А почему это я переключил внимание на девушек, а про ментов вдруг забыл? Да потому что ничего про крыс в этой главе я больше не напишу. Вообще говоря – хотел дальше их обсирать. А потом подумал и не стал…
Есть такая истина почвоведа – все, что попадает в землю, становится землей. Говно, трупы, плесень, гондоны, банки с-под кока-колы, пирамиды фараонов, океанские лайнеры, города и космические объекты.
Милиционеры тоже.
На всем этом потом цветут тюльпаны и лютики.
А значит, по-своему, они нужны.
Хотя бы так…
ПОЧЕМУ Я ПЬЮ
Есть такая истина почвоведа – все, что попадает в землю, становится землей. Говно, трупы, плесень, гондоны, банки с-под кока-колы, пирамиды фараонов, океанские лайнеры, города и космические объекты.
Милиционеры тоже.
На всем этом потом цветут тюльпаны и лютики.
А значит, по-своему, они нужны.
Хотя бы так…
ПОЧЕМУ Я ПЬЮ
Я помню все цены. Уже столько лет прошло, но я помню все цены на все, что я пил. Два восемьдесят семь. Застал на самом излете. Три шестьдесят две. Четыре двенадцать, четыре сорок две. Пять двадцать пять. Пять семьдесят. Семь двадцать. Ровно десять рублей. Это была последняя стойкая цена. Ровно десять рублей. А потом пошла паленка, подделки, потом вдруг коммерсанты поняли, что можно не перепродавать водку, а делать самим, – и пошла такая чехарда, что конца ее нет до сих пор.
А еще рубль двенадцать, рубль семнадцать, рубль девятнадцать. Рубль двадцать семь. Рубль пятьдесят две очень долго стоило неизменное яблочное. Вино. Как-то было популярно заходить поутру в соответствующий отдел и спрашивать килограмм яблок. Это означало две поллитровки яблочного вина. Было еще такого же качества, то есть никакого, грушевое. Потом было за рупь восемьдесят. С этой цены начинались бутылки ноль семь. Иногда их называли огнетушителями, хотя, вообще-то, правильными огнетушителями были бутылки ноль восемь. Для шампанского. Их же мы в детстве взрывали – только бы на стройке найти карбид. С водой, разумеется, проблемы не было, только надо было пластмассовую пробку не потерять. Эта бутылка, вообще-то, при разрыве была смертельно опасна. Толстое зеленое стекло, в отличие от, например, тонкого стекла водочной бутылки, ломалось не только поперек, но и причудливо скалывалось вдоль. Поэтому если обычная бутылка всего лишь разлеталась на мелкую мозаику, то огнетушитель вполне мог дать осколок бритвенной формы и такой же остроты. В нашем дворе никто не погиб. Повезло. Но через двор парнишка изошел кровью, пока тащили страдальца до больнички. У нас, помню, одеколонный флакон у одного юного Матросова в руке разорвался. Пальцы посекло, один потом не сгибался, пришлось насильно у хирурга рассечь и таким образом загнуть. Впрочем, что о мелочи говорить. Палец. Сколько нас потонуло, да друг друга чуть позже перерезало! Пубертатный период, адреналин, юные безусые банды, которых, конечно, в Советском Союзе быть не могло. Не могло, но было. Каждый мальчик знал, из какого он клана. Уличные войны были всегда, просто иногда они затихали настолько, что превращались в подобие спорта. Ты мог входить в банду или не входить в банду, но тебе не следовало ходить в чужом районе, во избежание неприятностей. Банда называлась просто «толпа». Обычный, помню, вопрос: «У него толпа большая?» Так секьюрити клана собирали агентурные сведения. Означало это – насколько численно велика поддержка подростка в случае активных действий «стенка на стенку».
Все мы, все до одного, до самого распоследнего, начиная с самого первого, начинали пить именно в таких компаниях. «Лицам до шестнадцати лет продажа ликеро-водочных и табачных изделий строго запрещена».
Задача облегчалась тем, что обязательно в клане, банде, толпе находился мальчик-переросток. Ну, будущий какой-нибудь баскетболист, больной акромегалией, или чуть больше других жравший витаминов. Ему надевали шляпу, заставляли выкурить полпачки «Беломора» для снижения голоса и отправляли за родным, настоящим, неподдельным яблочным вином. Рупь пятьдесят две, как я уже говорил. Сладкое крепкое пойло для свиней и советских подростков. Одобрялся также номерной портвейн. Именно номерной. Потому что, например, «Кавказ» стоил больше трех, и покупка его была нецелесообразной. Ибо добавь шестьдесят две копейки и будет бутылка водки, обладавшая куда более взрослым характером. А вот «три семерки» – в самый раз. Еще пили вермут, но редко. Дрянь, полынь голимая, говорили мы, но все же иногда брали. По причине дешевизны. Уже повзрослев, я узнал что мартини – тот же хуй, только вид сбоку. Отвратительное пойло.
Сейчас, много лет спустя, я не наблюдаю, вернее – очень мало наблюдаю в продаже так называемых горьких настоек. Особенно мне запомнилась одна, в народе прозванная «постной водкой». «Юбилейная». Двадцать семь градусов. Весь смысл существования линейки настоек, возглавляемой, конечно, «Перцовкой» и «Стрелецкой», был в том, что она должна была быть строго ниже тридцати градусов. Именно поэтому она была двадцать семь, именно поэтому она и имела юридическое право продаваться до одиннадцати и после девятнадцати часов. Тот, кто создавал эти рецептуры, арифметически точно знал, что серьезный мужик не будет с утра глотать вермут или, там, грушевое вино – оно просто со вчерашнего в глотку не полезет. Если есть силы и терпение, он будет ждать водку, но так как ни того ни другого не наблюдалось, он выпьет «Перцовки», которая валит не хуже. Я вам скажу – садисты придумали этот закон об одиннадцати часах. Я даже примерно не понимаю, что он решал, какую такую проблему? Что человек не похмелится? Что он бросит пить вообще? Что он возненавидит родную партию и правительство?..
Как сейчас вижу – магазин открыт уже целый час и пятьдесят пять минут. И уже полчаса, как минимум, возле прилавка стоят люди. Они стоят прямо возле тарелки с мелочью, толком не давая ничего покупать, но и не отходят. Ни на шаг. Горящими глазами они смотрят на часы. Еще пять минут до родимой сорокаградусной. Еще три… Еще две… Еще одна… «ДЕВУШКА, ВРЕМЯ!» И девушка, оглянувшись на большие круглые часы с неотвратимыми стрелками, берет первую бутылку, привычно обтирает ее грязноватым полотенцем (она чуть, самую малость, запылилась) и подает в руки самому счастливому человеку в мире. А дальше сует в кассу пять рублей синей, ленинской бумажкой, еще один эталон удачи и хэппи-энда, потом еще… Как их много, оказывается, в этом мире – счастливых людей, способных лучиться и переливаться! Их куда больше, чем на симфонических концертах!
Меня споила семья. Вот вы спросите – как так может быть, неужели тебе связывали руки за спиной, а в глотку заливали алкоголь? Нет. Не связывали, не заливали. И тем не менее появлению в мире еще одного алкоголика помогла, так сказать, моя семья – самым прямым, незамысловатым образом.
Белая скатерть. Тарелки с золотистыми каемками. Колбаса вареная, колбаса копченая. Хрустальные салатницы с оливье (он же салат зимний). Огурцы, старательно распластанные острым ножом. Капусточка, украшенная ягодами. Селедочка просто с лучком, селедочка под шубой. Блестящие вилки, ложки, ножи. На любой семейной вечеринке всегда блестящие вилки. Они из другого комплекта, который лежит в буфете и достается по праздникам. Те приборы, которыми мы едим обычно, – легкие, у них алюминиевые ручки. А у тех, которые в буфете, даже ручки стальные. Поэтому они тяжелые, как ртуть, так же блестят, и их приятно держать в руках. Посредине стола – неизменные водка, вино и лимонад для детей. Я уже знаю, как выглядит этикетка на водке (там, как правило, сельскохозяйственные темы), я уже отличаю ее от вина (бутылка с вином, как правило, больше и изысканней), я уже вызубрил, что «пиво без водки – деньги на ветер» и что утром надо либо сто грамм, либо рассолу. Удивительно, как быстро схватывает ребенок темы, с ним самим явно не связанные…
В этот раз, кроме традиционной водки для мужчин и вина для дам, была на столе бутылка, которая, в общем, отравила мне всю будущую жизнь, сломала, перевернула ее, высосала мне душу, выжгла нервы и растворила половину мозга. Но об этом я узнал только через много лет.
Кофейный ликер. Темно-золотая, почти каряя, светящаяся жидкость. Когда ее наливают, она искрится и льется не так, как другие напитки, нет, она струится, как расплавленное золото, – тяжело и медленно. Теперь я знаю, что там просто много сахара и это практически сироп, потому и движение такое. Никакой поэзии – чистая физика. Вялотекущий процесс, рутина. Но как, подлец, он искрился, этот ликер! Как разбрызгивал блестки, как мерцал в рюмке и как подрагивал! Как был вкусен, сладок, и какой у него был изумительный запах! Терпкий, возбуждающий аромат кофе. Жаркие страны, гордые верблюды на горизонте, оазисы, шатры, звенящий в тени пальм ручей… Вкус, который обволакивает весь язык и убивает все остальные оттенки.
Мне налили маленькую рюмочку. Такую, фактически игрушечную. Она убила меня через много лет. Теперь я знаю – в этой невесомой, символической емкости прятался дракон невероятной величины. Просто тогда он был еще очень маленький.
…Когда я пил, было просто вкусно и все. Ну, слегка пощипало язык. Ну, слегка увлекла кофейная забористая сладость. Потом ликер упал в желудок, в нем стало горячо и уютно. А потом, как это сейчас называется, торкнуло!
Я сейчас пробую это описать – и не могу найти слов. Их нет. Потому что, если бы это было простое удовольствие, я бы подобрал понятия. Наслаждение, удовольствие, нега, гедонистический криз, органолептическая песня, улыбка твоего организма, фонтан чувств, водопад удовлетворенных желаний, зеркало твоего спокойствия и облако опустившихся на землю снов. Все это – хуйня.
Самое главное… самое главное – я открыл другой мир. Словно космонавт, водолаз или летчик. Ты прикасаешься. Ты видишь дверь. Ты открываешь ее. Ты заходишь, вплываешь, взлетаешь… Ведь счастливого детства, как вы теперь, взрослые, понимаете, не бывает. Это все фикция. Маленький человек потому и маленький, что вынужден противостоять денно и нощно, не имея возможности ни заснуть без кошмаров, ни бодрствовать. Вечная битва. Со взрослыми, со сверстниками, а самое главное – с самим собой. Зеркало… Которое не только отражает, но еще и стреляет в ответ. Вот что такое жизнь ребенка. У меня другой не было, да и у вас тоже. Что? У вас было счастливое детство? Туда вам и дорога. Спасибо товарищу Сталину… Возьмите в подарок от нашей фирмы упаковку хаггиса и засуньте себе в жопу. Война. Вот что я помню. Каждый день, каждый час, с каждым из каждых, друг с другом, стенка на стенку, один на один, а по сути – каждый за себя. Я запомнил еще из первой серьезной драки слова моего друга. Юра, сказал он, сзади никого наших нет.
Сзади никого нет.
СЗАДИ НИКОГО НЕТ!!!
Его уже нет в живых. Но слова я запомнил. Всю жизнь сзади никого не было. Мне никто не помог по-настоящему. А все, что условно можно назвать помощью, – всего лишь кредит в банке. Заем под проценты. Каждую частичку вашего вклада мы превратим в жемчужину. Русский дом Селенга.
Даже когда влюбляешься. Тебя все равно норовят наебать и отсосать кровь вантузом. Тогда почему влюбляешься? Да потому что из миллиона раз монета падает ни орлом и ни решкой, а самым что ни на есть ребром. Или зависает в воздухе. Вот. Из-за этого ребра, собственно, мы все и живем. Я, по крайней мере. И вы знаете – это посильнее, сука, всех смыслов жизни. Такая вот безвыигрышная лотерея, в которой везет каждому миллионному, да и то посмертно.
В детстве это еще острее. В детстве ты еще не привык. Ты веришь людям, животным, синоптикам и даже правительству. Ты еще машешь флагом и ходишь строем. Ты еще клянешься и веришь этому сам. Но приходит время, и ты понимаешь, что сзади никого нет. Ты не нужен никому.
А ликер… Дракон – он ласковый. Он уже многим помог. Посмотри, какие глаза на этих фотографиях. Как минимум, умные. Как максимум, одухотворенные. И все до одного – трезвые.
Это я про кладбище.
