Брехт Бертольд. Мать

вздумается?
Андрей. Да, Пелагея Ниловна, с этим столом вы можете делать что вам
заблагорассудится.
Мать. Так. А могу я его попросту расколотить?
Антон. Да. Этот стол вы расколотить можете.
Мать. То-то же!.. Значит, и господин Сухлинов может делать что хочет со
своей фабрикой, потому что она его так же, как этот стол мой.
Павел. Нет.
Мать. Почему - нет?
Павел. Потому что для фабрики ему нужны мы, рабочие.
Мать. А если он скажет: не нужны вы мне сейчас?
Иван. Видите ли, тут вы должны смекнуть вот что: он может в нас
нуждаться, а может и не нуждаться.
Антон. Правильно.
Иван. Когда мы ему нужны, мы - тут. Но когда мы ему не нужны, мы тоже
тут. Куда же мы денемся? И он это знает. Он в нас нуждается не всегда, но
мы-то в нем всегда нуждаемся. На это он и рассчитывает. Вот стоят
сухлиновские машины. Но ведь они же - наш рабочий инструмент. Никакого
другого у нас нет. Ни ткацкого станка, ни токарного у нас нет; мы пользуемся
сухлиновскими машинами. Пусть фабрика принадлежит ему, но, закрывая ее, он
отбирает у нас тем самым наш рабочий инструмент.
Мать. Потому что инструмент принадлежит ему, как мне - мой стол.
Антон. Да. Но, по-вашему, правильно, что наш инструмент принадлежит
ему?
Мать (громко). Нет! Но, правильно это, по-моему, или нет, - инструмент
все равно принадлежит ему. Может, кому-нибудь покажется неправильным, что
стол мой принадлежит мне.
Андрей. Стой! Есть разница между собственным столом и собственной
фабрикой.
Маша. Стол, само собой разумеется, может вам принадлежать. И стул тоже.
Никому от этого беды нет. Если вы его поставите на чердак - кому какое дело.
Но если вам принадлежит фабрика, то можно навредить сотням людей.
Иван. Потому что в ваших руках весь их рабочий инструмент, и, значит,
вы можете этим пользоваться.
Мать. Понятно. Этим он может пользоваться. Вы что думаете - за сорок
лет я этого не приметила? Но вот чего я не приметила: будто против этого
можно что-нибудь поделать.
Антон. Значит, насчет собственности господина Сухлинова мы
дотолковались. Фабрика - собственность иного сорта, чем ваш стол. И Сухлинов
может этой собственностью пользоваться так, чтоб обирать нас.
Иван. Есть еще кое-что примечательное в его собственности: ни к чему
она, если он не станет с ее помощью нас эксплуатировать. Она ему дорога лишь
до тех пор, пока это наш рабочий инструмент. Как только она перестанет быть
нашим орудием производства, она обратится в кучу железного лома. Значит, эта
его собственность нуждается в нас.
Мать. Ладно. А как вы ему докажете, что он в вас нуждается?
Андрей. Видите ли. Если Павел Власов придет к хозяину и скажет:
"Господин Сухлинов, без меня ваша фабрика - только куча железного лома, а
потому не смейте самоуправно урезать мне плату", - Сухлинов только
расхохочется и вышвырнет его вон. Но ежели все Власовы города Твери,
восемьсот Власовых, явятся перед ним и скажут это - тогда, пожалуй,
господину Сухлинову будет не до смеха.
Мать. Это и будет ваша забастовка?
Павел. Да, это и будет наша забастовка.
Мать. Это и было написано в листовке?
Павел. Это и было написано в листовке.
Мать. Ничего нет хорошего в забастовке. Что я буду стряпать? Как
расплатиться за квартиру? Завтра утром вы не выйдете на работу, а что будет
завтра вечером? А через неделю? Положим даже, что мы как-нибудь из этого
выпутаемся. Но объясните: если в листках было написано только про стачку,
почему же полиция хватала людей? Какое полиции до этого дело?
Павел. Правильно, мать. Мы тоже спрашиваем: какое полиции до этого
дело?
Мать. Стачка у Сухлинова - наше дело, это полиции не касается. Вы,
видно, тут чего-то напутали. Тут что-то не так. Должно быть, думают, что вы
хотите взять силой. Вам бы показать всему городу, что спор с хозяевами у вас
мирный и правильный. Это все могут понять.
Иван. Это-то мы и хотим сделать, Пелагея Ниловна. Первого мая, в
международный день рабочей борьбы, когда все тверские заводы выйдут на
демонстрацию за освобождение рабочего класса, мы понесем плакаты, которые
будут требовать от всех тверских рабочих, чтобы они поддержали борьбу за
нашу копейку.
Мать. Если вы тихо пройдете по улицам с плакатами, никто не может вас
тронуть.
Андрей. А мы думаем, что господин Сухлинов этого не допустит.
Мать. Ничего. Придется допустить.
Иван. Полиция, вероятно, разгонит демонстрацию.
Мать. Почему это полиции так полюбился Сухлинов? Все же мы ходим под
полицией - и вы и сам Сухлинов.
Павел, Так ты, мать, думаешь, что против мирной демонстрации полиция
ничего не предпримет?
Мать. Да, я так думаю. Тут же никакого насильничества нет. На это,
Павел, я никогда не пойду. Ты же знаешь, я в бога верую, и о насильничестве
и слышать не хочу. За сорок лет на своих боках узнала я его и никогда против
него ничего поделать не могла. Но пусть за моей душой никакого
насильничества не числится, когда буду умирать.

