Страница:
Мэрион Зиммер Брэдли
Пленник дуба
Глава 1
В далеких холмах Северного Уэльса шли дожди — непрерывно, день за днем, — и замок короля Уриенса словно плыл среди тумана и сырости. Дороги развезло, реки вздулись и затопили броды, и повсюду царил промозглый холод. Моргейна куталась в плащ и толстый платок, но закоченевшие пальцы плохо слушались ее и не желали держать челнок; внезапно она выпрямилась, выронив челнок.
— Что случилась, матушка? — спросила Мелайна, вздрогнув — таким резким показался в тишине зала этот глухой стук.
— Всадник на дороге, — сказала Моргейна. — Нам следует приготовиться к встрече.
А затем, заметив обеспокоенный взгляд невестки, Моргейна мысленно выругала себя. Опять кропотливая женская работа вогнала ее в состояние, подобное трансу, а она и не уследила! Моргейна давно уже перестала прясть, но ткать она любила, и это, в общем-то, было безопасно, если только следить за своими мыслями и не поддаваться усыпляющей монотонности этой работы.
Во взгляде Мелайны смешались настороженность и раздражение — она всегда так реагировала на неожиданные видения Моргейны. Нет, Мелайна не думала, что в них кроется нечто злое или даже просто волшебное, — просто у ее свекрови были свои странности. Но Мелайна расскажет о них священнику, он снова заявится и примется ловко выспрашивать, откуда берут начало эти странности, а ей придется изображать из себя кроткую овечку и делать вид, будто она не понимает, о чем идет речь. Когда-нибудь она таки утратит выдержку, от усталости или по неосторожности, и выскажет священнику все, что думает. Вот тогда у него действительно будет о чем с ней поговорить…
Ну что ж, сказанного не воротишь, и нечего теперь из-за этого переживать. В конце концов, она ладила с отцом Эйаном, бывшим наставником Увейна, — для священника он был неплохо образован.
— Передай отцу Эйану, что его ученик будет здесь к ужину, — произнесла Моргейна и лишь после этого сообразила, что опять сказала лишку. Она знала, что Мелайна думает о священнике, и ответила на ее мысли, а не на ее слова. Моргейна вышла из зала, а невестка осталась смотреть ей вслед.
Зима выдалась суровая — дожди, снегопады, постоянные бури, — и за все это время к ним не завернул ни один путник. Моргейна усердно обшивала всех домашних, от Уриенса до новорожденного ребенка Мелайны, но зрение ее слабело, и рукодельничать было нелегко; свежих растений зимой не было, и заняться приготовлением лекарств она тоже не могла. Подруг у нее не было — все ее придворные дамы были женами дружинников Уриенса и бестолковостью превосходили даже Мелайну. Самое большее, на что они были способны, — это с трудом разобрать по слогам стих из Библии; узнав, что Моргейна умеет читать и писать и даже немного знает латынь и греческий, они были потрясены до глубины души. Сидеть целыми днями за арфой она тоже не могла. В результате скука и нетерпение доводили ее до неистовства…
… Хуже того — ее постоянно терзало искушение; ей хотелось взяться за прялку и погрузиться в грезы, позволив своему сознанию отправиться в Камелот, к Артуру, или на поиски Акколона. Три года назад ей пришло в голову, что Акколону следует проводить больше времени при дворе, чтобы Артур получше узнал его и проникся к нему доверием. Акколон носил змей Авалона — это могло еще надежнее связать его с Артуром. Моргейне недоставало Акколона, недоставало до боли; при нем она всегда была такой, какой он ее видел — Верховной жрицей, уверенной в себе и своих целях. Но долгими одинокими зимами ее вновь принимались терзать сомнения и страх; а вдруг она и вправду такова, какой кажется Уриенсу, — стареющая королева-отшельница, чье тело, разум и душа все сильнее иссыхают и вянут с каждым годом?
И все-таки Моргейна по-прежнему крепко держала в своих руках и замок со всем домашним хозяйством, и всю округу; окрестные жители нередко приходили к ней за советом. Они говорили: «Наша королева мудра. Даже король не делает ничего без ее согласия». Моргейна знала, что люди Племен и Древний народ почти готовы обожествить ее, но все же она не решалась слишком часто выказывать свою приверженность к древней вере.
Моргейна сходила на кухню и велела приготовить праздничную трапезу — насколько это было возможно в конце долгой зимы, перекрывшей все дороги. Она достала из запертого шкафа немного припрятанного изюма и сушеных фруктов и кое-какие пряности, чтоб приготовить остатки копченой свиной грудинки. Мелайна расскажет отцу Эйану, что Моргейна ждет к ужину Увейна. А ей, кстати, нужно еще сообщить эту новость Уриенсу.
Моргейна отправилась в покои короля; Уриенс занимался тем, что лениво играл в кости с одним из своих дружинников. Воздух в покоях был спертым; пахло затхлостью и старостью. «Что ж, этой зимой он так долго провалялся с крупозной пневмонией, что мне не приходилось делить с ним постель, — бесстрастно подумала Моргейна. — Хорошо, что Акколон провел всю зиму в Камелоте, при Артуре; мы бы при малейшей возможности стремились оказаться вместе, и нас могли разоблачить».
Уриенс поставил стаканчик с костями и посмотрел на жену. Король сильно похудел; длительная борьба с лихорадкой изнурила его. На протяжении нескольких дней Моргейне даже казалось, что Уриенс не выживет, но она изо всех сил сражалась за его жизнь — отчасти потому, что она, несмотря ни на что, все же испытывала привязанность к старику-мужу и не хотела, чтобы он умирал, а отчасти потому, что сразу же после смерти Уриенса на его трон уселся бы Аваллох.
— Я не видел тебя целый день, Моргейна. Мне было одиноко, — с ноткой укоризны произнес Уриенс. — В конце концов, на Хоу не так приятно смотреть, как на тебя.
— Ну, я ведь не просто так оставила тебя, — отозвалась Моргейна, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно непринужденнее. Уриенс любил грубоватые шутки. — Мне подумалось — вдруг ты в твои почтенные годы почувствовал слабость к молодым красивым мужчинам? А раз он тебе не нужен, муж мой, может, я заберу его себе?
Уриенс рассмеялся.
— Ты вогнала бедолагу в краску, — сказал он, добродушно улыбаясь. — Но если ты покидаешь меня на целый день, что ж мне еще остается, кроме как предаваться мечтаниям и таращиться, как баран, на него или на пса?
— Ну что ж, я пришла к тебе с хорошими новостями. Сегодня вечером тебя перенесут в зал, к общему столу, — к нам едет Увейн. Он прибудет еще до ужина.
