Страница:
Вася:
— Я вот смотрю на Карата и вспоминаю одну лабуду. Было это то ли в 82-ом, а может в 83-ем. Я тогда в зоне БАМ работал. Не на зоне, Алкаш, а в зоне. Я ведь не всегда попивал водочку и прочие ноктюрны. То есть — нектары. Когда-то я был ученым и разрабатывал в этой зоне чего положено. В частности, это… кормопроизводство. Это, паря, север Амурской области, Тындинский район, бывший Джелтулакский. Я там зубы потерял. И обошлись они мне по старым ценам в 96 рублей. Если по 3,62, то получается 26 с лишним бутылок водки. А водка… э-э-э, о чем это я? Ах, да, о собаках! Друг у меня там на Камацу работал — расчищал тайгу под дражные полигоны. Камацу видел? Ну, в общем, танк, только еще больше. Если на него ствол поставить — можно было бы и Гитлера в виду не иметь. Он по тайге идет, как по асфальту. Клювом такую канаву делает — «Тигр» не пересечет. Крепкий, зараза. Валится если на кабину — даже не мнется. Экипаж у него три человека. Менты если к ним подходили — они даже ухом не вели. Что они, на небоскреб полезут? А если полезут — кто их снимать будет? Обратно ж тайга. И прокурор — медведь. За водкой они на нем ездили из тайги. А водка… Ах да, я ж про собак. Друг мой направлялся на работу, я к нему в кабину забрался. И довез он меня, напролом через тайгу, туда, куда никто никогда и ходить и ездить не думал. По грибы я ломанулся. По маслята. Они, паря, очень недурственно растут по старым, заброшенным, лесным дорогам. И искать их не надо, их видно за километр, и быстро очень. Я шляпки только брал. Ведро там, два — куда больше? Ма-аленькие такие. Люблю я их. Я больше их только карасей люблю. В смысле, жареных. Под водочку или под спиртик гидролизный таежный. Да, да, я помню, я про собак. Ну вот, набираю я ведро чего хотел. И иду обратно. Тропинки нет, но заблудиться там невозможно, поскольку долина реки довольно большая, а по реке, хочешь — не хочешь, а к деревне выберешься. Не к одной, так к другой. Смотрю, ДОТ. В смысле, долговременная огневая точка. Вот ты глаза щас разинул, а зря — их в той тайге навалом, поскольку Китай — рукой подать. И страшная это военная тайна. А ДОТ, Алкаш, новый, бетон свежий и выходят из него солдатушки-бравы ребятушки — пьянее пьяного. С ними прапорщик — Палыч. Знал я его, они как-то в деревне пьянствовали, в смысле, стояли пару недель. Потом исчезли. Я, конечно, спрашиваю — какого хрена здесь делает ДОТ. Я еще когда спрашивал, подумал — не надо бы. Это непосильный умственный труд для прапорщика. Но, оказалось, я его нисколько не обескуражил. Палыч сказал, мол, «мне насрать» и «давай выпьем». Пили они нечто неподдающееся разумению. Брагу из кормовых дрожжей. Эта штука гаже обычной браги. И, вообще-то, из нее самогон бы гнать надо, в чистом виде она невозможна. Но это ж время, да и где ты там в тайге аппарат за собой таскать будешь. Водка — роскошь для тех мест. А водка…. Да, да, я помню, я о собаках. Какую-то линию обороны они там тянули и конца ей не было. Денег же тогда на армию не жалели и эти ДОТы ляпали, выполняя волю очередного идиота. Кстати, многие из них ушли под землю — болотистая там местность. Да нет, ДОТы, а не идиоты. В общем, грибы мои съели полусырыми, брагу выпили, песни орали. Как от них ушел, когда — не помню. Очнулся под тальником на рассвете от холода, встал — берег какой-то, озеро, похоже. Но ведро при мне и в нем банка пол-литровая с полиэтиленовой крышкой в какую-то ветошь завернута — брага эта, на дорожку Палыч удружил. Как не потерял — не знаю. И, помнишь, я говорил — заблудиться невозможно. Это правда, только надо узнать, в каком месте долины ты находишься. А для этого нужно забраться повыше. Выпил я брагу и полез вверх по склону. Выползаю и диву даюсь — не узнаю места. Вправо, влево головой кручу — не узнаю мать твою, хоть убей. Тут дело вот в чем. Что такое золотой прииск в тех местах, если вкратце? Вот была река. Ну, давно, в смысле. Потом ее не стало. Драга прошла. Драга — это такое чудовище, что лучше не смотреть. Она любит воду. И, естественно, по ней ходит. И каждый вечер к ней приезжает ГАЗ-66. И у него два отличия от других 66-х — это отсутствие каких-либо окон у фургона и пистолет у сопровождающего. На этом фургоне увозят золото в шлихах. Если ты его в такой форме не видел, ты его, паря, за золото никак не примешь, потому что ничего золотого в нем нет — так, серость какая-то. Оно же золотом становится только на Новосибирском аффинажном заводе. И в определенное время, скажем раз в полгода, его туда возят на самолетах и охраняют как звери. Но это так, к слову, речь о драге. Ей перед работой нужен полигон — участок долины. Расчищают его мощными тракторами типа того же Камацу, а потом пускают воду. Опосля чего заходит туда драга. Эту громадину, высотой с пятиэтажный дом, питают электромоторы. Для чего надо подвести ЛЭП и растянуть драгу на тросах. Но, поскольку золота там на единицу породы немного, она проходит по одному месту много раз. После ее прохода остается лунный пейзаж, поскольку она хватает ковшами породу и выкидывает каменюги назад, эдак элегантно, по-женски, крутя задом. И получаются, как местные это называют, отвалы. Реки, естественно, в этом месте не остается, но остается серия мутных озер (говорят, до шести метров глубиной, но я таких не встречал). Это еще не конец реки, поскольку многие рыбы и так живут — караси там, гольяны, пескари и прочая сволочь. Долина длинная и драга уходит вперед на много километров и лет. За эти годы оседает муть, вырастает тальник и получается, паря, обалденный пейзаж из бывшего лунного — много маленьких голубых пятачков, иногда с приличными пляжами и роскошными кустами. Если б не гнус — был бы рай для туристов. И так до горизонта. Ходить по такому месту — упаси боже, но водку пьянствовать — лучше не придумаешь. А водка…. ну да, я помню, я о собаках. Так