Иногда во время пауз ее посещали кошмары, и Лиз просыпалась, сраженная ужасающей уверенностью, что забыла что-то очень важное! Тогда она припоминала недавнее задание, выполненное вместе с членами клана, но не находила ни одной ошибки, из-за которой ее сослали бы в смертоносный коридор. Приободрившись, Лиз снова ложилась и силилась провалиться в блаженное забытье, проклиная прихотливые сновидения с их беспочвенными страхами.
А потом шли очередные работы, другие паузы, другие задания, другие галлюцинации, другие…
Лиз стала заложницей вечного настоящего, бесконечного дня… Ночная лаконичность, наверное, не придет в течение многих веков.
Разреженный воздух приводил в онемение ее мозговое вещество. Подобно черепахе, мозг Лиз впадал в спячку, прикрывшись костяным панцирем ее черепа. Сознание Лиз погрузилось в долгий наркотический сон. Ее мысли, решения увязли в иле. Ил метро входил в Лиз через ноздри, уши, овладевал ее мозгом. Иногда проскакивала искорка, но Лиз так устала, что сейчас же прогоняла эту надоевшую муху, напевая рабочую песенку. Она рыбачила, чинила сети, варила рыбью похлебку, она…
Но это была жизнь. Да, жизнь. Состояние покоя. Руки работают лучше, чем голова. Ноги лучше, чем вы, изучили ежедневный маршрут и несут тела подобно давно запрограммированным машинам. Жизнь…
Руки Лиз научились выбирать сети, ячейка за ячейкой вытаскивать эту мягкую западню, трепещущую под ударами хвостов пойманных рыб. Ее пальцы, ладони, сначала болевшие, стали мало-помалу нечувствительными. Плоть ее уже не реагировала на ссадины и царапины, и небольшие раны, полученные на работе, отдавались в нервах лишь далеким неживым эхо. Эта поверхностная нечувствительность — прямое следствие гипоксии. Ее принимали с признательностью, ибо анестезирующая пленка, покрывавшая тело, была невидимой защитой от холода. Некоторые были к нему более восприимчивы, и им завидовали.
Да, Лиз научилась ловить рыбу, ставить удочки, вытаскивать верши. Рыбы ловилось обычно больше, чем потреблялось, ибо излишек углекислого газа подавлял пищеварительный процесс, порождая всеобщую хроническую потерю аппетита. Из-за отсутствия аппетита ели по необходимости; те же, кто противился принуждению, чахли и слабели на глазах. Это сильнее проявлялось в кварталах, «не пригодных для дыхания», в частях зала, плохо обслуживаемых помпой. У их обитателей были гиперразвитые грудные клетки, формой напоминающие бочонки. Кстати, многие страдали сердечными заболеваниями, почти все — тахикардией или гипертонией. Первый Класс уверял, что здесь действует механизм естественного отбора, приостанавливающего размножение. Всеведущая помпа предусмотрела все.
Бедняки воротили нос от еды, не обращая внимания на призывы передвижной столовой. Необходимо было создать милицию, чтобы заставлять их подходить с котелками к раздаточной ложке поварих. Увеличилось количество обманов. При приближении патруля прятались, и нередко милиция била нарушителей, силой заставляя их есть…
ПРОВАЛ В ПАМЯТИ
Время от времени клан собирался, чтобы пропеть гимн помпе, называемый также песнью спрута. Нелегкое это было дело, поскольку клан с трудом вспоминал слова песнопения. Сам Первый Класс едва расшифровывал их на клочке бумаги. Все повторяли за ним, сливая строфы в невнятное гудение. Потом наступал черед проповеди жреца Только-для-инвалидов. Содержание ее почти не менялось, но немногие осознавали это.