Торкнуло меня в самую середину. Золотая с изумрудами финка. Сердце, проколотое насквозь другой жизнью, где проблем нет. Я погружался не в удовольствие, не в тупую сытость, а в другое измерение, где вечно струятся серебряные водопады. Надо сказать, что уже к тому возрасту, а это было лет десять, я стал хуже видеть. Не то что сейчас, конечно, очки не нужны были, но приходилось щуриться и напрягаться…
После ликера вдруг, в какой-то момент, поле зрения сузилось. В то же самое время по центру я стал видеть даже не лучше, а как-то по-другому. Словно в телевизоре одновременно прибавили цветности, четкости и еще как-то неуловимо углубили пространство. Это похоже на то, как если бы ты смотрел журнал с картинками, а они вдруг задвигались или стали с тобой разговаривать. Все переменилось. Засверкало. Я неожиданно заметил, как по бутылке с внутренней стороны стекает капля этого самого ликера. Я видел, как она светится, любовался ее формой, чувствовал ее запах. Никогда до этого я не наблюдал таких вещей. Я даже заметил, что этикетка приклеена не сплошь, а на нее нанесены продольные полоски, и она потом прикатана. Мир стал шире. Глубже. Трехмерней, если можно так сказать. Мне захотелось выйти на улицу и посмотреть этими новыми глазами на траву и деревья. На листья. Тонкие прожилки, прозрачные пластинки, яркий глянец. Захотелось запрокинуть голову и посмотреть в небо. Мне почему-то казалось, что я этими глазами могу в бесконечной синеве рассмотреть звезды, серебристые облака, которые, как известно, уже в космосе, и прочую хрень. Побежали муравьи в кончиках пальцев. Потеплело. Но самое главное – стало невыразимо спокойней. Словно ты выбрался из самой людоедской чащи на лесную поляну с земляникой и лежишь себе, сельдь сельдью, и не надо… не надо никого больше ни понимать, ни принимать никого, таким, какой он есть, ни спорить, ни возражать, ни сомневаться. А только лежать и растворяться в мире, как растворяется в воде небрежно выплеснутый в нее бокал вина…
Ах, да… Состояние эйфории длилось недолго. Но именно тогда я первый раз в жизни попросил догнаться, чего мне не позволили любящие родственники. Вот уроды. Зачем тогда вообще наливать?
С тех пор я часто вспоминаю кофейный ликер. И, кстати, редкий он оказался. Пойдите сейчас в горячительный отдел – много ликеров найдете, а вот кофейного – вряд ли. Припоминаю еще один ликер, но это, скорее, камуфляж уродства.
Мы ж с Вьетнамом сильно в советское время дружили. Так дружили, что они нам в качестве эксклюзивного продукта одно время подогнали стаю грузовых самолетов своего алкоголя. Ну, или табун железнодорожных составов. Среди откровенно поганой и мутной рисовой водки было изрядное количество так называемого «ликера». Как сейчас помню, был лимонный, апельсиновый, банановый. Еще какой-то. В бутылках ноль семьдесят пять. Отдавал он откровенной сивухой, из чего следовало, что сладкой патокой только маскировали происхождение. Но главным нюансом была крепость напитка. Он был сорокапятиградусный. А поскольку фруктовая эссенция скрывала горечь, то сплошь и рядом мужики перебирали сладенького. Хапнут на двоих пузырь – вроде стоят и даже радуются. А вот второй высасывается уже на автопилоте. Дно редко кто мог вспомнить.
Я к чему. Если бы мне в детстве такая отрава попалась, я бы переблевался, возненавидел бы дружбу народов и точно не стал бы завсегдатаем наркологического кабинета. А так я заглотил не только амброзию, но и крючок, на который позже крепко сел.
Шли годы. Аж два, по-моему, прошло. И из десятилетнего я превратился в двенадцатилетнего. На семейных праздниках я теперь больше отсутствовал, чем присутствовал, поэтому, ежели и представлялся случай принять на грудь, то это было во дворе. В сарае. В лесу. На речке. На стройке. Вообще во всех тех местах, где водится пацанва. Уже попробовал пиво. Вкус не приглянулся. Попробовал сухое. Заметно лучше, но не понравилось, что оно кислое. Водка считалась взрослым напитком, поэтому мы ее даже в расчет не брали. Но скинулись и купили «Стрелецкой». После нее в наших глазах на пару недель натурально поселился ужас. В компании юных прожигателей жизни я, помню, заикнулся про кофейный ликер, ребята сходили посмотреть на бутылку и купили яблочного вина. На мой резонный вопрос, где же ликер, они в ответ спросили, знаю ли я, сколько он стоит. Я сказал, что понятия не имею. Тогда мне налили полстакана янтарной, сладкой, крепкой амброзии, я ее выпил и до института уже больше ничего не пробовал. Не было смысла бежать от действительности.
Вспоминая это, я не могу сказать, что мы пили вот, прямо, жаждая – аж пиздец. Нет, конечно. Взрослые! Те, у кого сейчас деткам-кокеткам по двенадцать лет! Вы думаете, они играют в куклы? В прятки? В войнушку, в казаков-разбойников, в красных и белых, в шпионов, в салочки? Не-а… Они играют в ВАС. Чтобы потом ВАМИ и стать. А вы говорите, нынешняя молодежь ужасна… Ну не вы, не вы… неизвестный автор египетского папируса. Через полторы тысячи лет эти слова повторит Аристотель. И словно в насмешку еще через две Пикассо добавит: «Но самое ужасное, что мы к ней не принадлежим». Я не такой максималист, как он. К молодежи я отношусь безразлично. То есть если она завтра ВСЯ умрет, я буду против. На хрен мне эти груды гниющего мяса?.. Пусть живут. Они мне напоминают мальков золотых рыбок. Если кто разводил их, знает – бывает полностью бракованный выводок. И следующий тоже. А на третий раз вдруг – из пятисот уродцев одна действительно Золотая Рыбка. Остальных аквариумист, конечно, смоет в унитаз. В гетто, в мексиканские кварталы, в спальные районы и заброшенные сибирские деревни. Я начал жить в трущобах городских… и слов вообще… не говорил…
Мы играли во взрослых. То есть – тупо повторяли все то, что видели вокруг. А вокруг все поголовно пили по праздникам, половина бухала через день, а некоторые, особо выдающиеся личности, пили два раза в сутки. Другими словами, не просыхали вообще. Общественность, состоящая сплошь из пьющих по праздникам, ржала над ними и вывешивала уникумов на стендах «Не проходите мимо».
В любом случае алкоголь не осуждался. Осуждалось только его количество. Отсюда и наше, детское, ничем не замутненное понимание, как надо торчать. Торчали не только от алкоголя. Модное слово «наркотики» тогда еще только проникало в массы, и дури на самом деле у нас было – как говна. Посреди города протекала речка, а по краям ее росло удивительное количество конопли. Сейчас ее активно скашивают и сжигают, а тогда мы в ней, бывало, в прятки играли. Бескрайний лес конопли. Мы еще даже не знали, что мегакрутая марихуана из песен с анекдотами и конопля – близнецы-братья. По иронии судьбы папиросу с дурью я попробовал раньше просто папиросы. Старшие забили косяк и, по традиции, пустили по кругу. Меня предупредили, правда, что первый раз может не накрыть. Меня и не накрыло. Меня просто разорвало кашлем пополам… А первый полноценный приход от дури я получил уже будучи студентом под руководством бывалых торчков от науки. Но это другая тема.
В общем, мы копировали взрослый социум. А поскольку он, этот социум, с юмором относился к сильно пьющим, то и мы, не будь идиотами, тоже гоготали над валяющимися то тут, то там жертвами Бахуса. Нам и в голову не приходило, что это плохо. Это было исключительно смешно. Смешнее было, только если кто-то из алкоголиков замерзал под забором к ебени матери. Насколько я помню, мы не чувствовали никакого горя. Только страстное любопытство. Дети не жестоки, в отличие от общепринятого мнения. Они просто учатся у взрослых, и они ОЧЕНЬ ХОРОШИЕ ученики.
Первое время для меня алкоголь был лишь данью подростковой моде, дворовым традициям, необходимым средством общения. Особого удовольствия я не получал. Я даже какое-то время не мог добиться того золотисто-летящего состояния, которое мне подарил кофейный ликер. То я вместо полстакана выпивал стакан, после чего блевал. То мне совершенно не нравился вкус, и я отказывался. То толпа была слишком большая, и опьянение камуфлировалось просто весельем.
Серьезно, то есть почти каждый день, я стал пить в институте. Общежитие. Стьюденты, фарцовщики, картежники, девушки легкого и не очень поведения – пестрый народ обитал в любом советском гуртожитке, как его, на мой взгляд, очень удачно, называют украинцы. Тогда еще не было слова «ботаники». Ботаники вообще (то есть специальность такая) у нас были. А классических чудаков в очках с книжкой в руках по теории относительности мы называли яйцеголовыми. Их было мало, и они, как правило, переселялись в другие комнаты, блоки, подъезды, этажи – лишь бы с нами, подобиями сапиенсов, не общаться. Так что у них был свой мир, а у нас свой. Через много лет я, помню, встретился с одним яйцеголовым из моего же общежития. Случайно, в разговоре, это выяснили. Так вот. Он помнил Суржикова с третьего этажа, будущего доктора наук, а я помнил Жору со второго, будущего криминального авторитета. Он помнил отличницу Лену из угловой комнаты, а я помнил очаровательную проститутку из второго подъезда по кличке Скока. «Скока» – это значит «сколько». Еще мы с ним оба помнили библиотеку. Он – за то, что она всегда была пустая, и там можно было без проблем рыться на полках. А я – за то, что там за стеллажами можно было выпить пива и выспаться в кресле. В любом случае наши миры не совпадали. Наши воспоминания об одном и том же месте разительно отличались, примерно как сцена и закулисы. Или прилавок и подсобка. Ну или еще – как голова живая и ее посмертный дорсовентральный разрез.
Свинья грязи всегда найдет, сказал народ, и тут же принялся за воплощение афоризма в жизнь. Жрали мы не просто много, а очень много. В течение нескольких дней образовались клубы любителей пива, предпочитателей портвейна, обожателей горьких настоек и самая агрессивная партия – фанатов водки. Поскольку яблочное вино не любил никто, мне пришлось примкнуть к последней, как самой многочисленной.
Пили мы, как я уже говорил, почти каждый день. Но только если все остальные члены калейдоскопически менялись, то я неизменно находился в центре композиции. Почему – не знаю. Возможно, следуя старому принципу: хочешь разрушить движение – возглавь его.
Но я не похмелялся. Дико болел до обеда, меня трясло, я истекал алкогольным потом, не мог конспектировать лекции, но не похмелялся. Это не значит, что я понимал всю пагубность такой привычки. Это значит, что я по утрам просто не мог на родимую даже смотреть. А не то что пить.
Но как-то мы уехали на деревенскую свадьбу, где пили на выживаемость. Пили так, что я даже не смог участвовать в традиционной драке. Так, вышел только штакетником помахать на заднем фоне, в подтанцовке.
Утром боди встало на четвереньки посреди избы, полной павших бойцов за свободу слова и дела. В смысле – все были мертвецки пьяны. В этот день, я так полагаю, у меня погибла – и зарубцевалась впоследствии – добрая половина мозга. Все, что я уничтожил возлияниями после этого, – жалкие крохи, не стоящие упоминания. Удивительно, но боди даже на четвереньках стояло с трудом. В соседней комнате сердобольные хозяйки устроили пункт скорой помощи, куда я приполз, как отравленная гербицидами улитка. С трудом залез на стул. Положил трясущиеся руки на стол и стал смотреть на дымящуюся тарелку с тугими деревенскими пельменями. Есть (а равно и жить) я все равно не мог, но запах чувствовал. «Выпейте рюмочку – полегчает», – раздался нежный, ангельский, межпланетный какой-то женский голос. Я в ужасе замотал головой и от этого взвыл. Резкая боль проткнула оба полушария от уха до уха, да еще зацепила глаза.
«Выпейте-выпейте!» – повторила чаровница.
«Пей, легче будет!» – произнес дракон-подросток, положил ногу на ногу, а чешуйчатый хвост на плечо.
Я выпил…
Дракон никогда не говорит: нажрись в говнище, впади в кому или спи в салате. У него и голоса-то нет серьезного. Он шепчет, как змея. Улыбается, как дельфин. Знает удивительно спокойные, мягкие слова. Рюмочка. Стопочка. На посошок. Для сугреву. Дабы не отвыкнуть. По маленькой. Сегодня можно. Чтобы не обидеть. За прекрасных дам. Ты меня уважаешь? После первой не закусывают. Не пьем, а лечимся. Родимая. Беленькая. Чистая как слеза.
Последняя фраза звучит так: «Ну, не чокаясь!» Все там будем…
И самое главное – дракон не врет. Он лукавит, но не врет. Будет действительно легче.
Первых моих похмельных чаш было сразу две. Дело в том, что на столе стояла бутылка «Пшеничной» специально для VIP-клиентов. Если кто в советское время не бывал на деревенских свадьбах, тот не поймет. А кто был – тот помнит, что стандартная свадьба гуляла пятницу и субботу, в воскресенье отлеживалась, а в понедельник шла на работу. Первый день все, как один, пили водку. На второй день, а часто и в конце первого, переходили на самогон. Поэтому утром в субботу «Пшеничной» вообще никогда не было. А тут каким-то драконьим чудом она появилась. Уже открытая. Уже светящаяся. Уже безобидная.
