Брэдли Мэрион Зиммер. Король-олень (Туманы Авалона - 3)

   Гавейн подождал, пока юноша быстро, размашисто вышел из зала, затем произнес:
   - Тебе следовало бы родиться одним из тех древних греков, про которых рассказывалось в саге, что мы читали мальчишками. Как там его звали - а, Ахилл, тот самый, который нежно любил молодого рыцаря Патрокла, и даже самые красивые дамы троянского двора его не интересовали. Видит Бог, для любого мальчишки при дворе ты - герой. Жаль, что ты не склонен к греческим обычаям в любви! Ланселет побагровел.
   - Ты мой кузен, Гавейн, и потому можешь позволять себе подобные высказывания. Ни от кого другого я бы этого не потерпел, даже в шутку.
   Гавейн расхохотался.
   - О да, шутка - в адрес того, кто делает вид, что беззаветно предан одной лишь нашей добродетельнейшей королеве...
   - Как ты смеешь! - вспыхнул Ланселет и, развернувшись, схватил Гавейна за руку - с такой силой, что едва не сломал тому запястье. Гавейн попытался вырваться, но Ланселет, хоть и уступал своему противнику в росте, заломил ему руку за спину, рыча от ярости, словно взбешенный волк.
   - Эй, вы! Не смейте драться в королевских чертогах! С этим возгласом сэр Кэй неуклюже врезался между сцепившимися противниками, а Моргейна поспешно произнесла:
   - Что же тогда ты скажешь о всех тех священниках, которые утверждают, будто беззаветно чтят Деву Марию, ставя ее превыше всех земных созданий, а, Гавейн? Или ты скажешь, что на самом деле все они питают постыдное плотское тяготение к этому их Христу? А ведь и правда, говорят же, что лорд Христос никогда не был женат и что даже среди его двенадцати избранных учеников был один, которого он прижимал к груди во время той вечери...
   - Моргейна, прекрати! - возмущенно воскликнула Гвенвифар. - Что за богохульные шутки!
   Ланселет отпустил руку Гавейна. Гавейн принялся растирать помятое запястье, а Артур неодобрительно уставился на обоих.
   - Вы ведете себя, как мальчишки, кузены, - так и норовите устроить потасовку из-за какой-то чепухи. Мне что, приказать Кэю отвести вас обоих на кухню, чтоб вас там выпороли? Ну-ка, сейчас же помиритесь! Я не слышал никакой шутки, но какой бы она ни была, Ланс, она не стоит ссоры!
   Гавейн хрипло рассмеялся и произнес:
   - Я пошутил, Ланс, - я знаю, что слишком много женщин добиваются твоей благосклонности, чтоб моя шутка была правдой.
   Ланселет пожал плечами и улыбнулся - но выглядел он, словно взъерошенная птица.
   - Каждый мужчина при дворе завидует твоей красоте, Ланс, - рассмеялся Кэй, потер шрам, что навеки растянул его губы в ухмылку, и добавил: - Но может, не такое это и благо, а, кузен?
   Общее напряжение разрядилось во взрыве смеха, но некоторое время спустя Моргейна, идя по замку, заметила Ланселета, все такого же взволнованного и взъерошенного.
   - Что беспокоит тебя, родич?
   - Думаю, мне следует удалиться от двора, - со вздохом отозвался Ланселет.
   - Но моя госпожа не даст тебе дозволения удалиться.
   - Я не стану говорить о королеве даже с тобою, Моргейна, - холодно отозвался Ланселет. Теперь настала очередь Моргейны вздохнуть.
   - Я не страж твоей совести, Ланселет. Если Артур не осуждает тебя, то кто я такая, чтоб тебя упрекать?
   - Ты не понимаешь! - с пылом воскликнул Ланселет. - Ее отдали Артуру, словно овцу на ярмарке, словно вещь, потому что ее отец хотел породниться с Верховным королем, а она была ценой сделки! И все же она слишком верна, чтобы роптать...
   - Я не сказала ни слова против нее, Ланселет, - напомнила ему Моргейна. - Все обвинения родились в твоем разуме, а не на моих устах.