— Помпа стареет, — говорил он, — и однажды воздуха не хватит на всех. Тогда придется сократить количество ртов, поглощающих воздух, прибегнуть к ограничениям. Мы повяжем кожаные ремешки вокруг горла бесполезных, паразитирующих потребителей кислорода. Да, придет день, и у нас появятся палачи…
Как и другие, Лиз качала головой, но не понимала сути проповеди. Все эти незнакомые слова, слишком сложные, вертелись в ее голове, отпечатываясь болезненными вопросительными знаками.
Лиз не любила речей, которые заставляли думать, вызывали мигрень, она предпочитала пение. Ей казалось, что она вполне довольна своей судьбой. Ест досыта, дышит терпимым воздухом, занимается любовью с любым, кто изъявляет желание… Что еще требовать от жизни! Да и что такое жизнь? Сиюминутность, голод, сон, желание помочиться. И ничего другого… или она о чем-то забыла? Вот только о чем?
— Помпа стареет, — говорил он, — и однажды воздуха не хватит на всех. Тогда придется сократить количество ртов, поглощающих воздух, прибегнуть к ограничениям. Мы повяжем кожаные ремешки вокруг горла бесполезных, паразитирующих потребителей кислорода. Да, придет день, и у нас появятся палачи…
Как и другие, Лиз качала головой, но не понимала сути проповеди. Все эти незнакомые слова, слишком сложные, вертелись в ее голове, отпечатываясь болезненными вопросительными знаками.
Лиз не любила речей, которые заставляли думать, вызывали мигрень, она предпочитала пение. Ей казалось, что она вполне довольна своей судьбой. Ест досыта, дышит терпимым воздухом, занимается любовью с любым, кто изъявляет желание… Что еще требовать от жизни! Да и что такое жизнь? Сиюминутность, голод, сон, желание помочиться. И ничего другого… или она о чем-то забыла? Вот только о чем?
КОРИДОР СТРАХА
«Марафон! Марафон!»
Именно при новом потоке чистого кислорода Лиз обнаружила гитару…
Какой-то бегун толкнул ее. Потеряв равновесие, она покатилась по полу, сломав стенку лачуги, сооруженной из упаковочного картона.
Болезненная вспышка молнии пронзила мозг Лиз, вытащив из забытья образ, который она так долго искала. «Наша, ее белокурые волосы на плечах; прислонившись к бетонной опоре, она поет, аккомпанируя себе на гитаре. Мимо нее бегут посетители метро, стараясь залезть в вагоны…»
Лиз часто вспоминала сестру такой, когда бесконечно искала ее на станциях, особенно если желание узнать что-либо о Наша становилось слишком навязчивым.
Лиз прилагала все усилия, чтобы подавить надежду, гнездившуюся в ней. Эта обманчивая эйфория была следствием злоупотребления кислородом. Лиз помнила об этом.
«Ну что ж, — сказала она себе, — у тебя нет никаких доказательств, что Наша находилась в метро в день катастрофы. Кроме всего прочего, есть один шанс из тысячи, что эта гитара принадлежала ей. Сколько певцов было на станциях, когда разверзся потолок? Сто? Больше?»
Образ, неотступно преследовавший Лиз в кошмарных снах, подпитывали воспоминания, воображение.
В час катастрофы Лиз проходила стажировку в 200 километрах от Алзенберга и не могла знать, что делала Наша в минуты, предшествующие драме. Она лишь предполагала, что сестра, верная своим привычкам, спустилась петь в метро. Помимо предположений, была… Гудрун, которую Лиз бесконечно расспрашивала в течение многих последующих недель.
Лиз повертела инструмент в руках. Он пришел в негодность от пребывания в воде. Дека частично расклеилась. Гриф перекосился. Не хватало струн. Не было ни надписи, ни этикетки, указывающих на владельца.
И несмотря на это, Лиз не могла оторваться от нее. Маленький чистильщик мумий вошел в лачугу. Увидев гитару, он поморщился:
— Не трогай ее, она принадлежала девчонке.
Лиз постаралась скрыть возбуждение, охватившее ее.
— Какой девчонке?