V

Рассказ о Первом мае 1905 года

Улица.

Павел. Проходя через рыночную площадь, мы, рабочие сухлиновских фабрик,
столкнулись с многотысячной колонной других заводов. На наших плакатах было
написано: "Рабочие, поддерживайте нашу борьбу против сокращения заработной
платы! Расширяйте фронт борьбы!"
Иван. Мы шли в порядке и спокойно. Мы пели: "Вставай, проклятьем
заклейменный" и "Дружно, товарищи, в ногу". Наша фабрика шла как раз за
головным красным знаменем.
Андрей. Рядом со мной шагала Пелагея Власова, вплотную вслед за своим
сыном. Когда мы утром за ним зашли, она вдруг вышла из кухни уже одетая и на
наш вопрос: куда она? - ответила...
Мать. С вами.
Антон. Много таких, как она, шли с нами. Суровая зима, урезка
заработной платы рабочим и наша агитация привели многих в наши ряды. На пути
к бульвару Спасителя мы увидели нескольких полицейских, но солдат не было. А
вот на углу бульвара и Тверской выстроилась двойная цепь солдат. Как только
они увидели наше знамя и плакаты, чей-то голос крикнул: "Берегись! Разойтись
немедленно! Стрелять будем!" А вслед за тем: "Убрать знамя". Наша колонна
замедлила шаг.
Павел. Но задние ряды напирали. Передние остановиться не смогли.
Раздались выстрелы. Когда несколько человек упали, началась паника. Многие
не верили глазам своим, не могли понять, что это действительно случилось.
Потом солдаты двинулись на толпу.
Мать. Я пошла с ними, чтоб участвовать в демонстрации за рабочее дело.
Ведь шли-то сплошь хорошие люди, которые всю свою жизнь работали. Правда,
между ними были и отчаявшиеся, которых безработица довела до крайности, были
и голодные, слишком слабые, чтобы дать отпор.
Андрей. Мы стояли близко к передним рядам и во время обстрела не
разбежались.
Павел. С нами было и знамя. Смилгин нес его. Мы и не думали его
бросать. Потому что тут мы сообразили, даже не сговариваясь друг с другом,
как важно, чтобы солдаты напали именно на нас и отняли именно наше знамя,
красное. Мы хотели показать всем рабочим, кто мы такие и за что мы стоим. За
рабочее дело.
Андрей. Наши враги вели себя, как дикие звери. За это их и содержат
всякие Сухлиновы.
Маша. Наконец-то все бы это заметили. А потому наше знамя, красное
знамя, надо было держать как можно выше, чтоб оно было видно не одним только
солдатам, но и всем остальным.
Иван. А кто не увидел, тем бы про него рассказывали еще нынче, или
завтра, и не один год, вплоть до того дня, когда они его наконец увидят
воочию. Нам верилось, и многим было ясно в ту минуту, что знамя наше будет
зримо отныне и вплоть до полной переделки мира, которая идет на всех парах:
наше знамя, самое грозное для всех эксплуататоров, для всех господ, самое
беспощадное!
Антон. А для нас, рабочих, - последнее и решительное!
Все.

