Брайан Фрэнсис. Джим Хокинс и проклятие Острова Сокровищ

   Пытаясь понять, что же ранило его руку, Распен приостановился, и Сильвер налетел на него, стараясь вонзить в него кинжал. Распен его оттолкнул, и оба они сцепились врукопашную.
   Сильвер ткнул большим пальцем горбуну в глаз, и горбун вырвался из его рук. Он нанес Сильверу мощный удар в висок, а затем впился ему в лицо зубами и стал раскачивать Сильвера из стороны в сторону – человеку на одной ноге трудно держать равновесие. Сильвер закричал и отбросил горбуна. Лицо Джона заливала кровь. Хуже того – самообладание стало его покидать, а во всех схватках и других его действиях, которые мне приходилось видеть, он побеждал за счет самообладания.
   Распен почувствовал это и ринулся в наступление. Сильвер поспешно протянул ко мне руку – за саблей, которую я ему и подал, но горбун ударил Сильвера по руке ногой и сабля упала на палубу. При каждом резком движении огромный холм из плоти меж плечами горбуна отвратительно подрагивал.
   Сильвер снова оттолкнул его, и тут наступил миг, какой бывает в любом бою, – миг затишья, когда ничего не происходит, противники яростно глядят друг на друга, а затем, чаще всего, опять бросаются в бой с новой, еще более дикой яростью. Так случилось и с этой парой: Распен рванулся вперед, словно сдвинувшаяся с места гора.
   На помощь Сильверу пришла его сообразительность. Он использовал инерцию горбуна, схватив его за волосы и протолкнув дальше вперед. Распен всем лицом ударился о фальшборт, а Сильвер, двигаясь с такой быстротой, какой я у него еще не видел, подобрал саблю и проткнул горб Распена насквозь, пришпилив горбуна к обшивке. Горбун кричал, не переставая, и пытался освободиться. А Сильвер остался безоружным.
   Я крикнул: «Джон!» Он повернулся ко мне, а я наклонился, схватил с настила молоток, который ударил капитана Рида, и подал его Сильверу рукояткой вверх. Он схватил молоток, но, когда попытался ударить им Распена по голове, горбун мощным рывком освободился и принялся носиться по палубе. Кровь делала его темную одежду еще более темной. Он так мотался из стороны в сторону, что Сильверу не удавалось нанести ему точный удар.
   Краснолицый военный выбежал вперед. Сильвер со всей силой ударил его молотком в лицо. Мы все услышали треск лицевых костей, и краснолицый пьяница упал. Тогда Сильвер, используя Распена как подпорку, схватился за эфес сабли, торчавший из отвратительного горба, и, орудуя им, как рукоятью, погнал горбуна на Молтби. Тот отскочил назад.
   Впрочем, на самом деле все они отскочили назад, расступившись, как волна перед носом корабля, а затем я услышал треск дерева и понял, что Сильвер швырнул Распена о поручни «Испаньолы». Мне плохо было видно ту часть палубы, и я пробежал вперед, поближе к поручням. Тут раздался вопль, затем всплеск, и я увидел, как Распен с размаху упал в воду вместе с саблей Долговязого Джона Сильвера, торчащей по обе стороны горба.
   Теперь Сильвер попал в беду: его атаковали сразу двое матросов с брига, скорее всего, для того, чтобы заслужить одобрение Молтби. Я подбежал к ним и принялся наносить им удары шпагой. Сильвер тоже отбивался изо всех сил. Он извлек откуда-то нож и прямо-таки рассек надвое лицо одного из матросов. Мы с Джоном смогли добраться до его уголка возле люка, где он, пока я стоял перед ним и размахивал шпагой, крича как бешеный на всех приближавшихся, свинтил свой костыль и отступил в более безопасное место.
   Однако относительный контроль над обстоятельствами теперь был утерян. Гибель Игана, за ним – Распена и, по всей видимости, наступившая смерть краснолицего пьяницы привели к объявлению войны. По числу людей мы были приблизительно равны, но не по умению; к этому времени я уже понял, что команда Молтби была скорее военной, чем флотской. Они снова пошли на нас в атаку, а Молтби кричал им, чтобы не давали нам пощады и перебили всех до одного.