   "Я могла бы заставить его возжелать меня", - подумала она, но эта мысль отдавала затхлостью и пылью. Однажды она уже сыграла в эту игру. Да, тогда он желал ее - но при этом боялся, как боялся саму Вивиану, боялся до ненависти - именно потому, что желал. Если король велит, он возьмет ее в жены - и в самом скором времени возненавидит.
   Ланселет, собравшись с силами, взглянул Моргейне в глаза.
   - Ты прокляла меня, - и я воистину проклят, можешь мне поверить.
   И внезапно застарелый гнев и презрение растаяли. Ведь это все-таки был Ланселет! Моргейна взяла его ладонь двумя руками.
   - Не стоит из-за этого мучиться, кузен. Это было давным-давно, и я не думаю, чтобы кто-либо из богов или богинь стал прислушиваться к словам разъяренной девчонки, которая сочла себя отвергнутой. А я и была всего лишь разъяренной девчонкой.
   Ланселет глубоко вздохнул и снова принялся расхаживать. Наконец он произнес:
   - Сегодня вечером я мог убить Гавейна. Я рад, что ты остановила нас, хотя бы и при помощи той богохульной шутки. Я... мне всю жизнь приходится сталкиваться с этим. Еще при дворе Бана, когда я был мальчишкой, я был красивее, чем Гарет сейчас, и при дворе в Малой Британии, и много где еще красивый мальчик должен блюсти себя даже строже, чем девушка. Но никакой мужчина не замечает таких вещей и не верит в них, пока это не коснется его самого, - он считает разговоры об этом всего лишь развязными шутками. Было время, когда я и сам так думал, а потом было время, когда я думал, что никогда не смогу стать иным...
   Он надолго умолк, глядя на каменные плиты двора.
   - И потому я готов был вступить в связь с женщиной, с любой женщиной да простит меня Господь, даже с тобой, с приемной дочерью моей матери, с девой, посвященной Богине, - но мало какой женщине удавалось хоть немного взволновать меня, пока я не увидел... пока не увидел ее.
   - Но она - жена Артура, - сказала Моргейна.
   - О Боже! - Ланселет развернулся и врезал кулаком в стену. - Неужели ты думаешь, что я не терзаюсь из-за этого? Он мой друг. Если бы Гвенвифар отдали за любого другого мужчину, я давно увез бы ее в свои владения... Мускулы на шее Ланселета судорожно задвигались, словно он пытался сглотнуть. - Я не знаю, что с нами будет. А Артуру нужен наследник, которому он мог бы передать королевство. Судьба Британии важнее нашей любви. Я люблю их обоих - и страдаю, Моргейна, отчаянно страдаю!
   Взгляд его сделался неистовым, и на мгновение Моргейне почудилось, что в нем промелькнуло безумие. И все же она не удержалась от мысли: "Могла ли я что-нибудь, ну хоть что-нибудь сказать или сделать той ночью?"
   - Завтра, - сказал Ланселет, - я попрошу Артура услать меня прочь с каким-нибудь трудным заданием - пойти и разделаться с драконом Пелинора, покорить диких северян, живущих за римским валом, - неважно, с каким, Моргейна. Все, что угодно, лишь бы подальше отсюда...
   На миг в его голосе прорвалась печаль, из тех, что невозможно выплакать, и Моргейне захотелось обнять Ланселета, прижать к груди и покачать, словно младенца.
   - Думаю, я действительно мог сегодня убить Гавейна, если бы ты не остановила нас, - сказал Ланселет. - Конечно, он всего лишь пошутил, но он умер бы от страха, если бы знал... - Ланселет отвел взгляд и в конце концов шепотом произнес: - возможно, он сказал правду. Мне следовало бы забрать Гвенвифар и бежать вместе с ней, пока при всех дворах света не начали судачить об этом скандале, - о том, что я люблю жену своего короля, - и все же... это Артура я не могу покинуть... не знаю - вдруг я люблю ее лишь потому, что тем самым я становлюсь ближе к нему...