Вот почему всегда
Радостно или злобно,
Будете вы его видеть
Судя по вашему месту в этой борьбе,
Которая кончится не иначе
Как нашею полной победой
Во всех странах и всех городах,
Где рабочие есть.

Мать. Но в тот день знамя нес рабочий Смилгин.
Смилгин. Мое имя - Смилгин. Двадцать лет я участвовал в рабочем
движении. Я был одним из первых, развернувших на заводе революционную
пропаганду. Мы бились за лучшую оплату и лучшие условия труда. Защищая
интересы товарищей, я часто вел переговоры с хозяевами. Сначала я держался
враждебно, но потом, сознаюсь, мне подумалось - не легче ли договориться
по-хорошему. Если мы станем сильнее, думалось мне, с нашим мнением будут
считаться. То была, наверно, ошибка. И вот я - здесь. За мною многие тысячи,
но перед нами все те же насильники. Можем ли мы отдать знамя?
Антон, Не отдавай его! Переговоры "и к чему не приведут, - сказали мы.
И Пелагея Власова сказала ему... Мать. Не отдавай, не отдавай - тебе за это
ничего не будет. Что может полиция иметь против мирной демонстрации?
Маша. И тут пристав крикнул: "Подать сюда знамя!"
Иван. А Смилгин обернулся и увидал за знаменем каши плакаты, а на
плакатах наши лозунги. А за плакатами стояли стачечники с сухлиновской
фабрики. И мы смотрели на него - что станет делать со знаменем этот человек,
рядом с нами, один из нас.
Павел. Двадцать лет в рабочем движении, рабочий, революционер, Первого
мая тысяча девятьсот пятого года, в одиннадцать часов утра, на углу бульвара
Спасителя, в решительную минуту. Он сказал...
Смилгин. Я его не отдам! Переговоров не будет.
Андрей. Так, Смилгин, сказали мы. Вот это правильно. Теперь все в
порядке.
Иван. "Да", - ответил он и упал ничком, потому что они его застрелили.
Андрей. Четверо или пятеро их кинулись захватить знамя. Знамя лежало
рядом с ним. И наклонилась тогда Пелагея Власова, наш товарищ, спокойная,
невозмутимая, и подняла знамя.
Мать. Дай сюда знамя, Смилгин, сказала я. Дай! Я понесу его. Все это
еще переменится.

VI

Квартира учителя Весовщикова в Ростове.

А

Иван Весовщиков после ареста Павла приводит мать к своему брату Николаю,
учителю

Иван. Николай Иванович, вот я привел мать нашего друга Павла Власова,
Пелагею Ниловну. Он арестован за первомайскую демонстрацию. Поэтому ее
выгнали с квартиры, и мы обещали сыну позаботиться о крове для нее. Твоя
квартира вне подозрений. Никто не посмеет утверждать, что у тебя может быть
связь с революционным движением.
Учитель. Верно. Совершенная правда. Я учитель и потерял бы место, начни
я, подобно тебе, заниматься всякими бреднями.
Иван. И все же надеюсь, что ты позволишь остаться здесь Власовой: ведь
ей деться некуда. Ты мне по-братски сделаешь большое одолжение.
Учитель. Не вижу оснований делать тебе одолжение. Я строго осуждаю все,
что ты делаешь. Все это вздор. Это я тебе не раз доказывал. Но это не
касается вас, Власова. Я сочувствую. К тому же мне нужна прислуга Вы видите,
какой здесь ужасный беспорядок.
Иван. Ты ей, конечно, будешь платить кое-что за работу. Ей ведь
придется время от времени посылать сыну.
Учитель. Разумеется, я смогу платить только очень мало.
Иван (Власовой). В политике он понимает как вот этот стул. Но извергом
его назвать нельзя.
Учитель. Ты дурак, Иван! Вот кухня, Власова, в кухне стоит кушетка - на
ней вы можете спать. Я вижу, вы захватили свое белье.