   И вдруг, несмотря на шум, я и все, кто там был, услышали вопль. Это был совсем иной звук, похожий на вой дикого зверя. Я сразу же понял, чем была вызвана моя тревога, когда я увидел Грейс. Она отыскала ключи в кармане моего камзола и освободила Тейта.

34. Последние, самые долгие минуты

   Что делает человека столь свирепым? Неужели всем нам становится свойственно такое, если приходится жить под палящим солнцем и биться за свою жизнь, подобно диким зверям? Эти вопросы постоянно возникают у меня в голове, и порой – по утрам – мне представляется, что я встречал таких одичавших людей именно потому, что задавался этими вопросами. Впрочем, все равно: мне пришлось видеть слишком много таких людей, и я не желал бы встретиться с ними снова.
   Я понимаю, почему ломаю над этим голову. Потому что за их дикой жестокостью, за их яростью и гневом я могу разглядеть какую-то наивность, какую-то простоту, будто душа такого человека отыскала только один путь – путь свирепой жестокости, чтобы привлечь к себе внимание, чтобы пробить себе дорогу в нашем неравном мире.
   Тейт обладал этим свойством: я это видел. Сильвер – тоже, хотя в нем это было не столь очевидно. Не могу утверждать, что оно было у Распена, но что-то в нем (его муки в самые последние мгновения его жизни) меня глубоко тронуло. Он походил на быка, которого забивают, и так и умер: его огромная обритая голова, его уродливое тело и ноги в гетрах – все содрогалось.
   С Тейтом было иначе: я разглядел в нем это качество, когда увидел, как на острове Сильвер обманул его с такой легкостью и простотой; меня озадачило, что столь свирепый боец так легко попался на удочку. Я снова разглядел в нем это теперь, когда он, вопя, рванулся на палубу с трапа баковой надстройки с широким ножом в руке. Где он раздобыл этот нож? Я не отважился спросить и так никогда и не спрашивал.
   Когда он ворвался в самую гущу схватки, все сражающиеся расступились, чтобы взглянуть на него. Тейт остановился и в изумлении посмотрел вокруг. Рот его приоткрылся словно в полуулыбке, и он стал вглядываться в нас, как деревенский парень, попавший в город. Но от него исходила такая свирепость, что те, кто был к нему ближе других, отшатнулись.
   Тут он увидел Молтби и прыгнул вперед, как огромная обезьяна. Молтби выкрикнул какую-то команду, и трое матросов бросились на Тейта. Размахнувшись ножом, он резанул первого по глазам, второго ударил рукоятью в переносицу, а третий получил удар ножом под ребра – и все это с невероятной быстротой. Кто-то из троих отступил в боли и страхе, кто-то упал, умирая.
   Теперь вперед вышли «джентльмены» Молтби, а они – как профессионалы – кое-что понимали, в частности, что нельзя вступать с Тейтом в ближний бой. Все трое встали вокруг него, нацелив в него шпаги таким образом, что он оказался как бы ступицей колеса, а они и их шпаги – спицами. Похоже было, что им удалось сдержать Тейта, особенно когда к ним присоединились еще двое.
   Однако невозможно сражаться с человеком, который не имеет понятия о том, что представляет для него опасность. Те, кто его удерживал, не насмехались над ним, хотя могли бы поддаться такому соблазну, скорее, проявляли к нему уважение и просто старались не дать ему двигаться. Напрасно! Он схватил одну шпагу за лезвие и, хотя оно впилось ему в руку, вырвал оружие у его владельца. «Джентльмен» отскочил. Тейт было последовал за ним, но передумал.