— Хвала Господу! — обрадовался Уриенс. — Этой зимой я уж начал думать, что умру, так и не повидавшись больше с моими сыновьями.
— Думаю, Акколон вернется к празднеству летнего солнцестояния.
Моргейна подумала о кострах Белтайна, до которого оставалось всего два месяца, и ее захлестнула волна желания.
— Отец Эйан опять просил запретить эти празднества, — ворчливо произнес Уриенс. — Мне уже надоело выслушивать его жалобы! Он думает, что если мы вырубим рощу, то люди удовольствуются его благословением и не станут разжигать костры в Белтайн. А правда ведь — похоже, будто с каждым годом старая вера все крепнет. Я-то думал, что она будет понемногу исчезать вместе со стариками. Но теперь к язычеству начала обращаться молодежь, и потому мы должны что-то делать. Может, нам и вправду следует срубить рощу.
«Только попробуй, — подумала Моргейна, — и я пойду на убийство». Но когда она заговорила, голос ее был мягок и рассудителен:
— Это было бы ошибкой. Дубы дают пропитание свиньям и простонародью — и даже нам в тяжелые зимы приходится пользоваться желудевой мукой. А кроме того, эта роща росла здесь сотни лет — ее деревья священны…
— Ты сама говоришь, как язычница, Моргейна.
— А кто же сотворил эти дубы, если не Господь? — парировала она. — Почему мы должны наказывать безвинные деревья за проступки неразумных людей и за то, что отцу Эйану не нравится, как люди этими деревьями пользуются? Я-то думала, что ты любишь свою землю…
— Ну да, люблю, — раздраженно согласился Уриенс. — Но Аваллох тоже говорит, что мне следует ее срубить, чтоб язычникам негде было собираться. Мы можем построить на том месте церковь или часовню.
— Но Древние — тоже твои подданные, — возразила Моргейна, — а ты в молодости заключил Великий Брак со всей страной. Неужто ты лишишь Древний народ рощи, дающей им пропитание и убежище, их храма, созданного не руками человеческими, но самим Богом? Неужто ты оставишь их умирать от голода, как уже случалось в тех землях, где вырубили слишком много лесов?
Уриенс взглянул на свои узловатые старческие запястья. Синяя татуировка поблекла, оставив лишь едва заметные линии.
— Недаром тебя зовут Моргейной Волшебницей — Древний народ нигде бы не сыскал лучшего заступника. Что ж, раз ты просишь за них, моя леди, я не трону эту рощу, пока жив, — но когда я умру, Аваллох сам решит, как с ней поступить. А теперь не принесешь ли ты мне мои туфли и одежду, чтобы я мог сидеть в зале, как король, а не как старый хрен, в ночной сорочке и шлепанцах?
— Конечно, — согласилась Моргейна. — Но я тебя не подниму, так что придется Хоу помочь тебе одеться.
Когда Хоу справился с поручением, Моргейна причесала Уриенса и позвала второго воина, ожидавшего королевского приказа. Они сплели руки в подобие кресла, подняли Уриенса и отнесли в зал. Моргейна тем временем положила на королевское кресло несколько подушек и проследила, как старика усадили на них.
А потом она услышала, как забегали слуги, а со двора донесся стук копыт… «Увейн», — подумала Моргейна, едва взглянув на юношу, вступившего в зал в сопровождении слуг. Трудно было поверить, что этот рослый молодой рыцарь, широкоплечий, со шрамом на щеке, и есть тот самый тощий мальчишка, так привязавшийся к ней за первый год ее жизни при дворе Уриенса — год, исполненный одиночества и отчаяния. Увейн поцеловал отцу руку и склонился перед Моргейной.
— Отец. Милая матушка…
— Я рад снова видеть тебя дома, парень, — сказал Уриенс, но взгляд Моргейны уже был прикован к следующему мужчине, перешагнувшему порог зала. На миг она не поверила своим глазам — это было все равно что увидеть призрак. «Если бы он был настоящим, я бы непременно увидела его при помощи Зрения…» А затем она поняла. «Просто я изо всех сил старалась не думать об Акколоне — иначе я могла бы лишиться рассудка…»
Акколон отличался более хрупким сложением и уступал брату в росте. Его взгляд тут же прикипел к Моргейне — на один лишь миг, прежде чем Акколон опустился на колено перед отцом. Но когда он повернулся к Моргейне, голос его был безупречно ровным и сдержанным.
— Я рад снова оказаться дома, леди.
— Я рада снова видеть здесь вас обоих, — так же ровно отозвалась Моргейна. — Увейн, поведай нам, откуда у тебя взялся этот ужасный шрам через всю щеку. Я думала, что после победы над императором Луцием все пообещали Артуру не чинить больше никаких непотребств!
— Да ничего особенного! — весело откликнулся Увейн. — Просто какой-то разбойник занял заброшенную крепость и развлекался тем, что грабил окрестности и именовал себя королем. Мы с Гавейном, сыном Лота, отправились туда и немного потрудились, и Гавейн обзавелся там женой — некой вдовствующей леди с богатыми землями. Что же до этого… — он легонько прикоснулся к шраму. — Пока Гавейн дрался с хозяином крепости, мне пришлось разобраться с одним типом — жутким ублюдком, прорвавшимся мимо охраны. А он оказался левшой, да к тому же еще и неуклюжим. Нет уж, лучше я буду драться с хорошим бойцом, чем с паршивым! Если бы там была ты, матушка, у меня бы вообще не осталось никакого шрама, но у лекаря, который зашивал мне щеку, руки росли не оттуда. Что, он и вправду так сильно меня изуродовал?
Моргейна нежно погладила пасынка по рассеченной щеке.
— Для меня ты всегда останешься красивым, сынок. Но, возможно, мне удастся что-нибудь с этим сделать, — а то твоя рана воспалилась и распухла. Вечером я приготовлю для тебя припарки, чтобы лучше заживало. Она, должно быть, болит.
— Болит, — сознался Увейн. — Но я полагаю, что мне еще повезло — я не подхватил столбняк, как один из моих людей. До чего ужасная смерть!
Юноша поежился.
— Когда рана начала распухать, я было подумал, что у меня началось то же самое, но мой добрый друг Гавейн сказал, что до тех пор, пока я в состоянии пить вино, столбняк мне не грозит — и принялся снабжать меня этим самым вином. Клянусь тебе, матушка, — за две недели я ни разу не протрезвел! — хохотнув, произнес Увейн. — Я отдал бы тогда всю добычу, захваченную у этого разбойника, за какой-нибудь твой суп. Я не мог жевать ни хлеб, ни сушеное мясо и изголодался чуть ли не до смерти. Я ведь потерял три зуба…
Моргейна осмотрела рану.