Власова с узелком входит в кухню и начинает в ней располагаться.

Иван. Спасибо, Николай Иванович. Присмотри за этой женщиной. Пусть пока
будет подальше от политики. Она участвовала в первомайских беспорядках, и
теперь ей надо передохнуть. Ее заботит судьба сына. Оставляю ее на твоей
совести.
Учитель. Я - не вы. Я втягивать ее в политику не буду.

Б

Учитель Весовщиков застает Власову за пропагандой

На кухне вокруг матери сидят соседи.

Женщина. Мы слыхали, что коммунизм - это преступление.
Мать. Неправда! Коммунизм - это для нас как раз то, что надо. Что можно
сказать против коммунизма? (Поет.)

ХВАЛА КОММУНИЗМУ

Он разумен, он всем понятен. Он так прост.
Ты не кровопийца ведь. Ты его постигнешь.
Он нужен тебе как хлеб, торопись узнать его.
Глупцы зовут его глупым, злодеи зовут его злым,
А он против зла и против глупости.
Обиралы кричат о нем: "Преступленье!"
А мы знаем:
В нем конец их преступлений.
Он не безумие, но
Конец безумия.
Он не загадка, но
Решенье загадки.
Он то простое,
Что трудно совершить.

Женщина. Почему же это понимают не все рабочие?
Безработный Зигорский. Потому, что им не дают понять, что их обирают,
что это преступно и что вполне можно положить этому преступлению конец.

Смолкают - в соседнюю комдату вошел учитель.

Учитель. Усталый, возвращаюсь я из пивной. В голове еще гудит от спора
с этим дураком Захаром, который меня обозлил опять: постоянно он мне
возражает, хотя я безусловно прав. Я рад покою в своих четырех стенах. Не
принять ли мне ножную ванну? И не почитать ли при этом газету?
Мать (входя). Как, вы уже дома, Николай Иванович?
Учитель. Да. И приготовьте м<не, пожалуйста, горячую ванну для ног. Я
приму ее на кухне.
Мать. Очень хорошо, что вы пришли, Николай Иванович, очень хорошо,
потому что сейчас вам придется опять уйти. Только что передала мне соседка,
что приятель ваш Захар Смердяков заходил час тому назад. Ничего не велел
передать. Ему надо срочно поговорить с вами лично.
Учитель. Пелагея Ниловна, я весь вечер провел с Захаром Смердяковым.
Мать. Вот как! Да, но в кухне неприбрано, Николай Иванович. И белье
развешано.

Из кухни доносятся приглушенные голоса.