   Почти сразу же вслед за этим, пока Тейт рассматривал рассеченную ладонь, в него был направлен новый удар шпаги. Это сделал самый умелый из дуэлянтов, подвижный и ясноглазый, и на вид человек воспитанный, насколько можно судить по внешности. Тейт поднял руку, так что клинок прошел под нею, а сам бросился на этого человека и всадил ему нож куда-то в лицо, кажется, под правый глаз. Мы все услышали глухой удар. Дуэлянт упал, и Тейт схватил его шпагу.
   Третий «джентльмен» отважно напал на Тейта, попытавшись пронзить его насквозь. Он сразу же упал, получив удар шпагой в шею. Он умер быстро, на лице его было написано отчаяние.
   Все это время я старался внимательно следить за происходившим, избегая угроз собственной жизни. Кроме того, я считал своим долгом следить, чтобы не напали на Джона Сильвера. Они с капитаном Ридом нашли местечко, которое можно было защищать, – небольшую площадку перед люком главного трапа; позднее, когда я смог порассуждать над всем, что тогда произошло, меня сильно позабавила мысль, что эти двое стали товарищами по оружию.
   Однако Тейт теперь снова вырвался на свободу, а это означало, что следующим его «портом захода» может стать Сильвер или я сам. Этого не случилось. Он нацелился на Молтби, который укрылся за спинами своих людей – всех, скольких смог собрать. Тейт остановился перед этой преградой. Затем вперед вышел высокий матрос, которого я уже видел раньше, с двумя пистолетами в руках и, с расстояния не более одного ярда, нацелил их Тейту прямо в лицо. Мне были видны дула этих пистолетов: они казались парой черных глаз, уставившихся в глаза Тейту.
   В то же самое время что-то змеей пролетело по воздуху над всеми головами, из-за спины Тейта выбежал матрос и поймал это «что-то». Это был марлинь – длинная, тонкая веревка, какими пользуются на каждом судне. Матрос сделал на конце веревки незакрепленную петлю и набросил ее Тейту на шею так, что она обмоталась вокруг шеи один раз.
   Я говорю «один раз» потому, что в этом и состоит характер такой пытки. Прячась за толпой своих подручных, Молтби взялся за другой конец веревки, и они вместе – Молтби и матрос – с противоположных концов стали тянуть Тейта за шею то туда, то сюда, пока он наконец не понял, что пойман. Он вертелся, пытаясь выкрутиться из петли, но как только он это делал, они затягивали ее туже и туже.
   Постепенно, словно Тейт был зверем на лесной поляне, они стали управлять им, заставив стоять на месте, чуть отпуская или затягивая веревку, если он отваживался двинуться. Через несколько минут Тейт прекратил сопротивляться и стоял, держа в одной руке нож, а в другой шпагу, которую выхватил у противника, но лишенный возможности двигаться. Он быстрым движением поднял нож, чтобы перерезать веревку, но Молтби и матрос еще быстрее затянули петлю, и глаза Тейта выпучились, как у человека, которого душат.
   Я двинулся вперед. Все кости у меня ныли от предчувствия, что сейчас что-то должно случиться. Душа моя разрывалась от вопроса, который я, в разгаре событий, не мог облечь в слова. Где Луи? Если и есть кто-то, кого я должен защитить, то это он.
   Тейт переводил взгляд то на одного, то на другого. Взглянул на Сильвера, потом – на меня. У себя за спиной я услышал, как кто-то ахнул, и сквозь наши ряды вперед прорвалась Грейс: дядюшка Амброуз не сумел ее удержать.
   Она подбежала к Тейту, а Молтби крикнул:
   – Убейте ее!
   Я же крикнул:
   – Нет!
   К счастью, слова Молтби и мой возглас потрясли тех, кому он приказывал, и они не двинулись с места.
   Тогда Молтби закричал:
   – Держите ее! Я сам это сделаю!
   Двое матросов схватили Грейс; один из них сделал это так грубо и вульгарно, что я решил – следующей целью для моей шпаги будет он. Обходя Тейта и все еще держа конец веревки, Молтби приближался к Грейс.
   – Шпагу! – крикнул он. – Шпагу мне!