вот, шарю я глазами по этим озерам и ни черта не понимаю — куда и что. Но рядом высится сопка. Острая такая и довольно высокая — метров двести. Ну, думаю, надо забраться, посмотреть, поди разберусь. И забираюсь на самый верх. Далеко видно. Ну там я сразу сообразил, что к чему и даже посмеялся — как я мог заблудиться. Надо вон в ту сторону и не так уж долго. Устал я, Алкаш, сел на травку, закурил остатки махорки и смотрю вниз. Далеко видно. Далеко. И красиво все. Сижу, размышляю — вон там, на том пятачке, хорошо в одиночку рыбку половить. Там и карась должен быть. Под водочку, конечно. А на том озерке — неплохо было бы с девками, там кусты, пляж неплохой и мелко — дно видать и тоже песчаное. Сухое винишко там, шашлычок. А вот та заводь — под пиво в самый раз — там глубоко, понырять можно, а по берегу камни крупные, а один валун — прямо как столик. А вот там вообще сказка — заросли, джунгли какие-то, и как за семь лет такое наросло — непонятно. Хотя, может, прошлый раз не зацепила драга это место, похоже на то. Там, Алкаш, как бы труба образовалась — отвал справа, отвал слева, оба тальником заросли до ужаса и уходит эта труба, изгибаясь, метров на сто пятьдесят, а дальше тальник как бы лесом становится и не видно ничего — только пятно зелени, третьим отвалом ограниченное. А на входе в эту трубу — вроде как что-то шевелится. Присмотрелся — собаки, много, штук десять. А потом гляжу — еще подходят. Подходят к этой трубе, со всех сторон. Видать у них там дневка, возвращаются они то ли с охоты, то ли еще откуда-то, не понятно. Утро-то раннее. Я было подумал — волки, но нет, смотрю — разноцветные все, да и ростом разные. Явно собаки. У горловины трубы так эти десять и остались. А подошло и там исчезло около тридцати. Да я столько собак разом и не видел никогда! Мурашки у меня по спине побежали. Зачем, откуда, почему такая стая? Я потом местных спрашивал — ничего они не знали. Двое вспомнили — да, исчезают собаки из деревни время от времени. Ну так — тайга рядом, мало ли что случается. А стай собачьих они не видели. И только Мишка-браконьер сказал, что был в шестидесятых, что ли, годах в этих местах питомник для служебных собак, прямо в тайге и довольно глубоко. Один раз он видел на лесной дороге колонну грузовиков. В них везли собак. Много собак. Куда потом делся питомник и сами собаки — он не знал. Потом мы с ним ходили в это место. И ты знаешь — вроде все помнил, а трубы этой не нашел, как сгинула. Да еще кобель его, Дик, не пошел с нами дольше этой сопки. Уперся кобель, и ни в какую, а потом убежал в деревню. Лупил его потом Мишка. К чему это я? Ах, да, о водке….
Я:
— Я раньше девочек молоденьких любил. Идет она такая пышная, ранняя, бутончик, одним словом и тень за ней особенная, перламутровая и глаза свежие, влажные и кожа — под ней видно как пульс бьется тоненькой жилочкой. Красиво, да? Ерунда все это, это я лет только в 25 понял — ни черта в них нету, и ходить они не умеют — походки еще нет, нет, понимаешь ты, походки. Знаешь, как в поговорке — не идет, а пишет. Женщина совсем другое дело. Она смотрит по-другому и глаза у нее не просто влажные — чувственные у нее глаза, усталые. От того, что жизнь скотская и времени у нее уже осталось — до перекрестка дойти, а там уже и кожа дряблая и мемуары только писать. Она, когда женщина, 25 лет там, 30 лет — такую походку вырабатывает — плакать хочется, и такая в тебе сексуальность просыпается, что идешь ты за ней, как за редкостью музейной и душа твоя, как новая российская монетка с двуглавым, неизвестно откуда вылетевшим орлом. И истина, паря, не в том, чтобы с ней переспать, а в том, что тень от нее тяжелая по земле плывет и мятой перечной пахнет. Тихо, тихо, петь не надо, еще и не рассвело даже. Вот лифт включат, тогда и попоем. Причем тут лифт? А хрен его знает… когда лифт работает — вроде уже день. Что-то ты уже тяжелый. Вообще я знаю несколько степеней опьянения. Что значит «легкая», «средняя», «тяжелая»? Мы с тобой не в трезвяке козлам в погонах заясняем. Первая, собственно, возникает еще до принятия, потому что желудок начинает вырабатывать соответствующий фермент, который должен эту молекулу разложить вдребезги, но он сам уже действует как грамм сто — сто пятьдесят. У нас, когда я еще студентом сельхоза был, все время за столом непьющий парень отирался и просто-напросто от этого фермента через пару часов косел до неприличия. Вторая степень мозг не трогает и выражается лишь в покраснении либо побледнении хари. Ее отличительная особенность (степени, конечно, а не хари) заключается в непреодолимом желании выпить еще. Третья степень — самая интересная. Интересна она тем, что, например, подавляющее число философских произведений написано именно в этой степени. Ты в ней искрометен и свеж, талантлив и красноречив, любопытен и в меру развязен, тебе ничего не надо придумывать — все твои речи боговдохновенны и точны. Однако, буквально через грамм двести — триста начинаются ужимки с прыжками и дальнейшая градация теряет смысл. Так что целью Homo Sapiens является продление и всяческая защита именно третьей степени опьянения, как наиболее творческой…
Утро мы встретили у открытого настежь двустворчатого окна — я, Вася и Карат. Два человека курили, а собака, поставив передние лапы на подоконник, задумчиво смотрела вдаль, изредка кося на нас карими глазами…
— Слушай, Вася, тебе не на работу?
— Не. Мне хуже. Мне сейчас к Светке на разбор полетов. Где был, что делал, когда это прекратится… песня номер раз. Когда у тебя хозяин приезжает?
— Должен через неделю. Да скорей бы, надоело, что я тут, собака что ли, дом охранять! Да и Карату в лесу куда интереснее. Что он тут говном дышит?..
Карат с готовностью повернул голову в мою сторону, услыхав свою кличку. Я потрепал его по голове и погладил. Холодный нос ткнулся в ладонь.