— Открой рот. Ясно, — сказала она и жестом подозвала одного из слуг. — Принеси сэру Увейну тушеного мяса и тушеных фруктов. А ты пока что даже и не пытайся жевать что-нибудь твердое. После ужина я посмотрю, что с этим делать.
— Я и не подумаю отказываться, матушка. Рана до сих пор чертовски болит. А кроме того, при дворе Артура есть одна девушка… Я вовсе не хочу, чтоб она принялась шарахаться от меня, как от черта, — и он рассмеялся. Несмотря на боль от раны, Увейн жадно ел и рассказывал всяческие истории о событиях при дворе, веселя всех присутствующих. Моргейна не смела отвести взгляда от пасынка, но сама она на протяжении всей трапезы чувствовала на себе взгляд Акколона, и он согревал ее, словно солнечные лучи после холодной зимы.
Ужин прошел радостно и оживленно, но к концу его Уриенс устал. Моргейна заметила это и подозвала его слуг.
— Муж мой, ты сегодня в первый раз поднялся с постели — тебе не следует чересчур переутомляться.
Увейн поднялся со своего места.
— Отец, позволь, я сам тебя отнесу.
Он наклонился и легко поднял больного на руки, словно ребенка. Моргейна двинулась следом за ним, но на пороге остановилась.
— Мелайна, присмотри тут за порядком — мне нужно до ночи еще заняться щекой Увейна.
Через некоторое время Уриенс уже лежал в своих покоях; Увейн остался посидеть с ним, а Моргейна отправилась на кухню, чтобы приготовить припарки. Она растолкала повара и велела ему согреть еще воды в кухонном очаге. Раз уж она занимается врачеванием, надо ей держать у себя в комнате жаровню и котелок. И как она раньше до этого не додумалась? Моргейна поднялась наверх и усадила Увейна так, чтобы она могла наложить ему на щеку кусок ткани, пропитанный горячим травяным отваром. Боль в воспалившейся ране приутихла, и юноша облегченно вздохнул.
— Ох, матушка, хорошо-то как! А эта девушка при дворе у
Артура не умеет лечить. Матушка, когда я женюсь на ней, ты научишь ее своему искусству — ну, хоть немного? Ее зовут Шана, и она из Корнуолла. Она — одна из придворных дам королевы Изотты. Матушка, а как так получилось, что этот Марк именует себя королем Корнуолла? Я думал, Тинтагель принадлежит тебе.
— Так оно и есть, сын мой. Я унаследовала его от Игрейны и герцога Горлойса. Я не знала, что Марк возомнил, будто он там царствует, — отозвалась Моргейна. — Неужто Марк посмел объявить, будто Тинтагель принадлежит ему?
— Нет, последнее, что я слышал — что там нет его наместника, — сообщил Увейн. — Сэр Друстан уехал в изгнание в Бретань…
— Почему? — удивилась Моргейна. — Неужто он был сторонником императора Луция?
Разговоры о событиях при дворе словно вдохнули жизнь в монотонное существование захолустного замка. Увейн покачал головой.
— Нет… Поговаривают, будто они с королевой Изоттой были чересчур привязаны друг к другу, — сказал он. — Хотя я бы не взялся упрекать несчастную леди… Корнуолл — настоящее захолустье, а герцог Марк стар и сварлив; а его дворецкие говорят, будто он еще и лишился мужской силы. Несчастной леди, должно быть, несладко живется. А Друстан хорош собой и искусный арфист — а леди Изотта любит музыку.
— Неужто при дворе только и говорят, что о чьих-то дурных поступках и чужих женах? — возмутился Уриенс и сердито посмотрел на сына. Увейн рассмеялся.
— Ну, я сказал леди Шане, что ее отец может присылать к тебе вестника, и я надеюсь, милый отец, что ты не ответишь ему отказом. Шана небогата, но мне не очень-то и нужно ее приданое, я привез достаточно добра из Бретани — я покажу тебе кое-что из моей добычи, и для матушки у меня тоже есть подарки.
Юноша погладил Моргейну по щеке — она как раз склонилась над ним, чтобы заменить остывшую припарку свежей.
— Я знаю — ты не такая, как эта леди Изотта, ты не станешь изменять моему отцу и распутничать у него за спиной.
Моргейна почувствовала, что у нее горят щеки. Она склонилась над чайником, в котором кипели травы, и слегка сморщилась от горького запаха. Увейн считал ее лучшей из женщин, и это грело ей сердце, — но тем горше было сознавать, что она не заслужила такого отношения.
«По крайней мере, я никогда не ставила Уриенса в дурацкое положение и не выставляла своих любовников напоказ…»
— Но тебе все-таки нужно будет съездить в Корнуолл, когда отец выздоровеет и сможет путешествовать, — серьезно сказал Увейн и скривился, когда на его воспаленную щеку легла новая горячая припарка. — Нужно разобраться с этим делом, матушка. Марк не имеет права претендовать на твои земли. Ты так давно не показывалась в Тинтагеле, что тамошние жители могут и позабыть о том, что у них есть королева.
— Я уверен, что до этого не дойдет, — сказал Уриенс. — Но если я поправлюсь к лету, то, когда поеду на Пятидесятницу, попрошу Артура разобраться с этим делом насчет владений Моргейны.
— А если Увейн возьмет жену из Корнуолла, — сказала Моргейна, — он может держать Тинтагель от моего имени. Увейн, хочешь быть моим кастеляном?
— Лучшего я и желать не смею, — отозвался Увейн. — Разве что перестать чувствовать, будто у меня болят все до единого зубы, и спокойно поспать.
— Выпей-ка вот это, — сказала Моргейна, налив в вино Увейну лекарство из одного из своих флаконов, — и я обещаю, что ты сможешь уснуть.
— Думаю, госпожа, я смогу уснуть и без этого — так я рад вновь очутиться под отцовским кровом, в собственной постели, под заботливым присмотром матери. — Увейн обнял отца и поцеловал руку Моргейне. — Но я все равно охотно выпью твое лекарство.
Увейн выпил вино и кивком велел дежурному стражу посветить ему, пока он не доберется до своей комнаты. В покои заглянул Акколон, обнял отца и обратился к Моргейне.
— Я тоже отправляюсь спать… леди. Есть ли там подушки или из комнаты все вынесли? Я так давно не был дома, что не удивился бы, обнаружив в своей прежней комнате гнездящихся голубей — в той самой, где я жил еще в те времена, когда отец Эйан пытался вколотить в мою голову латынь — через седалище.