— Светловолосой певице с длинными волосами, — объяснил мальчик. — Это она сочинила песню в честь помпы. Слова и музыку. Она очень хорошо играла.
— Как ее звали? — запинаясь, спросила Лиз.
— Уже и не помню. Это было давно.
— Где она?
— Сбежала. Мужчины приставали к ней. А она не хотела быть с ними. Тогда они разлюбили ее. Она пела, и этого было достаточно. Первый Класс хотел сделать ее своей самкой, она отказалась и ушла.
— Куда?
Ребенок заерзал, допрос надоел ему. Он не любил думать.
«К тому же он был слишком мал тогда, — решилаЛиз. — У него остались весьма смутные воспоминания о жизни после катастрофы».
— Туда. — Мальчик показал на один из прилегающих коридоров. — Она выбрала коридор страха, уверенная, что ее не будут преследовать. Должно быть, она не дошла до конца. Первый Класс говорит, что такое невозможно: от страха умирают, не пройдя и половины дороги. Короче, она ушла и больше никто ее не видел.
— Какое у нее было лицо? — с надеждой спросила Лиз.
— Некрасивое. — Мальчик скорчил ужасную гримасу. — Ее ранило во время катастрофы. У нее был сломан нос, много шрамов. Она часто ходила в маске из тряпки, чтобы не пугать людей. Когда я был маленький, видел много таких — перекошенных, с изуродованным лицом. Сейчас их нет, они умерли.
— А гитара, — спросила Лиз, — я могу ее взять?
Мальчик пожал плечами:
— Как хочешь, никто не умеет на ней играть. Только певица пользовалась ею. Гитара лежит здесь на тот случай, если та вернется. А пела она хорошо… и у нее были красивые волосы.
Сочтя, что потерял много времени, он убежал, желая присоединиться к бегунам, галопирующим по залу станции.
«Марафон! Марафон!» — скандировали они, толкаясь и пытаясь возглавить цепочку.
С гитарой в руке Лиз направилась к запрещенным туннелям. Она хотела выработать стратегию, извлечь выгоду из временного просветления ума, проявившегося с началом кислородного дождя. Нервы ее напряглись, мышцы сокращались, требуя максимального использования, и девушка приложила неимоверные усилия, чтобы не поддаться зову тела, призывающего ее к участию в марафоне. Боже! Как она желала бегать… Если бы она твердо решила не двигаться, то взорвалась бы с минуту на минуту.
Потрясая гитарой, как дубинкой, Лиз побежала к запрещенной зоне. Туда выходили два магических коридора, которые племя использовало для поощрения и наказания. В каждом находился баллон с ядовитым нервным газом, и поврежденный редукционный клапан выпускал ежедневно несколько кубических сантиметров невидимого яда.
«Первый, вероятно, — эйфорический, окись азота или что-то в этом роде, — подумала Лиз, — во втором — галлюциноген, вызывающий приступы сильной тревоги. Все это, разумеется, в военных целях».
Она вспомнила, что в течение десяти лет после великого ядерного разоружения научные исследования в области обороны сконцентрировались на отравляющих веществах, контролировать которые легче, чем смертоносные вирусы. Алзенберг представлял собой идеальное место для складирования газов. Река и метро образовывали великолепный экран для введения в заблуждение детекторов. Река и метро глушили волны сонаров и спутников-шпионов.
«Секретная лаборатория находилась там, — сказала себе девушка. — Там были складированы тысячи баллонов. Газы, способные повлиять на биологические процессы, вызвать настоящую мутацию. Состояние полнейшего оцепенения, даже умопомешательство. Есть чем нейтрализовать страну за один час и заселить ее идиотами. „Чистая“ война… Вирус быстро распространяющегося идиотизма растворяется в атмосфере, как духи».
Лиз опустилась на колени у входа в слабо освещенный туннель страха. Длинный ли он? Куда выходит?
«Удастся ли мне достаточно долго сдерживать дыхание, чтобы не умереть от приступа ужаса? — спрашивала себя Лиз. — Ну и задачка!» Если токсичные испарения окажутся сильными, она скончается от сердечного приступа, вызванного чрезмерной дозой галлюциногена.