   Из рядов, выстроившихся за ним, кто-то сунул ему в руку абордажную саблю – вперед эфесом. Веревка мешала Молтби двигаться с достаточной быстротой. И так как марлинь был длинный, то, чтобы держать его натянутым, Молтби приходилось описывать широкий круг. Шаг за шагом, не торопясь и не спуская глаз с Тейта, но порой взглядывая на Грейс, грубо схваченную матросами, Молтби шел вперед. Могу поклясться, что в эти минуты все ветры южных морей затаили дыхание.
   Тейт, одичавший и безумный, посмотрел на веревку, захлестнувшую его шею, и снова поднял нож, пытаясь ее перерезать, но Молтби и матрос так жестоко затянули петлю, что чуть не сбили Тейта с ног. Этот маневр заставил Молтби остановиться. Он подождал, пока Тейт восстановит равновесие, и снова двинулся по направлению к Грейс.
   И тут Джозеф Тейт заговорил. Я никогда еще не слышал его голоса и, хотя этот человек был полузадушен, голос его потряс меня своей глубиной; трудно было поверить, что это голос человека, способного до смерти замучить других людей; что обладатель этого голоса жестоко искалечил старого бедолагу Бена Ганна, достойного уважения доктора Джеффериза и несчетное число других несчастных; что это он убил Тома Тейлора – сонного и совершенно безобидного слугу нашего семейства, жившего при гостинице «Адмирал Бенбоу» с детских лет.
   – Правду! – крикнул Тейт, Как необычно было слышать это священное слово из уст такого нечестивца! – Я все вам скажу!… Этот человек… – и он указал рукой, в которой держал нож, на Молтби.
   Но Молтби кивнул матросу, державшему другой конец веревки, а тот не спускал глаз с его лица, ожидая знака. Они стояли, эти двое, упершись расставленными для прочности ногами в палубный настил, и тянули веревку каждый в свою сторону, словно пытаясь повалить молодую необъезженную лошадь. Они все тянули и тянули… Моя память хранит потрясенные лица всех, кто это видел, даже тех безжалостных людей, что готовы были атаковать нас.
   Я поднял глаза к небу, не в силах смотреть на это, и то, что я увидел, изменило всю сцену. Луи наблюдал за происходившим, сидя высоко на рее. Он сидел недалеко от того места, куда я когда-то взобрался, чтобы ускользнуть от Израэля Хендса. Это совпадение – Луи, сидящий там, где я когда-то чуть не погиб, выражение лица мальчика, умоляюще протянувшего ко мне руку, – взорвало что-то во мне. Я бросился вперед и нанес удар шпагой по руке матроса, державшего вместе с Молтби веревку.
   Матрос вскрикнул и, шатаясь, отступил назад. Веревка ослабла и, хотя Молтби тянул се конец изо всех сил, он добился лишь того, что Тейта развернуло в противоположную от него сторону. Затем Тейт, глаза которого выпучились, а лицо посинело, упал: я понял – по тому, как его тело ударилось о палубу, – что он либо уже мертв, либо умирает.
   Теперь передо мной возникла новая проблема. Тейт явно собирался выдать тайну. Оставался лишь один свидетель, знающий правду, знающий эту тайну, и теперь Молтби уже ничто не может помешать. Переступая своими маленькими ногами много быстрее, чем должен бы делать это человек его телосложения, он бросился туда, где кричала от страха Грейс. Туда же бросился и я, но недостаточно быстро.
   Во всяком случае, так мне показалось. Однако, хотя Молтби добежал туда раньше меня, неуклюжесть матросов, державших Грейс, помешала ему получить легкий доступ к цели, на который он рассчитывал, Я увидел, как Грейс отвернула лицо, услышал высоко над нами возглас Луи: «Мама!» – и тут же раздался самый смертоубийственный звук на свете – свист клинка в воздухе.