— Я просила Мелайну присмотреть, чтобы тебе приготовили все необходимое, — отозвалась Моргейна. — Но я сейчас схожу и проверю, как там дела. Я тебе еще понадоблюсь сегодня вечером, господин мой, — обратилась она к Уриенсу, — или я могу идти отдыхать?
Ответом ей было тихое похрапывание. Хоу подсунул старику подушку под голову и сказал:
— Идите, леди Моргейна. Если он вдруг проснется среди ночи, я за ним присмотрю.
Когда они вышли из покоев, Акколон спросил:
— Что с отцом?
— Этой зимой он перенес воспаление легких, — сказала Моргейна. — А он уже немолод.
— И ты вынесла все хлопоты на своих плечах, — сказал Акколон. — Бедная Моргейна… — и он коснулся ее руки. Голос его звучал так нежно, что Моргейна прикусила губу. Тяжелый, холодный комок, образовавшийся у нее внутри за эту зиму, начал таять, и Моргейна испугалась, что сейчас расплачется. Она опустила голову, чтоб не смотреть на Акколона.
— А ты, Моргейна?.. Неужто у тебя не найдется для меня ни взгляда, ни слова?
Акколон снова прикоснулся к ней, и Моргейна ответила сквозь стиснутые зубы:
— Подожди.
Она велела служанке принести из чулана подушки и пару одеял.
— Если б я знала, что ты приедешь, то приготовила бы лучшее белье и одеяла и заново набила тюфяк соломой.
— Но я хочу видеть в своей постели не свежую солому, а кое-что другое, — прошептал Акколон, но Моргейна так и не повернулась к нему, пока служанки застилали кровать, приносили горячую воду и лампу и развешивали верхнюю одежду Акколона и кольчугу, которую он носил под одеждой.
Когда все служанки вышли, Акколон прошептал:
— Моргейна, можно, я попозже приду к тебе в комнату? Моргейна покачала головой и прошептала в ответ:
— Лучше я к тебе… Если меня среди ночи не окажется в моих покоях, я это еще как-то объясню, но с тех пор, как твой отец заболел, меня часто зовут к нему по ночам… Нельзя, чтобы слуги нашли тебя там… — И она стремительно, безмолвно сжала его руку. Это прикосновение словно обожгло Моргейну. Затем она вместе с дворецким в последний раз обошла замок, проверяя, все ли заперто и все ли в порядке.
— Доброй вам ночи, госпожа, — поклонившись, сказал дворецкий и удалился. Моргейна бесшумно, на цыпочках, пробралась через зал, где спали дружинники, поднялась вверх по лестнице, прошла мимо комнаты, которую занимал Аваллох вместе с Мелайной и младшими детьми, потом мимо комнаты, где прежде спал Конн вместе со своим наставником и сводными братьями — до тех пор, пока бедный мальчуган тоже не подхватил воспаление легких. В дальнем крыле замка находились лишь покои Уриенса, покои, которые теперь заняла Моргейна, комната, которую обычно держали для важных гостей, — и в самом конце располагалась комната, в которой она уложила Акколона. Моргейна украдкой двинулась к ней — во рту у нее пересохло, — надеясь, что у Акколона хватило соображения оставить дверь приоткрытой… Стены здесь были старыми и толстыми, и Акколон ни за что не услышал бы ее из-за закрытой двери.
Моргейна заглянула в свою комнату, быстро нырнула туда и разворошила постель. Ее служанка, Руах, была стара и туга на ухо, и за прошедшую зиму Моргейна не раз проклинала ее за глухоту и глупость, но теперь это было ей лишь на руку… Но все равно, нельзя, чтобы она проснулась поутру и обнаружила постель Моргейны нетронутой. Даже старая Руах знала, что король Уриенс еще недостаточно оправился от болезни, чтобы спать с женой.
«Сколько раз я повторяла себе, что не стану стыдиться того, что делаю…» И все же ей нельзя было допустить, чтоб ее имя оказалось замешано в каком-либо скандале, — иначе она так и не завершит начатое дело. И все же необходимость постоянно таиться и скрытничать внушала Моргейне глубокое отвращение.
Акколон оставил дверь приоткрытой. Моргейна проскользнула в комнату — сердце ее бешено колотилось, — и захлопнула дверь; она тут же очутилась в жадных объятиях Акколона и тело ее затопила неистовая жизненная сила. Акколон припал к ее губам — похоже было, что он изголодался не меньше самой Моргейны… Ей казалось, что все отчаянье и скорбь этой зимы исчезли, а сама она превратилась в тающий лед, что грозил вот-вот обернуться половодьем… Моргейна всем телом прижалась к Акколону, едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться.
Сколько она ни твердила себе, что Акколон для нее — всего лишь жрец Богини, что она не позволит, дабы их связали личные чувства, — все это развеялось перед лицом вспыхнувшего в ней неистового желания. Она всей душой презирала Гвенвифар: ведь та допустила, чтобы при дворе разгорелся скандал и чтобы люди начали насмехаться над королем, не способным призвать к порядку собственную жену. Но теперь, когда Акколон обнял ее, все доводы Моргейны рассыпались в прах. Моргейна обмякла и позволила возлюбленному отнести себя на кровать.
— Что случилась, матушка? — спросила Мелайна, вздрогнув — таким резким показался в тишине зала этот глухой стук.
— Всадник на дороге, — сказала Моргейна. — Нам следует приготовиться к встрече.
А затем, заметив обеспокоенный взгляд невестки, Моргейна мысленно выругала себя. Опять кропотливая женская работа вогнала ее в состояние, подобное трансу, а она и не уследила! Моргейна давно уже перестала прясть, но ткать она любила, и это, в общем-то, было безопасно, если только следить за своими мыслями и не поддаваться усыпляющей монотонности этой работы.
Во взгляде Мелайны смешались настороженность и раздражение — она всегда так реагировала на неожиданные видения Моргейны. Нет, Мелайна не думала, что в них кроется нечто злое или даже просто волшебное, — просто у ее свекрови были свои странности. Но Мелайна расскажет о них священнику, он снова заявится и примется ловко выспрашивать, откуда берут начало эти странности, а ей придется изображать из себя кроткую овечку и делать вид, будто она не понимает, о чем идет речь. Когда-нибудь она таки утратит выдержку, от усталости или по неосторожности, и выскажет священнику все, что думает. Вот тогда у него действительно будет о чем с ней поговорить…
Ну что ж, сказанного не воротишь, и нечего теперь из-за этого переживать. В конце концов, она ладила с отцом Эйаном, бывшим наставником Увейна, — для священника он был неплохо образован.
