Брусникин Анатолий. Беллона

   Поскольку «Индей» был немой и ни с кем кроме капитана в общение не вступал, на судне к нему относились с опасливым почтением. Ну, а у меня для опаски были собственные причины. После того, как Джанко сжал мое плечо и каким-то образом убедил капитана взять меня в вестовые, никаких сношений между мной и индейцем не было, хотя мы часто оказывались рядом. Ночью я спал в коридорном закутке перед дверью, а Джанко – с другой ее стороны, на полу каюты. Нас отделяла только створка, и мне, бывало, снилось жуткое: будто черноволосый нехристь наклоняется надо мною спящим и впивается в меня огненным колдовским взглядом.
   Наяву-то он никогда в мою сторону не смотрел. Будто меня и нету.
 
   Вечером пятого ноября капитан работал с картой, я старательно начищал его парадную саблю, любуясь своим отражением в зеркальном клинке, а Джанко перебирал содержимое своей сумки, в которой чего только не было.
   Держал я себя с индейцем примерно так же, как он со мной: делал вид, будто его не существует. Если осмеливался подглядывать, то искоса.
   Краснокожий выложил уже знакомую мне гнутую дощечку, с помощью которой ловко сшиб крачку; потом – бамбуковую трубочку, напоминающую свирель; несколько странных кривых ножиков; два блестящих металлических шара на цепочке; кожаный планшетик с иглами (вышивает он, что ли?); еще пузырьки, кисетики, табак для своей длинной трубки.
   Сцена была мирная, почти домашняя. Платон Платонович обладал завидной способностью уютно и удобно обустраивать пространство, будь то каюта, корабль или бивак. Всё у него было предусмотрено и продумано, до мельчайших мелочей. Человек он был бездомный, перекати-поле, всю жизнь по морям и далеким портам, но, по-моему, это для него означало, что он повсюду, в любом временном пристанище, чувствует себя дома. А впрочем, многие морские волки таковы.
   Забыл упомянуть, что в каюте была складная ванна, в которой Иноземцов любил понежиться после шторма. Воду я заливал морскую, подогревая ее патентованной английской грелкой с раскаленными углями. В воздухе клубился голубоватый и благоуханный дым от курительных палочек. Музыкальная шкатулка играла вальс; капитан расспрашивал меня о прочитанном за день или что-нибудь рассказывал. Его тихая речь была шепелява, потому что в зубах Платон Платонович держал сигару. Он говорил, что в молодости был глуп и отдавал предпочтение трубке, но теперь не променяет весь запас турецкого «баязета» на одну-единственную «манилу».
   Однако вечером пятого ноября вахта у капитана выдалась покойная, ибо ветер был самый слабый, притом попутный, и Платон Платонович сказал, что ванну готовить не нужно.
   – Завтра крейсируем на траверзе Пицунды, та-ак-с, – приговаривал Иноземцов. – Потом делаем разворотик на зюйд-зюйд-вест… Вот и вся недолга.
   Он отпил из стакана густо-желтой, тягучей бурды, сделал несколько звуков горлом и, ужасно фальшивя, запел про Мальбрука, собравшегося на войну. Я французского языка не знаю, но слова помню наизусть: «Мальбрук санватан герре, миронтон-миронтон-миронтене». Другой песни капитан не знал.
   Пить гоголь-моголь и распевать Платон Платоновичу присоветовал корабельный лекарь Шрамм. Для укрепления связок. В позапрошлом году, застряв во льдах под Беринговым проливом, Иноземцов застудил себе горло и с тех пор – большая беда для моряка и особенно для командира – мог говорить только тихим голосом. Яичную бурду капитан ненавидел, петь совсем не умел, однако послушно исполнял предписание, хоть никаких улучшений пока не происходило.
   Я-то ничего, Мальбрук так Мальбрук, но Джанко эти певческие упражнения ужасно не любил. Кривился, затыкал уши.
   В этот раз капитан старался петь как можно громче. Индеец сморщил свой клювообразный нос, взял блестящие шары да как швырнет один в угол. Шар оказался на длинной жиле. Он ударил в плинтус – и молниеносно вернулся в руку метальщика. А на полу лапками кверху остался лежать крысенок. (У нас, как на всяком старом корабле, этой серой живности водилось в достатке.)
   Платон Платонович от грохота поперхнулся.
   – Ты что шумишь?
   Тогда Джанко поднес палец к губам. Покачал головой. Изобразил нечто непонятное: длинные локоны или кудряшки, а перед грудью что-то округлое. Снова замотал своей кудлатой башкой.
   – Это он против моего пения возражает, – со смехом молвил капитан. – Боится, что я полюблю это занятие и вздумаю музицировать при дамах. А они напугаются и не захотят выйти за меня замуж. Он меня, братец ты мой, женить мечтает.
   – Женить? – поразился я.
 
