Страница:
угрозу. Подобного рода трезвые рассуждения могут привести к выводу, что
кавалерийские наскоки фашистских правительств на разум со временем окажутся
пустым донкихотством. Они _вынуждены_ допускать существование большого
количества разума и даже способствовать его накоплению. Они могут ругать
разум на чем свет стоит. Они могут объявлять его болезнью, они могут
называть его животным началом, но даже для этих речей им необходимо радио,
которое обязано своим существованием разуму. Для сохранения господства им
необходимо ровно столько разума у масс, сколько необходимо для свержения
этого господства.
Я подумал: в далекие годы, когда
Развалится дом, где я проживаю,
И сгниют корабли, на которых я плавал,
Люди имя мое назовут
Вместе с другими.
Потому ли, что я славил полезное, то,
Что в мои времена не считалось высоким.
Потому ли, что с религией бился,
Потому ли, что с угнетеньем боролся или
Еще по какой причине.
Потому ли, что я был за людей, и на них
Полагался, и чтил их высоко,
Потому ли, что сочинял стихи и любил свой язык,
Что учил их активности или
Еще по какой причине.
Вот почему я подумал, что имя мое
Назовут, на гранитной плите
Начертают, из книг
Возьмут его в новые книги.
Но сегодня
Я согласен - пусть оно будет забыто.
Зачем
Спрашивать о пекаре, если вдоволь хлеба?
Зачем
Восхвалять уже растаявший снег,
Если скоро выпадет новый?
Зачем
Нужно людям прошедшее, если у них
Есть будущее?
Зачем
Называть мое имя?
Дорогие коллеги,
я узнал, что в последнее время имели место большие споры, которые
вызывают все больший разброд среди писателей-эмигрантов. Кое-кто
придерживается якобы мнения, что борьбу против фашизма можно вести отдельно
от коммунистов. Вопреки этому я хотел бы констатировать, что коммунисты в
нашей среде шли всегда на любые жертвы ради совместной борьбы за свободу и
демократию для Германии. Пожелание, чтобы перед всеми антифашистами было
поставлено требование вести себя так же, не кажется мне чрезмерным. В наше
время все усиливающейся путаницы главная задача антифашистских писателей -
это развивать умение отделять важное от не влажного. А важна лишь
неустанная, всеобъемлющая, проводимая всеми средствами и на широчайшей
основе борьба против фашизма.
С товарищеским приветом Берт Брехт.
Мне понятен ваш вопрос. Вы видите, что я живу здесь, любуюсь Зундом, и
ничто не напоминает мне в этих краях о войне. Почему же меня так занимает
борьба испанского народа против своих генералов? Но подумайте только, почему
я здесь оказался. Разве я могу вытравить из своей работы то, что так
повлияло на мою жизнь? Да и на работу тоже? Ведь я здесь словно в ссылке, и,
главное, меня лишили слушателей и читателей, на языке которых я пишу. А это
не только те, к кому обращены мои книги, это люди, чья судьба глубоко
волнует меня. Я могу писать только для тех, кто мне не безразличен, тогда
книги все равно, что письмо. Сейчас на их долю выпали тяжкие испытания. Могу
ли я вытравить это из моих произведений? И куда бы я не взглянул, стоит
только бросить взгляд за пределы Зунда, везде люди, которых заставляют
жестоко страдать. А ведь там, где попрана человечность, умирает искусство.
Нанизывать красивые слова - разве это искусство? Как может искусство
волновать людей, если оно безразлично к их судьбе? Если я глух к
человеческим страданиям, тронет ли людей то, что я создаю? И если я не
сделаю все возможное, чтобы указать им дорогу к избавлению, найдут ли они
дорогу к моим произведениям?
В небольшой пьесе, о которой идет речь, говорится о борьбе андалузской
рыбачки против генералов. Я пытаюсь показать, как трудно ей было вступить на
этот путь; только крайность заставила ее взяться за оружие. Эта пьеса зовет
угнетенных во имя человечности подняться против своих угнетателей. Есть
времена, когда человечность должна перейти в наступление, чтобы не быть
уничтоженной. К тому же эта пьеса - мое письмо рыбачке, в котором я заверяю
ее, что не все, кто говорит по-немецки, заодно с генералами, не все они шлют
на ее родину бомбы и танки. И это письмо я пишу от имени многих немцев,
живущих в Германии и за ее пределами, от имени большинства немецкого народа.
Я в этом уверен.
Уже четыре года прошло с тех пор, как мою страну потрясли страшные
события, которые показали, что смертельная угроза нависла над человеческой
культурой во всем ее многообразии. Фашистский переворот вызвал страстные
протесты в целом ряде стран, а сопровождавшие его бесчинства и насилия
возбудили отвращение у множества людей. Но лишь немногие из них оказались в
состоянии уже тогда понять огромное значение происходящего, постигнуть его
подлинный смысл. Некоторые из этих событий ни для кого не являлись тайной,
но далеко не все понимали, что они ставят под вопрос дальнейшее
существование культуры человечества.
Чудовищные злодеяния в Испании, бомбардировка беззащитных городов и
сел, массовые убийства мирных жителей заставляют все большее число людей
понять наконец, что означали злодеяния в странах, где фашизм захватил
власть, - злодеяния на вид не столь драматические, но, в сущности, столь же
чудовищные. Люди приходят к выводу, что одни и те же ужасные причины привели
к разгрому немецких профсоюзов и конфискации их имущества в мае 1933 года -и
к разрушению Герники в наши дни. Предсмертные вопли людей, которых убивают
сегодня на улицах и площадях, напоминают нам о предсмертных воплях
безвестных жертв в застенках гестапо. Фашистские диктаторы начали
расправляться с пролетариатом в чужих странах точно так же, как они
расправлялись с пролетариатом у себя. Они поступают с испанским народом так,
как они поступили с германским и итальянским народами. Создавая авиацию,
фашистская диктатура лишает свой народ масла, чтобы щедро наделить бомбами
чужие народы. Профсоюзы стояли за масло и против бомб - вот почему они были
разогнаны. Никто уже не сомневается ныне в том, что фашистские диктаторы
всегда преследуют одни и те же цели: и когда одалживают друг другу свои
дивизии и когда вводят в интересах капитала всеобщую трудовую повинность,
выбрасывая на рынок рабочей силы огромные массы организованных в рабочие
батальоны "добровольцев".