Учитель. С каких пор мое белье разговаривает, пока сохнет? (Замечает
самовар в ее руках.) И с каких пор мои рубашки чаевничают?
Мать. Признаюсь, Николай Иванович, - мы тут немножко разговорились за
чашкой чая.
Учитель. Ага! Кто такие?
Мать. Не думаю, чтоб вам с ними было приятно, Николай Иванович. Это
люди небогатые.
Учитель. Так, значит, разговор снова о политике! А не здесь ли и
безработный Зигорский?
Мать. Да. И с ним жена, и брат его с сыном, и дядя, и тетка. Все очень
толковые люди. Думаю, и вы с интересом послушали бы их разговоры.
Учитель. Разве, Власова, я вас не поставил в известность, что никакой
политики в своем доме не потерплю? И вот нате вам - прихожу я усталый из
пивной и обнаруживаю, что кухня моя полна политики. Я поражен, Власова,
крайне поражен.
Мать. Мне очень жаль, Николай Иванович, что пришлось вас разочаровать.
Я рассказывала им о Первом мае. Они о нем слишком мало знают.
Учитель. Что вы смыслите в политике, Пелагея Власова? Как раз сегодня
вечером я сказал приятелю своему Захару (а он очень умный человек): политика
- это самая трудная и самая непонятная вещь на земле.
Мать. Вы, конечно, очень устали, утомились. Но будь у вас немного
времени, мы все так думаем, что вы могли бы многое растолковать нам, и
особенно насчет первомайских событий, которые очень непонятны.
Учитель. Должен сказать - у меня мало охоты препираться с безработным
Зигорским. Попытаться изложить вам основы политики - это максимум, на что я
мог бы согласиться. Но вообще-то, Власова, мне очень не нравится, что вы
знаетесь с такими сомнительными людьми. Захватите-ка с собой самовар,
немного хлеба да несколько огурцов.

Идут на кухню.

В

Мать учится читать

Учитель (перед классной доской). Значит, вы хотите научиться читать? Не
понимаю, на что это вам в вашем положении. Да и кое-кто из вас для учения
староват. Но я попытаюсь это сделать. Только ради вас, Власова. Есть у всех
у вас чем писать? Ну вот, я пишу три простых слова: "сук", "лог", "сиг". Я
повторяю: "сук", "лог", "сиг". (Пишет.)
Мать (с тремя остальными сидит за столом). Скажите, Николай Иванович,
почему именно "сук", "лог", "сиг"? Мы ведь старые люди, нам бы поскорее
выучиться нужным словам.
Учитель (улыбается). Видите ли, совершенно безразлично, на каких
примерах вы учитесь читать.
Мать. Разве? А как, например, пишется слово "рабочий"? Это интересно
Павлу Зигорскому.
Зигорский. "Лог" ведь слово, которым не пользуются.
Мать. Он же металлург.
Учитель. Но буквами этого слова пользуются.
Рабочий. Но буквами в словах "борьба классов" - тоже пользуются!
Учитель. Да, но надо начинать с простейшего, а не с трудного. "Лог" -
это просто.
Зигорский. "Классовая борьба" - много проще.
Учитель. К тому же никакой классовой борьбы не существует. Это прежде
всего надо понять.
Зигорский (встает). Если для вас не существует классовой борьбы, мне
нечему у вас учиться!
Мать. Тебе надо здесь научиться читать и писать, и ты это сделать
можешь. Чтение - это уже классовая борьба!
Учитель. Совершенная чепуха! Что это значит: "Чтение - это классовая
борьба"? К чему вообще эта болтовня? (Пишет.) Вот слово - "рабочий".
Списывайте!
Мать. Чтение - классовая борьба. А значит это вот что: если бы солдаты
в Твери могли прочитать наши плакаты, они, пожалуй, не стали бы в нас
стрелять. Ведь там были одни крестьянские парни.
Учитель. Послушайте: я сам учитель. Восемнадцать лет я учу людей читать
и писать, но вот что по совести я вам скажу: все это чепуха. И книги -
чепуха. От них человек только делается хуже. Простой крестьянин уже потому
лучше, что его еще не испортила цивилизация.
Мать. Так как же пишут "классовая борьба"? Павел Зигорский, надо крепче
нажимать рукой, а то она дрожит, и получится неразборчиво.
Учитель (пишет). "Классовая борьба". (Загорскому.) Надо писать ровно по
прямой, а не через край. Кто хватает через край, тот и законы нарушает.
Поколения за поколениями громоздили знания на знания и писали книги за
книгами. И техника шагнула далеко, как еще никогда не бывало. А что пользы?
Путаница тоже стала такая, какой еще не бывало. Надо бы весь этот хлам
выкинуть в море где поглубже. В Черное бы море отправить все книги и машины.
Сопротивляйтесь знанию! Написали? Бывают дни, когда я впадаю в самую черную
меланхолию. Тогда я спрашиваю себя: что общего между поистине возвышенными
мыслями, которые объемлют не только злободневность, но и вечность, и
бесконечность, и общечеловечность, - что общего между ними и классовой
борьбой?
Зигорский (бормочет про себя). Такие мысли ни черта не стоят. Ваша
меланхолия не мешает вам нас эксплуатировать.
Мать. Потише, Павел Зигорский. Скажите, пожалуйста, как пишется
"эксплуатация"?
Учитель. "Эксплуатация"? Это слово тоже только в книгах пишут. Хотел бы
я знать, кого это я эксплуатировал в своей жизни?
Зигорский. Это он говорит потому, что ему ничего из добычи не
перепадает.
Мать (Загорскому). "А" в "эксплуатации" точь-в-точь такое же, как в
"рабочем".
Учитель. Знание бесполезно. Знание не может помочь. Поможет доброта.
Мать. Давай, давай свое знание, если тебе оно не нужно.
Рабочие (поют).