   С моей точки зрения, капитан был совсем старый, хорошо за сорок. Какая тут женитьба?
   Платон Платонович с улыбкой покачал головою:
   – Выдумал, понимаешь, что мне хорошая скво нужна. Скво – это жена по-ихнему. У них говорят: «Холостой человек – половинка человека». Вот Джанко и подыскивает мне вторую половинку. Когда-де у меня появится жена, он меня ей передоверит. Сможет к себе в родные края вернуться и там тоже женится.
   – А где у него дом, Платон Платонович?
   Это капитан велел мне, когда мы в каюте, его именем-отчеством называть. На палубе, конечно, я обращался к нему только «ваше высокоблагородие».
   – В Калифорнии. Не столь далеко от бывшего нашего форта Росс. Там я моего няньку и подобрал. Расскажу как-нибудь. Это, брат Герасим, занятная история… А только глупости это, про жену. Поздно ему и мне жениться. Да и где ее сыщешь, вторую половину?
   Меня этот вопрос тоже очень волновал.
   – Это да. А бывает, что найдешь, но не знаешь, как подступиться. Ты – одно, а она – совсем-совсем другое…
   Я запнулся, испугавшись, что сейчас проговорюсь и выдам свою тайну, но капитан понял меня по-своему.
   – Верно. Женщины – они из другого матерьяла слеплены. С ними и говорить-то не знаешь как. Опять же встретил ты некую особу и уж готов в ней признать свою половинку, а она в ответ: «Я другому отдана и буду век ему верна». Я вот тебе дам завтра книжку про Онегина и Татьяну прочесть – узнаешь, каково это, когда несешься к цели на всех парусах, а тебе зададут поворот оверштаг.
   При этих словах индеец презрительно усмехнулся и показал один из своих пузырьков, в котором плескалась алая жидкость.
   – Чего это он, Платон Платонович?
 
   – А это у него колдовское зелье. – Голос у капитана был серьезный, однако глаза весело поблескивали. – С Джанко, брат, не шути. У него всё продумано. Три капли приворотного зелья – и ни одна скво не устоит. Втрескается по уши.
   Я уставился на волшебное снадобье с большим интересом. Джанко же вынул из кожаного планшета иглу (она была не железная, а костяная) и зачем-то сунул в рот. Потом схватил бамбуковую дудочку, поднес к губам, дунул. Раздался писк.
   Повернувшись, я увидел около дохлого крысенка довольно большую крысу. Она лежала на спине, дрыгала ножками, а из шеи у нее торчал костяной шип.
   – Ух ты, здорово! – восхитился я.
   – Ничего здорового. – Иноземцов мельком глянул на крысиное побоище. – Умертвил детеныша, а следом и безутешную матерь, изверг. Главное, зачем? Коллекционер!
   Этого слова я не знал.
   – Кто?
   – Собиратель всякой смертоубийственной дряни. По всему свету выискивает и к себе в сумку сует. У него там и австралийский бумеранг, и малайские метательные ножики, и яды – целый арсенал. Говорит: пригодится.
   Я с еще большим любопытством посмотрел на сумку.
   – Платон Платонович, как это он говорит, если он немой?
   – Молча. Но я его и так понимаю. Привык. Вообще-то он не то чтобы от природы немой. – Капитан вздохнул. – Ему шаман (это колдун ихний) говорить запретил. Мол, скажешь хоть одно слово – душа улетит и не вернется. Вот Джанко и молчит уже лет пятнадцать или даже двадцать. На языке его племени «Джанко» значит «Болтун». Индейцы тоже шутить умеют.
 