А на середине стола стоял, излучая тепло, графин с квасом. Или с компотом. Может, с морсом или соком. Так мне показалось. В общем, было что-то запивать карего цвета. Я с трудом, колотя горлышком по краю, налил себе рюмку, потом дотянулся до графина, налил полстакана этого кваса.
Теорию пития утром я знал. Главное – пропихнуть быстро и, по возможности, тут же загасить, например, лимонадом. Берем в руку рюмку, почти сразу попадаем в рот, перекрываем себе хобот (не дышим носом то есть), выливаем, глотаем, запиваем ква…
А еще рубль двенадцать, рубль семнадцать, рубль девятнадцать. Рубль двадцать семь. Рубль пятьдесят две очень долго стоило неизменное яблочное. Вино. Как-то было популярно заходить поутру в соответствующий отдел и спрашивать килограмм яблок. Это означало две поллитровки яблочного вина. Было еще такого же качества, то есть никакого, грушевое. Потом было за рупь восемьдесят. С этой цены начинались бутылки ноль семь. Иногда их называли огнетушителями, хотя, вообще-то, правильными огнетушителями были бутылки ноль восемь. Для шампанского. Их же мы в детстве взрывали – только бы на стройке найти карбид. С водой, разумеется, проблемы не было, только надо было пластмассовую пробку не потерять. Эта бутылка, вообще-то, при разрыве была смертельно опасна. Толстое зеленое стекло, в отличие от, например, тонкого стекла водочной бутылки, ломалось не только поперек, но и причудливо скалывалось вдоль. Поэтому если обычная бутылка всего лишь разлеталась на мелкую мозаику, то огнетушитель вполне мог дать осколок бритвенной формы и такой же остроты. В нашем дворе никто не погиб. Повезло. Но через двор парнишка изошел кровью, пока тащили страдальца до больнички. У нас, помню, одеколонный флакон у одного юного Матросова в руке разорвался. Пальцы посекло, один потом не сгибался, пришлось насильно у хирурга рассечь и таким образом загнуть. Впрочем, что о мелочи говорить. Палец. Сколько нас потонуло, да друг друга чуть позже перерезало! Пубертатный период, адреналин, юные безусые банды, которых, конечно, в Советском Союзе быть не могло. Не могло, но было. Каждый мальчик знал, из какого он клана. Уличные войны были всегда, просто иногда они затихали настолько, что превращались в подобие спорта. Ты мог входить в банду или не входить в банду, но тебе не следовало ходить в чужом районе, во избежание неприятностей. Банда называлась просто «толпа». Обычный, помню, вопрос: «У него толпа большая?» Так секьюрити клана собирали агентурные сведения. Означало это – насколько численно велика поддержка подростка в случае активных действий «стенка на стенку».
Все мы, все до одного, до самого распоследнего, начиная с самого первого, начинали пить именно в таких компаниях. «Лицам до шестнадцати лет продажа ликеро-водочных и табачных изделий строго запрещена».
Задача облегчалась тем, что обязательно в клане, банде, толпе находился мальчик-переросток. Ну, будущий какой-нибудь баскетболист, больной акромегалией, или чуть больше других жравший витаминов. Ему надевали шляпу, заставляли выкурить полпачки «Беломора» для снижения голоса и отправляли за родным, настоящим, неподдельным яблочным вином. Рупь пятьдесят две, как я уже говорил. Сладкое крепкое пойло для свиней и советских подростков. Одобрялся также номерной портвейн. Именно номерной. Потому что, например, «Кавказ» стоил больше трех, и покупка его была нецелесообразной. Ибо добавь шестьдесят две копейки и будет бутылка водки, обладавшая куда более взрослым характером. А вот «три семерки» – в самый раз. Еще пили вермут, но редко. Дрянь, полынь голимая, говорили мы, но все же иногда брали. По причине дешевизны. Уже повзрослев, я узнал что мартини – тот же хуй, только вид сбоку. Отвратительное пойло.
Сейчас, много лет спустя, я не наблюдаю, вернее – очень мало наблюдаю в продаже так называемых горьких настоек. Особенно мне запомнилась одна, в народе прозванная «постной водкой». «Юбилейная». Двадцать семь градусов. Весь смысл существования линейки настоек, возглавляемой, конечно, «Перцовкой» и «Стрелецкой», был в том, что она должна была быть строго ниже тридцати градусов. Именно поэтому она была двадцать семь, именно поэтому она и имела юридическое право продаваться до одиннадцати и после девятнадцати часов. Тот, кто создавал эти рецептуры, арифметически точно знал, что серьезный мужик не будет с утра глотать вермут или, там, грушевое вино – оно просто со вчерашнего в глотку не полезет. Если есть силы и терпение, он будет ждать водку, но так как ни того ни другого не наблюдалось, он выпьет «Перцовки», которая валит не хуже. Я вам скажу – садисты придумали этот закон об одиннадцати часах. Я даже примерно не понимаю, что он решал, какую такую проблему? Что человек не похмелится? Что он бросит пить вообще? Что он возненавидит родную партию и правительство?..
Как сейчас вижу – магазин открыт уже целый час и пятьдесят пять минут. И уже полчаса, как минимум, возле прилавка стоят люди. Они стоят прямо возле тарелки с мелочью, толком не давая ничего покупать, но и не отходят. Ни на шаг. Горящими глазами они смотрят на часы. Еще пять минут до родимой сорокаградусной. Еще три… Еще две… Еще одна… «ДЕВУШКА, ВРЕМЯ!» И девушка, оглянувшись на большие круглые часы с неотвратимыми стрелками, берет первую бутылку, привычно обтирает ее грязноватым полотенцем (она чуть, самую малость, запылилась) и подает в руки самому счастливому человеку в мире. А дальше сует в кассу пять рублей синей, ленинской бумажкой, еще один эталон удачи и хэппи-энда, потом еще… Как их много, оказывается, в этом мире – счастливых людей, способных лучиться и переливаться! Их куда больше, чем на симфонических концертах!
Меня споила семья. Вот вы спросите – как так может быть, неужели тебе связывали руки за спиной, а в глотку заливали алкоголь? Нет. Не связывали, не заливали. И тем не менее появлению в мире еще одного алкоголика помогла, так сказать, моя семья – самым прямым, незамысловатым образом.
Белая скатерть. Тарелки с золотистыми каемками. Колбаса вареная, колбаса копченая. Хрустальные салатницы с оливье (он же салат зимний). Огурцы, старательно распластанные острым ножом. Капусточка, украшенная ягодами. Селедочка просто с лучком, селедочка под шубой. Блестящие вилки, ложки, ножи. На любой семейной вечеринке всегда блестящие вилки. Они из другого комплекта, который лежит в буфете и достается по праздникам. Те приборы, которыми мы едим обычно, – легкие, у них алюминиевые ручки. А у тех, которые в буфете, даже ручки стальные. Поэтому они тяжелые, как ртуть, так же блестят, и их приятно держать в руках. Посредине стола – неизменные водка, вино и лимонад для детей. Я уже знаю, как выглядит этикетка на водке (там, как правило, сельскохозяйственные темы), я уже отличаю ее от вина (бутылка с вином, как правило, больше и изысканней), я уже вызубрил, что «пиво без водки – деньги на ветер» и что утром надо либо сто грамм, либо рассолу. Удивительно, как быстро схватывает ребенок темы, с ним самим явно не связанные…
В этот раз, кроме традиционной водки для мужчин и вина для дам, была на столе бутылка, которая, в общем, отравила мне всю будущую жизнь, сломала, перевернула ее, высосала мне душу, выжгла нервы и растворила половину мозга. Но об этом я узнал только через много лет.
Кофейный ликер. Темно-золотая, почти каряя, светящаяся жидкость. Когда ее наливают, она искрится и льется не так, как другие напитки, нет, она струится, как расплавленное золото, – тяжело и медленно. Теперь я знаю, что там просто много сахара и это практически сироп, потому и движение такое. Никакой поэзии – чистая физика. Вялотекущий процесс, рутина. Но как, подлец, он искрился, этот ликер! Как разбрызгивал блестки, как мерцал в рюмке и как подрагивал! Как был вкусен, сладок, и какой у него был изумительный запах! Терпкий, возбуждающий аромат кофе. Жаркие страны, гордые верблюды на горизонте, оазисы, шатры, звенящий в тени пальм ручей… Вкус, который обволакивает весь язык и убивает все остальные оттенки.
Мне налили маленькую рюмочку. Такую, фактически игрушечную. Она убила меня через много лет. Теперь я знаю – в этой невесомой, символической емкости прятался дракон невероятной величины. Просто тогда он был еще очень маленький.
…Когда я пил, было просто вкусно и все. Ну, слегка пощипало язык. Ну, слегка увлекла кофейная забористая сладость. Потом ликер упал в желудок, в нем стало горячо и уютно. А потом, как это сейчас называется, торкнуло!
Я сейчас пробую это описать – и не могу найти слов. Их нет. Потому что, если бы это было простое удовольствие, я бы подобрал понятия. Наслаждение, удовольствие, нега, гедонистический криз, органолептическая песня, улыбка твоего организма, фонтан чувств, водопад удовлетворенных желаний, зеркало твоего спокойствия и облако опустившихся на землю снов. Все это – хуйня.
Самое главное… самое главное – я открыл другой мир. Словно космонавт, водолаз или летчик. Ты прикасаешься. Ты видишь дверь. Ты открываешь ее. Ты заходишь, вплываешь, взлетаешь… Ведь счастливого детства, как вы теперь, взрослые, понимаете, не бывает. Это все фикция. Маленький человек потому и маленький, что вынужден противостоять денно и нощно, не имея возможности ни заснуть без кошмаров, ни бодрствовать. Вечная битва. Со взрослыми, со сверстниками, а самое главное – с самим собой. Зеркало… Которое не только отражает, но еще и стреляет в ответ. Вот что такое жизнь ребенка. У меня другой не было, да и у вас тоже. Что? У вас было счастливое детство? Туда вам и дорога. Спасибо товарищу Сталину… Возьмите в подарок от нашей фирмы упаковку хаггиса и засуньте себе в жопу. Война. Вот что я помню. Каждый день, каждый час, с каждым из каждых, друг с другом, стенка на стенку, один на один, а по сути – каждый за себя. Я запомнил еще из первой серьезной драки слова моего друга. Юра, сказал он, сзади никого наших нет.
Сзади никого нет.
СЗАДИ НИКОГО НЕТ!!!
Его уже нет в живых. Но слова я запомнил. Всю жизнь сзади никого не было. Мне никто не помог по-настоящему. А все, что условно можно назвать помощью, – всего лишь кредит в банке. Заем под проценты. Каждую частичку вашего вклада мы превратим в жемчужину. Русский дом Селенга.
Даже когда влюбляешься. Тебя все равно норовят наебать и отсосать кровь вантузом. Тогда почему влюбляешься? Да потому что из миллиона раз монета падает ни орлом и ни решкой, а самым что ни на есть ребром. Или зависает в воздухе. Вот. Из-за этого ребра, собственно, мы все и живем. Я, по крайней мере. И вы знаете – это посильнее, сука, всех смыслов жизни. Такая вот безвыигрышная лотерея, в которой везет каждому миллионному, да и то посмертно.
В детстве это еще острее. В детстве ты еще не привык. Ты веришь людям, животным, синоптикам и даже правительству. Ты еще машешь флагом и ходишь строем. Ты еще клянешься и веришь этому сам. Но приходит время, и ты понимаешь, что сзади никого нет. Ты не нужен никому.
А ликер… Дракон – он ласковый. Он уже многим помог. Посмотри, какие глаза на этих фотографиях. Как минимум, умные. Как максимум, одухотворенные. И все до одного – трезвые.
Это я про кладбище.
Торкнуло меня в самую середину. Золотая с изумрудами финка. Сердце, проколотое насквозь другой жизнью, где проблем нет. Я погружался не в удовольствие, не в тупую сытость, а в другое измерение, где вечно струятся серебряные водопады. Надо сказать, что уже к тому возрасту, а это было лет десять, я стал хуже видеть. Не то что сейчас, конечно, очки не нужны были, но приходилось щуриться и напрягаться…
После ликера вдруг, в какой-то момент, поле зрения сузилось. В то же самое время по центру я стал видеть даже не лучше, а как-то по-другому. Словно в телевизоре одновременно прибавили цветности, четкости и еще как-то неуловимо углубили пространство. Это похоже на то, как если бы ты смотрел журнал с картинками, а они вдруг задвигались или стали с тобой разговаривать. Все переменилось. Засверкало. Я неожиданно заметил, как по бутылке с внутренней стороны стекает капля этого самого ликера. Я видел, как она светится, любовался ее формой, чувствовал ее запах. Никогда до этого я не наблюдал таких вещей. Я даже заметил, что этикетка приклеена не сплошь, а на нее нанесены продольные полоски, и она потом прикатана. Мир стал шире. Глубже. Трехмерней, если можно так сказать. Мне захотелось выйти на улицу и посмотреть этими новыми глазами на траву и деревья. На листья. Тонкие прожилки, прозрачные пластинки, яркий глянец. Захотелось запрокинуть голову и посмотреть в небо. Мне почему-то казалось, что я этими глазами могу в бесконечной синеве рассмотреть звезды, серебристые облака, которые, как известно, уже в космосе, и прочую хрень. Побежали муравьи в кончиках пальцев. Потеплело. Но самое главное – стало невыразимо спокойней. Словно ты выбрался из самой людоедской чащи на лесную поляну с земляникой и лежишь себе, сельдь сельдью, и не надо… не надо никого больше ни понимать, ни принимать никого, таким, какой он есть, ни спорить, ни возражать, ни сомневаться. А только лежать и растворяться в мире, как растворяется в воде небрежно выплеснутый в нее бокал вина…
Что за пойло, кстати, это аи? «Столичную» вот знаю… Аи не знаю… Дегенерат. Маргинал. Тупица. Да. О чем это я?
Я сидел у окна в переполненном зале,
Тихо пели смычки о любви.
Я послал тебе черную розу в бокале
Золотого, как небо, аи… [1]
Ах, да… Состояние эйфории длилось недолго. Но именно тогда я первый раз в жизни попросил догнаться, чего мне не позволили любящие родственники. Вот уроды. Зачем тогда вообще наливать?
С тех пор я часто вспоминаю кофейный ликер. И, кстати, редкий он оказался. Пойдите сейчас в горячительный отдел – много ликеров найдете, а вот кофейного – вряд ли. Припоминаю еще один ликер, но это, скорее, камуфляж уродства.
Мы ж с Вьетнамом сильно в советское время дружили. Так дружили, что они нам в качестве эксклюзивного продукта одно время подогнали стаю грузовых самолетов своего алкоголя. Ну, или табун железнодорожных составов. Среди откровенно поганой и мутной рисовой водки было изрядное количество так называемого «ликера». Как сейчас помню, был лимонный, апельсиновый, банановый. Еще какой-то. В бутылках ноль семьдесят пять. Отдавал он откровенной сивухой, из чего следовало, что сладкой патокой только маскировали происхождение. Но главным нюансом была крепость напитка. Он был сорокапятиградусный. А поскольку фруктовая эссенция скрывала горечь, то сплошь и рядом мужики перебирали сладенького. Хапнут на двоих пузырь – вроде стоят и даже радуются. А вот второй высасывается уже на автопилоте. Дно редко кто мог вспомнить.
Я к чему. Если бы мне в детстве такая отрава попалась, я бы переблевался, возненавидел бы дружбу народов и точно не стал бы завсегдатаем наркологического кабинета. А так я заглотил не только амброзию, но и крючок, на который позже крепко сел.
Шли годы. Аж два, по-моему, прошло. И из десятилетнего я превратился в двенадцатилетнего. На семейных праздниках я теперь больше отсутствовал, чем присутствовал, поэтому, ежели и представлялся случай принять на грудь, то это было во дворе. В сарае. В лесу. На речке. На стройке. Вообще во всех тех местах, где водится пацанва. Уже попробовал пиво. Вкус не приглянулся. Попробовал сухое. Заметно лучше, но не понравилось, что оно кислое. Водка считалась взрослым напитком, поэтому мы ее даже в расчет не брали. Но скинулись и купили «Стрелецкой». После нее в наших глазах на пару недель натурально поселился ужас. В компании юных прожигателей жизни я, помню, заикнулся про кофейный ликер, ребята сходили посмотреть на бутылку и купили яблочного вина. На мой резонный вопрос, где же ликер, они в ответ спросили, знаю ли я, сколько он стоит. Я сказал, что понятия не имею. Тогда мне налили полстакана янтарной, сладкой, крепкой амброзии, я ее выпил и до института уже больше ничего не пробовал. Не было смысла бежать от действительности.
Вспоминая это, я не могу сказать, что мы пили вот, прямо, жаждая – аж пиздец. Нет, конечно. Взрослые! Те, у кого сейчас деткам-кокеткам по двенадцать лет! Вы думаете, они играют в куклы? В прятки? В войнушку, в казаков-разбойников, в красных и белых, в шпионов, в салочки? Не-а… Они играют в ВАС. Чтобы потом ВАМИ и стать. А вы говорите, нынешняя молодежь ужасна… Ну не вы, не вы… неизвестный автор египетского папируса. Через полторы тысячи лет эти слова повторит Аристотель. И словно в насмешку еще через две Пикассо добавит: «Но самое ужасное, что мы к ней не принадлежим». Я не такой максималист, как он. К молодежи я отношусь безразлично. То есть если она завтра ВСЯ умрет, я буду против. На хрен мне эти груды гниющего мяса?.. Пусть живут. Они мне напоминают мальков золотых рыбок. Если кто разводил их, знает – бывает полностью бракованный выводок. И следующий тоже. А на третий раз вдруг – из пятисот уродцев одна действительно Золотая Рыбка. Остальных аквариумист, конечно, смоет в унитаз. В гетто, в мексиканские кварталы, в спальные районы и заброшенные сибирские деревни. Я начал жить в трущобах городских… и слов вообще… не говорил…
Мы играли во взрослых. То есть – тупо повторяли все то, что видели вокруг. А вокруг все поголовно пили по праздникам, половина бухала через день, а некоторые, особо выдающиеся личности, пили два раза в сутки. Другими словами, не просыхали вообще. Общественность, состоящая сплошь из пьющих по праздникам, ржала над ними и вывешивала уникумов на стендах «Не проходите мимо».
В любом случае алкоголь не осуждался. Осуждалось только его количество. Отсюда и наше, детское, ничем не замутненное понимание, как надо торчать. Торчали не только от алкоголя. Модное слово «наркотики» тогда еще только проникало в массы, и дури на самом деле у нас было – как говна. Посреди города протекала речка, а по краям ее росло удивительное количество конопли. Сейчас ее активно скашивают и сжигают, а тогда мы в ней, бывало, в прятки играли. Бескрайний лес конопли. Мы еще даже не знали, что мегакрутая марихуана из песен с анекдотами и конопля – близнецы-братья. По иронии судьбы папиросу с дурью я попробовал раньше просто папиросы. Старшие забили косяк и, по традиции, пустили по кругу. Меня предупредили, правда, что первый раз может не накрыть. Меня и не накрыло. Меня просто разорвало кашлем пополам… А первый полноценный приход от дури я получил уже будучи студентом под руководством бывалых торчков от науки. Но это другая тема.