Наступление на экономические и политические завоевания рабочих Германии
и Италии, разгром в этих странах рабочих союзов, ликвидация свободы печати,
удушение демократии - все это явилось началом всеобщего наступления на
культуру.
Далеко не сразу стало ясно, что уничтожение профсоюзов и уничтожение
древних соборов - явления одного и того же порядка. А ведь разгоняя
профсоюзы, фашисты наносили культуре удар в самое сердце.
Лишившись своих экономических и политических завоеваний, народы
Германии и Италии лишились возможности создавать культурные ценности -
Геббельс и тот скучает в собственных театрах. Испанский народ, отстаивая с
оружием в руках свою землю и свободу, отвоевывает принадлежащие ему творения
человеческого гения: на каждом километре испанской земли он защищает
бесценные сантиметры холстов галереи Прадо.
Если это так, если духовная культура народа неотделима от его
способности создавать материальные ценности, тогда один и тот же акт насилия
лишает народ и масла и сонета. Культура, следовательно, сама является благом
в высшей степени материальным. Как же следует защищать ее?
Способна ли культура сама постоять за себя? Может ли она сама наносить
удары врагу? Она уже наносит их - стало быть, может! Эта борьба проходит
различные этапы. Сначала отдельные деятели культуры стараются отмежеваться
от злодеяний, которые творятся в их странах. Часто они делают это еще
неосознанно, повинуясь голосу совести. Но называть вещи своими именами, то
есть назвать варварство варварством, означает в данном случае начать борьбу,
а для того чтобы успешно бороться, необходимо объединить свои силы.
Объединяясь, деятели культуры переходят от протеста к призыву. Там, где не
помогают жалобы, нужно призывать к активным действиям. И они указывают уже
не только на преступления, но и на самих преступников, требуя для них
суровой кары. Проклиная угнетение, они начинают понимать, что настало время
уничтожить угнетателей, что жалость к жертвам насилия должна сделать людей
безжалостными к палачам, скорбь - превратиться в гнев, а отвращение к
насилию - вырасти в грозную силу. Насилию фашистских диктаторов, насилию
господствующего класса капиталистов нужно противопоставить всесокрушающую
силу народа.
Ибо войнам их не видно конца. Не успело остыть масло в моторах
итальянских самолетов, обрушивших смертоносный груз на несчастную Абиссинию,
как они появились вместе с немецкими эскадрильями в небе Испании, сея
разрушение и смерть. Еще не отгремела эта битва, а другой империалистический
хищник уже начал новую: японские самолеты кружат над китайскими городами.
Всем этим войнам надо объявить в свою очередь беспощадную войну, войну
не на жизнь, а на смерть.
Культуру слишком долго защищали лишь на словах, тогда как удары
наносились ей вполне материальными средствами. Сама культура - это не только
творения духа. Она также, и даже в большей степени, является материальным
благом. Отныне ее нужно защищать с оружием в руках.
Знаю, что только счастливый
Любим. Его голос
Радует всех. Он красив.
Уродливое дерево посреди двора
Говорит о скудости почвы, и все же
Прохожие бранят его уродцем,
И они правы.
Я не вижу на Зунде ни лодок зеленых,
Ни веселого паруса. Вижу
Только дырявую сеть рыбаков.
Почему я твержу лишь о том,
Что сорокалетняя батрачка бредет, со гнувшись?
Груди девушек
Теплы, как в прежние дни.
В моей песне рифма
Показалась бы мне щегольством.
Во мне вступили в борьбу
Восторг от яблонь цветущих
И ужас от речей маляра,
Но только второе
Властно усаживает меня за стол.
Конец 30-х годов
Расстелись, скатерть-самобранка!
Маленький старый континент снова содрогается от воинственных речей и
парадного марша многотысячных армий. Народы ждут, что скажет им вождь второй
германской республики - Байрейтской. Он перенес ежегодный театральный
фестиваль в Нюрнберг, и там произносит речи. Первая речь - о культуре.
Как уже неоднократно упоминалось, он заново строит тысячелетний рейх со
всеми его причиндалами, а следовательно, и с культурой. Разумеется, у него
есть свои взгляды на этот предмет. Главным образом они касаются искусства,
он ведь и сам художник - величайший, как заверяет его министр пропаганды.
Вот завтра он выступит перед рабочими. Тогда он будет, собственно
говоря, рабочим, сегодня речь идет о культуре и искусстве - и он не кто
иной, как художник. Признания он не получил: его затерли евреи - он ведь не
декадент, и, чтобы свести счеты с евреями и попутно еще кое с кем, ему
пришлось идти обходными путями. Но он все же остался художником, он любит
поговорить об искусстве - теперь-то ему никто не может помешать, даже
генералы. Он утверждает: все значительные эпохи рождают большое искусство.
Науки он касается мимоходом. Ученые - это люди, поставляющие нам
эрзацы. Они могут сделать из дерева не только обеденный стол, но и обед.
Теперь премиями по искусству награждают инженеров-строителей военных
автострад и бомбардировщиков. Но этого он касается вскользь. И о втором
после него художнике, о Шахте, он ничего не говорит (тот не получает премий,
в последнее время он что-то сдает, переживает творческий спад).
Из искусств он меньше всего любит поэзию. О ней и говорить не стоит.
Музыка, без которой он жить не может, должна - так он требует - обходиться
без слов. Она не нуждается в словах. Каждый может сам придумать слова.
Музыка должна воздействовать звуками. Он как оратор тоже ведь в конце концов
воздействует больше звуками. Во всяком случае, когда в музыке появляются
слова - это уже от лукавого. Одно неосторожное слово, и появляется
определенный смысл, и тут уже нужно принимать меры. А музыка - это
искусство, против которого не нужно принимать мер, ее можно только
переживать. И он с удовольствием отмечает, что музыкальность и ум не
обязательно сопутствуют друг другу. Музыканты - неплохие ребята - оставим их
в покое. О живописи он на сей раз не распространяется. В прошлом году он уже
сказал все, что мог. С критикой теперь покончено (можно уже не опасаться за
этот фестиваль; никто не рискнет, к примеру, критиковать то, что он тут
говорит); место критиков заняли врачи. Нынче не критикуют, а сразу
стерилизуют. Критиканы, верно, призадумаются, прежде чем мазать все черной
краской.
Даже против войны они в свое время подняли голос! У этих молодчиков нет
ничего святого! Ну, а теперь - об архитектуре.
Архитектура - его любимое искусство. Никаких слов. Никаких слов, а как
впечатляет! Вот этот камень переживет века. И он молчит. Строитель его дорог
- он тоже художник, награжденный премией, - говорит, что из пыли, поднятой
им во время земляных работ, получилось больше трех (а может, четырех?)
пирамид Хеопса. Эти пирамиды, кстати, тоже созданы в почтенную эпоху. То
было обеспечение работой огромного масштаба. Но то, что он делает теперь, в
три (а может, и в четыре) раза значительнее, даже на одном этом поприще. Он
строит казармы, гигантские сооружения. Грядущие поколения будут взирать на
них с удивлением, как мы смотрим на средневековые соборы. Все произведения
архитектуры отражают свою эпоху. Сейчас это казармы (и министерства). Церкви
больше не строятся, это уже в прошлом. Там люди только бы и знали, что
произносили слова.
Да, о его сооружениях потомки еще скажут свое слово. Об этом он
позаботится. Его голос звучит уверенно. Но фразу, которая станет
заключительной, фразу: "Какой художник погибнет со мной" - он еще, видимо,
репетировать не начал.
Мартину Андерсену Нексе
Будет время, и тех, кто пишет,
Сидя на стульях из золота,
Спросят о тех, кто ткал им одежду.
И будут тогда искать в их книгах
Не полет высоких мыслей,
А будут читать с интересом беглую фразу о тех,
Кто ткал им одежду, - в ней, в этой фразе,
Люди смогут увидеть
Черты знаменитых предков.
Целые литературы,
Со всем их отборным стилем,
Будут проверены, - нет ли в них где указанья,
что там,
Где был произвол, угнетение,
Были также мятежники.
И все мольбы к неземным созданиям
Докажут, что здесь, над земными, царили
Другие земные создания.
И дивная музыка слов лишь откроет,
Как много тут было голодных.
Но в то же время будут прославлены те,
кто писал,
Сидя на голой земле.
Кто сидел средь униженных.
Кто сидел бок о бок с борцами,
Кто писал о деяньях борцов
Благородным, возвышенным стилем,
Каким прославляли когда-то
Разве лишь королей.
Их описанья нужды, их призывы
Будут нести на себе отпечаток
Пальцев простых людей. Ибо им, этим людям,
их поручили,
И они их несли под своей пропотевшей рубахой,
Сквозь цепь полицейских кордонов,
К своим собратьям.
Да, настанет время,
И все эти мудрые, все эти добрые,
Гневные и радостно ждущие,
Те, кто писал, сидя на голой земле,
В тесном кругу борцов и униженных, -
Вот кто будет прославлен!
ПРОИЗВЕДЕНИЙ ВО ВРЕМЯ БУДУЩЕЙ ВОИНЫ
Сегодня я думал о том,
Что и вам, друзья мои, пишущие маслом и
рисующие,
Да и вам, владеющие резцом,
Во время неотвратимо грядущей большой войны
Будет не до смеха.
Вы основываете свои надежды,
Без коих не создашь произведений искусства,
Главным образом на грядущих поколениях!
Поэтому поищите надежные укрытия
Для ваших полотен, рисунков и скульптур,
Созданных со столькими лишениями.
Подумайте, что однажды утром между девятью
и четвертью десятого
Несколько фугасок могут превратить в пыль,
Например, все сокровища Британского музея,
Награбленные подо всеми небесами,
Стоившие столько людей и денег,
Творения погибших народов,
Ныне хранимые в одном квартале.
Как же быть с произведениями искусства?
Недостаточно надежны пароходные трюмы.
Лесные санатории и стальные сейфы банков -
недостаточно надежны!
Вам нужно попробовать получить разрешение
Спрятать ваши картины в туннелях метрополитена
Или, еще лучше, в самолетных ангарах,
Вбетонированных на глубину семи этажей -
в землю.
Картины, написанные непосредственно на стенах,
Не занимают много места,
А пара натюрмортов и пейзажей
Не помешают экипажам бомбардировщиков.
Разумеется, вы должны на видном месте.
Прикрепить таблички с разборчивыми надписями,
Что на такой-то и такой-то глубине
под тем или иным зданием
(или же грудой камней)
Положено вами небольшое полотно,
Изображающее лицо вашей жены.
