Брусникин Анатолий. Беллона

   Я сходил, послушал, как на нижней палубе перед отбоем отец Варнава растолковывает людям смысл нынешнего похода.
   – Град сей, Синопом рекомый, славен именем Андрея Первозванного. Отсель принес он на святую Русь слово Божее, – объяснял батюшка. – Потому не может того быть, чтобы сей покровитель нашего морского флага не пособил христолюбивому воинству в таком месте.
   – Отче, а заради чего мы с туркою бьемся? – спросил молодой матрос.
   – За веру Христову. За братьев единоверных, турецким игом томимых. За ключи Храма Ерусалимского.
   Про ключи я не понял, хоть про них и в царском манифесте говорилось.
   – За ключи так за ключи, – веско молвил Степаныч. – Начальству видней. Наше дело военное.
   А я навострил уши, потому что сзади Соловейко излагал дело собравшимся вкруг него товарищам по-другому:
   – Наш царь у ихнего салтана салтаншу увел. Ну а тот, знамо, обиделся.
   – Брешешь! – воскликнул кто-то. – В указе царском о том не было.
 
   – Так тебе всё и напишут, в указе.
   – Красивая салтанша-то?
   – Навроде Смолки, – ответил Соловейко, гладя сидящую на плече мартышку.
   Под гогот я отошел, так и не поняв, врал Соловейко или нет.
   Вечером осмелился спросить у Платона Платоновича. Он объяснил, что России в Черном море тесно, поскольку оно и не море, а вроде пруда, запертого проливами, как плотиной. Мы хотим выйти на океанский простор, турки же нас не пускают. Из-за этого мы с ними сто пятьдесят лет воюем и будем воевать до тех пор, пока они нам цареградскую калитку не откроют. Глупо и опасно со стороны султана великую державу, будто собаку, на короткой цепи держать.
   Я остался этим объяснением разочарован, потому что успел вообразить себе султаншу невиданной красы, вроде моей Девы – за такую и повоевать не жалко.
 