   Моргейна вскинула руку, пытаясь заставить Ланселета замолчать. Она не хотела этого знать - она не могла этого вынести. Но Ланселет даже не заметил ее жеста.
   - Нет-нет, я должен хоть с кем-то поговорить об этом, или я умру Моргейна, ты знаешь, как впервые случилось, что я возлег с королевой? Я давно любил ее, с тех самых пор, как впервые увидел - тогда, на Авалоне, но думал, что до конца дней своих так и не утолю эту страсть - ведь Артур мой друг, и я не хочу предавать его, - сказал он. - И она, она... никогда не думай, что она искушала меня! Но... но на то была воля Артура. Это случилось в Белтайн... - И он принялся рассказывать, а Моргейна стояла, оцепенев, и в голове у нее билась одна-единственная мысль: "Так вот как подействовал талисман... Лучше бы Богиня поразила меня проказой, прежде чем я дала его Гвенвифар!"
   - Но это еще не все, - прошептал Ланселет. - Когда мы вместе легли в постель - никогда, никогда такого не бывало... - он сглотнул и сбивчиво заговорил, с трудом подбирая слова, которые Моргейне было не под силу слушать. - Я... я коснулся Артура... я прикоснулся к нему... Я люблю ее, о Боже, я люблю ее, не пойми меня неправильно - но, если бы она не была женой Артура, если бы не... наверное, даже она...
   Он задохнулся и не сумел закончить фразу. Моргейна застыла на месте; она была потрясена до потери речи. Неужто такова месть Богини - что она, столь долго без надежды любившая этого мужчину, стала поверенной его тайн и тайн женщины, которую он любит, что ей пришлось стать наперсницей всех его тайных страхов, в которых он никому больше не мог сознаться, всех непостижимых страстей, что бушевали в его душе?
   - Ланселет, тебе не следует говорить об этом со мной. Поговори с каким-нибудь мужчиной - с Талиесином, с каким-нибудь священником...
   - Да что об этом может знать священник?! - в отчаянье воскликнул Ланселет. - Должно быть, ни один мужчина не испытывал ничего подобного видит Бог, я достаточно наслышан о том, чего желают мужчины - они ведь только об этом и говорят, и время от времени кто-нибудь из них сознается, что мог бы пожелать чего-то странного. Но никто, никто и никогда не желал ничего настолько странного и дурного, как я! Я проклят! - выкрикнул Ланселет. - Это моя кара - за то, что я пожелал жену своего короля. За то я и связан этими чудовищными узами. Даже Артур, узнай он об этом, стал бы ненавидеть и презирать меня. Он знает, что я люблю Гвенвифар, - но такого даже он не смог бы простить. И Гвенвифар - кто знает, не стала бы она, даже она, относиться ко мне с ненавистью и презрением...
   Голос его сорвался.
   Моргейна не знала, что тут можно сказать. Единственное, что пришло ей на ум, - это слова, которым ее некогда научили на Авалоне:
   - Богиня знает, что творится в людских сердцах. Она утешит тебя.
   - Но от такого отвернется и Богиня, - с ужасом прошептал Ланселет. - И как быть человеку, для которого Богиня предстает в облике матери, выносившей его? Я не могу прийти с этим к ней... Я уже почти готов броситься к ногам Христа. Его священники говорят, что он может простить любой грех, каким бы ужасным он ни был, как простил он тех, кто распинал его...
   - Что-то я не замечала, чтобы христианские священники относились к грешникам с такой добротой и всепрощением, - резко сказала Моргейна.
   - Конечно, ты права, - согласился Ланселот, уставившись невидящим взглядом на каменные плиты. - Никто мне не поможет - до тех самых пор, пока я не погибну в битве или не ускачу отсюда, чтобы броситься в пасть дракону.
   Он поддел носком сапога кустик травы, пробившийся сквозь трещину в камне.
   - И, конечно же, грех, добро и зло - это все ложь, придуманная жрецами и обычными людьми. А правда в том, что мы вырастаем, увядаем и умираем, в точности как эта трава.