…Я жил в этой квартире на правах старого уже не друга, но еще хорошего знакомого Федора, восходящей научной звезды, отправленного на два месяца изображать ученого в Англию. Почему он остановил свой выбор на мне, я не знаю, но мне было ближе до работы, и я согласился. В квартире у Федора еще было почти пусто — он заселился незадолго перед отъездом, мебель старую оставил на месте, а новая была в проекте. Так что две табуретки и единственная новая вещь — диван в комнате были почти всей мебелью. Была еще одна причина моего здесь проживания — квартира эта была не совсем чистая и, чтобы не попасть под случайность, Федор был вынужден поселить человека с нужной в данном случае легендой. По легенде я был дальний родственник с криминальным прошлым и настоящим. Вид мой его, в этом смысле, вполне устраивал, поскольку незадолго перед моим переездом сюда я в пьяном виде ударился об косяк переносицей. Уснув вечером со сносной физиономией, к утру я проснулся с удивительными и абсолютно симметричными синяками под обеими глазами. Два дня гематомы набирали интенсивно-фиолетовый цвет, а после цвет пошел на убыль, сделав из меня великолепный образец сюрреализма. Улыбаясь, я показывал золотую коронку на правом клыке и, в сочетании с цветными тенями вокруг глаз, внушал если не ужас, то, во всяком случае, небольшой шок. Перед отъездом Федор огласил мою легенду всем нужным и ненужным людям и в полном спокойствии отбыл к берегам туманного Альбиона. Небольшое недоумение у меня вызвал тот факт, что легенда вкупе с моим новым имиджем произвела впечатление даже на людей, отлично меня знавших. Магия, однако! Но Вася был настолько далек от иллюзий и неврозов, что даже не улыбнулся, увидев меня и мы сразу начали обживать пространство с помощью водки. Через неделю у квартиры была самая восхитительная в мире репутация, а после того, как на шум были вызваны менты и одним из них оказался все тот же Васин брат, жилье обрело в довесок и славу непотопляемости, потому как в пьянку был вовлечен весь наряд милиции и даже недовольные соседи. Магия, однако, еще раз! Забегая вперед, должен сказать, что пятно позора расстроенный Федор смывал не один год.
Сам же я жил в полном смысле в лесу. В ожидании человеческого жилья молодого специалиста поселили хуй знает где — на мехдворе, в старом бараке, пропахшем мышами и пылью. Барак когда-то был чем-то вроде конторы, судя по мебели и расположению комнат. Три четвертых барака было занято семенами, лабораториями и складами. Одна четвертая была, в общем-то, тоже складом, но складом старой мебели и была наполовину пуста. В ней то и селили всяких новеньких — иногда на месяц-два, иногда на полгода-год. Я в этом смысле отличился. С завидной регулярностью меня отодвигали назад в очереди на нормальное законное жилье после очередного пьяного дебоша. И уплывала, в какой уже раз, от меня самая заветная мечта советского человека. Плюс в жилье был всего один — полное отсутствие квартплаты. Минусов было — хоть отбавляй.
Но, блядь, чем же я не молодой специалист! У каждого явления можно найти положительные стороны, даже если их нет вообще.
Барак был последним зданием в этом городке. Дальше была колючая проволока на огромных столбах и лес. Когда-то вся территория мехдвора принадлежала давно ушедшей в небытие военной части. Но часть строений, проволочное ограждение и огромное количество бетонных подземелий осталось.
Первым делом я пересортировал всю мебель, выбрал, что мне было нужно, а остальное спрессовал в угол неразъемным кубом. Минимальный набор инструментов у меня был и я за три дня забабахал себе шикарный комплект мебели под названием «Мечта студента». Там были: стол письменный, стол кухонный (повыше и прибитый к стене насмерть), стол обеденный (поменьше ростом, но побольше площадью), шкаф платяной навесной (прибил гвоздями на 250, чтобы не занимал пол), шкаф книжный, ложе (иначе не назовешь, потому как это был стандартный полутораспальный матрац на чурочках), стол журнальный (он же прикроватная тумбочка) и табуретки за неимением стульев. В соседнем складе я получил кучу старых занавесок, прибил на окна (по назначению), на стены (гобелен) и посреди комнаты к потолку (виртуальные стены). После нехитрых манипуляций я, сраный старший лаборант, оказался владельцем двухкомнатной квартиры с кухней. И запил я по этому поводу горькую весьма успешно, ибо ночью мне не мешал никто, поскольку до сторожа мехдвора было 100 метров, а до следующего человека неизвестно сколько. Вася, талантливый собутыльник, оказался в этот период на моем жизненном пути и вскоре пьянки происходили сообразно с популярным графиком всех российских сторожей «через два дня на третий». Первый день — тетя Клава (пьянка в одиночку, ибо все равно никого не пустит); второй день — дядь Коля (умеренное количество алкоголя, сам пьет из вежливости); третий день — Митрич (неумеренное количество алкоголя, ибо пьет из радости, и на баяне играет, и друзей как собак нерезаных , и здоровьем бог не обидел); опять первый день (заслуженный отдых!).
Во дворе особо менять было нечего, я только сделал незаметный лаз в проволочном ограждении для прохода в лес и там летом курил на пенечке, а зимой катался на лыжах.
Карат, конечно, там приживется еще как. Я уже видел как он носится по лесу. Проблема у нас с Каратом была всего одна — как его накормить. Мясо я себе позволить мог ограниченно. Но очень давно когда-то я вроде читал, что овчарки едят овсянку. Я посмотрел на Карата и улыбнулся.
— Слушай, Вася, как думаешь, будет он овсянку жрать?
Вася почесал за ухом.
— Да поди будет, чего ему. Слушай, а что за день сегодня?
— Говно день. Понедельник. И мы уже косые. А мне, между прочим, на работу…
Я отошел от окна, сел на диван. И услышал, как лифт повез первого на сегодня пассажира.
Стая Одинокого Ветра-3
Три дня я вообще не пил. Событие это для меня тогда было грандиозное. А что, спросите вы, замлетрясение, цунами, язва пищевода? Нервное истощение, потеря сознания к ебене матери, или взрыв на пивкомбинате? Да нет, не то, не то и не это. Я сдавал экзамен.
Кандидатский экзамен — вещь, сама по себе мало что значащая, так, рядовая ступенька для взлета ученого. Но это только с фасада. Призрак истины был в другом — уж так повелось в Союзе, чтобы, значит, каждый аспирант обеспечивал зарплатой кучу преподавателей. Первый, самый главный и страшный экзамен — это философия. В ее марксистском понимании, конечно. Перед сдачей экзамена будущий кандидат наук должен был написать реферат, одно название которого вызывало приступ даже не тошноты — это еще можно пережить, а абсолютного недопетривания. Я, например, писал реферат, в коем раскрывал роль материалистического фактора в научном познании. Темы рефератов могли быть совершенно убийственными, глобальными, фантасмагорическими, невозможными для простого смертного. Прикидывая на себя некоторые из них, я с ужасом вдруг осознал, что до всего этого человечество просто не доросло. Но ничего страшного не происходило, потому как есть развитие разума на планете, а есть молчаливое понимание друг друга с полуслова. Профессор хочет эээ… кушать, аспирант хочет избавиться от профессора навсегда, на весь этот спектакль страна готова выбросить деньги. На ветер, блядь.