Благодаря этому грядущие поколения,
ваши, покуда еще нерожденные утешители,
Узнают, что в наше время было искусство,
И произведут розыски, разгребая лопатами
мусор,
А караульные в медвежьих шкурах
Засядут на крышах небоскребов, с винтовками
на коленях
(Или же с луками), высматривая врага
Или же коршуна,
Чтоб можно было набить пустое брюхо.
Глубокоуважаемый господин Манн!
Вы знаете, как дороги мне усилия, направленные на то, чтобы добиться
объединения немецких эмигрантов - противников Гитлера. Ведь именно раздоры
между двумя крупными рабочими партиями республики были главной причиной
захвата Гитлером власти. Зная,как велик может быть Ваш вклад в дело
единства, я считаю себя обязанным сообщить Вам о том горестном изумлении,
которое испытали все, с кем я говорил после собрания, по поводу столь
подчеркнуто выраженного Вами сомнения в существовании резкой
противоположности между гитлеровским режимом с его охвостьем и
демократическими силами в Германии. И представители бывших рабочих партий и
Пауль Тиллих, исходящий, видимо, из глубоко религиозного чувства, не считают
ни своим долгом, ни своим правом занимать по отношению к немецкому народу
место за судейским столом; они чувствуют, что их место на скамье защиты.
Преступления гитлеровской Германии очевидны, и мы, изгнанники, были первыми,
кто их вскрывал и призывал мир, в течение долгого времени не веривший нам
или остававшийся равнодушным, к отпору. Но мы знаем также и о преступлениях
этих монстров против собственного народа и о сопротивлении этого нашего
народа их режиму. Немецкие методы ведения войны с ужасающей ясностью
показывают, что физический террор этого режима нанес отданным ему во власть
людям чудовищные духовные и моральные увечья. И все же, считая лишь до 1942
года, свыше трехсот тысяч человек в Германии пожертвовали жизнью в большей
частью невидимых боях с режимом и не менее двухсот тысяч активных
противников Гитлера к началу войны сидело в гитлеровских концентрационных
лагерях. Еще и сегодня противники Гитлера сковывают в Германии свыше
пятидесяти дивизий отборных гитлеровских войск, так называемые войска СС.
Это - немалый вклад в победу над Гитлером. Мы, сумевшие сделать намного
меньше, несем перед этими борцами тяжелую ответственность - так мне кажется.
И я констатирую также у всех наших друзей настоящий страх, что вы,
глубокоуважаемый господин Манн, Вы, к которому Америка прислушивается более,
чем к кому бы то ни было из нас, можете умножить сомнения в существовании
значительных демократических сил в Германии: ведь будущее не только
Германии, но и Европы, зависит от того, будет ли этим силам оказана помощь
для одержания победы. Я потому пишу это письмо, что честно убежден, как
важно было бы, если бы Вы могли успокоить наших друзей относительно позиции,
занимаемой Вами в этом важнейшем из всех вопросов.
Ваш
Бертольт Брехт
1 декабря 1943 г.
Я родился в Аугсбурге (Германия) в семье директора фабрики и изучал
естественные науки и философию в университетах Мюнхена и Берлина. Двадцати
лет, будучи военным санитаром во время первой мировой войны, я написал
балладу, на которую спустя пятнадцать лет гитлеровский режим указал как на
причину лишения меня германского гражданства. Стихотворение было направлено
против войны и тех, кто хотел ее затянуть.
Я стал драматургом. В течение некоторого времени казалось, что Германия
идет по пути демократии. Существовала свобода слова и художественного
творчества.
Однако во второй половине двадцатых годов старые реакционные
милитаристские силы снова укрепились. Как драматург, я в то время находился
на подъеме, моя пьеса "Трехгрошовая опера" ставилась по всей Европе. Но в
Германии уже раздавались голоса, требовавшие уничтожения свободы
художественного творчества и свободы слова. Гуманистические,
социалистические, даже христианские идеи именовались "антинемецкими" - это
слово я уже едва могу себе представить без волчьей интонации Гитлера.
Одновременно подвергались злобным нападкам культурные и политические
организации народа.
При всех своих слабостях Веймарская республика обладала могучим
девизом, который признавался лучшими писателями и художниками всех
направлений: искусство - народу. Немецкие рабочие, интерес которых к
искусству и литературе был действительно велик, составляли особенно важную
часть публики, читателей и зрителей. Нас тревожили их бедствия во время
страшного экономического кризиса, пагубно сказывавшегося и на их культурном
уровне, и все усиливавшаяся власть старого милитаристско-феодального и
империалистического отребья. Я начал писать стихи, песни и пьесы, выражавшие
чувства народа и клеймившие его врагов, которые выступали уже открыто под
знаменем с гитлеровской свастикой.
Гонения в области культуры постепенно усиливались. Известные художники,
издатели, редакторы газет и журналов подвергались судебным преследованиям. В
университетах устраивались "охоты за ведьмами", против таких фильмов, как
"На Западном фронте без перемен", организовывалась травля. Но это,
разумеется, было лишь подготовкой к еще более решительным действиям. Когда
Гитлер захватил власть, художникам было запрещено рисовать, писателям -
писать, а нацистская партия завладела издательствами и киностудиями. Но даже
и эти покушения на культурную жизнь немецкого народа были лишь началом. Они
были задуманы и осуществлены как духовная подготовка тотальной войны,
которая является тотальным врагом культуры. Последовавшая война всему
положила конец. Немецкий народ живет ныне без крова над головой, без
достаточного питания, без мыла, без самых элементарных условий культуры.
Вначале лишь очень немногие были в состоянии увидеть связь между
реакционными ограничениями в области культуры и последовавшим в итоге
покушением на самое физическое существование народа. Усилия демократических,
антимилитаристских сил оказались слишком слабыми.
кавалерийские наскоки фашистских правительств на разум со временем окажутся
пустым донкихотством. Они _вынуждены_ допускать существование большого
количества разума и даже способствовать его накоплению. Они могут ругать
разум на чем свет стоит. Они могут объявлять его болезнью, они могут
называть его животным началом, но даже для этих речей им необходимо радио,
которое обязано своим существованием разуму. Для сохранения господства им
необходимо ровно столько разума у масс, сколько необходимо для свержения
этого господства.
Я подумал: в далекие годы, когда
Развалится дом, где я проживаю,
И сгниют корабли, на которых я плавал,
Люди имя мое назовут
Вместе с другими.
Потому ли, что я славил полезное, то,
Что в мои времена не считалось высоким.
Потому ли, что с религией бился,
Потому ли, что с угнетеньем боролся или
Еще по какой причине.
Потому ли, что я был за людей, и на них
Полагался, и чтил их высоко,
Потому ли, что сочинял стихи и любил свой язык,
Что учил их активности или
Еще по какой причине.
Вот почему я подумал, что имя мое
Назовут, на гранитной плите
Начертают, из книг
Возьмут его в новые книги.
Но сегодня
Я согласен - пусть оно будет забыто.
Зачем
Спрашивать о пекаре, если вдоволь хлеба?
Зачем
Восхвалять уже растаявший снег,
Если скоро выпадет новый?
Зачем
Нужно людям прошедшее, если у них
Есть будущее?
Зачем
Называть мое имя?
Дорогие коллеги,
я узнал, что в последнее время имели место большие споры, которые
вызывают все больший разброд среди писателей-эмигрантов. Кое-кто
придерживается якобы мнения, что борьбу против фашизма можно вести отдельно
от коммунистов. Вопреки этому я хотел бы констатировать, что коммунисты в
нашей среде шли всегда на любые жертвы ради совместной борьбы за свободу и
демократию для Германии. Пожелание, чтобы перед всеми антифашистами было
поставлено требование вести себя так же, не кажется мне чрезмерным. В наше
время все усиливающейся путаницы главная задача антифашистских писателей -
это развивать умение отделять важное от не влажного. А важна лишь
неустанная, всеобъемлющая, проводимая всеми средствами и на широчайшей
основе борьба против фашизма.
С товарищеским приветом Берт Брехт.
Мне понятен ваш вопрос. Вы видите, что я живу здесь, любуюсь Зундом, и
ничто не напоминает мне в этих краях о войне. Почему же меня так занимает
борьба испанского народа против своих генералов? Но подумайте только, почему
я здесь оказался. Разве я могу вытравить из своей работы то, что так
повлияло на мою жизнь? Да и на работу тоже? Ведь я здесь словно в ссылке, и,
главное, меня лишили слушателей и читателей, на языке которых я пишу. А это
не только те, к кому обращены мои книги, это люди, чья судьба глубоко
волнует меня. Я могу писать только для тех, кто мне не безразличен, тогда
книги все равно, что письмо. Сейчас на их долю выпали тяжкие испытания. Могу
ли я вытравить это из моих произведений? И куда бы я не взглянул, стоит
только бросить взгляд за пределы Зунда, везде люди, которых заставляют
жестоко страдать. А ведь там, где попрана человечность, умирает искусство.
Нанизывать красивые слова - разве это искусство? Как может искусство
волновать людей, если оно безразлично к их судьбе? Если я глух к
человеческим страданиям, тронет ли людей то, что я создаю? И если я не
сделаю все возможное, чтобы указать им дорогу к избавлению, найдут ли они
дорогу к моим произведениям?
В небольшой пьесе, о которой идет речь, говорится о борьбе андалузской
рыбачки против генералов. Я пытаюсь показать, как трудно ей было вступить на
этот путь; только крайность заставила ее взяться за оружие. Эта пьеса зовет
угнетенных во имя человечности подняться против своих угнетателей. Есть
времена, когда человечность должна перейти в наступление, чтобы не быть
уничтоженной. К тому же эта пьеса - мое письмо рыбачке, в котором я заверяю
ее, что не все, кто говорит по-немецки, заодно с генералами, не все они шлют
на ее родину бомбы и танки. И это письмо я пишу от имени многих немцев,
живущих в Германии и за ее пределами, от имени большинства немецкого народа.
Я в этом уверен.
Уже четыре года прошло с тех пор, как мою страну потрясли страшные
события, которые показали, что смертельная угроза нависла над человеческой
культурой во всем ее многообразии. Фашистский переворот вызвал страстные
протесты в целом ряде стран, а сопровождавшие его бесчинства и насилия
возбудили отвращение у множества людей. Но лишь немногие из них оказались в
состоянии уже тогда понять огромное значение происходящего, постигнуть его
подлинный смысл. Некоторые из этих событий ни для кого не являлись тайной,
но далеко не все понимали, что они ставят под вопрос дальнейшее
существование культуры человечества.
Чудовищные злодеяния в Испании, бомбардировка беззащитных городов и
сел, массовые убийства мирных жителей заставляют все большее число людей
понять наконец, что означали злодеяния в странах, где фашизм захватил
власть, - злодеяния на вид не столь драматические, но, в сущности, столь же
чудовищные. Люди приходят к выводу, что одни и те же ужасные причины привели
к разгрому немецких профсоюзов и конфискации их имущества в мае 1933 года -и
к разрушению Герники в наши дни. Предсмертные вопли людей, которых убивают
сегодня на улицах и площадях, напоминают нам о предсмертных воплях
безвестных жертв в застенках гестапо. Фашистские диктаторы начали
расправляться с пролетариатом в чужих странах точно так же, как они
расправлялись с пролетариатом у себя. Они поступают с испанским народом так,
как они поступили с германским и итальянским народами. Создавая авиацию,
фашистская диктатура лишает свой народ масла, чтобы щедро наделить бомбами
чужие народы. Профсоюзы стояли за масло и против бомб - вот почему они были
разогнаны. Никто уже не сомневается ныне в том, что фашистские диктаторы
всегда преследуют одни и те же цели: и когда одалживают друг другу свои
дивизии и когда вводят в интересах капитала всеобщую трудовую повинность,
выбрасывая на рынок рабочей силы огромные массы организованных в рабочие
батальоны "добровольцев".
Наступление на экономические и политические завоевания рабочих Германии
и Италии, разгром в этих странах рабочих союзов, ликвидация свободы печати,
удушение демократии - все это явилось началом всеобщего наступления на
культуру.
Далеко не сразу стало ясно, что уничтожение профсоюзов и уничтожение
древних соборов - явления одного и того же порядка. А ведь разгоняя
профсоюзы, фашисты наносили культуре удар в самое сердце.
Лишившись своих экономических и политических завоеваний, народы
Германии и Италии лишились возможности создавать культурные ценности -
Геббельс и тот скучает в собственных театрах. Испанский народ, отстаивая с
оружием в руках свою землю и свободу, отвоевывает принадлежащие ему творения
человеческого гения: на каждом километре испанской земли он защищает
бесценные сантиметры холстов галереи Прадо.
Если это так, если духовная культура народа неотделима от его
способности создавать материальные ценности, тогда один и тот же акт насилия
лишает народ и масла и сонета. Культура, следовательно, сама является благом
в высшей степени материальным. Как же следует защищать ее?
Способна ли культура сама постоять за себя? Может ли она сама наносить
удары врагу? Она уже наносит их - стало быть, может! Эта борьба проходит
различные этапы. Сначала отдельные деятели культуры стараются отмежеваться
от злодеяний, которые творятся в их странах. Часто они делают это еще
неосознанно, повинуясь голосу совести. Но называть вещи своими именами, то
есть назвать варварство варварством, означает в данном случае начать борьбу,
а для того чтобы успешно бороться, необходимо объединить свои силы.
Объединяясь, деятели культуры переходят от протеста к призыву. Там, где не
помогают жалобы, нужно призывать к активным действиям. И они указывают уже
не только на преступления, но и на самих преступников, требуя для них
суровой кары. Проклиная угнетение, они начинают понимать, что настало время
уничтожить угнетателей, что жалость к жертвам насилия должна сделать людей
безжалостными к палачам, скорбь - превратиться в гнев, а отвращение к
насилию - вырасти в грозную силу. Насилию фашистских диктаторов, насилию
господствующего класса капиталистов нужно противопоставить всесокрушающую
силу народа.
Ибо войнам их не видно конца. Не успело остыть масло в моторах
итальянских самолетов, обрушивших смертоносный груз на несчастную Абиссинию,
как они появились вместе с немецкими эскадрильями в небе Испании, сея
разрушение и смерть. Еще не отгремела эта битва, а другой империалистический
хищник уже начал новую: японские самолеты кружат над китайскими городами.
Всем этим войнам надо объявить в свою очередь беспощадную войну, войну
не на жизнь, а на смерть.
Культуру слишком долго защищали лишь на словах, тогда как удары
наносились ей вполне материальными средствами. Сама культура - это не только
творения духа. Она также, и даже в большей степени, является материальным
благом. Отныне ее нужно защищать с оружием в руках.
Знаю, что только счастливый
Любим. Его голос
Радует всех. Он красив.
Уродливое дерево посреди двора
Говорит о скудости почвы, и все же
Прохожие бранят его уродцем,
И они правы.
Я не вижу на Зунде ни лодок зеленых,
Ни веселого паруса. Вижу
Только дырявую сеть рыбаков.
Почему я твержу лишь о том,
Что сорокалетняя батрачка бредет, со гнувшись?
Груди девушек
Теплы, как в прежние дни.
В моей песне рифма
Показалась бы мне щегольством.
Во мне вступили в борьбу
Восторг от яблонь цветущих
И ужас от речей маляра,
Но только второе
Властно усаживает меня за стол.
Конец 30-х годов
Расстелись, скатерть-самобранка!
Маленький старый континент снова содрогается от воинственных речей и
парадного марша многотысячных армий. Народы ждут, что скажет им вождь второй
германской республики - Байрейтской. Он перенес ежегодный театральный
фестиваль в Нюрнберг, и там произносит речи. Первая речь - о культуре.
Как уже неоднократно упоминалось, он заново строит тысячелетний рейх со
всеми его причиндалами, а следовательно, и с культурой. Разумеется, у него
есть свои взгляды на этот предмет. Главным образом они касаются искусства,
он ведь и сам художник - величайший, как заверяет его министр пропаганды.
Вот завтра он выступит перед рабочими. Тогда он будет, собственно
говоря, рабочим, сегодня речь идет о культуре и искусстве - и он не кто
иной, как художник. Признания он не получил: его затерли евреи - он ведь не
декадент, и, чтобы свести счеты с евреями и попутно еще кое с кем, ему
пришлось идти обходными путями. Но он все же остался художником, он любит
поговорить об искусстве - теперь-то ему никто не может помешать, даже
генералы. Он утверждает: все значительные эпохи рождают большое искусство.
Науки он касается мимоходом. Ученые - это люди, поставляющие нам
эрзацы. Они могут сделать из дерева не только обеденный стол, но и обед.
Теперь премиями по искусству награждают инженеров-строителей военных
автострад и бомбардировщиков. Но этого он касается вскользь. И о втором
после него художнике, о Шахте, он ничего не говорит (тот не получает премий,
в последнее время он что-то сдает, переживает творческий спад).
Из искусств он меньше всего любит поэзию. О ней и говорить не стоит.
Музыка, без которой он жить не может, должна - так он требует - обходиться
без слов. Она не нуждается в словах. Каждый может сам придумать слова.
Музыка должна воздействовать звуками. Он как оратор тоже ведь в конце концов
воздействует больше звуками. Во всяком случае, когда в музыке появляются
слова - это уже от лукавого. Одно неосторожное слово, и появляется
определенный смысл, и тут уже нужно принимать меры. А музыка - это
искусство, против которого не нужно принимать мер, ее можно только
переживать. И он с удовольствием отмечает, что музыкальность и ум не
обязательно сопутствуют друг другу. Музыканты - неплохие ребята - оставим их
в покое. О живописи он на сей раз не распространяется. В прошлом году он уже
сказал все, что мог. С критикой теперь покончено (можно уже не опасаться за
этот фестиваль; никто не рискнет, к примеру, критиковать то, что он тут
говорит); место критиков заняли врачи. Нынче не критикуют, а сразу
стерилизуют. Критиканы, верно, призадумаются, прежде чем мазать все черной
краской.
Даже против войны они в свое время подняли голос! У этих молодчиков нет
ничего святого! Ну, а теперь - об архитектуре.
Архитектура - его любимое искусство. Никаких слов. Никаких слов, а как
впечатляет! Вот этот камень переживет века. И он молчит. Строитель его дорог
- он тоже художник, награжденный премией, - говорит, что из пыли, поднятой
им во время земляных работ, получилось больше трех (а может, четырех?)
пирамид Хеопса. Эти пирамиды, кстати, тоже созданы в почтенную эпоху. То
было обеспечение работой огромного масштаба. Но то, что он делает теперь, в
три (а может, и в четыре) раза значительнее, даже на одном этом поприще. Он
строит казармы, гигантские сооружения. Грядущие поколения будут взирать на
них с удивлением, как мы смотрим на средневековые соборы. Все произведения
архитектуры отражают свою эпоху. Сейчас это казармы (и министерства). Церкви
больше не строятся, это уже в прошлом. Там люди только бы и знали, что
произносили слова.
Да, о его сооружениях потомки еще скажут свое слово. Об этом он
позаботится. Его голос звучит уверенно. Но фразу, которая станет
заключительной, фразу: "Какой художник погибнет со мной" - он еще, видимо,
репетировать не начал.
Мартину Андерсену Нексе
Будет время, и тех, кто пишет,
Сидя на стульях из золота,
Спросят о тех, кто ткал им одежду.
И будут тогда искать в их книгах
Не полет высоких мыслей,
А будут читать с интересом беглую фразу о тех,
Кто ткал им одежду, - в ней, в этой фразе,
Люди смогут увидеть
Черты знаменитых предков.
Целые литературы,
Со всем их отборным стилем,
Будут проверены, - нет ли в них где указанья,
что там,
Где был произвол, угнетение,
Были также мятежники.
И все мольбы к неземным созданиям
Докажут, что здесь, над земными, царили
Другие земные создания.
И дивная музыка слов лишь откроет,
Как много тут было голодных.
Но в то же время будут прославлены те,
кто писал,
Сидя на голой земле.
Кто сидел средь униженных.
Кто сидел бок о бок с борцами,
Кто писал о деяньях борцов
Благородным, возвышенным стилем,
Каким прославляли когда-то
Разве лишь королей.
Их описанья нужды, их призывы
Будут нести на себе отпечаток
Пальцев простых людей. Ибо им, этим людям,
их поручили,
И они их несли под своей пропотевшей рубахой,
Сквозь цепь полицейских кордонов,
К своим собратьям.
Да, настанет время,
И все эти мудрые, все эти добрые,
Гневные и радостно ждущие,
Те, кто писал, сидя на голой земле,
В тесном кругу борцов и униженных, -
Вот кто будет прославлен!
ПРОИЗВЕДЕНИЙ ВО ВРЕМЯ БУДУЩЕЙ ВОИНЫ
Сегодня я думал о том,
Что и вам, друзья мои, пишущие маслом и
рисующие,
Да и вам, владеющие резцом,
Во время неотвратимо грядущей большой войны
Будет не до смеха.
Вы основываете свои надежды,
Без коих не создашь произведений искусства,
Главным образом на грядущих поколениях!
Поэтому поищите надежные укрытия
Для ваших полотен, рисунков и скульптур,
Созданных со столькими лишениями.
Подумайте, что однажды утром между девятью
и четвертью десятого
Несколько фугасок могут превратить в пыль,
Например, все сокровища Британского музея,
Награбленные подо всеми небесами,
Стоившие столько людей и денег,
Творения погибших народов,
Ныне хранимые в одном квартале.
Как же быть с произведениями искусства?
Недостаточно надежны пароходные трюмы.
Лесные санатории и стальные сейфы банков -
недостаточно надежны!
Вам нужно попробовать получить разрешение
Спрятать ваши картины в туннелях метрополитена
Или, еще лучше, в самолетных ангарах,
Вбетонированных на глубину семи этажей -
в землю.
Картины, написанные непосредственно на стенах,
Не занимают много места,
А пара натюрмортов и пейзажей
Не помешают экипажам бомбардировщиков.
Разумеется, вы должны на видном месте.
Прикрепить таблички с разборчивыми надписями,
Что на такой-то и такой-то глубине
под тем или иным зданием
(или же грудой камней)
Положено вами небольшое полотно,
Изображающее лицо вашей жены.
Благодаря этому грядущие поколения,
ваши, покуда еще нерожденные утешители,
Узнают, что в наше время было искусство,
И произведут розыски, разгребая лопатами
мусор,
А караульные в медвежьих шкурах
Засядут на крышах небоскребов, с винтовками
на коленях
(Или же с луками), высматривая врага
Или же коршуна,
Чтоб можно было набить пустое брюхо.
Глубокоуважаемый господин Манн!
Вы знаете, как дороги мне усилия, направленные на то, чтобы добиться
объединения немецких эмигрантов - противников Гитлера. Ведь именно раздоры
между двумя крупными рабочими партиями республики были главной причиной
захвата Гитлером власти. Зная,как велик может быть Ваш вклад в дело
единства, я считаю себя обязанным сообщить Вам о том горестном изумлении,
которое испытали все, с кем я говорил после собрания, по поводу столь
подчеркнуто выраженного Вами сомнения в существовании резкой
противоположности между гитлеровским режимом с его охвостьем и
демократическими силами в Германии. И представители бывших рабочих партий и
Пауль Тиллих, исходящий, видимо, из глубоко религиозного чувства, не считают
ни своим долгом, ни своим правом занимать по отношению к немецкому народу
место за судейским столом; они чувствуют, что их место на скамье защиты.
Преступления гитлеровской Германии очевидны, и мы, изгнанники, были первыми,
кто их вскрывал и призывал мир, в течение долгого времени не веривший нам
или остававшийся равнодушным, к отпору. Но мы знаем также и о преступлениях
этих монстров против собственного народа и о сопротивлении этого нашего
народа их режиму. Немецкие методы ведения войны с ужасающей ясностью
показывают, что физический террор этого режима нанес отданным ему во власть
людям чудовищные духовные и моральные увечья. И все же, считая лишь до 1942
года, свыше трехсот тысяч человек в Германии пожертвовали жизнью в большей
частью невидимых боях с режимом и не менее двухсот тысяч активных
противников Гитлера к началу войны сидело в гитлеровских концентрационных
лагерях. Еще и сегодня противники Гитлера сковывают в Германии свыше
пятидесяти дивизий отборных гитлеровских войск, так называемые войска СС.
Это - немалый вклад в победу над Гитлером. Мы, сумевшие сделать намного
меньше, несем перед этими борцами тяжелую ответственность - так мне кажется.
И я констатирую также у всех наших друзей настоящий страх, что вы,
глубокоуважаемый господин Манн, Вы, к которому Америка прислушивается более,
чем к кому бы то ни было из нас, можете умножить сомнения в существовании
значительных демократических сил в Германии: ведь будущее не только
Германии, но и Европы, зависит от того, будет ли этим силам оказана помощь
для одержания победы. Я потому пишу это письмо, что честно убежден, как
важно было бы, если бы Вы могли успокоить наших друзей относительно позиции,
занимаемой Вами в этом важнейшем из всех вопросов.
Ваш
Бертольт Брехт
1 декабря 1943 г.
Я родился в Аугсбурге (Германия) в семье директора фабрики и изучал
естественные науки и философию в университетах Мюнхена и Берлина. Двадцати
лет, будучи военным санитаром во время первой мировой войны, я написал
балладу, на которую спустя пятнадцать лет гитлеровский режим указал как на
причину лишения меня германского гражданства. Стихотворение было направлено
против войны и тех, кто хотел ее затянуть.
Я стал драматургом. В течение некоторого времени казалось, что Германия
идет по пути демократии. Существовала свобода слова и художественного
творчества.
Однако во второй половине двадцатых годов старые реакционные
милитаристские силы снова укрепились. Как драматург, я в то время находился
на подъеме, моя пьеса "Трехгрошовая опера" ставилась по всей Европе. Но в
Германии уже раздавались голоса, требовавшие уничтожения свободы
художественного творчества и свободы слова. Гуманистические,
социалистические, даже христианские идеи именовались "антинемецкими" - это
слово я уже едва могу себе представить без волчьей интонации Гитлера.
Одновременно подвергались злобным нападкам культурные и политические
организации народа.
При всех своих слабостях Веймарская республика обладала могучим
девизом, который признавался лучшими писателями и художниками всех
направлений: искусство - народу. Немецкие рабочие, интерес которых к
искусству и литературе был действительно велик, составляли особенно важную
часть публики, читателей и зрителей. Нас тревожили их бедствия во время
страшного экономического кризиса, пагубно сказывавшегося и на их культурном
уровне, и все усиливавшаяся власть старого милитаристско-феодального и
империалистического отребья. Я начал писать стихи, песни и пьесы, выражавшие
чувства народа и клеймившие его врагов, которые выступали уже открыто под
знаменем с гитлеровской свастикой.
Гонения в области культуры постепенно усиливались. Известные художники,
издатели, редакторы газет и журналов подвергались судебным преследованиям. В
университетах устраивались "охоты за ведьмами", против таких фильмов, как
"На Западном фронте без перемен", организовывалась травля. Но это,
разумеется, было лишь подготовкой к еще более решительным действиям. Когда
Гитлер захватил власть, художникам было запрещено рисовать, писателям -
писать, а нацистская партия завладела издательствами и киностудиями. Но даже
и эти покушения на культурную жизнь немецкого народа были лишь началом. Они
были задуманы и осуществлены как духовная подготовка тотальной войны,
которая является тотальным врагом культуры. Последовавшая война всему
положила конец. Немецкий народ живет ныне без крова над головой, без
достаточного питания, без мыла, без самых элементарных условий культуры.
Вначале лишь очень немногие были в состоянии увидеть связь между
реакционными ограничениями в области культуры и последовавшим в итоге
покушением на самое физическое существование народа. Усилия демократических,
антимилитаристских сил оказались слишком слабыми.