— Передай отцу Эйану, что его ученик будет здесь к ужину, — произнесла Моргейна и лишь после этого сообразила, что опять сказала лишку. Она знала, что Мелайна думает о священнике, и ответила на ее мысли, а не на ее слова. Моргейна вышла из зала, а невестка осталась смотреть ей вслед.
Зима выдалась суровая — дожди, снегопады, постоянные бури, — и за все это время к ним не завернул ни один путник. Моргейна усердно обшивала всех домашних, от Уриенса до новорожденного ребенка Мелайны, но зрение ее слабело, и рукодельничать было нелегко; свежих растений зимой не было, и заняться приготовлением лекарств она тоже не могла. Подруг у нее не было — все ее придворные дамы были женами дружинников Уриенса и бестолковостью превосходили даже Мелайну. Самое большее, на что они были способны, — это с трудом разобрать по слогам стих из Библии; узнав, что Моргейна умеет читать и писать и даже немного знает латынь и греческий, они были потрясены до глубины души. Сидеть целыми днями за арфой она тоже не могла. В результате скука и нетерпение доводили ее до неистовства…
… Хуже того — ее постоянно терзало искушение; ей хотелось взяться за прялку и погрузиться в грезы, позволив своему сознанию отправиться в Камелот, к Артуру, или на поиски Акколона. Три года назад ей пришло в голову, что Акколону следует проводить больше времени при дворе, чтобы Артур получше узнал его и проникся к нему доверием. Акколон носил змей Авалона — это могло еще надежнее связать его с Артуром. Моргейне недоставало Акколона, недоставало до боли; при нем она всегда была такой, какой он ее видел — Верховной жрицей, уверенной в себе и своих целях. Но долгими одинокими зимами ее вновь принимались терзать сомнения и страх; а вдруг она и вправду такова, какой кажется Уриенсу, — стареющая королева-отшельница, чье тело, разум и душа все сильнее иссыхают и вянут с каждым годом?
И все-таки Моргейна по-прежнему крепко держала в своих руках и замок со всем домашним хозяйством, и всю округу; окрестные жители нередко приходили к ней за советом. Они говорили: «Наша королева мудра. Даже король не делает ничего без ее согласия». Моргейна знала, что люди Племен и Древний народ почти готовы обожествить ее, но все же она не решалась слишком часто выказывать свою приверженность к древней вере.
Моргейна сходила на кухню и велела приготовить праздничную трапезу — насколько это было возможно в конце долгой зимы, перекрывшей все дороги. Она достала из запертого шкафа немного припрятанного изюма и сушеных фруктов и кое-какие пряности, чтоб приготовить остатки копченой свиной грудинки. Мелайна расскажет отцу Эйану, что Моргейна ждет к ужину Увейна. А ей, кстати, нужно еще сообщить эту новость Уриенсу.
Моргейна отправилась в покои короля; Уриенс занимался тем, что лениво играл в кости с одним из своих дружинников. Воздух в покоях был спертым; пахло затхлостью и старостью. «Что ж, этой зимой он так долго провалялся с крупозной пневмонией, что мне не приходилось делить с ним постель, — бесстрастно подумала Моргейна. — Хорошо, что Акколон провел всю зиму в Камелоте, при Артуре; мы бы при малейшей возможности стремились оказаться вместе, и нас могли разоблачить».
Уриенс поставил стаканчик с костями и посмотрел на жену. Король сильно похудел; длительная борьба с лихорадкой изнурила его. На протяжении нескольких дней Моргейне даже казалось, что Уриенс не выживет, но она изо всех сил сражалась за его жизнь — отчасти потому, что она, несмотря ни на что, все же испытывала привязанность к старику-мужу и не хотела, чтобы он умирал, а отчасти потому, что сразу же после смерти Уриенса на его трон уселся бы Аваллох.
— Я не видел тебя целый день, Моргейна. Мне было одиноко, — с ноткой укоризны произнес Уриенс. — В конце концов, на Хоу не так приятно смотреть, как на тебя.
— Ну, я ведь не просто так оставила тебя, — отозвалась Моргейна, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно непринужденнее. Уриенс любил грубоватые шутки. — Мне подумалось — вдруг ты в твои почтенные годы почувствовал слабость к молодым красивым мужчинам? А раз он тебе не нужен, муж мой, может, я заберу его себе?
Уриенс рассмеялся.
— Ты вогнала бедолагу в краску, — сказал он, добродушно улыбаясь. — Но если ты покидаешь меня на целый день, что ж мне еще остается, кроме как предаваться мечтаниям и таращиться, как баран, на него или на пса?
— Ну что ж, я пришла к тебе с хорошими новостями. Сегодня вечером тебя перенесут в зал, к общему столу, — к нам едет Увейн. Он прибудет еще до ужина.
— Хвала Господу! — обрадовался Уриенс. — Этой зимой я уж начал думать, что умру, так и не повидавшись больше с моими сыновьями.
— Думаю, Акколон вернется к празднеству летнего солнцестояния.
Моргейна подумала о кострах Белтайна, до которого оставалось всего два месяца, и ее захлестнула волна желания.
— Отец Эйан опять просил запретить эти празднества, — ворчливо произнес Уриенс. — Мне уже надоело выслушивать его жалобы! Он думает, что если мы вырубим рощу, то люди удовольствуются его благословением и не станут разжигать костры в Белтайн. А правда ведь — похоже, будто с каждым годом старая вера все крепнет. Я-то думал, что она будет понемногу исчезать вместе со стариками. Но теперь к язычеству начала обращаться молодежь, и потому мы должны что-то делать. Может, нам и вправду следует срубить рощу.
«Только попробуй, — подумала Моргейна, — и я пойду на убийство». Но когда она заговорила, голос ее был мягок и рассудителен:
— Это было бы ошибкой. Дубы дают пропитание свиньям и простонародью — и даже нам в тяжелые зимы приходится пользоваться желудевой мукой. А кроме того, эта роща росла здесь сотни лет — ее деревья священны…
— Ты сама говоришь, как язычница, Моргейна.
— А кто же сотворил эти дубы, если не Господь? — парировала она. — Почему мы должны наказывать безвинные деревья за проступки неразумных людей и за то, что отцу Эйану не нравится, как люди этими деревьями пользуются? Я-то думала, что ты любишь свою землю…
— Ну да, люблю, — раздраженно согласился Уриенс. — Но Аваллох тоже говорит, что мне следует ее срубить, чтоб язычникам негде было собираться. Мы можем построить на том месте церковь или часовню.
— Но Древние — тоже твои подданные, — возразила Моргейна, — а ты в молодости заключил Великий Брак со всей страной. Неужто ты лишишь Древний народ рощи, дающей им пропитание и убежище, их храма, созданного не руками человеческими, но самим Богом? Неужто ты оставишь их умирать от голода, как уже случалось в тех землях, где вырубили слишком много лесов?