Я залез в библиотеку, выписал чего-то древнего, взял с полки первоисточники… Вообще, какая пизда ввела в обиход это идиотское название — «первоисточники»? Библия отдыхает после этого слова… Боги обязаны покраснеть… И читать их, эти первоисточники, видимо, нужно только стоя на коленях… Абстрагируясь и не впадая в классовую эйфорию, я вполне готов что-то из всего этого даже полистать. Если меня не набивать бумагой насильно, я даже способен читать это вдумчиво. Совершенно увлеченным образом, пока меня не отравили конспектами, я, например, прочитал Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Я не обблевался, не ругался матом и не устраивал никаких книжных костров, потому что это — нормальная книга, написанная нормальным человеком. Правда, потом мне объяснили, что Энгельс, он, как бы, того… ну третьего сорта, полуапостол, а читать надо двух, а еще лучше — одного гиганта. Потом мне еще раз объяснили, что читать ТАК — нельзя. Ну, типа, есть официальное и утвержденное понимание того, блядь, или другого текста. А ежели мне, полудурку, приспичило иметь свое мнение, то его я иметь, конечно, могу, но нехуй это отражать на лице в виде эврики.
Так что я написал два реферата. Первым я, как ни странно, обрадовал профессора. Оказывается, он уже лет хуй знает сколько никого не разоблачал, а мое творение подходило для этого как нельзя кстати. Разъебав меня по всем абзацам, он с радостью набрасал мне планчик, которого мне и следовало придерживаться. Второй реферат я уже собирал, как конструктор Лего, из рекомендованных кусочков, даже и не пытаясь понять смысл процесса. Но как цвела идеология!
Цвела в тот период, как , впрочем, и во все другие, однако, не только идеология, но и махровый блат с подкупом. Самые богатые и занятые аспиранты — директора совхозов, например, главные специалисты хозяйств, просто нанимали кого-нибудь за деньги или, что даже понятнее — алкоголь. Самые крутые из претендентов на звание человека, сдавшего кандидатский экзамен, ограничивались телефонным звонком и каким-нибудь подарком. Им некогда, они занимаются делом и это все понимают.
На нас, бедных и не имеющих социального веса, с садистской ухмылкой обрушивалась вся мощь образовательного процесса. Нам приходилось ходить на занятия, писать конспекты и сдавать зачеты зевающим преподавателям. Это до того было глупо и не имело смысла, что становилось не по себе. Но одна отдушина у меня была — это великий и, опять же, могучий, английский язык. В школе английский меня вообще не заметил. Как и я его. Бросив нормальную и формально проучившись в вечерней, я выскочил оттуда, ничем себя не запятнав. Институт выбрал по причине близости. Факультет выбрал по причине проходного балла. И запил горькую, низвергнув общежитие в пучины дебоша и разврата. Там, конечно, тоже был иностранный язык. Но я его опять не заметил. Хотя уже знал, что английский язык есть и даже сдал зачет по нему. Приехав по направлению в Новосибирск двигать вперед науку, я был, по истечении времени, задвинут усилиями завлаба в аспирантуру. Здесь абсурдность образования была настолько вызывающей, что я начал искать себе достойное занятие, чтобы просто не сойти с ума. И нашел отдушину в английском языке. Да будет господь справедлив к моей единственной учительнице, которая учила нас не для галочки, а просто потому что не могла не учить. Одинокая незамужняя умница в этом нелепом мире тусклых преподавателей. Я полюбил чуждый мне язык и уже не мог без него обходиться. Я полюбил этот тихий голос, как любят форточку. Она до сих пор не знает, что она для меня сделала. Еще один мир — разве он бывает лишним? Окутай, доброта, ее черные волосы. Три дня я вообще не пил. Считайте это данью уважения к английскому языку или лично к Ларисе Ивановне — не знаю. Я просто хотел сдать экзамен хорошо. И вам, яхонтовые вы мои, это очень желательно понять, потому что здесь, в заочной аспирантуре мое материальное положение ни коим образом не зависело от оценки на экзамене. В институте — да, потому что получивший все пятерки, получал две лишних бутылки водки, в смысле — повышенную стипендию. Для студента это много. Очень много. А тут я ни хуя не получал — только головную боль. Никогда еще оценка не была так бесполезна. Сам факт сдачи экзамена еще имел какой-то смысл, без него защита диссертации была невозможна. Но тройка это была или, там, пятерка — не имело никакого значения. Тройка даже была предпочтительнее. Получивший эту удивительную оценку подразумевал в себе гениальность узкоспециальную и не связанную с такими глупостями, как иностранный язык. Если кто не знает, что такое тройка по английскому, имея в виду кандидатский экзамен, я скажу. Есть просто незнание языка. Это четыре. А есть агрессивное незнание, когда человек не только не знает, а и знать не хочет. Это три. Пятерка подразумевает умение перевести научную статью и исторгнуть убогое произведение искусства под названием «Рассказ о себе». Это — осознанное незнание, то есть человеку стыдно за то, что он дуб дубом. Я получил пять. И до сих пор горжусь тем, что мой рассказ прервали, сказав — достаточно. Хотя… может, я их всех там заебал своим красноречием? Ларису Ивановну на этом экзамене я видел близко последний раз в жизни. Она, конечно, потом мелькала — в аспирантуре, на улице, еще где-то… Но близко с ней я уже не столкнулся никогда. Слишком уж разные у нас с ней были социальные ниши. Я — дворовый пес. И она — породистый королевский пудель. Само собой, уже через пару лет она забыла меня. Я не против. Дворовых псов это мало колышет, ибо в их жизни куда больше плохого, чем хорошего. Такова плата.
Три дня я вообще не пил…
Нас там в группе было человек семь. Ну, и по традиции это дело было решено отпраздновать в аспирантском общежитии. И пошел я туда совершенно трезвый. Но уже с полной авоськой вина и водки, купленной в складчину. И с Каратом. Он весело подпрыгивал, мотая головой и артистически рыча. В пасти у него была ветка черемухи и не такая уж маленькая. Он нес ее от самого дома Федора, не выпуская. Если бы собакам давали призы за артистичность, то Карату бы дали самый главный приз. Он так сросся с этой веткой, что у общежития даже и не подумал ее бросать. Пришлось отбирать силой.
В любом общежитии главное — пройти через вахтера. Эта призрачная черта отделяет мир легальных от мира непрошеных. «Незваный гость — не хуже татарина». Я был званым. Но вот собака — куда прикажете ее девать? В любом общежитии, а равно — здании вообще, главное — знать место, где вахтер теряет свой смысл. В этой общаге таким местом было окно колясочной на первом этаже. Зайдя за угол, я без труда нашел окно, открыл его, перевалился через подоконник и оказался внутри. Карат и не задумался даже — дал круг по двору, набирая скорость, и птицей влетел в окно. Мы поднялись с ним на второй этаж по одной из многочисленных лестниц — архитектура у аспирантского общежития была донельзя запутанная и нерациональная. Большие холлы на каждом этаже, закутки, повороты и очень маленькие собственно комнаты.