   Турецкая эскадра стояла в просторной бухте, выстроившись дугою. Семь фрегатов, три корвета и два парохода под прикрытием шести батарей и бастионов.
   Я знал из подслушанного разговора меж капитаном и Дреккеном, что план у нашего адмирала очень простой: выстроиться двумя кильватерными колоннами и встать напротив турок на якорь, после чего палить по врагу с места, пока турки не сдадутся. Каждому из наших кораблей – а их насчитывалось восемь – был назначен точный пункт для остановки. Платон Платонович сказал, что диспозиция правильная. Осман-пашу из-под защиты береговых орудий все равно не выманишь, стало быть нужно использовать всю мощь бортового огня, положиться на наше преимущество в подготовке канониров и на русское упорство. А также на отчаянность нашего положения. Отступать с прямой линии огня нам будет некуда – потрепанным кораблям без починки бурное ноябрьское море не пересечь; у турок же за спиной берег и город, а это всегда плохо действует на боевой дух, ибо есть куда бежать.
   Погода с утра была паршивая. Налетал шквалами неудобный для нашей эскадры зюйд-ост, лил холодный дождь, тучи висели низко. В недобром свете этого плаксивого дня многочисленные минареты Синопа казались стальными иглами – город словно ощетинился. Круглые купола мечетей блестели, как рассыпанные по берегу железные ядра.
   Я после своего триумфа двухнедельной давности почитал себя стреляным воробьем. Волноваться волновался, но эта щекотка нервов была скорее приятной. Как в прошлый раз, я пристроился на шканцах, под мостиком, стараясь никому не попадаться на глаза, и ждал момента, когда вновь смогу отличиться, обратить на себя внимание Платона Платоновича, удостоиться его похвалы. Не может того быть, чтобы в большущем сражении мне не представилось случая блеснуть храбростью и смекалкой!
   Офицеры стояли надо мной, блестя брезентовыми зюйд-вестками – их на «Беллоне» завел капитан Иноземцов на случай штормовой погоды. Однако, когда наша колонна двинулась к месту якорной стоянки (ее еще ночью разметила буйками особо посланная команда на гребных катерах), все скинули дождевики и остались в сюртуках с золотыми эполетами. На груди сверкали ордена, у пояса – парадные сабли. Платон Платонович распорядился, чтобы к бою готовились, как к празднику. Даже индеец засунул в волосы желтое перо какой-то невиданной птицы, а на шею повесил огромный медвежий коготь на шнурке.
   – …Стоять будем на шпрингах, в совершенной неподвижности, – доносился сверху тихий, сосредоточенный голос. – Поскольку огонь будем вести с фиксированной точки, а ветер за мысом ослабнет, после первого же залпа видимость из-за дыма станет нулевая. Вы, Орест Иванович, будете корректировать огонь батарей с грот-мачты…
   Старшему офицеру было поручено руководить стрельбой орудий, потому что у нашего артиллериста Афанасия Львовича, столь блестяще проявившего себя в бою с пароходами, вскоре после того открылось кровохарканье, и капитан отправил его встречным пакетботом в Севастополь, а замены на «Беллону» пока не прислали.
   Крайняя из турецких батарей начала постреливать, но не по нам – по флагману, и пока всё мимо.
   – Господа, ведь это исторический день, будете внукам рассказывать. – Иноземцов был оживлен, как во время какого-нибудь интересного обсуждения в кают-компании. – Очень вероятно, что сегодня произойдет последнее великое сражение парусных флотов. Да-с. На прямой наводке, в виду противника. Впредь, с полным переходом на паровые машины, на винтовой ход, на бронированные борта и дальнобойные нарезные пушки с коническими снарядами воевать будут вслепую, издали, без картечи и абордажей. И на мачту Оресту Ивановичу карабкаться не придется. Будете углы прицеливания циркулем по таблице да по карте высчитывать, посиживая в кресле-с…
   Он прервался – на адмиральском корабле выпалила сигнальная пушка. Флагман уже достиг назначенного места, спустил паруса, в нескольких местах пробитые ядрами, и спустил якоря со шпрингами, то есть со становыми тросами, призванными удерживать судно в неподвижности.
   – Ну-с, начинается. Господа, прошу по местам.
   Офицеры сбежали мимо меня по лесенке, придерживая сабли и фуражки, а Платон Платонович взял рупор.
 
