Я позвонил миссис Ламбрет, она приехала и сразу узнала полотно.
   – Чем же эта обезьяна примечательна?
   – Она имеет отношение к картине с балериной работы Гиротто в галерее Ламбретов.
   – Моя жена купила похожую за пятнадцать долларов, – вставил Хеймс.
   – Гиротто написал много балерин, – пояснил Квиллер. – Его репродукции очень популярны. Но эта картина уникальна. Холст был разорван, и две части проданы отдельно. Ламбрет владел половиной с подписью Гиротто и охотился за другой половиной, на которой изображена обезьяна. Сложенные вместе и восстановленные, они будут стоить сто пятьдесят тысяч долларов.
   – Люди получают в наши дни такие большие и нелепые деньги за какие-то картинки, – сказал Хеймс – Неужели ещё есть охотники до этой мазни?
   – Ты нашёл отсутствующую половину… начал Войцек.
   – В кладовке в квартире Маунтклеменса, – окончил Квиллер.
   – В кладовке? Ты и впрямь занимался сыском, а? Усы Квиллера протестующе вздернулись, и он успокаивающе пригладил их.
   – Я искал кошачью…
   – Хорошо, хорошо. Значит, это выглядит так, словно Маунтклеменс убил человека, чтобы завладеть портретом дамы в короткой юбке. Что ты ещё знаешь?
   Квиллер, раздражённый бесцеремонностью Войцека, почувствовал, что его желание сотрудничать с ними ослабевает. Он сказал себе: «Пусть они сами раскапывают свои паршивые улики».
   – Маунтклеменс, по-видимому, имел виды на миссис Ламбрет.
   – Она сама тебе это рассказала? Квиллер кивнул.
   – Женщины всегда так говорят. Сама-то она интересовалась Маунтклеменсом?
   Квиллер покачал головой.
   – Запутался, – констатировал общительный Хеймс. – Итак, этот негодяй приехал домой, сделал харакири во дворике, после чего проглотил нож, чтобы скрыть доказательство самоубийства и бросить подозрение на бедную вдову. Передай мне, пожалуйста, масло.
   Войцек бросил на своего партнёра нетерпеливый сердитый взгляд.
   – Однако, – сказал Квиллер холодно, – у Маунтклеменса есть алиби. И он сделал паузу, подождав, какой будет реакция.
   Кендал был весь внимание; Войцек вертел в руках ложку; Хеймс намазывал маслом ещё одну булочку.
   Квиллер продолжил:
   – Ламбрета убили в шесть пятнадцать согласно электрическим настольным часам, которые остановились, но Маунтклеменс должен был в три часа улететь в Нью-Йорк. Я сам покупал для него билет на самолет.
   – Билет ты ему купил, – сказал Хеймс – но откуда ты знаешь, что он им воспользовался? Возможно, он обменял билет и улетел на семичасовом самолете, после того как в шесть пятнадцать убил Ламбрета… Забавная штука с этими часами, которые остановились в шесть пятнадцать. Они не были повреждены, просто вилку выдернули из розетки на стене. Убийца инсценировал ужасную драку: он положил часы на пол и отключил питание, таким образом точно зафиксировав время убийства. Если бы драка была подлинной и часы были сброшены на пол в разгаре борьбы, они, несомненно, были бы повреждены. Даже если предположить, что часы остались целыми, они продолжали бы идти. Правда, штепсельная вилка могла бы выскочить из настенной розетки в результате падения. Однако, если посмотреть на положение стола, на расположение розетки и место, где были найдены часы, сомнительно, чтобы такое падение могло отсоединить вилку случайно. Итак, очевидно, что убийца предпринял определенные шаги с целью зафиксировать время убийства, чтобы впоследствии иметь алиби, после чего улетел на более позднем самолете… Принимая во внимание всё вышесказанное, делаем вывод, что ваш критик с его билетом на трехчасовой самолет действительно убийца.
   – Мы запросим аэропорт, – сказал Войцек.
 