   Ланселет развернулся на каблуках.
   - Что ж, пойду делить с Гаретом его бдение - я ведь пообещал. По крайней мере, его любовь ко мне невинна... он любит меня, как младший брат или как сын. Если б я верил хоть единому слову христианских священников, я бы побоялся преклонить колени перед их алтарем. И все же, - как бы мне хотелось, чтобы существовал бог, способный простить меня и дать мне знать, что я прощен...
   Он повернулся, собираясь уходить, но Моргейна поймала его за вышитый рукав праздничного наряда.
   - Погоди! Что это за бдение в церкви? Я не знала, что соратники Артура стали столь благочестивы.
   - Артур часто размышлял над тем, как его посвящали в короли - там, на Драконьем острове, - сказал Ланселет. - И как-то раз он сказал, что у римлян, с их множеством богов, и у языческих народов древности имелись схожие обычаи. Когда человек принимал на себя некое великое обязательство, он делал это с молитвой, обратившись мыслями к великому значению этого деяния. Потому он посоветовался со священниками, и они придумали этот ритуал. Если к соратникам присоединяется человек, не бывавший в битве ведь в битве человек оказывается лицом к лицу со смертью, - так вот, на тот случай, если к соратникам присоединяется человек, еще не проливавший ни своей, ни чужой крови, придумали особое испытание. Его приводят в церковь, кладут рядом его оружие и доспехи, и он должен провести ночь в бдении и молитвах. А наутро он исповедуется во всех своих грехах, получает отпущение, и лишь после этого его посвящают в рыцари.
   - Так это же нечто вроде посвящения в таинства! Но ведь Артур не имеет права проводить через таинства других людей или приобщать их к этим таинствам - и уж вовсе не имеет права перекраивать все это во имя их бога, Христа! Во имя Великой Матери, неужели они хотят отнять у нас даже таинства?!
   - Он советовался с Талиесином, - оправдываясь, сказал Ланселет, - и Талиесин одобрил его замысел.
   Моргейна ужаснулась: неужто один из верховных друидов допустил подобное? Хотя... Талиесин говорил, что было время, когда друиды и христиане молились вместе.
   - Это происходит в душе у человека, - сказал Ланселет, - неважно, христианин он, язычник или друид. Если Гарет в сердце своем встретится с неведомым и это поможет ему стать лучше, то так ли уж важно, от кого это таинство исходит - от Богини, от Христа или от Имени, которого друиды не произносят, - или от всего доброго, что живет в душе человеческой?
   - Ты вещаешь, словно сам Талиесин, - недовольно произнесла Моргейна.
   - Да, язык у меня подвешен неплохо. - Губы Ланселета скривились в невыразимо горькой усмешке. - Дай мне бог - какой угодно! - чтоб я смог отыскать в своем сердце хоть каплю веры в эти слова или найти хоть какое-то утешение!
   - Я надеюсь, кузен, что это тебе удастся, - только и смогла сказать Моргейна. - Я буду молиться за тебя.
   - Молиться кому? - спросил Ланселет - и ушел. А Моргейна осталась, взволнованная до глубины души.
   Было довольно рано - еще не пробило полночь. В церкви теплился огонек - там бодрствовали Гарет и Ланселет. Моргейна опустила голову, вспоминая ту ночь, которую она сама проводила в бдении - и рука ее машинально потянулась к серповидному ножу, которого она не носила вот уж много лет.
   "И я сама отвергла его. Мне ли после этого говорить об осквернении таинств?"
   Внезапно воздух перед Моргейной взволновался, взвихрился, как в водовороте, и Моргейна едва-едва удержалась на ногах: перед нею в лунном сиянии стояла Вивиана.
   Она стала старше и похудела. Глаза ее были, словно пылающие угли под безукоризненно ровными бровями, а волосы сделались почти полностью седыми. Казалось, она смотрит на Моргейну с печалью и нежностью.