— Я вот смотрю на Карата и вспоминаю одну лабуду. Было это то ли в 82-ом, а может в 83-ем. Я тогда в зоне БАМ работал. Не на зоне, Алкаш, а в зоне. Я ведь не всегда попивал водочку и прочие ноктюрны. То есть — нектары. Когда-то я был ученым и разрабатывал в этой зоне чего положено. В частности, это… кормопроизводство. Это, паря, север Амурской области, Тындинский район, бывший Джелтулакский. Я там зубы потерял. И обошлись они мне по старым ценам в 96 рублей. Если по 3,62, то получается 26 с лишним бутылок водки. А водка… э-э-э, о чем это я? Ах, да, о собаках! Друг у меня там на Камацу работал — расчищал тайгу под дражные полигоны. Камацу видел? Ну, в общем, танк, только еще больше. Если на него ствол поставить — можно было бы и Гитлера в виду не иметь. Он по тайге идет, как по асфальту. Клювом такую канаву делает — «Тигр» не пересечет. Крепкий, зараза. Валится если на кабину — даже не мнется. Экипаж у него три человека. Менты если к ним подходили — они даже ухом не вели. Что они, на небоскреб полезут? А если полезут — кто их снимать будет? Обратно ж тайга. И прокурор — медведь. За водкой они на нем ездили из тайги. А водка… Ах да, я ж про собак. Друг мой направлялся на работу, я к нему в кабину забрался. И довез он меня, напролом через тайгу, туда, куда никто никогда и ходить и ездить не думал. По грибы я ломанулся. По маслята. Они, паря, очень недурственно растут по старым, заброшенным, лесным дорогам. И искать их не надо, их видно за километр, и быстро очень. Я шляпки только брал. Ведро там, два — куда больше? Ма-аленькие такие. Люблю я их. Я больше их только карасей люблю. В смысле, жареных. Под водочку или под спиртик гидролизный таежный. Да, да, я помню, я про собак. Ну вот, набираю я ведро чего хотел. И иду обратно. Тропинки нет, но заблудиться там невозможно, поскольку долина реки довольно большая, а по реке, хочешь — не хочешь, а к деревне выберешься. Не к одной, так к другой. Смотрю, ДОТ. В смысле, долговременная огневая точка. Вот ты глаза щас разинул, а зря — их в той тайге навалом, поскольку Китай — рукой подать. И страшная это военная тайна. А ДОТ, Алкаш, новый, бетон свежий и выходят из него солдатушки-бравы ребятушки — пьянее пьяного. С ними прапорщик — Палыч. Знал я его, они как-то в деревне пьянствовали, в смысле, стояли пару недель. Потом исчезли. Я, конечно, спрашиваю — какого хрена здесь делает ДОТ. Я еще когда спрашивал, подумал — не надо бы. Это непосильный умственный труд для прапорщика. Но, оказалось, я его нисколько не обескуражил. Палыч сказал, мол, «мне насрать» и «давай выпьем». Пили они нечто неподдающееся разумению. Брагу из кормовых дрожжей. Эта штука гаже обычной браги. И, вообще-то, из нее самогон бы гнать надо, в чистом виде она невозможна. Но это ж время, да и где ты там в тайге аппарат за собой таскать будешь. Водка — роскошь для тех мест. А водка…. Да, да, я помню, я о собаках. Какую-то линию обороны они там тянули и конца ей не было. Денег же тогда на армию не жалели и эти ДОТы ляпали, выполняя волю очередного идиота. Кстати, многие из них ушли под землю — болотистая там местность. Да нет, ДОТы, а не идиоты. В общем, грибы мои съели полусырыми, брагу выпили, песни орали. Как от них ушел, когда — не помню. Очнулся под тальником на рассвете от холода, встал — берег какой-то, озеро, похоже. Но ведро при мне и в нем банка пол-литровая с полиэтиленовой крышкой в какую-то ветошь завернута — брага эта, на дорожку Палыч удружил. Как не потерял — не знаю. И, помнишь, я говорил — заблудиться невозможно. Это правда, только надо узнать, в каком месте долины ты находишься. А для этого нужно забраться повыше. Выпил я брагу и полез вверх по склону. Выползаю и диву даюсь — не узнаю места. Вправо, влево головой кручу — не узнаю мать твою, хоть убей. Тут дело вот в чем. Что такое золотой прииск в тех местах, если вкратце? Вот была река. Ну, давно, в смысле. Потом ее не стало. Драга прошла. Драга — это такое чудовище, что лучше не смотреть. Она любит воду. И, естественно, по ней ходит. И каждый вечер к ней приезжает ГАЗ-66. И у него два отличия от других 66-х — это отсутствие каких-либо окон у фургона и пистолет у сопровождающего. На этом фургоне увозят золото в шлихах. Если ты его в такой форме не видел, ты его, паря, за золото никак не примешь, потому что ничего золотого в нем нет — так, серость какая-то. Оно же золотом становится только на Новосибирском аффинажном заводе. И в определенное время, скажем раз в полгода, его туда возят на самолетах и охраняют как звери. Но это так, к слову, речь о драге. Ей перед работой нужен полигон — участок долины. Расчищают его мощными тракторами типа того же Камацу, а потом пускают воду. Опосля чего заходит туда драга. Эту громадину, высотой с пятиэтажный дом, питают электромоторы. Для чего надо подвести ЛЭП и растянуть драгу на тросах. Но, поскольку золота там на единицу породы немного, она проходит по одному месту много раз. После ее прохода остается лунный пейзаж, поскольку она хватает ковшами породу и выкидывает каменюги назад, эдак элегантно, по-женски, крутя задом. И получаются, как местные это называют, отвалы. Реки, естественно, в этом месте не остается, но остается серия мутных озер (говорят, до шести метров глубиной, но я таких не встречал). Это еще не конец реки, поскольку многие рыбы и так живут — караси там, гольяны, пескари и прочая сволочь. Долина длинная и драга уходит вперед на много километров и лет. За эти годы оседает муть, вырастает тальник и получается, паря, обалденный пейзаж из бывшего лунного — много маленьких голубых пятачков, иногда с приличными пляжами и роскошными кустами. Если б не гнус — был бы рай для туристов. И так до горизонта. Ходить по такому месту — упаси боже, но водку пьянствовать — лучше не придумаешь. А водка…. ну да, я помню, я о собаках. Так