   Оказалось, что я обнаружен.
   Перегнувшись через перила, Иноземцов гулко сказал мне в свою кожаную трубу (хоть расстояние не превышало полутора саженей):
   – Юнга, марш в каюту!
   И засмеялся, когда я отпрянул. Настроение у Платона Платоновича было очень хорошее.
   Капитан – не боцман Степаныч. Как можно ослушаться?
   Я поплелся вниз и даже дошел до каюты. То есть, строго говоря, приказ выполнил. А потом вприпрыжку понесся обратно. Просто высунулся не из кормового люка, а из среднего, близ грот-мачты, на которую уж поднимался Дреккен. Сзади за портупею у него была просунута покалеченная капитаном красивая палочка. Дракин (с того вечера, впрочем, совсем переставший драться) склеил свой жезл липкой бумагой. Я слышал, как он рассказывал штурману, что стек этот с ним давно и служит ему талисманом. После я поглядел, что это за слово такое, в капитановой энциклопедии, и запомнил его. У меня ведь тоже был свой талисман, да не чета дреккеновскому.
   Наши корабли вставали друг от друга в ста пятидесяти саженях, бортом к турецким судам и берегу. Вот достигла своей позиции и «Беллона».
   – Отдать якоря! – приказал Иноземцов.
   С носа и кормы раздался лязг – это разматывались якорные цепи, натягивались шпринги. Фрегат остановился, как вкопанный. От толчка я еле устоял на ногах.
   Высунувшись из люка, я во все глаза смотрел на большой турецкий корабль, с которым нам предстояло сразиться. До него было меньше двух кабельтовых, и я отчетливо мог разглядеть канониров на верхней палубе, флаг с полумесяцем, а на квартердеке отдельно стоящего человека в красной шапке – ихнего капитана.
   Турки вели по нам разрозненный огонь. Я понял это, когда увидел, что облачка дыма выскакивают не враз по всему борту, а как придется, без порядка. С такого небольшого расстояния, да по неподвижной мишени, в которую превратилась «Беллона», еще не отвечавшая на огонь, стрельба получалась меткая.
   На меня сверху посыпались клочки парусины, потом труха от расщепленной реи. Треска я не слышал, его заглушала канонада.
   Страшно, однако, не было. Слишком уж мне хотелось всё рассмотреть, ничего не упустить, а для этого приходилось вертеться: и вниз заглянуть (там открыли орудийные порты и высунули наружу стволы орудий), и на мостик посматривать, и на Дреккена. А еще я должен был не попасться на глаза Степанычу. Он со своей пожарной командой уже изготовился – стоял в десяти шагах от меня, близ насосной бочки, от которой шли две брезентовые кишки: одна повернута к юту, другая к баку.
   Верхняя и нижняя батарея доложили о готовности.
   Тогда старший офицер, вытянув стек в направлении турецкого фрегата, заорал:
   – Батарейные! Первая наводка – сами! Целить в ватерлинию!
   Это означало, что, пока с палуб ясно виден враг, комендоры должны наводить свои орудия сами. После задымления стрелять они будут вслепую, меняя угол прицельной рамки по команде.
   Я зажал уши, чтоб не оглохнуть от грохота сорокачетырехфунтовок. Но залпа не последовало.
   «Беллону» вдруг повело в сторону. Она стала поворачиваться вокруг невидимой оси и остановилась, лишь когда встала к противнику своею кормой. Это разрушало весь замысел. Вести бортовой огонь стало невозможно.
   Не поняв, как такое могло произойти, я оглянулся на мостик.
   – Кормовой шпринг перебит! – послышался спокойный голос, разве что выкрикивавший слова чуть быстрей обычного. – Господин Кисельников, вы знаете, что делать!
   Теперь я понял, что лейтенант неспроста стоит у шлюпбалки, а за надстройкой, укрываясь от неприятельского огня, жмется кучка матросов. Очевидно, Платон Платонович в своих расчетах не упустил из виду и такую вероятность, как бы мала он ни была – что турецкое ядро угодит в якорный трос.
   – Ребята, баркас спускать! – завопил Кисельников звонким молодым тенором. – Будем заводить верп!
   Верп – это малый запасной якорь. Я понял, в чем состоит намерение Иноземцова: развернуть «Беллону» обратно на гребной тяге и закрепить в боевой позиции верпом.
   Ничего другого, пожалуй, нам и не оставалось. Одними кормовыми пушками с турецким фрегатом и береговой артиллерией биться было нельзя.
   Теперь ядра и бомбы просвистывали над палубой не поперек, а продольно – со стороны юта через шкафут и бак. Я увидел, как на оборванном канате слетел вниз обломок реи – словно маятник часов – и сшиб за борт помощника рулевого, который стоял всего в нескольких шагах за капитаном.
   Человека подбросило, словно тряпичную куклу. Он не успел и крикнуть.
   И опять я не испугался, хотя впервые увидел смерть в бою. Во-первых, случилось это на некотором удалении, а во-вторых, матрос был мне почти незнакомый, я даже не знал его имени.
 
   Гораздо больше меня занимали действия Кисельникова – от них теперь зависела судьба «Беллоны».
   Споро и слаженно его люди спустили на воду большую 24-весельную лодку и разместились в ней. Сверху уже сползал верп, и четверо баркасных, стоя на банках, тянули руки его принять.
   Я перегнулся через борт, не замечая, что приговариваю: «Быстрей, быстрей!»
   Близко от баркаса взметнулся столб воды, лодку качнуло. Один из стоящих не удержался, бухнулся в море, но тут же вынырнул и товарищи за руки через корму потащили его обратно.
   Внезапно – я толком не рассмотрел, как это произошло – от матроса остались только руки, а сам он будто исчез в фонтане брызг и деревянного крошева. Ядро угодило прямо в заднюю часть баркаса.
   Не знаю, сколько человек погибло, – убитые ведь ушли на дно, всплыли только уцелевшие. Я увидел, как машет рукой лейтенант, подавая на фрегат какие-то знаки. Его лицо было сердито, из окровавленной щеки торчала длинная щепка. Кисельников выдернул ее, отшвырнул.
   Теперь я услышал, что он кричит:
   – Давай полубаркас! Полубаркас!
   – Полубаркас! Надо полубаркас спускать! – со всей мочи заорал я, повернувшись к мостику.
   Вот теперь пускай Платон Платонович меня заметит – нестрашно. На кой мне сидеть в каюте, если я могу приносить пользу?
   Однако капитан не нуждался в подсказках. С балок уже спускали полубаркас. Прямо на тросе повисли двое – Соловейко и еще кто-то: они помогут лейтенанту и остальным выжившим залезть в лодку.
   Минута, другая – и гребцы уже были на своих местах.
 
   Но случилась новая напасть. Верп зацепился лапой за рваный край пробоины в борту. Сколько сверху ни дергали цепь – якорь встал намертво. Снизу, из лодки, до него было никак не дотянуться.
   Я забыл и про вражеские ядра, и про всё остальное. Увидел, как Платон Платонович сбегает с лесенки, – и внезапно сообразил, что нужно делать.
   Быстро, быстро, пока не подоспел капитан, я пробежал прямо по фальшборту до якорного клюза. Взялся за цепь, повис на ней и пополз вниз. Вот он, верп. Я уселся на его холодную чугунную лапу, как на сук дерева. Под моей тяжестью якорь подался, оторвался от обшивки, начал спускаться.
   – Молодец, юнга! – крикнул мне Кисельников, и я спрыгнул в руки матросов, а следом за мной подхватили и верп.
   Я увидел наверху перегнувшегося через борт Иноземцова. Он смотрел на меня, покачивая головой, – будто удивлялся. Я оскалился во весь рот. А сидел бы я в каюте, ваше высокоблагородие, кому от того было бы лучше?
   – И-и рраз! И-и рраз! И-и рраз! – командовал гребцам лейтенант. – Навались, ребята, навались!
   Цепь натянулась. Верпуемая «Беллона» медленно разворачивалась.
   С высоты раскатисто прокричал Дреккен:
   – Батарейные! Прицел по ватерлинии! Огонь по моей команде!
   Я поднимался по веревочному трапу, когда «Беллона» дала по противнику свой первый залп – с опозданием на четверть часа против заданного времени. Успел увидеть, что большинство ядер легли в воду, с небольшим недолетом. А затем всю палубу заволокло дымом – еще более густым, чем во время боя с пароходами, потому что теперь мы стояли на месте.
 