   После того как детективы ушли, Квиллер и Лодж Кендал выпили ещё по чашечке кофе, и Квиллер сказал:
   – Ты говорил, что у Хеймса мозг работает, как компьютер. Нот уж, скорее как бетономешалка.
   – Я думаю, он прав, – ответил Кендал. – Могу поспорить, что Маунтклеменс попросил тебя взять ему билет на самолет явно с целью подчеркнуть, что в три часа он улетает. Потом он улетел на более позднем самолете. Ламбрет без колебаний впустил Маунтклеменса в галерею после закрытия, и Маунтклеменс, вероятно, застал его врасплох и убил.
   – С одной-то рукой?
   – Он был высоким. Он подошел к Ламбрету сзади, схватил его за горло протезом и вонзил резец в незащищенное горло Ламбрета здоровой левой рукой. Потом создал беспорядок в офисе, отсоединил часы, повредил некоторые картины, чтобы оставить ложные улики, и улетел в Нью-Йорк.
   Квиллер покачал головой:
   – Не могу представить себе Маунтклеменса с резцом в руке.
   – У тебя есть более правдоподобная версия?
   – Есть одна, но она ещё не выкристаллизовалась. Однако с её помощью можно было бы объяснить все три смерти… Что в этом пакете?
   – Плёнки, которые полиция конфисковала. На них ничего нет, только заметок по искусству. Они тебе нужны?
   – Я отдам их Арчи, – сказал Квиллер. – И возможно, напишу что-то вроде некролога, который будет напечатан рядом с последней колонкой Маунтклеменса.
   – Поаккуратнее выражай свои соболезнования. Возможно, ты будешь писать некролог убийце.
   Усы Квиллера упрямо топорщились.
   – У меня есть предчувствие, что Маунтклеменс улетел на этом трехчасовом самолете, – сказал он.
   Когда Квиллер приехал домой с пленкой под мышкой, было около восьми часов, и Коко встретил его возле двери нетерпеливыми криками. Кот был не в восторге от весьма небрежного расписания приёма пищи.
   – Если бы ты мог говорить, я не сидел бы в пресс-клубе так долго, – объяснил репортёр, – и ты бы получал свой ужин вовремя.
   Коко заложил левую лапу за правое ухо и дважды коротко лизнул левую лопатку.
   – Я полагаю, ты можешь отлично объясняться, – задумчиво сказал Квиллер. – Просто я не всегда могу тебя понять.
   После ужина кот и человек поднялись наверх к диктофону на столе критика, и Квиллер поставил одну из кассет. Резкий голос покойного Джорджа Бонефилда Маунтклеменса, ещё более гнусавый из-за невысокого качества аппаратуры, заполнил комнату.
 
   Для публикации в воскресенье, восьмого марта. Серьезные коллекционеры современного искусства тайно приобретают все доступные работы знаменитого итальянского художника Скрано. По причине плохого здоровья художник, в течение двадцати лет живший в уединении на Умбрийских холмах, больше не в состоянии писать картины, которые дали ему право называться мастером современности.
   Последние картины Скрано сейчас, по словам его Нью-йоркского агента, на пути в Соединенные Штаты, и ожидается, что цены на них будут очень высоки, В моей собственной скромной коллекции есть небольшое полотно Скрано, написанное в пятьдесят восьмом году. Мне раз двадцать предлагали её первоначальную стоимость. Нет необходимости говорить, что я не согласился.
 
   Потом была пауза, несколько дюймов пленки прокрутилось с задумчивым шорохом. И снова раздался гнусавый голос, уже с более небрежной интонацией:
 
   Коррекция! Редактор, удалите два последних предложения.
 