   - Матушка... - запинаясь, произнесла Моргейна, сама не зная, к кому обращается - к Вивиане или к Богине. А затем образ заколыхался, и Моргейна поняла, что Вивианы здесь нет - всего лишь Послание.
   - Зачем ты пришла? Что тебе от меня нужно? - прошептала Моргейна, опустившись на колени. В дуновении ночного воздуха ей почудился шелест платья Вивианы. Чело Вивианы венчал венок из ветвей ивы - словно корона владычицы волшебной страны. Видение протянуло руку к Моргейне, и Моргейна почувствовала, как на лбу ее вспыхнул истаявший полумесяц.
   Через двор прошагал ночной стражник; на миг мелькнул свет фонаря. Моргейна стояла на коленях, глядя в никуда. Потом она поспешно вскочила на ноги, прежде чем стражник успел ее заметить.
   Внезапно ей совершенно расхотелось делить постель с Кевином. Он будет ждать ее, но если она так и не появится, Кевину даже в голову не придет ее упрекнуть. Моргейна тихо пробралась по коридору в комнату, где она проживала вместе с незамужними дамами Гвенвифар, и легла в кровать, которую она делила с юной Элейной.
   "Я думала, что Зрение навеки покинуло меня. И все же Вивиана пришла ко мне и протянула мне руку. Значит ли это, что Авалон нуждается во мне? Или это всего лишь означает, что я, как и Ланселет, схожу с ума?"
   Глава 3
   Когда Моргейна проснулась, весь замок уже гудел от праздничного шума и суматохи. Пятидесятница. Над крепостным двором реяли знамена, через ворота в обе стороны тек поток людей, маршалы распределяли участников турнира. Весь Камелот и склоны холма покрылись шатрами, словно диковинными прекрасными цветами.
   Момент был неподходящим для снов и видений. Гвенвифар прислала за Моргейной, чтобы та помогла ей с прической - никто во всем Камелоте не был столь искусен в этом деле, как она, а Моргейна обещала королеве, что сегодня утром заплетет ей волосы в особые косы из четырех прядей - так обычно она сама заплеталась по большим праздникам. Расчесывая чудесные шелковистые волосы Гвенвифар, Моргейна искоса взглянула на кровать, с которой только что поднялась ее невестка. Артур уже оделся при помощи слуг и ушел.
   "Они делили эту постель, - подумала Моргейна, - все трое: Ланселет, Гвенвифар и Артур". Нет, это не было чем-то совсем уж неслыханным; она помнила нечто подобное в волшебной стране, только воспоминания эти были смутными. Ланселет страдал, а как ко всему этому относился Артур, Моргейна понятия не имела. Проворно заплетая волосы Гвенвифар, она подумала - а какие чувства испытывает ее невестка? И внезапно Моргейну захлестнули эротические видения, воспоминания о том дне на Драконьем острове, когда Артур, проснувшись, обнял ее и привлек к себе, и о той ночи, когда она лежала в объятиях Ланселета.
   - Ты слишком туго заплетаешь, - пожаловалась Гвенвифар.
   - Извини, - холодно отозвалась Моргейна и заставила себя расслабить руки.
   Артур был тогда совсем еще мальчишкой, а она была юной девушкой. Ланселет... отдал ли он Гвенвифар то, в чем отказал ей, или королева удовольствовалась теми наивными ласками? Как Моргейна ни старалась, она не могла отделаться от терзающих ее ненавистных видений. И все же она продолжала спокойно заплетать косы Гвенвифар. Лицо ее превратилось в маску.
   - Теперь это надо закрепить - подай-ка мне серебряную шпильку, сказала Моргейна, завязывая косы. Обрадованная Гвенвифар принялась рассматривать себя в бронзовом зеркале, одном из своих сокровищ.
   - Как замечательно получилось! Спасибо тебе большое, милая сестра, сказала королева и, повернувшись, порывисто обняла Моргейну. Моргейна оцепенела.
   - Не стоит благодарности. На другом это легче делать, чем на себе, отозвалась она. - Погоди-ка, эта шпилька соскальзывает, - и Моргейна закрепила ее по новой.