   Тут краснокожий внезапно подмигнул мне и сделал жест, будто у него что-то вылетает изо рта, а он хвать – запихнул обратно и ниточкой зашил. Так это было неожиданно, что я захихикал. И сразу стал бояться дикого человека вполовину меньше.
   А дальше случилось вот что.
   Капитан оделся, пошел проверять вахтенных. Обычно я избегал оставаться с Джанко наедине – норовил выскользнуть из каюты, но сегодня решил остаться. Посмотреть, что он еще из сумки достанет.
   Индеец тоже на меня поглядывал. Потом поднялся, пошел вроде как к двери, но, оказавшись подле меня, быстро выбросил руку и вытянул у меня из-за пазухи мой заветный ладан.
   – Ты чего? Чего? – в панике завопил я.
   Но было поздно. Медальон уже лежал на ладони у Джанко, посверкивая стеклом.
   – Отдай! Я Платон Платонычу скажу!
   Каково же было мое удивление, когда краснокожий, пару секунд поизучав портрет, сам себе кивнул – и вернул мне мое бесценное сокровище.
   Я поскорей спрятал его обратно, весь дрожа от возбуждения.
   Джанко вынул из сумки замшевый мешочек, а оттуда – золотой самородок, который я уже видел в магазине. Протянул мне, а другой рукой ткнул туда, где под рубахой висел ладан.
   – Меняться? Ни за какие мильоны!
   Черные глаза глядели на меня в упор, не мигая. Я тоже молчал. Сильно колотилось сердце. Что будет дальше, я не знал, но бояться перестал. Как-то вдруг понял: этот человек мне плохого не сделает.
   – Кто она? Ты знаешь?
   Он прищурил глаз.
 
   – Она живая?
   Кивнул.
   Меня бросило в пот.
   – Где ее сыскать? Скажи!
   Тогда Джанко медленно достал из сумки что-то маленькое. Сложенный листок желтоватой линованной бумаги. Показал мне, но в руки не дал.
   Я вспомнил, как он вырвал в дагерротипной лавке листок из книги. Хозяин что-то говорил про имя и адрес!
   Индеец положил бумажку к самородку. Снова ткнул мне в грудь.
   – Насовсем не согласный. Ты дай мне посмотреть. И я тебе тоже дам. На минутку.
   Он ухмыльнулся: нашел-де дурака.
   Поколебавшись, я предложил:
   – Ладно, отдам. Но прибавь еще бутылочку с любовным зельем.
   Думаю: если Дева каким-то чудом ожила и я узнаю, как ее найти, то с волшебным-то приворотом у нас с ней, поди, как-нибудь сладится?
   Джанко вынул пузырек с алой водой, поглядел на него, потом на меня. И показал мне совсем не индейскую штуку: кукиш из трех пальцев.
   Так мы с ним и не сторговались. Нашла коса на камень.

Бренная слава

   Сразу вслед за этой проступает другая картинка, они расположены совсем рядом и почти сливаются одна с другой.
   У всякого человека в жизни были моменты, которыми он потом долго гордится и которые с гордостью вспоминает. Есть они и у меня. Этот – первый.
 