   Первым, кто встретил меня на палубе, был Степаныч.
   – Моряк! – сказал он и съездил меня по уху, несильно. – А это, чтоб не лез, куда не просят. Дуй в трюм!
   Я от него улизнул, нырнув в едкое пороховое облако. Вокруг мало что было видно. Я увидел нашу корабельную живность: пес Ялик грозно лаял в амбразуру на турок; Смолка, обхватив лапками головенку, тряслась за канатной бухтой.
   – Вмазали аль нет? – спросил комендор у товарища. Через узкий порт им было не видно, куда угодил выпущенный снаряд.
   – Батарейные, слушай мою команду! – послышался с небес рык старшего офицера.
   Сейчас повелителем боя был он, находившийся над областью задымления, единственный зрячий на ослепшем корабле. Я побежал на голос и скоро был уже под гротом.
   – Первая, три пункта выше! – выкрикнул Дреккен. – Вторая, взять гандшпугами на деление левее, угол на два пункта вверх!
   Оба батарейных повторили приказ.
   Я вскарабкался по вантам, чтоб посмотреть, каков будет второй залп. Он оказался точнее – от вражеского фрегата полетели клочья – Вторая – еще деление влево! Первая – один ниже! – внес коррекцию Дреккен.
   Сквозь то сгущающуюся, то прорежающуюся пелену я видел, как на мостике Платон Платонович в сердцах отставляет бесполезный бинокль и берет рупор.
   – Орест Иванович, что?
   – Лучше! – отвечал старший офицер. – Сейчас я их накрою! – Он протянул свой склеенный стек в сторону неприятеля. – Первая батарея, целить на четверть уг…
   Меня обрызгало чем-то горячим, а у Дреккена от вытянутой руки осталась коротенькая култышка. Сам он мотнулся, будто на шарнире, и рухнул вниз. Тело пролетело совсем близко от меня и тяжело шмякнулось о палубу. В ту же секунду другое ядро чиркнуло по мачте у меня над головой.
   Перебирая руками, даже не пытаясь нащупать ногами перекладины, я проворно слетел вниз, в спасительную мглу.
   Но она вдруг вспыхнула розово-багровым светом – в пяти шагах на палубе шипела и подпрыгивала бомба, роняя искры из фитиля.
   Кто-то из команды Степаныча кинулся на бомбу сверху, накрыв ее куском брезента. Я кубарем скатился по лесенке грот-люка. Так до сих пор и не знаю, удалось отчаянному матросу загасить фитиль или нет. Наверху беспрерывно что-то грохотало и взрывалось.
   Вот когда мне впервые стало жутко. Еще не по-настоящему, не до потери себя, но кураж слетел, руки дрожали, а ноги подгибались.
   Теперь я был не прочь посидеть и в каюте, благо свой вклад в общее дело я уже внес.
   Но идти туда пришлось через ту часть трюма, что на время переоборудовали в лазарет. И было там, пожалуй, пострашней, чем на верхней палубе.
   На полу лежали раненые. Одни выли, другие скрипели зубами, третьи не издавали ни звука.
   Первым, кого я увидел, был отец Варнава в полном облачении. Он наклонился над человеком с лицом, сплющенным в кровавую лепешку, поднес к этому ужасу иконку и не нашел, куда ее приложить.
   – Прими, Господи, душу раба твоего… – Священник запнулся, он тоже не мог опознать покойника. – …Имя коему Ты, Господи, веси.
   Из-под золоченой ризы у попа высунулся полосатый рукав тельняшки. Батюшка рассеянно запихнул его об ратно и перешел к следующему новопреставленному. Их таких лежало в ряд не меньше десятка.
   Тут же на столе деловито двигал локтем лекарь Шрамм. После каждого его движения со стола раздавался дикий вопль – будто Осип Карлович играл на каком-то невиданном музыкальном инструменте. Я не сразу понял, что делает врач. Заглянул сбоку – стало дурно.
   На столе лежал Дреккен с бело-серым лицом, в зубах у него был зажат кусок деревяшки. Хирург отпиливал старшему офицеру у самого плеча остаток оторванной руки. Мощный рывок, скрежет, вопль – по лицу Шрамма, наискось, запачкав стекла, брызнула кровь. Лекарь стер ее рукавом, а несчастный Дракин захрипел и обмяк.
   – Spiritus vini! – хрипло приказал Осип Карлович помощнику, вынув из нагрудника на грязном кожаном фартуке иглу с ниткой.
   – Не ему, полфан, мне! – рявкнул он, когда фельдшер сунулся с флягой к губам потерявшего сознание Дреккена. И сделал несколько жадных глотков.
   Меня замутило. Развернувшись, я кинулся назад к лестнице. Уж лучше там, в дыму, под ядрами, чем в этой преисподней!
 
   На верхней палубе я виновато огляделся. Кажется, никто не заметил моего постыдного бегства. И мудрено было бы, в таком чаду.
   Я знал, где вновь обрету присутствие духа – близ Платона Платоновича. И вжал голову в плечи, побежал к квартердеку.
   Но и там, наверху, было тревожно.
   – Вы не можете мне отказать, господин капитан! – кричал сердитый молодой голос – это был Кисельников. – Во-первых, у меня на учениях отличный результат по стрельбе. Во-вторых, меня перевязали и я прекрасно себя чувствую. В-третьих, я все равно торчу без дела!
   Невероятно: лейтенант (лицо его было наполовину закрыто бинтом) наступал на Платона Платоновича, размахивая руками.
   Я вдруг понял, что с «Беллоны» уже несколько минут почти не стреляют. Без Дреккена корректировать огонь стало некому.
   За спиной у капитана маячил Джанко, свирепо сверля взглядом разбушевавшегося лейтенанта. Иноземцов, однако, был спокоен.
   – Нет уж, Василий Матвеевич, – миролюбиво молвил он. – Мне, знаете, без дела тоже скучно-с. Вы пока что встаньте на мое место. Мало ли что-с.
   Он быстро сбежал по ступенькам, не заметив меня.
   Куда бы это?
   Я кинулся вслед, чуть не столкнувшись с индейцем, тоже не отстававшим от капитана.
   А Иноземцов, оказывается, решил сам руководить пушечной стрельбой. Добежав до грота, он с ловкостью, какой я в нем и не подозревал, стал карабкаться по вантам и очень скоро исчез в дымном облаке. Я, конечно, тоже полез. Мне казалось, что рядом с Платоном Платоновичем я буду в безопасности.
   – Первая, возвышение полтора! – раздалась усиленная рупором команда. – Вторая, возвышение два!
   Приказ повторили в два голоса, наверху и внизу. Ударили пушки.
   И мне сразу стало спокойней. Я поднялся повыше. Сверкающие штиблеты Платона Платоновича (это я с вечера начистил их до зеркальности) были в футе от моего носа. Расположился я преотлично: в сумеречной области между светом и мглою, так что мог видеть и турок, и – сквозь туман – кое-что из происходящего у нас на палубе.
 
   Капитан дал поправку, и следующим залпом ихний фрегат накрыло основательно – почти все выстрелы легли в цель.
   На мостике турецкого корабля размахивал руками человечек в красной феске – мне показалось, что он тычет рукой в мою сторону. По мачтам полезли синие фигурки с ружьями за спиной. Расположились на вантах и реях, окутались облачками дыма – и сразу же воздух вокруг меня зажужжал, засвистел.
   Я догадался: вражеский капитан приказал штуцерникам ссадить с грота русского корректировщика. Стреляли они метко.
   Платон Платонович воскликнул: «Черт побери!» – что было для него очень сильным ругательством.
   Я испугался, не ранен ли – но нет, это одна из пуль выбила у него из руки рупор, и тот отлетел в сторону.
   – Первая, прицел тот же! Кугелями! – надсадно крикнул Иноземцов. – Вторая, полпункта ниже!
   – Что? Что?
   Внизу не слышали!
   Платон Платонович попробовал громче – и закашлялся.
   Тогда я изо всей мочи проорал:
   – Первая, прицел тот же, кугелями! Вторая, полпункта ниже!
   – Есть кугелями! Есть ниже! – откликнулись батарейные.
   Нога в сверкающем штиблете дернулась, будто хотела меня лягнуть.
   – Марш отсюда, юнга! – просипел капитан. – Пришли кого-нибудь другого! Брысь!
   Я сполз пониже, но уйти не ушел. Внизу, под мачтой стоял Степаныч, грозил мне багром. Рожа у него была красная, свирепая. Я осклабился, гордясь тем, какой я герой.
 