   Гвенвифар сияла - она была так красива! - и Моргейна обняла ее, на миг прижавшись щекой к щеке королевы. На мгновение ей почудилось, что достаточно лишь прикоснуться к этой красоте, и часть очарования Гвенвифар перейдет к ней. Затем ей вспомнилась исповедь Ланселета, и Моргейна подумала: "Я ничем не лучше его. Я тоже таю в душе странные, извращенные желания - мне ли над кем-то насмехаться?"
   Она завидовала королеве - та, радостно смеясь, велела Элейне открыть сундуки и подыскать пару кубков в награду победителям состязаний. Гвенвифар была простой и открытой, и ее никогда не терзали темные мысли; горести королевы были простыми и незатейливыми, как у обычной женщины: она опасалась за жизнь и здоровье мужа и страдала из-за своей бездетности, несмотря на действие талисмана, никаких признаков беременности так и не было видно. "Раз уж один мужчина никак не может сделать ей ребенка, то, похоже, это и двоим не под силу", - промелькнула у Моргейны злая мысль.
   - Не пора ли нам спуститься вниз? - улыбаясь, спросила Гвенвифар. - Я еще не поприветствовала гостей. Приехал король Уриенс из Северного Уэльса, и с ним его взрослый сын. Не хочешь ли стать королевой Уэльса, Моргейна? Я слыхала, что Уриенс хочет попросить у короля жену из числа его придворных...
   Моргейна рассмеялась.
   - Думаешь, я буду подходящей королевой для него - потому, что вряд ли подарю ему сына, который стал бы оспаривать право Авалона на трон?
   - Это верно, ты уже старовата для того, чтобы носить первого ребенка, - сказала Гвенвифар. - Но я все еще надеюсь, что смогу подарить моему лорду и королю наследника.
   Королева не знала, что у Моргейны есть ребенок - и никогда не должна об этом узнать.
   И все же это причиняло Моргейне боль.
   "Артур должен знать, что у него есть сын. Он винит себя в том, что не может дать Гвенвифар ребенка - - он должен знать о сыне, ради его душевного спокойствия. И если окажется, что Гвенвифар так никогда и не родит, тогда, по крайней мере, у короля будет сын. А то, что он рожден от сестры короля, людям знать не обязательно. Кроме того, в жилах Гвидиона течет королевская кровь Авалона. И он уже достаточно взрослый, чтобы его можно было отправить на Авалон и сделать из него друида. Мне давно уже следовало съездить и взглянуть на него..."
   - Слышите, - сказала Элейна, - во дворе трубят трубы. Приехал какой-то важный гость. Нам надо поспешить. Сегодня в церкви будут служить обедню.
   - А Гарета посвятят в рыцари, - сказала Гвенвифар. - Какая жалость, что Лот не дожил до этого дня и не увидит, как его младший сын станет рыцарем...
   Моргейна пожала плечами.
   - Он не очень-то был бы рад обществу Артура, как и Артур - его обществу.
   Итак, подумала Моргейна, подопечный Ланселета станет одним из соратников. Но тут ей вспомнилось, что Ланселет рассказывал о ритуальном бдении перед посвящением в рыцари - об этой насмешке над таинствами.
   "Не следует ли мне поговорить с Артуром о его долге перед Авалоном? В битве при горе Бадон он сражался под знаменем с образом Девы. Он отверг драконье знамя. И вот теперь он переделал одно из величайших таинств на потребу христианским священникам. Мне нужно посоветоваться с Талиесином..."
   - Нам пора идти, - сказала Гвенвифар, надевая пояс с прикрепленной к нему сумкой и связкой ключей. С этой прической, в своем темно-оранжевом платье королева выглядела прекрасно и величественно. Элейна облачилась в темно-зеленое, а Моргейна надела красное платье. Они спустились вниз и остановились перед входом в церковь. Гавейн поприветствовал Моргейну и поклонился королеве. Моргейна заметила у него за спиной смутно знакомого человека и слегка нахмурилась, пытаясь вспомнить, где же видела этого рыцаря - высокого, дюжего, бородатого, светловолосого, словно норманн или сакс. Затем она вспомнила - это был приемный брат Балана, Балин. Моргейна холодно поклонилась ему. Балин был узколобым дураком, и то, что он был связан священными узами названого родства с Вивианой, самой близкой и самой любимой ее родственницей, дела не меняло.