   Нужно сказать, что, проплавав месяц на военном корабле и числясь юнгой Черноморского флота, я совсем не задумывался, зачем «Беллона» курсирует вдоль кавказских берегов. У меня и без политики хватало, чем занять ум, – дни летели, будто их уносил за собой быстрый норд-ост. Я читал книги из капитанского шкафа – про разные страны, про научные открытия, про удивительных людей; я пьянел от верхолазания по реям; и конечно, я грезил о моей Деве.
   Для мечтаний у меня теперь было отведено ночное время. Я облюбовал верхний салинг на фоке. В светлое время суток там всегда сидел впередсмотрящий, однако в ночную вахту ему полагалось находиться на бушприте и смотреть не столько вперед, сколько вниз – не торчит ли из воды какой-нибудь обломок. Поздней осенью на Черном море часты штормы, и корабли нередко получают пробоину, наткнувшись в темноте на останки разбитого бурей судна.
   Поэтому ночью я царствовал в небе один. Доставать медальон надобности не было, я запомнил черты запечатленной на нем девушки до мельчайших деталей. Главное же – я вычитал в книжке, что дагерротип не изображает, а именно запечатлевает человеческий образ. То есть хозяин ателье на Екатерининской улице действительно видел перед собой ту, кого я полагал плодом воображения неведомого художника! (Кстати сказать, прочитал я в одной книжке и о мозаике, настенной живописи из маленьких кусочков камня или стекла, поэтому уже понимал, что моё чудо – не творение подземного волшебника.)
   В ночь после несостоявшегося обмена я пребывал в невероятном возбуждении. Воистину Она существует! Она живая! У нее есть имя и адрес! Как это может быть?
   Но звезды, мерцавшие в небе, словно лукаво подмигивали мне: всё, всё бывает – даже и такое, о чем вы, смертные люди, не имеете ни малейшей догадки. Я верил звездам, грудь моя наполнялась соленым воздухом, ноздри раздувались, и я не чувствовал холода ночи.
   – На бушприте не спать! Вперед смотреть! – покрикивал вахтенный начальник, молодой лейтенант Кисельников.
   – Есть не спать! – слышалось в ответ.
   Со своим отменным зрением я видел и дальше, и лучше, чем впередсмотрящий. Мне нравилось угадывать линию, на которой черно-синее море сходилось с сине-черным небом.
   И там, на стыке, я вдруг заметил приземистую тень. Она двигалась навстречу, странно серея и расплываясь в верхней своей части.
   – Дядя Савчук, никак корабль! – неуверенно крикнул я дозорному, не решаясь обратиться к лейтенанту.
   – Где?!. Врешь!
   Впередсмотрящий полез на утлегарь, а вахтенный припал к подзорной трубе.
   – Точно корабль? – обернулся ко мне Кисельников, ничего не разглядев. – А где ж огни?
   Я уже не сомневался:
   – Пароход! Трубой дымит! – Я непроизвольно привстал на цыпочки. – Слева еще один! И справа, ваше благородие! Три парохода! Встречным курсом!
   – Так точно! – заорал и Савчук. – Трех не вижу, а на зюйд-осте один, кажись, есть!
   На мостике ударил колокол. Через четверть минуты внизу гулко заколотил тревогу барабан. Фрегат наполнился топотом и криком.
   А из ахтерлюка (то есть по кормовой лесенке), торопливо застегивая китель, уже поднимался капитан Иноземцов, за которым беззвучно скользил Джанко.
 