вот, шарю я глазами по этим озерам и ни черта не понимаю — куда и что. Но рядом высится сопка. Острая такая и довольно высокая — метров двести. Ну, думаю, надо забраться, посмотреть, поди разберусь. И забираюсь на самый верх. Далеко видно. Ну там я сразу сообразил, что к чему и даже посмеялся — как я мог заблудиться. Надо вон в ту сторону и не так уж долго. Устал я, Алкаш, сел на травку, закурил остатки махорки и смотрю вниз. Далеко видно. Далеко. И красиво все. Сижу, размышляю — вон там, на том пятачке, хорошо в одиночку рыбку половить. Там и карась должен быть. Под водочку, конечно. А на том озерке — неплохо было бы с девками, там кусты, пляж неплохой и мелко — дно видать и тоже песчаное. Сухое винишко там, шашлычок. А вот та заводь — под пиво в самый раз — там глубоко, понырять можно, а по берегу камни крупные, а один валун — прямо как столик. А вот там вообще сказка — заросли, джунгли какие-то, и как за семь лет такое наросло — непонятно. Хотя, может, прошлый раз не зацепила драга это место, похоже на то. Там, Алкаш, как бы труба образовалась — отвал справа, отвал слева, оба тальником заросли до ужаса и уходит эта труба, изгибаясь, метров на сто пятьдесят, а дальше тальник как бы лесом становится и не видно ничего — только пятно зелени, третьим отвалом ограниченное. А на входе в эту трубу — вроде как что-то шевелится. Присмотрелся — собаки, много, штук десять. А потом гляжу — еще подходят. Подходят к этой трубе, со всех сторон. Видать у них там дневка, возвращаются они то ли с охоты, то ли еще откуда-то, не понятно. Утро-то раннее. Я было подумал — волки, но нет, смотрю — разноцветные все, да и ростом разные. Явно собаки. У горловины трубы так эти десять и остались. А подошло и там исчезло около тридцати. Да я столько собак разом и не видел никогда! Мурашки у меня по спине побежали. Зачем, откуда, почему такая стая? Я потом местных спрашивал — ничего они не знали. Двое вспомнили — да, исчезают собаки из деревни время от времени. Ну так — тайга рядом, мало ли что случается. А стай собачьих они не видели. И только Мишка-браконьер сказал, что был в шестидесятых, что ли, годах в этих местах питомник для служебных собак, прямо в тайге и довольно глубоко. Один раз он видел на лесной дороге колонну грузовиков. В них везли собак. Много собак. Куда потом делся питомник и сами собаки — он не знал. Потом мы с ним ходили в это место. И ты знаешь — вроде все помнил, а трубы этой не нашел, как сгинула. Да еще кобель его, Дик, не пошел с нами дольше этой сопки. Уперся кобель, и ни в какую, а потом убежал в деревню. Лупил его потом Мишка. К чему это я? Ах, да, о водке….
Я:
— Я раньше девочек молоденьких любил. Идет она такая пышная, ранняя, бутончик, одним словом и тень за ней особенная, перламутровая и глаза свежие, влажные и кожа — под ней видно как пульс бьется тоненькой жилочкой. Красиво, да? Ерунда все это, это я лет только в 25 понял — ни черта в них нету, и ходить они не умеют — походки еще нет, нет, понимаешь ты, походки. Знаешь, как в поговорке — не идет, а пишет. Женщина совсем другое дело. Она смотрит по-другому и глаза у нее не просто влажные — чувственные у нее глаза, усталые. От того, что жизнь скотская и времени у нее уже осталось — до перекрестка дойти, а там уже и кожа дряблая и мемуары только писать. Она, когда женщина, 25 лет там, 30 лет — такую походку вырабатывает — плакать хочется, и такая в тебе сексуальность просыпается, что идешь ты за ней, как за редкостью музейной и душа твоя, как новая российская монетка с двуглавым, неизвестно откуда вылетевшим орлом. И истина, паря, не в том, чтобы с ней переспать, а в том, что тень от нее тяжелая по земле плывет и мятой перечной пахнет. Тихо, тихо, петь не надо, еще и не рассвело даже. Вот лифт включат, тогда и попоем. Причем тут лифт? А хрен его знает… когда лифт работает — вроде уже день. Что-то ты уже тяжелый. Вообще я знаю несколько степеней опьянения. Что значит «легкая», «средняя», «тяжелая»? Мы с тобой не в трезвяке козлам в погонах заясняем. Первая, собственно, возникает еще до принятия, потому что желудок начинает вырабатывать соответствующий фермент, который должен эту молекулу разложить вдребезги, но он сам уже действует как грамм сто — сто пятьдесят. У нас, когда я еще студентом сельхоза был, все время за столом непьющий парень отирался и просто-напросто от этого фермента через пару часов косел до неприличия. Вторая степень мозг не трогает и выражается лишь в покраснении либо побледнении хари. Ее отличительная особенность (степени, конечно, а не хари) заключается в непреодолимом желании выпить еще. Третья степень — самая интересная. Интересна она тем, что, например, подавляющее число философских произведений написано именно в этой степени. Ты в ней искрометен и свеж, талантлив и красноречив, любопытен и в меру развязен, тебе ничего не надо придумывать — все твои речи боговдохновенны и точны. Однако, буквально через грамм двести — триста начинаются ужимки с прыжками и дальнейшая градация теряет смысл. Так что целью Homo Sapiens является продление и всяческая защита именно третьей степени опьянения, как наиболее творческой…
Утро мы встретили у открытого настежь двустворчатого окна — я, Вася и Карат. Два человека курили, а собака, поставив передние лапы на подоконник, задумчиво смотрела вдаль, изредка кося на нас карими глазами…
— Слушай, Вася, тебе не на работу?
— Не. Мне хуже. Мне сейчас к Светке на разбор полетов. Где был, что делал, когда это прекратится… песня номер раз. Когда у тебя хозяин приезжает?
— Должен через неделю. Да скорей бы, надоело, что я тут, собака что ли, дом охранять! Да и Карату в лесу куда интереснее. Что он тут говном дышит?..
Карат с готовностью повернул голову в мою сторону, услыхав свою кличку. Я потрепал его по голове и погладил. Холодный нос ткнулся в ладонь.
…Я жил в этой квартире на правах старого уже не друга, но еще хорошего знакомого Федора, восходящей научной звезды, отправленного на два месяца изображать ученого в Англию. Почему он остановил свой выбор на мне, я не знаю, но мне было ближе до работы, и я согласился. В квартире у Федора еще было почти пусто — он заселился незадолго перед отъездом, мебель старую оставил на месте, а новая была в проекте. Так что две табуретки и единственная новая вещь — диван в комнате были почти всей мебелью. Была еще одна причина моего здесь проживания — квартира эта была не совсем чистая и, чтобы не попасть под случайность, Федор был вынужден поселить человека с нужной в данном случае легендой. По легенде я был дальний родственник с криминальным прошлым и настоящим. Вид мой его, в этом смысле, вполне устраивал, поскольку незадолго перед моим переездом сюда я в пьяном виде ударился об косяк переносицей. Уснув вечером со сносной физиономией, к утру я проснулся с удивительными и абсолютно симметричными синяками под обеими глазами. Два дня гематомы набирали интенсивно-фиолетовый цвет, а после цвет пошел на убыль, сделав из меня великолепный образец сюрреализма. Улыбаясь, я показывал золотую коронку на правом клыке и, в сочетании с цветными тенями вокруг глаз, внушал если не ужас, то, во всяком случае, небольшой шок. Перед отъездом Федор огласил мою легенду всем нужным и ненужным людям и в полном спокойствии отбыл к берегам туманного Альбиона. Небольшое недоумение у меня вызвал тот факт, что легенда вкупе с моим новым имиджем произвела впечатление даже на людей, отлично меня знавших. Магия, однако! Но Вася был настолько далек от иллюзий и неврозов, что даже не улыбнулся, увидев меня и мы сразу начали обживать пространство с помощью водки. Через неделю у квартиры была самая восхитительная в мире репутация, а после того, как на шум были вызваны менты и одним из них оказался все тот же Васин брат, жилье обрело в довесок и славу непотопляемости, потому как в пьянку был вовлечен весь наряд милиции и даже недовольные соседи. Магия, однако, еще раз! Забегая вперед, должен сказать, что пятно позора расстроенный Федор смывал не один год.
Сам же я жил в полном смысле в лесу. В ожидании человеческого жилья молодого специалиста поселили хуй знает где — на мехдворе, в старом бараке, пропахшем мышами и пылью. Барак когда-то был чем-то вроде конторы, судя по мебели и расположению комнат. Три четвертых барака было занято семенами, лабораториями и складами. Одна четвертая была, в общем-то, тоже складом, но складом старой мебели и была наполовину пуста. В ней то и селили всяких новеньких — иногда на месяц-два, иногда на полгода-год. Я в этом смысле отличился. С завидной регулярностью меня отодвигали назад в очереди на нормальное законное жилье после очередного пьяного дебоша. И уплывала, в какой уже раз, от меня самая заветная мечта советского человека. Плюс в жилье был всего один — полное отсутствие квартплаты. Минусов было — хоть отбавляй.
Но, блядь, чем же я не молодой специалист! У каждого явления можно найти положительные стороны, даже если их нет вообще.
Барак был последним зданием в этом городке. Дальше была колючая проволока на огромных столбах и лес. Когда-то вся территория мехдвора принадлежала давно ушедшей в небытие военной части. Но часть строений, проволочное ограждение и огромное количество бетонных подземелий осталось.
Первым делом я пересортировал всю мебель, выбрал, что мне было нужно, а остальное спрессовал в угол неразъемным кубом. Минимальный набор инструментов у меня был и я за три дня забабахал себе шикарный комплект мебели под названием «Мечта студента». Там были: стол письменный, стол кухонный (повыше и прибитый к стене насмерть), стол обеденный (поменьше ростом, но побольше площадью), шкаф платяной навесной (прибил гвоздями на 250, чтобы не занимал пол), шкаф книжный, ложе (иначе не назовешь, потому как это был стандартный полутораспальный матрац на чурочках), стол журнальный (он же прикроватная тумбочка) и табуретки за неимением стульев. В соседнем складе я получил кучу старых занавесок, прибил на окна (по назначению), на стены (гобелен) и посреди комнаты к потолку (виртуальные стены). После нехитрых манипуляций я, сраный старший лаборант, оказался владельцем двухкомнатной квартиры с кухней. И запил я по этому поводу горькую весьма успешно, ибо ночью мне не мешал никто, поскольку до сторожа мехдвора было 100 метров, а до следующего человека неизвестно сколько. Вася, талантливый собутыльник, оказался в этот период на моем жизненном пути и вскоре пьянки происходили сообразно с популярным графиком всех российских сторожей «через два дня на третий». Первый день — тетя Клава (пьянка в одиночку, ибо все равно никого не пустит); второй день — дядь Коля (умеренное количество алкоголя, сам пьет из вежливости); третий день — Митрич (неумеренное количество алкоголя, ибо пьет из радости, и на баяне играет, и друзей как собак нерезаных , и здоровьем бог не обидел); опять первый день (заслуженный отдых!).
Во дворе особо менять было нечего, я только сделал незаметный лаз в проволочном ограждении для прохода в лес и там летом курил на пенечке, а зимой катался на лыжах.
Карат, конечно, там приживется еще как. Я уже видел как он носится по лесу. Проблема у нас с Каратом была всего одна — как его накормить. Мясо я себе позволить мог ограниченно. Но очень давно когда-то я вроде читал, что овчарки едят овсянку. Я посмотрел на Карата и улыбнулся.
— Слушай, Вася, как думаешь, будет он овсянку жрать?
Вася почесал за ухом.
— Да поди будет, чего ему. Слушай, а что за день сегодня?
— Говно день. Понедельник. И мы уже косые. А мне, между прочим, на работу…
Я отошел от окна, сел на диван. И услышал, как лифт повез первого на сегодня пассажира.
Стая Одинокого Ветра-3
Вот человек. Он всем доволен.
И тут берет его в тиски
Потребность в горечи и боли,
И жажда грусти и тоски
Игорь Губерман
Три дня я вообще не пил. Событие это для меня тогда было грандиозное. А что, спросите вы, замлетрясение, цунами, язва пищевода? Нервное истощение, потеря сознания к ебене матери, или взрыв на пивкомбинате? Да нет, не то, не то и не это. Я сдавал экзамен.
Кандидатский экзамен — вещь, сама по себе мало что значащая, так, рядовая ступенька для взлета ученого. Но это только с фасада. Призрак истины был в другом — уж так повелось в Союзе, чтобы, значит, каждый аспирант обеспечивал зарплатой кучу преподавателей. Первый, самый главный и страшный экзамен — это философия. В ее марксистском понимании, конечно. Перед сдачей экзамена будущий кандидат наук должен был написать реферат, одно название которого вызывало приступ даже не тошноты — это еще можно пережить, а абсолютного недопетривания. Я, например, писал реферат, в коем раскрывал роль материалистического фактора в научном познании. Темы рефератов могли быть совершенно убийственными, глобальными, фантасмагорическими, невозможными для простого смертного. Прикидывая на себя некоторые из них, я с ужасом вдруг осознал, что до всего этого человечество просто не доросло. Но ничего страшного не происходило, потому как есть развитие разума на планете, а есть молчаливое понимание друг друга с полуслова. Профессор хочет эээ… кушать, аспирант хочет избавиться от профессора навсегда, на весь этот спектакль страна готова выбросить деньги. На ветер, блядь.
Я залез в библиотеку, выписал чего-то древнего, взял с полки первоисточники… Вообще, какая пизда ввела в обиход это идиотское название — «первоисточники»? Библия отдыхает после этого слова… Боги обязаны покраснеть… И читать их, эти первоисточники, видимо, нужно только стоя на коленях… Абстрагируясь и не впадая в классовую эйфорию, я вполне готов что-то из всего этого даже полистать. Если меня не набивать бумагой насильно, я даже способен читать это вдумчиво. Совершенно увлеченным образом, пока меня не отравили конспектами, я, например, прочитал Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Я не обблевался, не ругался матом и не устраивал никаких книжных костров, потому что это — нормальная книга, написанная нормальным человеком. Правда, потом мне объяснили, что Энгельс, он, как бы, того… ну третьего сорта, полуапостол, а читать надо двух, а еще лучше — одного гиганта. Потом мне еще раз объяснили, что читать ТАК — нельзя. Ну, типа, есть официальное и утвержденное понимание того, блядь, или другого текста. А ежели мне, полудурку, приспичило иметь свое мнение, то его я иметь, конечно, могу, но нехуй это отражать на лице в виде эврики.
Так что я написал два реферата. Первым я, как ни странно, обрадовал профессора. Оказывается, он уже лет хуй знает сколько никого не разоблачал, а мое творение подходило для этого как нельзя кстати. Разъебав меня по всем абзацам, он с радостью набрасал мне планчик, которого мне и следовало придерживаться. Второй реферат я уже собирал, как конструктор Лего, из рекомендованных кусочков, даже и не пытаясь понять смысл процесса. Но как цвела идеология!
Цвела в тот период, как , впрочем, и во все другие, однако, не только идеология, но и махровый блат с подкупом. Самые богатые и занятые аспиранты — директора совхозов, например, главные специалисты хозяйств, просто нанимали кого-нибудь за деньги или, что даже понятнее — алкоголь. Самые крутые из претендентов на звание человека, сдавшего кандидатский экзамен, ограничивались телефонным звонком и каким-нибудь подарком. Им некогда, они занимаются делом и это все понимают.
На нас, бедных и не имеющих социального веса, с садистской ухмылкой обрушивалась вся мощь образовательного процесса. Нам приходилось ходить на занятия, писать конспекты и сдавать зачеты зевающим преподавателям. Это до того было глупо и не имело смысла, что становилось не по себе. Но одна отдушина у меня была — это великий и, опять же, могучий, английский язык. В школе английский меня вообще не заметил. Как и я его. Бросив нормальную и формально проучившись в вечерней, я выскочил оттуда, ничем себя не запятнав. Институт выбрал по причине близости. Факультет выбрал по причине проходного балла. И запил горькую, низвергнув общежитие в пучины дебоша и разврата. Там, конечно, тоже был иностранный язык. Но я его опять не заметил. Хотя уже знал, что английский язык есть и даже сдал зачет по нему. Приехав по направлению в Новосибирск двигать вперед науку, я был, по истечении времени, задвинут усилиями завлаба в аспирантуру. Здесь абсурдность образования была настолько вызывающей, что я начал искать себе достойное занятие, чтобы просто не сойти с ума. И нашел отдушину в английском языке. Да будет господь справедлив к моей единственной учительнице, которая учила нас не для галочки, а просто потому что не могла не учить. Одинокая незамужняя умница в этом нелепом мире тусклых преподавателей. Я полюбил чуждый мне язык и уже не мог без него обходиться. Я полюбил этот тихий голос, как любят форточку. Она до сих пор не знает, что она для меня сделала. Еще один мир — разве он бывает лишним? Окутай, доброта, ее черные волосы. Три дня я вообще не пил. Считайте это данью уважения к английскому языку или лично к Ларисе Ивановне — не знаю. Я просто хотел сдать экзамен хорошо. И вам, яхонтовые вы мои, это очень желательно понять, потому что здесь, в заочной аспирантуре мое материальное положение ни коим образом не зависело от оценки на экзамене. В институте — да, потому что получивший все пятерки, получал две лишних бутылки водки, в смысле — повышенную стипендию. Для студента это много. Очень много. А тут я ни хуя не получал — только головную боль. Никогда еще оценка не была так бесполезна. Сам факт сдачи экзамена еще имел какой-то смысл, без него защита диссертации была невозможна. Но тройка это была или, там, пятерка — не имело никакого значения. Тройка даже была предпочтительнее. Получивший эту удивительную оценку подразумевал в себе гениальность узкоспециальную и не связанную с такими глупостями, как иностранный язык. Если кто не знает, что такое тройка по английскому, имея в виду кандидатский экзамен, я скажу. Есть просто незнание языка. Это четыре. А есть агрессивное незнание, когда человек не только не знает, а и знать не хочет. Это три. Пятерка подразумевает умение перевести научную статью и исторгнуть убогое произведение искусства под названием «Рассказ о себе». Это — осознанное незнание, то есть человеку стыдно за то, что он дуб дубом. Я получил пять. И до сих пор горжусь тем, что мой рассказ прервали, сказав — достаточно. Хотя… может, я их всех там заебал своим красноречием? Ларису Ивановну на этом экзамене я видел близко последний раз в жизни. Она, конечно, потом мелькала — в аспирантуре, на улице, еще где-то… Но близко с ней я уже не столкнулся никогда. Слишком уж разные у нас с ней были социальные ниши. Я — дворовый пес. И она — породистый королевский пудель. Само собой, уже через пару лет она забыла меня. Я не против. Дворовых псов это мало колышет, ибо в их жизни куда больше плохого, чем хорошего. Такова плата.
Три дня я вообще не пил…
Нас там в группе было человек семь. Ну, и по традиции это дело было решено отпраздновать в аспирантском общежитии. И пошел я туда совершенно трезвый. Но уже с полной авоськой вина и водки, купленной в складчину. И с Каратом. Он весело подпрыгивал, мотая головой и артистически рыча. В пасти у него была ветка черемухи и не такая уж маленькая. Он нес ее от самого дома Федора, не выпуская. Если бы собакам давали призы за артистичность, то Карату бы дали самый главный приз. Он так сросся с этой веткой, что у общежития даже и не подумал ее бросать. Пришлось отбирать силой.
В любом общежитии главное — пройти через вахтера. Эта призрачная черта отделяет мир легальных от мира непрошеных. «Незваный гость — не хуже татарина». Я был званым. Но вот собака — куда прикажете ее девать? В любом общежитии, а равно — здании вообще, главное — знать место, где вахтер теряет свой смысл. В этой общаге таким местом было окно колясочной на первом этаже. Зайдя за угол, я без труда нашел окно, открыл его, перевалился через подоконник и оказался внутри. Карат и не задумался даже — дал круг по двору, набирая скорость, и птицей влетел в окно. Мы поднялись с ним на второй этаж по одной из многочисленных лестниц — архитектура у аспирантского общежития была донельзя запутанная и нерациональная. Большие холлы на каждом этаже, закутки, повороты и очень маленькие собственно комнаты.