   И после небольшой паузы:
 
   Работы Скрано выставляются в галерее Ламбретов, которая скоро откроется, как это было объявлено. Галерея была закрыта на следующий день после трагедии двадцать пятого февраля, и мир искусства оплакивает… Коррекция! Местный мир искусства оплакивает уход влиятельной и уважаемой фигуры…
   Несмотря на возраст и болезнь художника, работы Скрано объединяют в себе технику старого мастера, веяния нового времени, проницательность мудреца и выразительность…
 
   Коко сидел на столе, зачарованно глядя на пленку и сопровождая её движение гортанным мурлыканьем.
   – Узнаёшь своего компаньона? – спросил Квиллер печально. Он сам был под впечатлением последних слов Маунтклеменса.
   Когда плёнка на большой скорости отматывалась назад, Коко склонил голову и энергично потёрся о край диктофона.
   – Кто его убил, Коко? – спросил Квиллер. – Мне кажется, ты знаешь.
   Кот сел на задние лапы и пристально посмотрел на Квиллера своими широко расставленными глазами. Синева исчезла, и глаза зияли большими чёрными пустотами. Кот слегка покачивался.
   – Ну давай! Говори! Ты должен знать, кто его убил. Коко закрыл глаза и издал скорбный писк.
   – Ты должен был видеть, как это случилось. Во вторник ночью. За окном во двор. Коты могут видеть в темноте, не так ли?
   Кот передёрнул ушами и спрыгнул на пол. Квиллер наблюдал, как Коко бесцельно бродит по комнате, заглядывая под стол здесь и шкаф там, всматриваясь в холодную черноту камина, осторожно касаясь лапой электрического провода. Потом он выбросил голову вперед и немножко вниз и, петляя, побежал по длинному холлу в кухню. Квиллер последовал за ним.
   Пробегая мимо спальни, Коко мимоходом понюхал дверь.
   На пороге кухни он остановился, пробормотал что-то, потом повернулся и побежал обратно, к гобелену, который покрывал большую часть стены напротив двери в спальню.
   На гобелене была выткана сцена, изображающая королевскую охоту, с лошадьми, соколами, собаками и разной дичью. Тусклый свет и время сделали фигуры почти неразличимыми, но Коко проявил ярко выраженный интерес к дичи, которая заполняла один угол гобелена.
   Интересно, задумался Квиллер, правда ли, что коты понимают содержание картины?
   Коко осторожно коснулся гобелена лапой. Потом он встал на задние лапы и замотал головой из стороны в сторону, как кобра. Потом, упав на все четыре лапы, понюхал нижний край гобелена, который слегка касался пола.
   – За этой штукой что-то есть? – спросил Квиллер. Он поднял один угол тяжелого гобелена и не увидел ничего, кроме чистой стены. Тем не менее Коко издал довольный крик. Квиллер поднял угол выше и кот, счастливо завопив, бросился на стену.
   – Подожди минутку.
   Квиллер сходил за электрическим фонариком и посветил между гобеленом и стеной. Ему открылся край дверного проёма как раз в том месте, где Коко нюхал, тёрся и выражал голосом своё возбуждение.
   Квиллер с трудом протискивался между тяжелым гобеленом и стеной до тех пор, пока не уткнулся в запертую на засов дверь. Засов открылся легко, и дверь зависла над узкой лестницей, которая вела вниз, где была ещё одна запертая дверь. На первый взгляд это могло показаться служебной лестницей.
   На стене висел выключатель, но электрической лампы не было. Квиллер не удивился. Он спустился, светя себе электрическим фонариком. Если вторая дверь вела в заднюю квартиру, которую критик планировал использовать под хранилище, – там могут оказаться самые невероятные сокровища!
   Коко уже давно спустился вниз и ждал его с нетерпением. Квиллер подхватил кота и открыл дверь.
   Он оказался в большой старомодной кухне с зашторенными окнами и затхлым воздухом. Здесь было тепло. Это была скорее мастерская, чем кухня. Об этом говорили мольберт, стол, стул и койка возле стены. На полу стояли холсты без рамок, повернутые к стене.
   Одна дверь вела в маленький дворик. Вторая, по направлению к фасаду дома, открывалась в гостиную. Квиллер посветил фонариком на мраморный камин и богато украшенный встроенный буфет. Больше в гостиной ничего не было.
   Коко изогнулся, желая вырваться на свободу, но кругом было так пыльно, что Квиллер сильнее сжал кота и снова вернулся в кухню-мастерскую.
   Одна картина стояла на раковине, упёртая верхним краем в сушилку для чашек. Это был портрет синевато-стального робота на красно-ржавом фоне, волнующе реальный и подписанный: «О. Наркс».