   Первый в моей жизни бой, морской бой, вспоминается мне как нечто рваное и скособоченное. Хлопанье парусов, то опадающих, то раздуваемых ветром. Клочья пены и пелена дыма. Мир словно запутался, где у него низ, а где верх, и всё перекашивался из стороны в сторону, ища утраченное равновесие, – это из-за того, что «Беллона» постоянно меняла галсы: за фордевиндом оверштаг, потом крутой бейдевинд.
   Что будет именно бой, стало ясно вовсе не сразу. Я притаился под мостиком, на котором собрались начальники: капитан, Дреккен, первый штурман, старший артиллерист – и ловил каждое долетавшее слово.
   До рассвета фрегат пытался уйти от незнакомых кораблей, которые зачем-то пытались к нам приблизиться с потушенными огнями. Что это не русские суда, было понятно. Эскадры из трех пароходов у нас на Черноморье, как я понял из разговоров, не было. Значит, турки. Какого черта им надо?
   Но вот горизонт просветлел, и я услышал, как Платон Платонович, не отрываясь от бинокля, один за другим опознает все три преследующих нас корабля. Названий не упомню, они были – язык сломаешь, но звучное имя паши, чей вымпел развевался на мачте флагмана, засело в памяти: Ассан-паша.
   Ветер был плохой, восточный, и было видно, что пыхтящие дымом турки – один большой, два поменьше – нас нагоняют.
   – Ветер, черта бы ему в рыло… – вздыхал штурман. – Хоть бы галфвиндом побаловал. Ушли бы от этих паровых мельниц. Ей-богу, ушли бы!
   Платон Платонович соглашался, что ветер ведет себя прескверно, однако тоном спокойным, философическим. Остальные офицеры были в большом волнении, а капитан лишь с любопытством разглядывал наших преследователей в бинокль. Безмятежней Иноземцова был только Джанко – тот дремал, привалившись к перилам. Над одеялом торчало одно лишь черно-белое перо.
   – Экие у них, Орест Иваныч, паруса грязные. Не корабли, а коптилки-с… Вот я читал, что англичане переходят на антрацитное отопление, от которого якобы никакой сажи. Ведь это ж будет замечательно, если и на паровом флоте удастся поддерживать идеальную чистоту?
   Но старшего офицера заботило другое:
   – Чего они к нам лезут? Это наши воды! И война не объявлена!
   На турецком флагмане впереди расцвели два белых бутона, а затем донесся гул сдвоенного выстрела. Выпалили носовые орудия.
   – Вот и объявлена-с, – все так же мирно заметил Иноземцов.
   Я прищурился и вдруг увидел две черные точки, несущиеся в нашу сторону.
   Снаряды?
   Конечно, что ж еще!
   Испугаться я не успел, только удивился. Саженях в ста от «Беллоны», по-морскому в одном кабельтове, на гребне волны встали два высоких всплеска.
   – Вам понятно их намеренье? – Дреккен махал рукой и задыхался. – Пользуясь преимуществом хода и маневра, они нас догонят и будут держаться перпендикулярно нашей корме, чтобы не попасть под бортовой залп! Им с машинами на ветер плевать! Сами же развернутся, собьют нам мачты и будут расстреливать до тех пор, пока мы не спустим флаг. Хорошее начало для войны – захватить целый фрегат!
   Артиллерист тревожно обернулся к капитану.
   – Платон Платонович, я с одними кормовыми против трех кораблей не слажу. Подавят в четверть часа!
 
   – Всё верно, господа, и вы абсолютно правы, – вежливо наклонил голову Иноземцов. – Их трое, у них пар, и орудий вдвое против нашего, даже если нам удастся повернуться бортом. Это так-с. Но мы имеем одно преимущество… – Вражеский флагман снова выстрелил, и капитан прервался, ожидая, пока умолкнет эхо. – …Бортовые пушки у нас гораздо большего калибра. Залог победы, как известно, состоит в том, чтобы заставить противника вести бой на твоих условиях и по твоим правилам. Афанасий Львович, – обратился он к артиллеристу, – вы у нас профессор канонирских наук. Мое дело – маневрировать, ваше – вести прицельный огонь. Бейте всеми орудиями только по флагману, мелюзгу игнорируйте-с. А бегать мы больше не станем. Не вижу смысла…
   Что он сказал офицерам дальше, я не услышал – на мой затылок обрушилась затрещина, от которой слетела бескозырка.
   – Неча тут болтаться! – рявкнул на меня Степаныч. – Вишь, турка по нам содит! Убьет дурака! Вниз вали!
   Он схватил меня за шиворот и поволок к кормовому трапу, да еще дал пинка, чтоб я шустрей скатился по лесенке. Шапка полетела за мною следом.
   Но я был уже не тот пугливый щенок, что месяц назад. Степаныча я не устрашился, к подзатыльнику и пинку отнесся без обиды – расценил как проявление заботы. На глаза суровому боцману, конечно, попадаться не стоило. Но ему будет не до меня – по боевому расписанию Степаныч должен гасить очаги возгорания; он уже раздавал своим матросам куски брезента, ведра и багры.
   Я же занял отличную, стратегически выгодную позицию: остался на трапе, так что при желании мог и видеть происходящее наверху, и заглянуть вниз, на батарейную палубу, где расчеты приготовились открыть огонь. Если Степаныч оказывался неподалеку, я пригибался. Боцмана я все-таки опасался больше, чем вражеских ядер, – тем более что ни одно из них, благодаря беспрестанному маневрированию «Беллоны», в нас еще не попало.
   Смысла приказов, которые подавал в рупор капитан, я, конечно, не понимал.
   Мы зачем-то спустили половину парусов, отчего резко сократилась скорость.
   – Орест Иванович, чтоб ни одно орудие! – крикнул Иноземцов старшему артиллеристу – тот, как и я, стоял на лесенке трапа, но не кормового, а центрального, расположенного близ грот-мачты. Оттуда он мог руководить пальбой обеих палуб.
   Пароходы быстро приближались, разворачиваясь веером, причем самый большой находился в середине и шел прямо на нас. Стрелять турки перестали. Наверное, были поставлены в тупик странными действиями фрегата и вообразили, что собираемся сдаться.
   Через несколько минут они опять открыли огонь, теперь уже со всех трех кораблей. Всплески ложились близко, но попаданий по-прежнему не было. Не знаю, чем это объяснить. То ли наводчики у них были неважные, то ли палили они для острастки, не желая портить судно, которое считали почти захваченным.
   – Разворот! – как мог громче приказал капитан, отложил рупор и навалился на штурвал.
   Ему помогали рулевой и помощник. Палубные матросы враз налегли на канаты.
   Никогда еще я не видел, чтобы фрегат поворачивался так быстро.
   – Прицел по флагману! – зычно крикнул старший артиллерист, не спуская глаз с капитана, который отстранил рулевого и сам встал к штурвалу.
   – Прицел по флагману! Прицел по флагману! – повторили наверху и внизу батарейные командиры.
 
   Я видел, как комендоры припали к прицелам.
   – По готовности, Афанасий Львович! – Голос Иноземцова сорвался.
   Но артиллерист услышал, кивнул. И на капитана смотреть перестал.
   – Готовность? – заорал он, пригнувшись к люку. И еще раз, верхней палубе. – Готовность?
   – Готовы! – глухо донеслось снизу.
   – Готовы! – звонко ответили наверху.
   Тогда Афанасий Львович громовым басом, какого я у него и не подозревал, возопил:
   – Батареи, ОГОНЬ!!!
   Человек он был нездоровый, с бледным чахоточным лицом и в кают-компании часто заходился кашлем, но сегодня на его щеках пунцовел румянец, а глаза бодро блестели. (Я впоследствии приметил, что многие заправские артиллеристы таковы: ожидание орудийной дуэли возбуждает их, как бабу-Ягу запах человечьей крови.)
   Меня отшвырнуло на поручень. Я оглох от немыслимого грохота, а секунду спустя еще и ослеп: почти остановившийся фрегат заволокло серым дымом. Он окутал верхнюю палубу, густо повалил снизу.
   Кашляя и сглатывая, чтобы прочистить пробки в ушах, я кинулся к вантам. Ужасно хотелось посмотреть на результат нашего залпа, а Степаныч в этом чаду разглядеть меня не смог бы.
   Стремительно взлетел я по веревчатым перекладинам – будто птица, пронесшаяся сквозь облако.
   Ух ты!
   Турецкий флагман тоже был окутан дымом, но не серым, а черным. Трубу снесло, грот покосился, на палубе что-то горело. Я увидел суетящиеся, мечущиеся взад и вперед фигурки матросов, а когда прищурился – то и черную дыру пробоины прямо под бушпритом.
 
   – Всех наве-ерх! Парусов прибавля-ять! – донеслась протяжная, да еще и растянутая рупором команда невидимого сквозь пелену Платона Платоновича.
   Над моей головой, словно сами по себе, раскрылись и наполнились ветром огромные белые полотнища. Фрегат накренился, меняя курс, – и я по-обезьяньи повис на одних руках, сорвавшись ногами с перекладин, но тут же зацепился носком за канат и выправился.
   «Беллона» выползла из порохового облака. Я увидел под собой палубу, расчеты подле орудий, неподвижного Иноземцова, замотанного в одеяло Джанко, который, кажется, продолжал дремать. Еще я увидел боцмана. Он погрозил мне кулаком и сбежал вниз по трапу. За линьком, догадался я и начал быстро спускаться. В сложившейся ситуации было предпочтительно держаться поближе к капитану. При нем Степаныч дать воли рукам не осмелится, а после отмякнет, забудет.
   – Разве это баталия? Так, пустяки-с, – говорил Платон Платонович штурману, когда я скромно, тихой мышью, пристроился под мостиком. – Остальным двум пароходам не до нас, надобно адмирала на буксир брать.
   Стрельба еще не стихла. Палили два наших кормовых орудия, и турки тоже постреливали, но вставшая под ветер «Беллона» быстро уходила в сторону далекого берега.
   – Юнга? Поднимись-ка.
   Капитан обращался ко мне.
   Я вскочил, оправил блузу и чеканно, не по-каютному, приблизился.
   – Вот кого благодарить надо, господа. – Платон Платонович обернулся к Дреккену и штурману. – Это он турок заметил и корабль спас. Молодец, юнга. Помнишь, я тебе рассказывал, как раньше посвящали в рыцари? Так вот, посвящаю тебя в моряки.
 
   Он улыбнулся и легонько щелкнул меня по носу. Ни на какую награду не променял бы я этот щелчок!
   Однако это было еще не всё.
   Когда, всхлипывая от счастья, я спустился на шканцы, меня поджидал Степаныч. Правую руку он держал за спиной.
   Я мог бы дунуть от него к ахтер-люку, но не стал. Рыцарю драпать не к лицу, а удар линьком для настоящего матроса не страшней щекотки.
   Боцману я улыбнулся, подошел бестрепетно.
   Сказал:
   – Лупи, Степаныч. Капитан не увидит, он в бинокль смотрит.
   Но в правой руке у боцмана оказался не линек.
   – На-ко вот, обчество порешило, – торжественно произнес Степаныч. – Заслужил. Как ты теперь есть полный матрос – носи. Башку-то наклони…
   И он обвязал мою пустую, голую бескозырку черно-желтой ленточкой.
   Я поймал полосатый хвостик пальцами и тайком поцеловал его.
 
   Да уж, всем воспоминаниям воспоминание…

Следующее – иного рода…

   И сразу затем память – сама, без спросу – тычет меня носом в самую мучительную страницу жизни. Куда же ее денешь? Желал бы вырвать из прошлого, скомкать, да выкинуть. Но так не бывает. Что в твоей книге уже написано, не сотрешь и не сожжешь.
 
   Капитан был прав, когда назвал сшибку у кавказского берега пустяками. Настоящая баталия ждала нас в городе Синопе, где собрался весь турецкий флот под защитой мощных береговых батарей. 18 ноября наш фрегат, влившийся в эскадру адмирала Нахимова, подошел к месту грядущего сражения. Передохнуть в порту перед походом «Беллоне» так и не довелось.
   Из-за чего у нас с турками приключилась война, в команде толком не знали. Ждали-то новой драки с басурманами давно. Для того и Черноморский флот создан, для того и Севастополь построен – турок воевать. Не то чтобы матросы сильно задумывались, почему сызнова с султаном ссора (да и начальство не поощряло в нижних чинах особой задумчивости), но всё же было любопытно.