ХВАЛА УЧЕНИЮ

Учись азам. Для тебя,
Чье время настало,
Это не поздно!

Учись азбуке; этого мало, но
Учись ей. Начинай,
Как бы ни было скучно!
Тебе надо все знать!
Время тебе стать у руля.

Учись, ночлежник!
Учись, арестант!
Учись, кухарка!
Учись, шестидесятилетняя!
Время тебе стать у руля.
Школу ищи, беспризорник,
Требуй знанья, босой!
Книгу хватай, голодный. Это - оружье.
Время тебе стать у руля.

Не стыдись вопросов, товарищ!
Не давай себя оболванить,
Сам проверяй!
Того, что не сам ты узнал,
Не знаешь ты.
Счет - проверяй.
Платить-то тебе же.
Каждую трату исследуй,
Спроси, откуда она.
Время тебе стать у руля.

Мать (встает). На сегодня довольно. Мы не можем запомнить столько за
один присест. А то опять наш Павел Зигорский не будет спать всю ночь.
Спасибо вам, Николай Иванович. Позвольте сказать вам: вы нам очень
помогаете, уча нас читать и писать.
Учитель. Я этого не думаю. Однако я не хочу сказать, что ваши мнения
совсем уж бессмысленны. Я вернусь к этому вопросу на следующем уроке.

Г

Иван Весовщиков не узнает своего брата

Иван. Пелагея Ниловна, ростовские товарищи рассказали мне о вашей
работе - и о ваших ошибках тоже. Они поручили мне передать вам это: ваш
партийный билет.
Мать. Спасибо. (Берет билет.)
Иван. Павел написал вам?
Мать. Ни строчки. Я очень тревожусь о нем. Хуже всего, что я никогда не
знаю, что он делает или что они с ним делают. К примеру, я даже не знаю, ест
ли он у них досыта и не зябнет ли он? Дают им там одеяла?
Иван. В Одессе были одеяла.
Мать. Я им очень горжусь. Я счастливая: у меня сын, который нужен
людям. (Декламирует.)

ХВАЛА РЕВОЛЮЦИОНЕРУ

Есть люди - лишние:
Если их нет - лучше.
Но когда он в отсутствии - его не хватает.
Если гнет все сильнее,
Многие падают духом,
Но он стоек и тверд.
Он подымает на борьбу
За гроши зарплаты, за кипяток
И за власть в государстве.

Он спрашивает собственность:
Откуда ты?
Он допрашивает убеждения:
Кому вы на пользу?

Там, где привыкли молчать,
Голос его звучит.
И где царит гнет и люди судьбу винят,
Он назовет имена.
Где он садится за стол,
Там за стол садится недовольство,
Еда становится скверной,
И ясно, что тесна каморка.

Куда его гонят, туда
Приходит мятеж, и там, откуда он изгнан,
Гнев остается.

Учитель (входит). Здравствуй, Иван.
Иван. Здравствуй, Николай.
Учитель. Рад видеть тебя все еще на свободе.
Иван. Вот пришел навестить Пелагею Ниловну. Я принес ей наши газеты.

Учитель берет газеты.

Последние аресты очень вредят нашему делу. Павел, например, и Сидор знают
адреса многих крестьян, которые интересуются нашими газетами.
Мать. Понятно, мы уже говорили о том, что надо повсюду беседовать с
крестьянами.
Учитель. Ну с этим вам не справиться. Ведь крестьян сто двадцать
миллионов. Проверни-ка такую силу. Вообще революция немыслима в этой стране,
с этими людьми. Русский никогда не сделает революции. Это задача для Запада.
Немцы - вот революционеры, они революцию сделают.
Иван. Из некоторых губерний сообщают, что крестьяне уже разрушают
усадьбы и захватывают помещичьи земли. Они отбирают у господ хлеб и другие
запасы и раздают голодающим. Крестьяне зашевелились.
Учитель. Ну и что из этого следует? (Матери.) Вы лучше почитали бы, что
еще передовые писатели прошлого века писали о психологии русского мужика.
Мать. Почитаю. Я уже сумела прочесть отчет о Третьем съезде партии.
Спасибо Николаю Ивановичу. Выучил читать и писать.
Учитель. Это еще одна блажь вашего Ленина: хочет убедить пролетариат,
что он может взять на себя руководство революцией. Такие идеи убивают
последнюю надежду на осуществление революции. Они же отпугивают от революции
прогрессивную буржуазию.
Иван. А вы как думаете, Пелагея Ниловна?
Мать. Руководить очень трудно. Мне и так уж Зигорский, наш брат
рабочий, досаждает своим упрямством. А с образованными и вовсе сладу нет.
Учитель. Вы не могли бы писать повеселей в своей газете? Этого же никто
не читает.
Мать. А мы ее не для веселья читаем, Николай Иванович.

Ивам смеется.

Учитель. Ты что это?
Иван. Куда ты девал прелестный царский портрет? Комната стала совсем
голой без него.
Учитель. Вздумалось вынести на некоторое время. Надоедает, когда он все
время перед глазами. Кстати, почему в ваших газетах ничего нет о непорядках
в школах?
Иван. Что-то мне не верится. Не потому же ты перевесил портрет, что он
тебе надоел?
Мать. Не скажите! Николай Иванович всегда ищет что-нибудь новое.
Иван. Так... Так.
Учитель. Во всяком случае, мне не нравится, когда со мной разговаривают
как с идиотом. Я тебе задал вопрос насчет вашей газеты.
Иван. Не припомню, Николай, чтоб когда-нибудь что-нибудь менялось в
твоей квартире. Ведь одна рама стоила двенадцать целковых.
Учитель. Ну что ж, раму можно повесить обратно. Ты всегда считал меня
дураком, а это значит, что ты сам дурак.
Иван. Я поражен, Николай. Твои крамолы и презрительное отношение к
особе его величества меня удивляют. Уж не стал ли ты агитатором? У тебя
такой решительный взгляд. Прямо страшно глядеть на тебя.
Мать. Не злите брата! Он очень разумный человек. Я напомнила ему о
Кровавом воскресенье. Очень важно, как он объясняет события, - ведь у него
учится столько детей. Кроме того, он и нас самих научил читать и писать.
Иван. Надеюсь, что, уча их читать, ты и сам кое-чему научился.
Учитель. Нет, я ничему не научился. Эти люди разбираются еще слишком
слабо в марксизме. Вы не обижайтесь, Власова. Марксизм - сложнейшая штука,
которой неопытным мозгам вообще не понять. А самое любопытное, что люди,
которым никогда этого и не понять, глотают его, как горячие лепешки.
Марксизм как таковой неплох. Многое говорит в его пользу, хотя в нем есть
большие пробелы, и целый ряд существенных пунктов Маркс трактует совершенно
неправильно. Я много мог бы еще сказать на эту тему. Конечно, экономический
фактор важен, но не один же экономический фактор важен. Он важен между