   Здесь случилось невообразимое. Прямо под ногами у Степаныча хлопнул и раскрылся огненный цветок. Боцмана швырнуло о мачту, и он тут же весь вспыхнул, словно просмоленная ветошь.
   Я впервые увидел вблизи, как разрывается зажигательная бомба. С ревом, какой никак не могло издавать человеческое существо, живой факел покатился по палубе.
   От кошмарного этого зрелища я вновь метнулся вверх по вантам. Канатная перекладина, за которую я хотел взяться, лопнула, рассеченная пополам, и моя рука цапнула воздух. Я чуть не сорвался. Ухватился за рею – в нее с чмоканьем ударила пуля. Другая звонко отрикошетила от медного кольца прямо мне в грудь. Там что-то хрустнуло, и я понял: мое сердце пробито. Прижал ладонь к простреленной блузе – на ладони остались прозрачные крошки. Я вытянул ладанок. В нем чернела дырка. Портрет в медальоне не пострадал, но стекло разлетелось на мелкие кусочки.
   Вокруг рвались паруса и канаты, летели щепки. Каждый из кусочков металла, летевших так густо, мог меня убить, покалечить, сбить с вантов вниз, где пылал костром Степаныч.
   Голова моя загудела, словно в ней поселился огромный шмель. Ноги окаменели. Пальцы скрючились. Я и хотел бы спуститься вниз, подальше от звенящих пуль, но не мог пошевелиться. Двигалась только шея.
 
   (Точно такое же оцепенение нашло на меня сейчас, когда я неотрывно гляжу на увеличивающуюся черную точку.)
 
   – Первая, еще на полпункта ниже! – надрывался где-то сиплый голос. – Вторая, перейти на кугеля!
   Снизу кричали:
   – Не слышно! Юнга, ты цел? Не слышно!
 
   Горло у меня перехватило. Если б я и хотел, не мог бы произнести ни звука. Но хотел я сейчас только одного: чтобы всё это кончилось, и я оказался в трюме, и залез под самую низкую лавку и никто никогда меня оттуда бы не вытащил.
   – Юнга, что капитан? Не молчи!
   Это кричали уже от подножия мачты. Кто-то лез ко мне, быстро перебирая руками.
   Джанко. В зубах он держал кожаный рупор Платона Платоновича. «Спаси меня!» – думал взмолиться я, но издал жалобный, нечленораздельный писк.
   Поравнявшись, индеец ткнул меня под ключицу – пальцем, но было так больно, словно он пырнул ножом. Я взвизгнул и обнаружил, что снова могу двигаться. Джанко схватил меня за ворот и рванул. Он хочет меня скинуть, за трусость! Я метнулся от дикого человека за мачту. Тогда индеец кивнул и полез дальше.
   В дерево то и дело били пули, но с другой стороны. Я понял: индеец нарочно толкнул меня, чтоб я укрылся от огня за гротом.
   – Первая, еще на полпункта ниже! Вторая, перейти на кугеля! – скомандовал надо мной усиленный рупором голос капитана.
   – Есть ниже! Есть на кугеля!
   Пальба сразу участилась.
   Я осторожно высунулся, вглядываясь во мглу.
   Капитан был на том же месте, только без фуражки, должно быть, сбитой пулей. Прямо перед Платоном Платоновичем, заслоняя его спиной, на рее стоял Джанко. Его челюсти мерно двигались, лицо было бесстрастным. Над замшевой рубахой болтался на шнурке медвежий коготь.
   – Уйди к черту! – зашипел на него Иноземцов. И в рупор: – Так держать! Чаще огонь!.. Ты что мне тут устраиваешь, негодяй?!
 
   Он толкнул индейца в грудь – у того от обиды дернулась щека.
   – Мне няньки не надобны! – хрипел капитан. – Я тебя на берег спишу, мерзавец!
   У Джанко по лицу снова прошла гримаса. Платон Платонович никогда его так не обзывал – я, во всяком случае, не слышал.
   – …Всё, мое терпение лопнуло! Видеть тебя больше не желаю! – Он схватил индейца за горло.
   У Джанко мотнулась голова, но с реи он не сошел.
   На «Беллоне» все дружно завопили. Даже сквозь дым было видно, как на турецком фрегате заполыхал пожар, а я со своей верхотуры мог рассмотреть и подробности.