В общем, мы копировали взрослый социум. А поскольку он, этот социум, с юмором относился к сильно пьющим, то и мы, не будь идиотами, тоже гоготали над валяющимися то тут, то там жертвами Бахуса. Нам и в голову не приходило, что это плохо. Это было исключительно смешно. Смешнее было, только если кто-то из алкоголиков замерзал под забором к ебени матери. Насколько я помню, мы не чувствовали никакого горя. Только страстное любопытство. Дети не жестоки, в отличие от общепринятого мнения. Они просто учатся у взрослых, и они ОЧЕНЬ ХОРОШИЕ ученики.
Первое время для меня алкоголь был лишь данью подростковой моде, дворовым традициям, необходимым средством общения. Особого удовольствия я не получал. Я даже какое-то время не мог добиться того золотисто-летящего состояния, которое мне подарил кофейный ликер. То я вместо полстакана выпивал стакан, после чего блевал. То мне совершенно не нравился вкус, и я отказывался. То толпа была слишком большая, и опьянение камуфлировалось просто весельем.
Серьезно, то есть почти каждый день, я стал пить в институте. Общежитие. Стьюденты, фарцовщики, картежники, девушки легкого и не очень поведения – пестрый народ обитал в любом советском гуртожитке, как его, на мой взгляд, очень удачно, называют украинцы. Тогда еще не было слова «ботаники». Ботаники вообще (то есть специальность такая) у нас были. А классических чудаков в очках с книжкой в руках по теории относительности мы называли яйцеголовыми. Их было мало, и они, как правило, переселялись в другие комнаты, блоки, подъезды, этажи – лишь бы с нами, подобиями сапиенсов, не общаться. Так что у них был свой мир, а у нас свой. Через много лет я, помню, встретился с одним яйцеголовым из моего же общежития. Случайно, в разговоре, это выяснили. Так вот. Он помнил Суржикова с третьего этажа, будущего доктора наук, а я помнил Жору со второго, будущего криминального авторитета. Он помнил отличницу Лену из угловой комнаты, а я помнил очаровательную проститутку из второго подъезда по кличке Скока. «Скока» – это значит «сколько». Еще мы с ним оба помнили библиотеку. Он – за то, что она всегда была пустая, и там можно было без проблем рыться на полках. А я – за то, что там за стеллажами можно было выпить пива и выспаться в кресле. В любом случае наши миры не совпадали. Наши воспоминания об одном и том же месте разительно отличались, примерно как сцена и закулисы. Или прилавок и подсобка. Ну или еще – как голова живая и ее посмертный дорсовентральный разрез.
Свинья грязи всегда найдет, сказал народ, и тут же принялся за воплощение афоризма в жизнь. Жрали мы не просто много, а очень много. В течение нескольких дней образовались клубы любителей пива, предпочитателей портвейна, обожателей горьких настоек и самая агрессивная партия – фанатов водки. Поскольку яблочное вино не любил никто, мне пришлось примкнуть к последней, как самой многочисленной.
Пили мы, как я уже говорил, почти каждый день. Но только если все остальные члены калейдоскопически менялись, то я неизменно находился в центре композиции. Почему – не знаю. Возможно, следуя старому принципу: хочешь разрушить движение – возглавь его.
Но я не похмелялся. Дико болел до обеда, меня трясло, я истекал алкогольным потом, не мог конспектировать лекции, но не похмелялся. Это не значит, что я понимал всю пагубность такой привычки. Это значит, что я по утрам просто не мог на родимую даже смотреть. А не то что пить.
Но как-то мы уехали на деревенскую свадьбу, где пили на выживаемость. Пили так, что я даже не смог участвовать в традиционной драке. Так, вышел только штакетником помахать на заднем фоне, в подтанцовке.
Утром боди встало на четвереньки посреди избы, полной павших бойцов за свободу слова и дела. В смысле – все были мертвецки пьяны. В этот день, я так полагаю, у меня погибла – и зарубцевалась впоследствии – добрая половина мозга. Все, что я уничтожил возлияниями после этого, – жалкие крохи, не стоящие упоминания. Удивительно, но боди даже на четвереньках стояло с трудом. В соседней комнате сердобольные хозяйки устроили пункт скорой помощи, куда я приполз, как отравленная гербицидами улитка. С трудом залез на стул. Положил трясущиеся руки на стол и стал смотреть на дымящуюся тарелку с тугими деревенскими пельменями. Есть (а равно и жить) я все равно не мог, но запах чувствовал. «Выпейте рюмочку – полегчает», – раздался нежный, ангельский, межпланетный какой-то женский голос. Я в ужасе замотал головой и от этого взвыл. Резкая боль проткнула оба полушария от уха до уха, да еще зацепила глаза.
«Выпейте-выпейте!» – повторила чаровница.
«Пей, легче будет!» – произнес дракон-подросток, положил ногу на ногу, а чешуйчатый хвост на плечо.
Я выпил…
Дракон никогда не говорит: нажрись в говнище, впади в кому или спи в салате. У него и голоса-то нет серьезного. Он шепчет, как змея. Улыбается, как дельфин. Знает удивительно спокойные, мягкие слова. Рюмочка. Стопочка. На посошок. Для сугреву. Дабы не отвыкнуть. По маленькой. Сегодня можно. Чтобы не обидеть. За прекрасных дам. Ты меня уважаешь? После первой не закусывают. Не пьем, а лечимся. Родимая. Беленькая. Чистая как слеза.
Последняя фраза звучит так: «Ну, не чокаясь!» Все там будем…
И самое главное – дракон не врет. Он лукавит, но не врет. Будет действительно легче.
Первых моих похмельных чаш было сразу две. Дело в том, что на столе стояла бутылка «Пшеничной» специально для VIP-клиентов. Если кто в советское время не бывал на деревенских свадьбах, тот не поймет. А кто был – тот помнит, что стандартная свадьба гуляла пятницу и субботу, в воскресенье отлеживалась, а в понедельник шла на работу. Первый день все, как один, пили водку. На второй день, а часто и в конце первого, переходили на самогон. Поэтому утром в субботу «Пшеничной» вообще никогда не было. А тут каким-то драконьим чудом она появилась. Уже открытая. Уже светящаяся. Уже безобидная.
А на середине стола стоял, излучая тепло, графин с квасом. Или с компотом. Может, с морсом или соком. Так мне показалось. В общем, было что-то запивать карего цвета. Я с трудом, колотя горлышком по краю, налил себе рюмку, потом дотянулся до графина, налил полстакана этого кваса.
Теорию пития утром я знал. Главное – пропихнуть быстро и, по возможности, тут же загасить, например, лимонадом. Берем в руку рюмку, почти сразу попадаем в рот, перекрываем себе хобот (не дышим носом то есть), выливаем, глотаем, запиваем ква…