Уриенс взглянул на свои узловатые старческие запястья. Синяя татуировка поблекла, оставив лишь едва заметные линии.
— Недаром тебя зовут Моргейной Волшебницей — Древний народ нигде бы не сыскал лучшего заступника. Что ж, раз ты просишь за них, моя леди, я не трону эту рощу, пока жив, — но когда я умру, Аваллох сам решит, как с ней поступить. А теперь не принесешь ли ты мне мои туфли и одежду, чтобы я мог сидеть в зале, как король, а не как старый хрен, в ночной сорочке и шлепанцах?
— Конечно, — согласилась Моргейна. — Но я тебя не подниму, так что придется Хоу помочь тебе одеться.
Когда Хоу справился с поручением, Моргейна причесала Уриенса и позвала второго воина, ожидавшего королевского приказа. Они сплели руки в подобие кресла, подняли Уриенса и отнесли в зал. Моргейна тем временем положила на королевское кресло несколько подушек и проследила, как старика усадили на них.
А потом она услышала, как забегали слуги, а со двора донесся стук копыт… «Увейн», — подумала Моргейна, едва взглянув на юношу, вступившего в зал в сопровождении слуг. Трудно было поверить, что этот рослый молодой рыцарь, широкоплечий, со шрамом на щеке, и есть тот самый тощий мальчишка, так привязавшийся к ней за первый год ее жизни при дворе Уриенса — год, исполненный одиночества и отчаяния. Увейн поцеловал отцу руку и склонился перед Моргейной.
— Отец. Милая матушка…
— Я рад снова видеть тебя дома, парень, — сказал Уриенс, но взгляд Моргейны уже был прикован к следующему мужчине, перешагнувшему порог зала. На миг она не поверила своим глазам — это было все равно что увидеть призрак. «Если бы он был настоящим, я бы непременно увидела его при помощи Зрения…» А затем она поняла. «Просто я изо всех сил старалась не думать об Акколоне — иначе я могла бы лишиться рассудка…»
Акколон отличался более хрупким сложением и уступал брату в росте. Его взгляд тут же прикипел к Моргейне — на один лишь миг, прежде чем Акколон опустился на колено перед отцом. Но когда он повернулся к Моргейне, голос его был безупречно ровным и сдержанным.
— Я рад снова оказаться дома, леди.
— Я рада снова видеть здесь вас обоих, — так же ровно отозвалась Моргейна. — Увейн, поведай нам, откуда у тебя взялся этот ужасный шрам через всю щеку. Я думала, что после победы над императором Луцием все пообещали Артуру не чинить больше никаких непотребств!
— Да ничего особенного! — весело откликнулся Увейн. — Просто какой-то разбойник занял заброшенную крепость и развлекался тем, что грабил окрестности и именовал себя королем. Мы с Гавейном, сыном Лота, отправились туда и немного потрудились, и Гавейн обзавелся там женой — некой вдовствующей леди с богатыми землями. Что же до этого… — он легонько прикоснулся к шраму. — Пока Гавейн дрался с хозяином крепости, мне пришлось разобраться с одним типом — жутким ублюдком, прорвавшимся мимо охраны. А он оказался левшой, да к тому же еще и неуклюжим. Нет уж, лучше я буду драться с хорошим бойцом, чем с паршивым! Если бы там была ты, матушка, у меня бы вообще не осталось никакого шрама, но у лекаря, который зашивал мне щеку, руки росли не оттуда. Что, он и вправду так сильно меня изуродовал?
Моргейна нежно погладила пасынка по рассеченной щеке.
— Для меня ты всегда останешься красивым, сынок. Но, возможно, мне удастся что-нибудь с этим сделать, — а то твоя рана воспалилась и распухла. Вечером я приготовлю для тебя припарки, чтобы лучше заживало. Она, должно быть, болит.
— Болит, — сознался Увейн. — Но я полагаю, что мне еще повезло — я не подхватил столбняк, как один из моих людей. До чего ужасная смерть!
Юноша поежился.
— Когда рана начала распухать, я было подумал, что у меня началось то же самое, но мой добрый друг Гавейн сказал, что до тех пор, пока я в состоянии пить вино, столбняк мне не грозит — и принялся снабжать меня этим самым вином. Клянусь тебе, матушка, — за две недели я ни разу не протрезвел! — хохотнув, произнес Увейн. — Я отдал бы тогда всю добычу, захваченную у этого разбойника, за какой-нибудь твой суп. Я не мог жевать ни хлеб, ни сушеное мясо и изголодался чуть ли не до смерти. Я ведь потерял три зуба…
Моргейна осмотрела рану.
— Открой рот. Ясно, — сказала она и жестом подозвала одного из слуг. — Принеси сэру Увейну тушеного мяса и тушеных фруктов. А ты пока что даже и не пытайся жевать что-нибудь твердое. После ужина я посмотрю, что с этим делать.
— Я и не подумаю отказываться, матушка. Рана до сих пор чертовски болит. А кроме того, при дворе Артура есть одна девушка… Я вовсе не хочу, чтоб она принялась шарахаться от меня, как от черта, — и он рассмеялся. Несмотря на боль от раны, Увейн жадно ел и рассказывал всяческие истории о событиях при дворе, веселя всех присутствующих. Моргейна не смела отвести взгляда от пасынка, но сама она на протяжении всей трапезы чувствовала на себе взгляд Акколона, и он согревал ее, словно солнечные лучи после холодной зимы.
Ужин прошел радостно и оживленно, но к концу его Уриенс устал. Моргейна заметила это и подозвала его слуг.
— Муж мой, ты сегодня в первый раз поднялся с постели — тебе не следует чересчур переутомляться.
Увейн поднялся со своего места.
— Отец, позволь, я сам тебя отнесу.
Он наклонился и легко поднял больного на руки, словно ребенка. Моргейна двинулась следом за ним, но на пороге остановилась.
— Мелайна, присмотри тут за порядком — мне нужно до ночи еще заняться щекой Увейна.
Через некоторое время Уриенс уже лежал в своих покоях; Увейн остался посидеть с ним, а Моргейна отправилась на кухню, чтобы приготовить припарки. Она растолкала повара и велела ему согреть еще воды в кухонном очаге. Раз уж она занимается врачеванием, надо ей держать у себя в комнате жаровню и котелок. И как она раньше до этого не додумалась? Моргейна поднялась наверх и усадила Увейна так, чтобы она могла наложить ему на щеку кусок ткани, пропитанный горячим травяным отваром. Боль в воспалившейся ране приутихла, и юноша облегченно вздохнул.
— Ох, матушка, хорошо-то как! А эта девушка при дворе у
Артура не умеет лечить. Матушка, когда я женюсь на ней, ты научишь ее своему искусству — ну, хоть немного? Ее зовут Шана, и она из Корнуолла. Она — одна из придворных дам королевы Изотты. Матушка, а как так получилось, что этот Марк именует себя королем Корнуолла? Я думал, Тинтагель принадлежит тебе.
— Так оно и есть, сын мой. Я унаследовала его от Игрейны и герцога Горлойса. Я не знала, что Марк возомнил, будто он там царствует, — отозвалась Моргейна. — Неужто Марк посмел объявить, будто Тинтагель принадлежит ему?
— Нет, последнее, что я слышал — что там нет его наместника, — сообщил Увейн. — Сэр Друстан уехал в изгнание в Бретань…
— Почему? — удивилась Моргейна. — Неужто он был сторонником императора Луция?
Разговоры о событиях при дворе словно вдохнули жизнь в монотонное существование захолустного замка. Увейн покачал головой.
— Нет… Поговаривают, будто они с королевой Изоттой были чересчур привязаны друг к другу, — сказал он. — Хотя я бы не взялся упрекать несчастную леди… Корнуолл — настоящее захолустье, а герцог Марк стар и сварлив; а его дворецкие говорят, будто он еще и лишился мужской силы. Несчастной леди, должно быть, несладко живется. А Друстан хорош собой и искусный арфист — а леди Изотта любит музыку.
— Неужто при дворе только и говорят, что о чьих-то дурных поступках и чужих женах? — возмутился Уриенс и сердито посмотрел на сына. Увейн рассмеялся.
— Ну, я сказал леди Шане, что ее отец может присылать к тебе вестника, и я надеюсь, милый отец, что ты не ответишь ему отказом. Шана небогата, но мне не очень-то и нужно ее приданое, я привез достаточно добра из Бретани — я покажу тебе кое-что из моей добычи, и для матушки у меня тоже есть подарки.
Юноша погладил Моргейну по щеке — она как раз склонилась над ним, чтобы заменить остывшую припарку свежей.
— Я знаю — ты не такая, как эта леди Изотта, ты не станешь изменять моему отцу и распутничать у него за спиной.
Моргейна почувствовала, что у нее горят щеки. Она склонилась над чайником, в котором кипели травы, и слегка сморщилась от горького запаха. Увейн считал ее лучшей из женщин, и это грело ей сердце, — но тем горше было сознавать, что она не заслужила такого отношения.
«По крайней мере, я никогда не ставила Уриенса в дурацкое положение и не выставляла своих любовников напоказ…»
— Но тебе все-таки нужно будет съездить в Корнуолл, когда отец выздоровеет и сможет путешествовать, — серьезно сказал Увейн и скривился, когда на его воспаленную щеку легла новая горячая припарка. — Нужно разобраться с этим делом, матушка. Марк не имеет права претендовать на твои земли. Ты так давно не показывалась в Тинтагеле, что тамошние жители могут и позабыть о том, что у них есть королева.
— Я уверен, что до этого не дойдет, — сказал Уриенс. — Но если я поправлюсь к лету, то, когда поеду на Пятидесятницу, попрошу Артура разобраться с этим делом насчет владений Моргейны.
— А если Увейн возьмет жену из Корнуолла, — сказала Моргейна, — он может держать Тинтагель от моего имени. Увейн, хочешь быть моим кастеляном?
— Лучшего я и желать не смею, — отозвался Увейн. — Разве что перестать чувствовать, будто у меня болят все до единого зубы, и спокойно поспать.
— Выпей-ка вот это, — сказала Моргейна, налив в вино Увейну лекарство из одного из своих флаконов, — и я обещаю, что ты сможешь уснуть.
— Думаю, госпожа, я смогу уснуть и без этого — так я рад вновь очутиться под отцовским кровом, в собственной постели, под заботливым присмотром матери. — Увейн обнял отца и поцеловал руку Моргейне. — Но я все равно охотно выпью твое лекарство.
Увейн выпил вино и кивком велел дежурному стражу посветить ему, пока он не доберется до своей комнаты. В покои заглянул Акколон, обнял отца и обратился к Моргейне.
— Я тоже отправляюсь спать… леди. Есть ли там подушки или из комнаты все вынесли? Я так давно не был дома, что не удивился бы, обнаружив в своей прежней комнате гнездящихся голубей — в той самой, где я жил еще в те времена, когда отец Эйан пытался вколотить в мою голову латынь — через седалище.
— Я просила Мелайну присмотреть, чтобы тебе приготовили все необходимое, — отозвалась Моргейна. — Но я сейчас схожу и проверю, как там дела. Я тебе еще понадоблюсь сегодня вечером, господин мой, — обратилась она к Уриенсу, — или я могу идти отдыхать?
Ответом ей было тихое похрапывание. Хоу подсунул старику подушку под голову и сказал:
— Идите, леди Моргейна. Если он вдруг проснется среди ночи, я за ним присмотрю.
Когда они вышли из покоев, Акколон спросил:
— Что с отцом?
— Этой зимой он перенес воспаление легких, — сказала Моргейна. — А он уже немолод.
— И ты вынесла все хлопоты на своих плечах, — сказал Акколон. — Бедная Моргейна… — и он коснулся ее руки. Голос его звучал так нежно, что Моргейна прикусила губу. Тяжелый, холодный комок, образовавшийся у нее внутри за эту зиму, начал таять, и Моргейна испугалась, что сейчас расплачется. Она опустила голову, чтоб не смотреть на Акколона.
— А ты, Моргейна?.. Неужто у тебя не найдется для меня ни взгляда, ни слова?
Акколон снова прикоснулся к ней, и Моргейна ответила сквозь стиснутые зубы:
— Подожди.
Она велела служанке принести из чулана подушки и пару одеял.
— Если б я знала, что ты приедешь, то приготовила бы лучшее белье и одеяла и заново набила тюфяк соломой.
— Но я хочу видеть в своей постели не свежую солому, а кое-что другое, — прошептал Акколон, но Моргейна так и не повернулась к нему, пока служанки застилали кровать, приносили горячую воду и лампу и развешивали верхнюю одежду Акколона и кольчугу, которую он носил под одеждой.
Когда все служанки вышли, Акколон прошептал:
— Моргейна, можно, я попозже приду к тебе в комнату? Моргейна покачала головой и прошептала в ответ:
— Лучше я к тебе… Если меня среди ночи не окажется в моих покоях, я это еще как-то объясню, но с тех пор, как твой отец заболел, меня часто зовут к нему по ночам… Нельзя, чтобы слуги нашли тебя там… — И она стремительно, безмолвно сжала его руку. Это прикосновение словно обожгло Моргейну. Затем она вместе с дворецким в последний раз обошла замок, проверяя, все ли заперто и все ли в порядке.
— Доброй вам ночи, госпожа, — поклонившись, сказал дворецкий и удалился. Моргейна бесшумно, на цыпочках, пробралась через зал, где спали дружинники, поднялась вверх по лестнице, прошла мимо комнаты, которую занимал Аваллох вместе с Мелайной и младшими детьми, потом мимо комнаты, где прежде спал Конн вместе со своим наставником и сводными братьями — до тех пор, пока бедный мальчуган тоже не подхватил воспаление легких. В дальнем крыле замка находились лишь покои Уриенса, покои, которые теперь заняла Моргейна, комната, которую обычно держали для важных гостей, — и в самом конце располагалась комната, в которой она уложила Акколона. Моргейна украдкой двинулась к ней — во рту у нее пересохло, — надеясь, что у Акколона хватило соображения оставить дверь приоткрытой… Стены здесь были старыми и толстыми, и Акколон ни за что не услышал бы ее из-за закрытой двери.
Моргейна заглянула в свою комнату, быстро нырнула туда и разворошила постель. Ее служанка, Руах, была стара и туга на ухо, и за прошедшую зиму Моргейна не раз проклинала ее за глухоту и глупость, но теперь это было ей лишь на руку… Но все равно, нельзя, чтобы она проснулась поутру и обнаружила постель Моргейны нетронутой. Даже старая Руах знала, что король Уриенс еще недостаточно оправился от болезни, чтобы спать с женой.
«Сколько раз я повторяла себе, что не стану стыдиться того, что делаю…» И все же ей нельзя было допустить, чтоб ее имя оказалось замешано в каком-либо скандале, — иначе она так и не завершит начатое дело. И все же необходимость постоянно таиться и скрытничать внушала Моргейне глубокое отвращение.
Акколон оставил дверь приоткрытой. Моргейна проскользнула в комнату — сердце ее бешено колотилось, — и захлопнула дверь; она тут же очутилась в жадных объятиях Акколона и тело ее затопила неистовая жизненная сила. Акколон припал к ее губам — похоже было, что он изголодался не меньше самой Моргейны… Ей казалось, что все отчаянье и скорбь этой зимы исчезли, а сама она превратилась в тающий лед, что грозил вот-вот обернуться половодьем… Моргейна всем телом прижалась к Акколону, едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться.
Сколько она ни твердила себе, что Акколон для нее — всего лишь жрец Богини, что она не позволит, дабы их связали личные чувства, — все это развеялось перед лицом вспыхнувшего в ней неистового желания. Она всей душой презирала Гвенвифар: ведь та допустила, чтобы при дворе разгорелся скандал и чтобы люди начали насмехаться над королем, не способным призвать к порядку собственную жену. Но теперь, когда Акколон обнял ее, все доводы Моргейны рассыпались в прах. Моргейна обмякла и позволила возлюбленному отнести себя на кровать.
Глава 2
Когда Моргейна выскользнула из-под бока Акколона, стояла глубокая ночь. Акколон крепко спал. Моргейна легонько погладила его по волосам, нежно поцеловала и вышла из комнаты. Сама она так и не спала, — боялась, что проспит слишком долго и не заметит наступление дня. Сейчас же до восхода оставалось около часа. Моргейна потерла глаза, пытаясь унять немилосердную резь. Где-то залаяла собака, заплакал ребенок — на него тут же шикнули; из сада донесся щебет птиц. Выглянув сквозь узкое окно в каменной стене, Моргейна подумала: «Луну спустя в это время будет уже совсем светло». Воспоминания о прошедшей ночи захлестнули ее, и Моргейна на миг прислонилась к стене.
«Я никогда не знала, — подумала она, — никогда не знала, что это такое — просто быть женщиной. Я родила ребенка, я четырнадцать лет прожила в браке, у меня были любовники… но я никогда, никогда не знала…»
Внезапно кто-то грубо схватил ее за руку. Послышался хриплый голос Аваллоха:
— Что это ты шныряешь по дому в такую рань, а, девица? Очевидно, он обознался и принял Моргейну за служанку; некоторые из них, благодаря крови Древнего народа, были невысокими и темноволосыми.
— Отпусти меня, Аваллох, — сказала Моргейна, взглянув в смутно виднеющееся лицо своего старшего пасынка. За прошедшие годы Аваллох отяжелел, обрюзг, и подбородок его заплыл жиром; маленькие его глазки были близко посажены. Акколон и Увейн были красивы, и видно было, что и Уриенс был когда-то по-своему интересным мужчиной. Но не Аваллох.
— О, госпожа моя матушка! — воскликнул он, отступив и преувеличенно учтиво поклонившись Моргейне. — И все же я спрашиваю еще раз: что ты делаешь здесь в этот час?
При этом Аваллох так и не отпустил ее. Моргейна стряхнула его руку, словно надоедливого жука.
— Я что, должна перед тобой отчитываться? Это мой дом, и я хожу по нему, когда захочу. Иного ответа ты не получишь.
«Он не любит меня почти так же сильно, как я его».
«Я никогда не знала, — подумала она, — никогда не знала, что это такое — просто быть женщиной. Я родила ребенка, я четырнадцать лет прожила в браке, у меня были любовники… но я никогда, никогда не знала…»
Внезапно кто-то грубо схватил ее за руку. Послышался хриплый голос Аваллоха:
— Что это ты шныряешь по дому в такую рань, а, девица? Очевидно, он обознался и принял Моргейну за служанку; некоторые из них, благодаря крови Древнего народа, были невысокими и темноволосыми.
— Отпусти меня, Аваллох, — сказала Моргейна, взглянув в смутно виднеющееся лицо своего старшего пасынка. За прошедшие годы Аваллох отяжелел, обрюзг, и подбородок его заплыл жиром; маленькие его глазки были близко посажены. Акколон и Увейн были красивы, и видно было, что и Уриенс был когда-то по-своему интересным мужчиной. Но не Аваллох.
— О, госпожа моя матушка! — воскликнул он, отступив и преувеличенно учтиво поклонившись Моргейне. — И все же я спрашиваю еще раз: что ты делаешь здесь в этот час?
При этом Аваллох так и не отпустил ее. Моргейна стряхнула его руку, словно надоедливого жука.
— Я что, должна перед тобой отчитываться? Это мой дом, и я хожу по нему, когда захочу. Иного ответа ты не получишь.
«Он не любит меня почти так же сильно, как я его».