   Но это просвистел мой собственный клинок, и, ударив им, я не почувствовал привычного сотрясения, какое ощущает рука при ударе шпаги. И не видел, ранил ли я кого-нибудь, потому что закрыл глаза от страха, когда наносил удар. Открыв глаза, я увидел, как отступает чуть назад Молтби, совершенно невредимый. Но в результате моей атаки я оказался прямо перед Грейс, и теперь Молтби не мог напасть на нее, минуя меня.
   – Убейте ее! – снова завизжал Молтби. – Я вам приказываю ее убить!
   – Нет! – вскричал я. – Она знает правду! – В этом утверждении я следовал Тейту, ибо я ведь не знал, что за правда известна Грейс.
   Молтби бросился на меня, со свистом рассекая воздух саблей, притопывая выставленной вперед ногой, а я все отступал, отступал и отступал. Я не фехтовальщик, и это было ясно видно всем. А Молтби тренировали самые лучшие мастера. К счастью для меня, он споткнулся о тело Тейта, и я выиграл одну-две секунды.
   Позади себя я услышал тихий голос:
   – Спокойно! Ты победишь! Ты бьешься за правое дело. Успокойся. Стой на месте, и он тоже остановится. Следи за ним. – Это был доктор Баллантайн. Я его не видел, но его голос послышался снова: – Следи за каждым его движением. Двигайся, только когда сочтешь нужным. В этом – суть всякой защиты. Если будешь стоять на месте, если будешь сохранять спокойствие – ты победишь.
   Молтби высвободил ноги из-под распростертого тела Тейта. Я увидел, как Сильвер и капитан Рид двинулись к матросам, державшим Грейс. Они выглядели растерянными, эти два матроса, неотесанные и грубые, никогда не имевшие опыта общения с дамами такого ранга, да еще вынужденные держать ее в такой опасной обстановке. Они отпустили Грейс, не совсем, но настолько, что это придало мне храбрости. Если теперь она и представляла более легкую цель, то Молтби понимал, что ему не добраться до нее, не расправившись прежде со мной.
   Он стоял передо мной: мы находились у самой толстой части грот-мачты. Теперь я мог не только слышать, но и видеть доктора Баллантайна – он стоял неподалеку, светлый и спокойный, как храм в воскресный день.
   – Осторожно, Джим. Спокойно. – Он впервые назвал меня по имени. Все лица вокруг были повернуты к нам, а я наблюдал за выражением лица Молтби. Легко было понять, что этот человек очень умен: эти круглые глаза умели вбирать знания, за этим широким лбом скрывался хорошо оснащенный мозг. И, кроме того, мне было видно, что его не интересует ни один человек в мире, кроме него самого. Значение для него имело лишь то, во что он сам верил и чего сам хотел.
   Он шагнул ближе, просто глядя на меня. Неожиданно он сделал выпад и сразу же – второй. Оба я парировал, но моя защита походила на то, как бык скребет копытом землю. Люди вокруг охнули – то ли от восхищения Молтби, то ли от презрения ко мне.
   За моей спиной раздался другой голос:
   – Отлично! Вы его одолеете. Ваша смелость победит в этом бою.
   Сердце у меня запрыгало от радости: это капитан Рид! В тот момент я готов был ради него в одиночку вступить в бой с полчищами врагов.
   Молтби снова бросился на меня. На этот раз, более уверенный в себе, я увернулся, и его сабля прошла мимо, но теперь я уже не вел себя как девица, убегающая от гуся. Я повернулся к нему лицом и увидел его глаза. Он считал, что я у него в руках.
   Однако он ошибался. Я слыхал, что древние верили: возмездие приходит с небес. Так оно в тот момент и случилось. Что-то свалилось на Молтби сверху… нет, не свалилось – что-то поразило его, низойдя с небес. Это был небольшой железный шар, какие использовались для единственной на борту «Испаньолы» пушки. Он попал точно в макушку Молтби. Как я понял, ядро было брошено сверху Луи, с обычной для этого мальчика меткостью.
   Как ярко я помню мысль, мелькнувшую в тот момент в моей голове! Молтби замер, и цвет его глаз изменился. Шар сразу же убил его. Но как сможет двенадцатилетний мальчик жить в мире, зная, что он убил человека, пусть даже ради того, чтобы спасти жизнь собственной матери? Я видел слишком много смертей и знал, что нас, смертных, следует всячески оберегать и поддерживать всюду, где только возможно.
   Я ведь и сам отнял жизнь у человека – на этом самом корабле – жизнь Израэля Хендса: он упал здесь, на этом самом месте, где пошатнулся теперь Молтби. И хотя я тогда защищал свою собственную жизнь, меня до сих пор преследовала память об этом деянии. Поэтому я знаю, что отнять жизнь у человека – самое тяжкое деяние на свете, нечто такое, от чего – как бы и что бы ни говорил себе такой человек, укрываясь в глубочайших складках ночной тьмы, – он никогда не находит облегчения.
   Вот почему в тот момент я пронзил Молтби шпагой за полсекунды до того, как он упал, хотя я знал, что он уже мертв. Все, кто был там в тот день, всегда будут верить, что это я его убил.

ЭПилог
Ложе из роз?

   Спокойствие обладает свойством, которое не забывается, если мы хоть раз испытали его прикосновение. Я воспринимаю его как ощущение, какое дает прикосновение вязаной шерсти к коже человека – мягкое, защищающее, несущее тепло. Таково спокойствие, которое я ощущаю сегодня, в нашей округе, год и несколько недель спустя после тех страшных событий.
   Когда, со смертью Молтби, конфликт угас, я увидел такое же спокойствие на лицах людей с черного брига – облегчение, радостное приятие безопасности. Им хватило достоинства не броситься в бегство, хватило благородства явиться и встать под командование капитана Рида. Он, в свою очередь, сделал жест, которым, как все они поняли, отпускал им вину, прощал соучастие в преступлении: он вскрыл неприкосновенный запас и приказал подать еду и питье.
   Перед тем как это произошло, мое состояние походило на состояние человека, разбитого параличом. Я выпустил из руки шпагу, и она, покачиваясь, так и осталась в теле Молтби. Все присутствовавшие словно издали одновременный вздох, и больше я ничего не слышал. Подняв голову и оглядев окружавших меня людей, я увидел глаза доктора Баллантайна, капитана Рида, Долговязого Джона Сильвера; увидел матросов, собранных для нападения на нас, и тех, кто стоял за нас, и, наконец, увидел Грейс и, рядом с ней, моего дорогого дядюшку Амброуза. Все они глядели на меня, а я – на них, и в словах нам не было нужды.
   Стоявшие вокруг стали расступаться – сквозь толпу пробирался Луи, который бросился ко мне и прижался, обхватив меня руками вокруг пояса. Все, что я был способен сделать, это протянуть руку и погладить его по волосам, потрепать по плечам. Подошла его мать, но он все прижимался ко мне, а я увидел, что доктор Баллантайн улыбается, и понял, что не сделал ничего дурного. Руки у меня тряслись.
   Капитан Рид расхаживал по палубе, все проверяя, но никого не торопя. Странно было видеть матросов, недавно рубившихся друг с другом, легко, хоть и мрачновато, вступавших в общение, вместе евших пищу из судовых запасов и пивших ром (хотя, по понятным причинам, совсем малыми порциями), выданный капитаном «Испаньолы».
   Только один человек был занят сверх головы – доктор Баллантайн. Засучив рукава, он переходил от убитого к убитому, удостоверяя смерть. Полагаю, он знал, что капитан Рид потребует от него полного отчета в надлежащей по закону форме. Когда он закончил осматривать тело Молтби, он бросил на меня проницательный взгляд. Доктор понял истинную причину смерти Молтби и, подозреваю, догадался о том, что произошло; однако он никогда не обсуждал этого со мной.
   Когда Луи отпустил меня, после того как я пообещал ему, что мы с ним будем разговаривать бесконечно долго, сбоку ко мне подошел со своей кривой ухмылкой Джон Сильвер.
   – Джим, сынок! Ты его угробил, этого подонка!
   Он произнес это так, словно поздравлял меня, но я смутился – ведь я не мог принять его поздравление. А тепло его обаяния снова завладевало моей душой. Но затем показался и совсем другой Джон Сильвер: понизив голос, он спросил:
   – Джим, сынок, а как ты думаешь, кому тот бриг отойдет? Он – лакомый кусочек, ну, правда, не так уж мне по вкусу, но я хочу сказать, выбора-то у меня нет, а он всетки лакомый кусочек, как я и сказал.
   Я прямо-таки услышал, как он торгуется.
   Поздравлений от капитана Рида я не получил. Он пригласил моего дядюшку и меня – поговорить как с фрахтователями «Испаньолы». Капитан тоже желал заключить сделку. Он сказал:
   – Хоть я и хожу в море с двенадцати лет, такого плавания у меня никогда еще не было. Однако, джентльмены, может оказаться вероятным – путем переговоров – избежать необходимости утомительного расследования. Не обсудить ли нам все, скажем, через несколько дней? Когда дела примут благоприятный оборот и мы будем уже на пути к дому?
   Мы с дядюшкой Амброузом согласились с величайшей охотой. Мы ушли от капитана, и дядюшка воскликнул:
   – Клянусь Юпитером, Джим – ну, что теперь?! Ты стал настоящим героем!
   – Нет, дядя. Стольким еще предстоит заняться. И я до сих пор не знаю, что породило все эти тайны.
   – Зато я знаю! – вскричал он.
   Естественно, ведь дядюшке повезло провести с Грейс гораздо больше времени, чем мне.
   – И что же вам известно, дядя?
   – Джим, даме всегда легче откровенно говорить с адвокатом.
   – Тогда можете ли вы сказать мне, как это она… Как это такой человек… Тейт… – У меня вырвался вопрос, больше всего меня терзавший. – Дядюшка, вот что не дает мне покоя! Я не могу в это поверить! Что у нее – ребенок от него?! Боже мой!
   Он положил руку мне на плечо.
   – Да нет, Джим. Все совсем не так. Это все гораздо проще и человечней. Пусть тут все поостынет, и через пару дней я расскажу тебе то, что сам слышал.
   Когда, со временем, он мне об этом поведал, мои сомнения утихли.
   Сейчас я передам вам рассказ моего дядюшки, то есть то, что поведала ему Грейс Ричардсон. Этот рассказ дал ответ не на все мои вопросы. Например, ни мне, ни дядюшке до сих пор неизвестно, откуда Грейс узнала, что Тейт еще жив. Или – как она услышала об этом за год до того, как явилась ко мне. Или, наконец, как она меня разыскала. Придется мне жить, так и не найдя ответа на эти вопросы.
   Но я знаю, как и вы теперь узнаете, главный мотив ее действий. Я, наконец, понимаю, какой огонь воодушевил столь необычайное, полное тревог и неудобств да и просто опасное приключение.
   Тейт не был отцом Луи. Как это сообщение успокоило мою душу! Ибо я придерживаюсь примитивного взгляда на потомство и верю в то, что передается по крови. По правде говоря, никто меня не заставлял думать, что Тейт – отец Луи: я, Джим Хокинс, никогда не нуждался ни в чьей помощи, чтобы прийти к ложному выводу. Но Тейт знал, кто был отцом мальчика. Случилось вот что.
   Старый герцог Бервикский, родственник Молтби, но гораздо более богатый, чем семья этого последнего, имел двоих сыновей. Одного звали Луи, другого – младшего – Уильям. Луи был натурой деликатной, а Уильям – тот, что погиб на нашей дороге, – отличался отменным здоровьем и воинственностью (в чем я имел случай убедиться). В шестнадцать лет Грейс – родом из хорошей, но не весьма богатой и знатной семьи (Ричардсоны владели землями в Шотландии, однако не были аристократами) – влюбилась в старшего брата, а он в нее. Джозеф Тейт был кучером Луи, и только Тейт знал о свиданиях влюбленных – он их возил друг к другу.