   - Приветствую тебя, сэр Балин.
   Балин смерил Моргейну недобрым взглядом - не слишком злым, но вполне достаточным, чтоб она вспомнила о его манерах. Рыцарь был одет в потрепанное сюрко; очевидно, он проделал долгий путь и не успел еще переодеться и привести себя в порядок.
   - Ты собралась к обедне, леди Моргейна? Неужто ты отвергла демонов Авалона, покинула это дурное место и приняла Христа, нашего Господа и Спасителя?
   Моргейна сочла подобный вопрос оскорбительным, но не стала говорить об этом вслух. Вместо этого, улыбнувшись, она произнесла:
   - Я собираюсь к обедне, чтобы посмотреть, как нашего родича Гарета посвятят в рыцари.
   Как она и надеялась, это замечание придало мыслям Балина иное направление.
   - А, младший брат Гавейна! Мы с Баланом знаем его похуже, чем прочих, - сказал он. - Трудно поверить, что он уже мужчина. Мне он все помнится тем малышом, который в день свадьбы Артура напугал лошадей и едва не погубил Галахада.
   Моргейна не сразу вспомнила, что это - настоящее имя Ланселета. Конечно же, благочестивый Балин не снисходил до того, чтобы называть его как-либо иначе. Балин поклонился Моргейне и вошел в церковь. Моргейна проводила его сердитым взглядом. Лицо рыцаря горело фанатичной верой, и Моргейна порадовалась, что здесь нет Вивианы. Впрочем, оба сына Владычицы Ланселет и Балан - здесь присутствовали и, конечно же, не допустили бы никаких серьезных неприятностей.
   Церковь была украшена цветами, да и гости, сверкая праздничными одеждами, тоже походили на пышные соцветия. Гарет был облачен в белое льняное одеяние; рядом с ним, преклонив колени, стоял одетый в темно-красное Ланселет, прекрасный и серьезный. Светловолосый и темноволосый, белый и темно-красный, подумалось Моргейне, но сразу вслед за этим ей в голову пришло другое сравнение: Гарет, счастливый и невинный, в нетерпении ожидал посвящения, а Ланселет был печальным и измученным. И все же, когда он стоял рядом с Гаретом и слушал священника, читающего повествование о дне Пятидесятницы, он выглядел спокойным и ничуть не походил на того истерзанного сомнениями человека, что лишь вчера изливал перед Моргейной душу.
   - ... при наступлении дня Пятидесятницы все они были единодушны вместе. И внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились. И явились и разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них. И исполнились все Духа святого и начали говорить на разных языках, как Дух давал им провещевать. В Иерусалиме же находились иудеи, люди набожные, из всякого народа под небесами. Когда сделался этот шум, собрался народ и пришел в смятение, ибо каждый слышал их говорящих его наречием. И все изумлялись и дивились, говоря между собою: сии говорящие не все ли галилеяне? Как же мы слышим каждый собственное наречие, в котором родились? Парфяне и мидяне и эламиты, и жители Месопотамии, Иудеи и Каппадокии, Понта и Азии, Фригии и Памфилии, Египта и частей Ливии, и пришедшие из Рима, иудеи и прозелиты, критяне и Аравитяне, слышим их нашими языками говорящих о великих делах Божьих? И изумлялись все и недоумевая говорили друг другу: что это значит? А иные насмехаясь говорили: они напились сладкого молодого вина. Тогда апостол Петр возвысил голос свой и возгласил им: мужи Иудейские и все, живущие в Иерусалиме! Внимайте словам моим: они не пьяны, как вы думаете, ибо теперь третий час дня; но это есть предреченное пророком Иоилем: "И будут в последние дни, говорит Бог, излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши, и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут".