Страница:
Мне пришлось покинуть Германию в феврале 1933 года, на следующий день
после поджога рейхстага. Начался исход писателей и художников, какого мир
еще никогда не видел. Я поселился в Дании и, работая над пьесами и стихами,
посвятил всю свою дальнейшую литературную деятельность борьбе против
нацизма.
Некоторые мои стихотворения были нелегально завезены в Третью империю,
и датские нацисты, поддержанные гитлеровским посольством, вскоре начали
требовать моей высылки. Датское правительство отклонило это требование. Но в
1939 году, когда ощущалось уже приближение войны, я переехал с семьей в
Швецию. Там я смог задержаться лишь на год. Гитлер вторгся в Данию и
Норвегию.
Мы продолжили наше бегство на север и прибыли в Финляндию. Гитлеровские
войска следовали за нами. Финляндия была уже полна нацистских дивизий, когда
мы в 1941 году выехали в Америку. Мы пересекли СССР в сибирском экспрессе,
который вез немецких, австрийских и чешских беженцев. Через десять дней
после того, как мы отплыли на шведском судне из Владивостока, Гитлер напал
на Советский Союз. Наш пароход принял груз копры в Маниле. Через несколько
месяцев на этот остров напали союзники Гитлера.
Я догадываюсь, что вызвать меня сюда Комиссию Конгресса побудили
некоторые мои пьесы и стихотворения, написанные в период антигитлеровской
борьбы.
Вся моя деятельность, даже антигитлеровская, всегда была чисто
литературной и совершенно независимой. Будучи гостем Соединенных Штатов, я в
своей деятельности, в том числе и литературной, ни в какой форме не касался
этой страны. Между прочим упомяну, что я не киносценарист. Я не представляю
себе, какое влияние - будь то политическое или художественное - мог бы я
оказать на кинематографию.
Все же, будучи вызван Комиссией Конгресса по расследованию
антиамериканской деятельности, я впервые чувствую себя обязанным высказать
несколько соображений об американских делах. Оглядываясь на свой опыт
драматурга и поэта в Европе двух последних десятилетий, я могу сказать, что
великий американский народ многим бы рисковал и многое потерял бы, если бы
позволил кому-нибудь ограничить свободное соревнование идей в области
культур и или вмешиваться в вопросы искусства, которое, чтобы быть
искусством, должно быть свободно.
Мы живем в опасном мире. Уровень нашей цивилизации таков, что
человечество могло бы уже достичь самой высокой степени богатства, но в
целом оно _все еще_ страдает от бедности. Мы пережили большие войны,
впереди, говорят, еще большие. Весьма возможно, что одна из них уничтожит
все человечество. Может быть, мы - последнее поколение рода человеческого на
земле. С того времени, когда лошадь заставили делать то, что не под силу
человеку, идеи использования новых производственных возможностей мало ушли
вперед. Не кажется ли вам, что при таком незавидном положении дел любая
новая идея должна быть тщательно и свободно изучена? Искусство способно
прояснять идеи и даже облагораживать их.
"Жизнь Галилея" была написана в те мрачные последние месяцы 1938 года,
когда многие считали наступление фашизма неудержимым, а окончательное
крушение западной цивилизации делом самого ближайшего будущего. И
действительно, близился конец той эпохи, которая принесла миру расцвет
естественных наук и новый этап в развитии музыкального и театрального
искусства. Ожидание эпохи варварства и "безвременья" захватило почти всех.
Лишь немногие видели зарождение новых сил и верили в жизнеспособность новых
идей. Стерлись даже границы понятий "старое" и "новое". Учение классиков
научного социализма потеряло прелесть новизны и казалось наследием давно
прожитой эпохи.
Буржуазия изолирует науку в сознании ученого, представляет ее некоей
самодовлеющей областью, чтобы на практике запрячь ее в колесницу _своей_
политики, _своей_ экономики, _своей_ идеологии. Целью исследователя является
"чистое" исследование, результат же исследования куда менее чист. Формула Е
= mC^2 мыслится вечной, не связанной с формой общественного бытия. Но такая
позиция позволяет другим устанавливать наличие этой связи: город Хиросима
внезапно стирается с лица земли. Ученые притязают на безответственность
машин.
Вспомним родоначальника экспериментального естествознания Фрэнсиса
Бэкона, недаром говорившего, что природе надо повиноваться, чтобы ею
повелевать. Его современники повиновались его природе, подкупая его, и тем
самым обеспечили себе право повелевать им, лордом-канцлером, до такой
степени, что парламенту пришлось в конце концов посадить его за решетку.
Пуританин Маколей отделял Бэкона-политика, которого он осуждал, от
Бэкона-ученого, которым он восхищался. Что же, и нам так поступать по
отношению к немецким врачам^нацистам?
Помимо всего прочего, война содействует развитию науки. Какие
великолепные возможности! Она приводит к научным открытиям, а не только к
грабежу и насилию. Высшая ответственность (ответственность верхов) приходит
на смену низшей (ответственность перед низами). Повиновение порождает
произвол. Всеобщий беспорядок многое упорядочивает. Врачам, боровшимся с
желтой лихорадкой, приходилось экспериментировать на самих себе; фашистские
же врачи получали подопытный человеческий материал в любом количестве.
Справедливость соблюдалась и тут: они замораживали только "преступников", то
есть инакомыслящих. Для опытов по размораживанию с помощью "животного" тепла
они получали проституток, женщин, преступивших заповедь нравственной
чистоты. Женщины эти служили пороку, теперь им предоставлялась возможность
послужить науке. Между прочим, выяснилось, что горячая вода оживляет лучше,
чем женское тело, она на своем скромном посту может больше сделать для
родины. (На войне мы не должны забывать об этике.) Прогресс - куда ни глянь!
В начале века политические деятели из простонародья были вынуждены тюрьмы
считать своими университетами. Теперь же тюрьмы стали университетами для
охранников (и врачей). Конечно, даже если бы государство оказалось не в
состоянии оставаться "в границах этики", считалось бы, что эти эксперименты
в порядке вещей, так как проводятся "в интересах науки". Тем не менее
буржуазный мир все еще имеет некоторые основания для возмущения. Даже если
речь идет всего лишь о мере допустимого, что ж - важна и мера. На процессе
генералов фон Макензена и Мельтцера в Риме английский представитель
обвинения полковник Холе, касаясь расстрелов заложников, признал, что в
военной обстановке "reprisal killings" (расстрелы заложников) не могут
считаться противозаконными действиями, если жертвы схвачены на месте
происшествия, если они не слишком многочисленны и если предпринимаются
попытки разыскать лиц, ответственных за происшедшее. Однако немецкие
генералы превзошли границу дозволенного. Они арестовывали по десять
итальянцев за каждого убитого немецкого солдата (впрочем, не по двадцать,
как того требовал Гитлер) и расправлялись с ними чересчур быстро, примерно в
течение двадцати четырех часов. Итальянская полиция по ошибке схватила
нескольких лишних итальянцев, и по ошибке же немцы и их расстреляли за
компанию, чересчур положившись на своих итальянских коллег. Но при этом
заложников брали главным образом из тюрем - заключенных или задержанных по
подозрению и ожидавших суда, - а если их все же не хватало, то вакансии
заполнялись евреями. Таким образом, определенная гуманность проявлялась не
только в отклонении от предписанной численности. И все же они нарушили меру
допустимого, за что и понесли наказание.
Тем не менее в наше время глубочайшего морального падения буржуазии
можно доказать, что лохмотья падших из того же материала, что и былые их
чистые одежды.
Таким-то образом ученые наконец получают то, что им нужно:
государственное финансирование, планирование ключевых аспектов экономики,
руководящее положение в промышленности; таким-то образом наступает для них
золотой век. И их подъем производства начинается с производства средств
разрушения, их планирование приводит к крайней анархии, ибо они вооружают
одно государство для войны с другими. Презрение, которое народ всегда
испытывал к кабинетным ученым, превратилось в нескрываемый ужас с тех пор,
как они стали столь серьезной угрозой для всего человечества. И в тот
момент, когда, уйдя целиком в свою науку, начисто оторвались от народа, они
с ужасом обнаружили вдруг свою связь с ним, ибо угроза нависла и над ними
самими; их собственная жизнь оказалась в опасности, серьезность которой они
осознают лучше, чем кто бы то ни было. С их стороны раздается уже немало
протестов, направленных не только против давления на их науку, которую,
дескать, тормозят, стерилизуют и толкают на ложный путь, но и против
порождаемой их наукой угрозы всему человечеству и им лично.
Совсем недавно немцы пережили одно из таких потрясений, из которых
очень тяжело делать практические выводы. Руководство страной попало в руки
невежественного человека, который с помощью банды беспощадных и "темных"
политиков развязал чудовищную войну и привел страну к полному разорению.
Перед самой катастрофой и в течение довольно длительного периода после нее
всю вину взваливали на этих людей. Они провели в свое время почти тотальную
мобилизацию интеллигенции, то есть направили во все основные отрасли науки и
техники высококвалифицированных специалистов, и если иногда и ставили им
палки в колеса, то все же нельзя на одни эти палки сваливать ответственность
за катастрофу. Даже политическая военная стратегия тех лет не производит
впечатления просто-напросто глупой, а стойкость армии и гражданского
населения не вызывает никаких сомнений. В конце концов победило
превосходство противников в людях и технике, вызванное к жизни целым рядом
событий, которые было трудно предусмотреть.
Многие, знающие или по крайней мере догадывающиеся о недостатках
капитализма, готовы мириться с ними ради свободы личности, которую он им
якобы дает. Они верят в эту свободу главным образом потому, что почти
никогда ею не пользуются. Правда, при гитлеровском терроре эта свобода
оказалась в какой-то степени утраченной; ее можно было сравнить с небольшой
суммой на текущем счету, которой при нормальном режиме можно было в любой
момент воспользоваться, но, конечно, лучше было не пользоваться; теперь же
она была, так сказать, заморожена, то есть ею хоть и нельзя было больше
располагать по своему усмотрению, но все же было известно, что она
существует. Они рассматривали гитлеровский режим как ненормальный; они
считали его извращением капитализма или даже антикапиталистическим строем.
Чтобы поверить в последнее, пришлось, правда, воспользоваться определением
капитализма, данным национал-социалистами, а что касается теории извращений,
то весь капитализм представлял собой не что иное, как систему, на каждом
шагу порождавшую извращения, ни предотвратить, ни искоренить которые
интеллигенция явно была не в силах. В любом случае лишь катастрофа могла
восстановить свободу. Когда же катастрофа разразилась, она - даже она! - не
восстановила свободы.
После многочисленных и разнообразных описаний страшной материальной
нищеты, воцарившейся в обезгитлеренной Германии, я услышал однажды описание
нищеты духовной. "Немцам сейчас необходимо одно: откровение свыше", -
говорили мне. "Разве им еще не было откровений свыше?" - спросил я. - "Ты
только посмотри на духовное оскудение, - последовал ответ, - и полное
отсутствие руководителей". - "Разве мало было у них руководителей?" -
спросил я и напомнил о разрухе. - "Но им нужна какая-то надежда", -
возражали мне. - "Разве им еще не надоели надежды? - спросил я. - Я слышал,
они достаточно долго жили надеждой - или избавиться от своего фюрера, или
получить из его рук весь мир на поток и разграбление".
Как раз тогда, когда труднее всего обходиться без знания, его труднее
всего приобретать. Последняя ступень духовного обнищания наступает тогда,
когда кажется, что можно обойтись и без знания. Ни на что нельзя уже твердо
рассчитывать, все критерии рухнули, ближние цели заслоняют дальние; остается
лишь уповать на добрую волю случая.
Тяга эксплуатируемых и угнетенных пролетарских масс к искусству с
особой силой проявляется в период их раскрепощения. Это тяга к радостной
жизни - частица могучей, но подавленной жажды жизни. В грозную и
удивительную пору окончательной схватки, когда идет "последний и решительный
бой", да и во время первых серьезных сражений восстановительного периода,
когда еще откровенно властвует физический голод, утолить духовный - гораздо
проще. К тому же народ видит в искусстве средство борьбы.
Когда буржуазный корабль начинает тонуть, буржуазия прежде всего
выбрасывает за борт искусство, и это происходит не только потому, что лучшие
художники уже раньше стремились пустить его ко дну. Пролетариат призывает их
к себе, как только берет власть в свои руки.
Удивительна забота, которую молодое Советское правительство, со всех
сторон теснимое внутренним и внешним врагом, в разгар войны, в самый разгар
голода проявило к театрам. Оно снабжало их углем, давало актерам специальные
пайки, загружало работой.
И это повторилось в покоренном Берлине, двадцать пять лет спустя, когда
советский комендант отдал приказ отворить двери театров, закрытых при
Гитлере. Противник, побежденный ценой таких усилий, был приглашен в театр.
Снабжение населения хлебом, восстановление водопровода и открытие театров -
вот первые шаги победителей! После революции, еще не построив тяжелой
промышленности, русский пролетариат создал свою кинематографию. А через
двадцать пять лет русская армия-победительница помогает немецкому народу,
который нанес тяжелый урон советской индустрии, создать свою, новую
кинематографию.
Нет сомнений: эпоха великих переворотов открывает великие возможности
перед искусством. Станет ли оно великим?
Когда мы по окончании войны, развязанной Гитлером, вернулись к
театральному творчеству, главная трудность заключалась, быть может, в том,
что ни артисты, ни зрители не представляли себе истинных масштабов
произведенных разрушений. Каждый ясно понимал, что восстановление заводов,
лежавших в развалинах, и жилых домов, стоявших без крыш, потребует огромных
усилий, но что касается театра, где усилиями одних лишь рабочих-строителей
нельзя было восстановить все разрушенное, то здесь все требования и
предложения, казалось, сводились к лозунгу: "Продолжать в том же духе".
Считали, что дело осложняет лишь нехватка хлеба и кулис. В действительности
же картина упадка была чудовищна. Варварство и глупость торжествовали; они
были явно исполнены решимости пережить эпоху своего расцвета.
В постановках величайших творений нашей драматургии они обрели особенно
надежное пристанище. Однако этот упадок оставался незамеченным, ибо
способность к оценке переживала упадок столь же чудовищный.
Быстрый распад искусства в период господства нацистского режима
произошел, судя по всему, почти незаметно. То обстоятельство, что разрушение
театральных зданий, то есть материальный ущерб, понесенный театром, гораздо
больше бросался в глаза, чем ущерб, нанесенный актерскому и режиссерскому
мастерству, объяснить, пожалуй, нетрудно: ущерб материальный театр понес в
годы крушения нацистского режима, а моральный - в годы его становления. В
самом деле, даже в наши дни продолжают еще говорить о "блестящей технике
игры" в геринговских театрах, будто эту технику можно перенять независимо от
того, чему именно она придавала блеск. Будто технику, которая служила для
сокрытия общественных закономерностей, можно применить для их раскрытия.
Когда мы по окончании войны, развязанной Гитлером, вернулись к
театральному творчеству, стремясь возродить его в духе прогресса, в духе
исканий, направленных на столь необходимое преобразование общества, в это
время изобразительные средства театра, создание которого потребовало так
много времени, были, по сути дела, уничтожены, разъедены духом регресса и
авантюризма. Театр выродился, поэзия превратилась в декламацию, искусство -
в искусственность, внешние эффекты и фальшивая чувствительность стали
главным козырем актера. Образцы, достойные подражания, сменились
подчеркнутой пышностью, а подлинная страсть - наигранным темпераментом.
Целое поколение актеров состояло из людей, подобранных неправильно и
воспитанных в духе ложных доктрин.
Каким же путем следовало нам идти, чтобы осуществить новые постановки
для нового зрителя в театре, который до такой степени оскудел духовно и
утерял техническое мастерство?
Каким путем можно создать на сцене такого театра образ нового человека,
образ, столь необходимый для нашей страны? Как воплотить в сценическом
действии основные факторы столь необходимых общественных преобразований? Как
отобразить окружающую среду, которая с недавнего времени превратилась из
постоянной величины в переменную? Как создать драматургию противоречий и
диалектических процессов, подлинную драматургию, свободную от объективизма?
Наконец, каким образом нужно развивать у нового зрителя, зрителя-труженика,
способность к новой плодотворной критике?
Ответ содержится в самом вопросе. Исцелить гибнущий театр можно было,
лишь решая труднейшие задачи, а не какие-либо совсем несложные. У театра,
который в тот момент едва ли был способен просто развлечь даже самого
непритязательного зрителя, оставался один единственный шанс на спасение -
взяться за решение таких задач, которые никогда еще перед ним не стояли.
Театру, самому по себе несовершенному, предстояла напряженная борьба за
изменение окружающей его среды. Отныне он мог отображать мир, лишь участвуя
в созидании мира.
Здесь, в этой части Германии, где одни из вас дома, а другие в гостях,
ведется большая, напряженная работа в области театра. И я заверяю вас, что
она ведется не только для этой части Германии. Я заверяю вас также, что мы,
ведущие такую работу, сознаем, сколь бесплодной оказалась бы в конце концов
она без тех усилий, которые предпринимаются в другой части Германии. Призыв
классиков сохраняет свое значение и поныне: "Либо у нас будет национальный
театр, либо не будет никакого!.."
Май 1951 г.
Я прочел речь Отто Гротеволя, в которой он требует созыва
общегерманского совещания по подготовке свободных выборов во всей стране, и,
подобно многим другим, содрогнулся, узнав, насколько серьезным считает
правительство Германской Демократической Республики положение в Германии.
Разразится ли у нас война? Ответ один: если готовить войну - она
разразится. Будут ли немцы стрелять в немцев? Ответ один: если они не
захотят говорить друг с другом, они будут стрелять друг в друга.
В стране, которая в течение долгого времени осуществляла единое
управление всеми своими делами показалась вдруг насильственно разорванной на
части, повсеместно и ежечасно возникает множество конфликтов. Разрешить их
можно различными путями. Если создать армии, конфликты будут разрешаться
военным путем. Если появилась опасность возникновения этих армий, нужно, не
теряя ни минуты, при любых условиях предпринять .новые усилия для того,
чтобы добиться воссоединения мирным путем. Таким образом будут устранены все
конфликты, не говоря уже о всех прочих неисчислимых выгодах подобного
единства. Людям всех профессий опасность грозит в равной степени, и все они
должны способствовать устранению создавшегося напряжения. Как писатель, я
призываю всех немецких писателей и деятелей искусств обратиться к своим
парламентам с просьбой начать переговоры, к которым мы так стремимся, с
обсуждения следующих предложений:
1. Полная свобода литературного творчества, с одним ограничением.
2. Полная свобода театрального искусства, с одним ограничением.
3. Полная свобода изобразительных искусств, с одним ограничением.
4. Полная свобода музыкального творчества, с одним ограничением.
5. Полная свобода кино, с одним ограничением. Ограничение таково:
запрету подлежат произведения литературы и искусства, прославляющие войну,
проповедующие ее неизбежность и разжигающие ненависть между народами.
Три войны вел великий Карфаген. После первой он еще сохранил свое
могущество, после второй в нем еще жили люди. После третьей войны от него не
осталось и следа.
26 сентября 1951 г.
У человечества удивительно короткая память: слишком быстро оно забывает
перенесенные страдания. Но представить себе грядущие бедствия люди,
очевидно, и вовсе не в состоянии. Жуткие описания атомной войны, кажется, не
очень испугали жителей Нью-Йорка. Жителей Гамбурга и по сей день окружают
развалины, и все же они не решаются поднять голос против новой войны. Ужасы
сороковых годов, которые потрясли мир, как видно, забыты. "Вчерашний дождь
не вымочит", - говорят многие.
Эта бесчувственность в крайних своих проявлениях подобна смерти. Ее
нужно преодолеть во что бы то ни стало. Очень многие люди уже сейчас
представляются нам мертвецами. Они так мало делают, чтобы предотвратить
грядущее несчастье, словно их уже постигла страшная участь, пока еще только
грозящая им.
И все же ничто не сможет убедить меня, что бороться против врагов
разума во имя его торжества - безнадежное дело. Повторим уже тысячу раз
сказанное! Лучше повторить лишний раз, чем промолчать, когда сказанное могло
бы подействовать. Пусть иногда нам кажется, что предостережения уже набили
оскомину. Наш долг - вновь и вновь предостерегать человечество, ибо ему
угрожают войны, по сравнению с которыми все предыдущие покажутся детской
забавой. Эти войны, без сомнения, разразятся, если вовремя не ударить по
рукам тех, кто подготавливает их открыто, у всех на глазах.
30 ноября 1952 г.
Приглашенные на заседание Академии искусств
Большие начальники из Комиссии по делам
искусств,
Платя дань доброму обычаю признавать свои
ошибки,
Бормотали, что они тоже
Признают свои ошибки. Правда,
Когда их спросили, какие ошибки они признают,
Они, как ни старались, не могли припомнить
Никаких определенных ошибок. Все,
Что ставили им в вину, оказывалось
Как раз не ошибкой, потому что Комиссия
зажимала
Только произведения, не представляющие
интереса, и то, собственно,
Не зажимала, а просто не продвигала.
Несмотря на усерднейшие размышления,
Они не смогли вспомнить
Ни одной определенной ошибки, однако
Твердо стояли на том,
Что допустили ошибки - как и требует добрый
обычай.
Ведомство литературы, как известно, отпускает
Издательствам республики бумагу,
Столько-то и столько-то центнеров дефицитного
материала -
Для издания желательных произведений.
Желательными
Являются произведения с идеями,
Которые Ведомству литературы знакомы по газетам.
Такой подход
Должен был бы, учитывая особенности наших газет,
Привести к большой экономии бумаги, если бы
Ведомство литературы на каждую идею наших
газет
Пропускало по одной книге. К сожалению,
Оно легко посылает в печать все книги,
пережевывающие
Одну идею наших газет.
Таким образом,
Для произведений некоторых мастеров
Бумаги не хватает.
Академия искусств опубликовала свои предложения, касающиеся работы
деятелей искусств в ГДР, а также состояния и содержания работы таких
культурных институтов, как кино, радио и печать. Однако ее право на критику
было подвергнуто сомнению. Доводы ее противников сводились к тому, что
академия в прошлом не сумела выработать марксистскую точку зрения, стать на
позиции социалистического реализма и действенно поддержать политику
правительства в области культуры. Насколько справедливо это утверждение?
Академия искусств - институт и новый, и старый. Основана она была в
1696 году, а 1950-й, благодаря усилиям правительства ГДР, стал годом ее
возрождения. Новыми членами академии были избраны наиболее известные деятели
искусств; основным критерием при избрании служила прогрессивность взглядов.
Местожительство художника не имело решающего значения. Однако в известном
после поджога рейхстага. Начался исход писателей и художников, какого мир
еще никогда не видел. Я поселился в Дании и, работая над пьесами и стихами,
посвятил всю свою дальнейшую литературную деятельность борьбе против
нацизма.
Некоторые мои стихотворения были нелегально завезены в Третью империю,
и датские нацисты, поддержанные гитлеровским посольством, вскоре начали
требовать моей высылки. Датское правительство отклонило это требование. Но в
1939 году, когда ощущалось уже приближение войны, я переехал с семьей в
Швецию. Там я смог задержаться лишь на год. Гитлер вторгся в Данию и
Норвегию.
Мы продолжили наше бегство на север и прибыли в Финляндию. Гитлеровские
войска следовали за нами. Финляндия была уже полна нацистских дивизий, когда
мы в 1941 году выехали в Америку. Мы пересекли СССР в сибирском экспрессе,
который вез немецких, австрийских и чешских беженцев. Через десять дней
после того, как мы отплыли на шведском судне из Владивостока, Гитлер напал
на Советский Союз. Наш пароход принял груз копры в Маниле. Через несколько
месяцев на этот остров напали союзники Гитлера.
Я догадываюсь, что вызвать меня сюда Комиссию Конгресса побудили
некоторые мои пьесы и стихотворения, написанные в период антигитлеровской
борьбы.
Вся моя деятельность, даже антигитлеровская, всегда была чисто
литературной и совершенно независимой. Будучи гостем Соединенных Штатов, я в
своей деятельности, в том числе и литературной, ни в какой форме не касался
этой страны. Между прочим упомяну, что я не киносценарист. Я не представляю
себе, какое влияние - будь то политическое или художественное - мог бы я
оказать на кинематографию.
Все же, будучи вызван Комиссией Конгресса по расследованию
антиамериканской деятельности, я впервые чувствую себя обязанным высказать
несколько соображений об американских делах. Оглядываясь на свой опыт
драматурга и поэта в Европе двух последних десятилетий, я могу сказать, что
великий американский народ многим бы рисковал и многое потерял бы, если бы
позволил кому-нибудь ограничить свободное соревнование идей в области
культур и или вмешиваться в вопросы искусства, которое, чтобы быть
искусством, должно быть свободно.
Мы живем в опасном мире. Уровень нашей цивилизации таков, что
человечество могло бы уже достичь самой высокой степени богатства, но в
целом оно _все еще_ страдает от бедности. Мы пережили большие войны,
впереди, говорят, еще большие. Весьма возможно, что одна из них уничтожит
все человечество. Может быть, мы - последнее поколение рода человеческого на
земле. С того времени, когда лошадь заставили делать то, что не под силу
человеку, идеи использования новых производственных возможностей мало ушли
вперед. Не кажется ли вам, что при таком незавидном положении дел любая
новая идея должна быть тщательно и свободно изучена? Искусство способно
прояснять идеи и даже облагораживать их.
"Жизнь Галилея" была написана в те мрачные последние месяцы 1938 года,
когда многие считали наступление фашизма неудержимым, а окончательное
крушение западной цивилизации делом самого ближайшего будущего. И
действительно, близился конец той эпохи, которая принесла миру расцвет
естественных наук и новый этап в развитии музыкального и театрального
искусства. Ожидание эпохи варварства и "безвременья" захватило почти всех.
Лишь немногие видели зарождение новых сил и верили в жизнеспособность новых
идей. Стерлись даже границы понятий "старое" и "новое". Учение классиков
научного социализма потеряло прелесть новизны и казалось наследием давно
прожитой эпохи.
Буржуазия изолирует науку в сознании ученого, представляет ее некоей
самодовлеющей областью, чтобы на практике запрячь ее в колесницу _своей_
политики, _своей_ экономики, _своей_ идеологии. Целью исследователя является
"чистое" исследование, результат же исследования куда менее чист. Формула Е
= mC^2 мыслится вечной, не связанной с формой общественного бытия. Но такая
позиция позволяет другим устанавливать наличие этой связи: город Хиросима
внезапно стирается с лица земли. Ученые притязают на безответственность
машин.
Вспомним родоначальника экспериментального естествознания Фрэнсиса
Бэкона, недаром говорившего, что природе надо повиноваться, чтобы ею
повелевать. Его современники повиновались его природе, подкупая его, и тем
самым обеспечили себе право повелевать им, лордом-канцлером, до такой
степени, что парламенту пришлось в конце концов посадить его за решетку.
Пуританин Маколей отделял Бэкона-политика, которого он осуждал, от
Бэкона-ученого, которым он восхищался. Что же, и нам так поступать по
отношению к немецким врачам^нацистам?
Помимо всего прочего, война содействует развитию науки. Какие
великолепные возможности! Она приводит к научным открытиям, а не только к
грабежу и насилию. Высшая ответственность (ответственность верхов) приходит
на смену низшей (ответственность перед низами). Повиновение порождает
произвол. Всеобщий беспорядок многое упорядочивает. Врачам, боровшимся с
желтой лихорадкой, приходилось экспериментировать на самих себе; фашистские
же врачи получали подопытный человеческий материал в любом количестве.
Справедливость соблюдалась и тут: они замораживали только "преступников", то
есть инакомыслящих. Для опытов по размораживанию с помощью "животного" тепла
они получали проституток, женщин, преступивших заповедь нравственной
чистоты. Женщины эти служили пороку, теперь им предоставлялась возможность
послужить науке. Между прочим, выяснилось, что горячая вода оживляет лучше,
чем женское тело, она на своем скромном посту может больше сделать для
родины. (На войне мы не должны забывать об этике.) Прогресс - куда ни глянь!
В начале века политические деятели из простонародья были вынуждены тюрьмы
считать своими университетами. Теперь же тюрьмы стали университетами для
охранников (и врачей). Конечно, даже если бы государство оказалось не в
состоянии оставаться "в границах этики", считалось бы, что эти эксперименты
в порядке вещей, так как проводятся "в интересах науки". Тем не менее
буржуазный мир все еще имеет некоторые основания для возмущения. Даже если
речь идет всего лишь о мере допустимого, что ж - важна и мера. На процессе
генералов фон Макензена и Мельтцера в Риме английский представитель
обвинения полковник Холе, касаясь расстрелов заложников, признал, что в
военной обстановке "reprisal killings" (расстрелы заложников) не могут
считаться противозаконными действиями, если жертвы схвачены на месте
происшествия, если они не слишком многочисленны и если предпринимаются
попытки разыскать лиц, ответственных за происшедшее. Однако немецкие
генералы превзошли границу дозволенного. Они арестовывали по десять
итальянцев за каждого убитого немецкого солдата (впрочем, не по двадцать,
как того требовал Гитлер) и расправлялись с ними чересчур быстро, примерно в
течение двадцати четырех часов. Итальянская полиция по ошибке схватила
нескольких лишних итальянцев, и по ошибке же немцы и их расстреляли за
компанию, чересчур положившись на своих итальянских коллег. Но при этом
заложников брали главным образом из тюрем - заключенных или задержанных по
подозрению и ожидавших суда, - а если их все же не хватало, то вакансии
заполнялись евреями. Таким образом, определенная гуманность проявлялась не
только в отклонении от предписанной численности. И все же они нарушили меру
допустимого, за что и понесли наказание.
Тем не менее в наше время глубочайшего морального падения буржуазии
можно доказать, что лохмотья падших из того же материала, что и былые их
чистые одежды.
Таким-то образом ученые наконец получают то, что им нужно:
государственное финансирование, планирование ключевых аспектов экономики,
руководящее положение в промышленности; таким-то образом наступает для них
золотой век. И их подъем производства начинается с производства средств
разрушения, их планирование приводит к крайней анархии, ибо они вооружают
одно государство для войны с другими. Презрение, которое народ всегда
испытывал к кабинетным ученым, превратилось в нескрываемый ужас с тех пор,
как они стали столь серьезной угрозой для всего человечества. И в тот
момент, когда, уйдя целиком в свою науку, начисто оторвались от народа, они
с ужасом обнаружили вдруг свою связь с ним, ибо угроза нависла и над ними
самими; их собственная жизнь оказалась в опасности, серьезность которой они
осознают лучше, чем кто бы то ни было. С их стороны раздается уже немало
протестов, направленных не только против давления на их науку, которую,
дескать, тормозят, стерилизуют и толкают на ложный путь, но и против
порождаемой их наукой угрозы всему человечеству и им лично.
Совсем недавно немцы пережили одно из таких потрясений, из которых
очень тяжело делать практические выводы. Руководство страной попало в руки
невежественного человека, который с помощью банды беспощадных и "темных"
политиков развязал чудовищную войну и привел страну к полному разорению.
Перед самой катастрофой и в течение довольно длительного периода после нее
всю вину взваливали на этих людей. Они провели в свое время почти тотальную
мобилизацию интеллигенции, то есть направили во все основные отрасли науки и
техники высококвалифицированных специалистов, и если иногда и ставили им
палки в колеса, то все же нельзя на одни эти палки сваливать ответственность
за катастрофу. Даже политическая военная стратегия тех лет не производит
впечатления просто-напросто глупой, а стойкость армии и гражданского
населения не вызывает никаких сомнений. В конце концов победило
превосходство противников в людях и технике, вызванное к жизни целым рядом
событий, которые было трудно предусмотреть.
Многие, знающие или по крайней мере догадывающиеся о недостатках
капитализма, готовы мириться с ними ради свободы личности, которую он им
якобы дает. Они верят в эту свободу главным образом потому, что почти
никогда ею не пользуются. Правда, при гитлеровском терроре эта свобода
оказалась в какой-то степени утраченной; ее можно было сравнить с небольшой
суммой на текущем счету, которой при нормальном режиме можно было в любой
момент воспользоваться, но, конечно, лучше было не пользоваться; теперь же
она была, так сказать, заморожена, то есть ею хоть и нельзя было больше
располагать по своему усмотрению, но все же было известно, что она
существует. Они рассматривали гитлеровский режим как ненормальный; они
считали его извращением капитализма или даже антикапиталистическим строем.
Чтобы поверить в последнее, пришлось, правда, воспользоваться определением
капитализма, данным национал-социалистами, а что касается теории извращений,
то весь капитализм представлял собой не что иное, как систему, на каждом
шагу порождавшую извращения, ни предотвратить, ни искоренить которые
интеллигенция явно была не в силах. В любом случае лишь катастрофа могла
восстановить свободу. Когда же катастрофа разразилась, она - даже она! - не
восстановила свободы.
После многочисленных и разнообразных описаний страшной материальной
нищеты, воцарившейся в обезгитлеренной Германии, я услышал однажды описание
нищеты духовной. "Немцам сейчас необходимо одно: откровение свыше", -
говорили мне. "Разве им еще не было откровений свыше?" - спросил я. - "Ты
только посмотри на духовное оскудение, - последовал ответ, - и полное
отсутствие руководителей". - "Разве мало было у них руководителей?" -
спросил я и напомнил о разрухе. - "Но им нужна какая-то надежда", -
возражали мне. - "Разве им еще не надоели надежды? - спросил я. - Я слышал,
они достаточно долго жили надеждой - или избавиться от своего фюрера, или
получить из его рук весь мир на поток и разграбление".
Как раз тогда, когда труднее всего обходиться без знания, его труднее
всего приобретать. Последняя ступень духовного обнищания наступает тогда,
когда кажется, что можно обойтись и без знания. Ни на что нельзя уже твердо
рассчитывать, все критерии рухнули, ближние цели заслоняют дальние; остается
лишь уповать на добрую волю случая.
Тяга эксплуатируемых и угнетенных пролетарских масс к искусству с
особой силой проявляется в период их раскрепощения. Это тяга к радостной
жизни - частица могучей, но подавленной жажды жизни. В грозную и
удивительную пору окончательной схватки, когда идет "последний и решительный
бой", да и во время первых серьезных сражений восстановительного периода,
когда еще откровенно властвует физический голод, утолить духовный - гораздо
проще. К тому же народ видит в искусстве средство борьбы.
Когда буржуазный корабль начинает тонуть, буржуазия прежде всего
выбрасывает за борт искусство, и это происходит не только потому, что лучшие
художники уже раньше стремились пустить его ко дну. Пролетариат призывает их
к себе, как только берет власть в свои руки.
Удивительна забота, которую молодое Советское правительство, со всех
сторон теснимое внутренним и внешним врагом, в разгар войны, в самый разгар
голода проявило к театрам. Оно снабжало их углем, давало актерам специальные
пайки, загружало работой.
И это повторилось в покоренном Берлине, двадцать пять лет спустя, когда
советский комендант отдал приказ отворить двери театров, закрытых при
Гитлере. Противник, побежденный ценой таких усилий, был приглашен в театр.
Снабжение населения хлебом, восстановление водопровода и открытие театров -
вот первые шаги победителей! После революции, еще не построив тяжелой
промышленности, русский пролетариат создал свою кинематографию. А через
двадцать пять лет русская армия-победительница помогает немецкому народу,
который нанес тяжелый урон советской индустрии, создать свою, новую
кинематографию.
Нет сомнений: эпоха великих переворотов открывает великие возможности
перед искусством. Станет ли оно великим?
Когда мы по окончании войны, развязанной Гитлером, вернулись к
театральному творчеству, главная трудность заключалась, быть может, в том,
что ни артисты, ни зрители не представляли себе истинных масштабов
произведенных разрушений. Каждый ясно понимал, что восстановление заводов,
лежавших в развалинах, и жилых домов, стоявших без крыш, потребует огромных
усилий, но что касается театра, где усилиями одних лишь рабочих-строителей
нельзя было восстановить все разрушенное, то здесь все требования и
предложения, казалось, сводились к лозунгу: "Продолжать в том же духе".
Считали, что дело осложняет лишь нехватка хлеба и кулис. В действительности
же картина упадка была чудовищна. Варварство и глупость торжествовали; они
были явно исполнены решимости пережить эпоху своего расцвета.
В постановках величайших творений нашей драматургии они обрели особенно
надежное пристанище. Однако этот упадок оставался незамеченным, ибо
способность к оценке переживала упадок столь же чудовищный.
Быстрый распад искусства в период господства нацистского режима
произошел, судя по всему, почти незаметно. То обстоятельство, что разрушение
театральных зданий, то есть материальный ущерб, понесенный театром, гораздо
больше бросался в глаза, чем ущерб, нанесенный актерскому и режиссерскому
мастерству, объяснить, пожалуй, нетрудно: ущерб материальный театр понес в
годы крушения нацистского режима, а моральный - в годы его становления. В
самом деле, даже в наши дни продолжают еще говорить о "блестящей технике
игры" в геринговских театрах, будто эту технику можно перенять независимо от
того, чему именно она придавала блеск. Будто технику, которая служила для
сокрытия общественных закономерностей, можно применить для их раскрытия.
Когда мы по окончании войны, развязанной Гитлером, вернулись к
театральному творчеству, стремясь возродить его в духе прогресса, в духе
исканий, направленных на столь необходимое преобразование общества, в это
время изобразительные средства театра, создание которого потребовало так
много времени, были, по сути дела, уничтожены, разъедены духом регресса и
авантюризма. Театр выродился, поэзия превратилась в декламацию, искусство -
в искусственность, внешние эффекты и фальшивая чувствительность стали
главным козырем актера. Образцы, достойные подражания, сменились
подчеркнутой пышностью, а подлинная страсть - наигранным темпераментом.
Целое поколение актеров состояло из людей, подобранных неправильно и
воспитанных в духе ложных доктрин.
Каким же путем следовало нам идти, чтобы осуществить новые постановки
для нового зрителя в театре, который до такой степени оскудел духовно и
утерял техническое мастерство?
Каким путем можно создать на сцене такого театра образ нового человека,
образ, столь необходимый для нашей страны? Как воплотить в сценическом
действии основные факторы столь необходимых общественных преобразований? Как
отобразить окружающую среду, которая с недавнего времени превратилась из
постоянной величины в переменную? Как создать драматургию противоречий и
диалектических процессов, подлинную драматургию, свободную от объективизма?
Наконец, каким образом нужно развивать у нового зрителя, зрителя-труженика,
способность к новой плодотворной критике?
Ответ содержится в самом вопросе. Исцелить гибнущий театр можно было,
лишь решая труднейшие задачи, а не какие-либо совсем несложные. У театра,
который в тот момент едва ли был способен просто развлечь даже самого
непритязательного зрителя, оставался один единственный шанс на спасение -
взяться за решение таких задач, которые никогда еще перед ним не стояли.
Театру, самому по себе несовершенному, предстояла напряженная борьба за
изменение окружающей его среды. Отныне он мог отображать мир, лишь участвуя
в созидании мира.
Здесь, в этой части Германии, где одни из вас дома, а другие в гостях,
ведется большая, напряженная работа в области театра. И я заверяю вас, что
она ведется не только для этой части Германии. Я заверяю вас также, что мы,
ведущие такую работу, сознаем, сколь бесплодной оказалась бы в конце концов
она без тех усилий, которые предпринимаются в другой части Германии. Призыв
классиков сохраняет свое значение и поныне: "Либо у нас будет национальный
театр, либо не будет никакого!.."
Май 1951 г.
Я прочел речь Отто Гротеволя, в которой он требует созыва
общегерманского совещания по подготовке свободных выборов во всей стране, и,
подобно многим другим, содрогнулся, узнав, насколько серьезным считает
правительство Германской Демократической Республики положение в Германии.
Разразится ли у нас война? Ответ один: если готовить войну - она
разразится. Будут ли немцы стрелять в немцев? Ответ один: если они не
захотят говорить друг с другом, они будут стрелять друг в друга.
В стране, которая в течение долгого времени осуществляла единое
управление всеми своими делами показалась вдруг насильственно разорванной на
части, повсеместно и ежечасно возникает множество конфликтов. Разрешить их
можно различными путями. Если создать армии, конфликты будут разрешаться
военным путем. Если появилась опасность возникновения этих армий, нужно, не
теряя ни минуты, при любых условиях предпринять .новые усилия для того,
чтобы добиться воссоединения мирным путем. Таким образом будут устранены все
конфликты, не говоря уже о всех прочих неисчислимых выгодах подобного
единства. Людям всех профессий опасность грозит в равной степени, и все они
должны способствовать устранению создавшегося напряжения. Как писатель, я
призываю всех немецких писателей и деятелей искусств обратиться к своим
парламентам с просьбой начать переговоры, к которым мы так стремимся, с
обсуждения следующих предложений:
1. Полная свобода литературного творчества, с одним ограничением.
2. Полная свобода театрального искусства, с одним ограничением.
3. Полная свобода изобразительных искусств, с одним ограничением.
4. Полная свобода музыкального творчества, с одним ограничением.
5. Полная свобода кино, с одним ограничением. Ограничение таково:
запрету подлежат произведения литературы и искусства, прославляющие войну,
проповедующие ее неизбежность и разжигающие ненависть между народами.
Три войны вел великий Карфаген. После первой он еще сохранил свое
могущество, после второй в нем еще жили люди. После третьей войны от него не
осталось и следа.
26 сентября 1951 г.
У человечества удивительно короткая память: слишком быстро оно забывает
перенесенные страдания. Но представить себе грядущие бедствия люди,
очевидно, и вовсе не в состоянии. Жуткие описания атомной войны, кажется, не
очень испугали жителей Нью-Йорка. Жителей Гамбурга и по сей день окружают
развалины, и все же они не решаются поднять голос против новой войны. Ужасы
сороковых годов, которые потрясли мир, как видно, забыты. "Вчерашний дождь
не вымочит", - говорят многие.
Эта бесчувственность в крайних своих проявлениях подобна смерти. Ее
нужно преодолеть во что бы то ни стало. Очень многие люди уже сейчас
представляются нам мертвецами. Они так мало делают, чтобы предотвратить
грядущее несчастье, словно их уже постигла страшная участь, пока еще только
грозящая им.
И все же ничто не сможет убедить меня, что бороться против врагов
разума во имя его торжества - безнадежное дело. Повторим уже тысячу раз
сказанное! Лучше повторить лишний раз, чем промолчать, когда сказанное могло
бы подействовать. Пусть иногда нам кажется, что предостережения уже набили
оскомину. Наш долг - вновь и вновь предостерегать человечество, ибо ему
угрожают войны, по сравнению с которыми все предыдущие покажутся детской
забавой. Эти войны, без сомнения, разразятся, если вовремя не ударить по
рукам тех, кто подготавливает их открыто, у всех на глазах.
30 ноября 1952 г.
Приглашенные на заседание Академии искусств
Большие начальники из Комиссии по делам
искусств,
Платя дань доброму обычаю признавать свои
ошибки,
Бормотали, что они тоже
Признают свои ошибки. Правда,
Когда их спросили, какие ошибки они признают,
Они, как ни старались, не могли припомнить
Никаких определенных ошибок. Все,
Что ставили им в вину, оказывалось
Как раз не ошибкой, потому что Комиссия
зажимала
Только произведения, не представляющие
интереса, и то, собственно,
Не зажимала, а просто не продвигала.
Несмотря на усерднейшие размышления,
Они не смогли вспомнить
Ни одной определенной ошибки, однако
Твердо стояли на том,
Что допустили ошибки - как и требует добрый
обычай.
Ведомство литературы, как известно, отпускает
Издательствам республики бумагу,
Столько-то и столько-то центнеров дефицитного
материала -
Для издания желательных произведений.
Желательными
Являются произведения с идеями,
Которые Ведомству литературы знакомы по газетам.
Такой подход
Должен был бы, учитывая особенности наших газет,
Привести к большой экономии бумаги, если бы
Ведомство литературы на каждую идею наших
газет
Пропускало по одной книге. К сожалению,
Оно легко посылает в печать все книги,
пережевывающие
Одну идею наших газет.
Таким образом,
Для произведений некоторых мастеров
Бумаги не хватает.
Академия искусств опубликовала свои предложения, касающиеся работы
деятелей искусств в ГДР, а также состояния и содержания работы таких
культурных институтов, как кино, радио и печать. Однако ее право на критику
было подвергнуто сомнению. Доводы ее противников сводились к тому, что
академия в прошлом не сумела выработать марксистскую точку зрения, стать на
позиции социалистического реализма и действенно поддержать политику
правительства в области культуры. Насколько справедливо это утверждение?
Академия искусств - институт и новый, и старый. Основана она была в
1696 году, а 1950-й, благодаря усилиям правительства ГДР, стал годом ее
возрождения. Новыми членами академии были избраны наиболее известные деятели
искусств; основным критерием при избрании служила прогрессивность взглядов.
Местожительство художника не имело решающего значения. Однако в известном