«Полагаю, что эта разновидность вещества предназначена именно для этого, — сказала она себе. — Чем больше вдыхаешь газ, смешанный с окружающим воздухом, тем сильнее проявляются тревога, страх, тоска, в конце концов становящиеся нестерпимыми. Разве в прошлом веке приемы ЛСД не превратили многочисленных его потребителей в неизлечимых психопатов?»
Лиз старалась рассуждать очень быстро. Она не имела времени. Ее легкие обладали исключительными возможностями. Набрав в них чистого кислорода, Лиз имела шанс выжить, проходя через коридор. Упусти она случай, ей придется ограничиться обедненным воздухом станции, что может привести к остановке дыхания.
«Я должна идти немедленно, — решила Лиз. — Еще немного, и я позабуду о существовании певицы. Я поддамся окружающему меня слабоумию».
Отступив на десять шагов, она повернулась к помпе, подставила себя под поток кислорода и прокачала легкие, как спортсмен, собирающийся установить рекорд по глубоководному нырянию.
Сочтя, что подготовилась, Лиз задержала дыхание и бросилась в неизвестность.
Кто-то крикнул ей в спину. Наверное, маленький чистильщик мумий, но она не оглянулась. Изо всех сил Лиз бежала по облицованному туннелю, где освещенные места сменялись темными. Она бежала…
Перепрыгнула через контейнер с ядовитым газом, молясь, чтобы коридор оказался не слишком длинным. Как у нырялыцицы, у нее были хорошо развиты легкие, но Лиз знала, что некоторые боевые отравляющие газы способны проникать сквозь поры кожного покрова благодаря тканевому дыханию.
Гитара мешала Лиз, но бросить ее она не хотела. Лиз рассчитывала приручить певицу, если та потеряла память при катастрофе или от вдыхания токсичных веществ.
Она называла ее «певица», а не Наша. Еще слишком рано.
Лиз все бежала… Пролет не был прямым, но без разветвлений. Она начинала задыхаться.
«Больше мне не выдержать», — подумала Лиз, ускоряя темп. По пути встречались брошенные вещи: обувь, дамские сумочки, предметы одежды, утерянные в панике после катастрофы. Тут и там лежали скрюченные трупы: одетые и голые. Были ли то отчаянные, попытавшиеся пересечь коридор страха? Свалились ли они от сердечного приступа?
Всякий раз, перепрыгивая через трупы, Лиз бросала быстрый взгляд на волосы мертвецов, желая убедиться, нет ли среди них светловолосых.
Ей пришлось сбавить скорость, сердце вырывалось из груди. Лиз задыхалась, нужно было дышать.
Она начала потихоньку освобождать легкие, чтобы выиграть время. Когда они опустели, Лиз остановилась и скупо вдохнула воздух.
Неужели газ дошел и сюда? Сначала она не ощутила ничего особенного. Воздух имел привкус и запах плесени, как и повсюду. Лиз пошла размеренным шагом, стараясь дышать как можно поверхностнее. Это давало надежду дойти до конца туннеля.
«Каждый выигранный метр отделяет меня от контейнера, — повторяла она себе, — газ, растворившийся в воздухе, становится не таким ядовитым по мере отдаления от него».
Лиз цеплялась за эту теорему, вовсю стараясь уверовать в нее.
Но потом… тоска овладела ею. Абсурдная и безумная тоска. Убеждение в том, что трупы, через которые она недавно переступала, встали и преследуют ее. Трупы не хотели, чтобы Лиз повезло там, где они проиграли. Всплыли образы детства: мрачные статуи дома в Ольденбурге… Великий Ханафоссе, зарезанный неизвестным убийцей… И он тоже вдруг оказался среди ее преследователей. Бежал он неловко на своих гипсовых ногах, а длинные руки его тянулись к Лиз, силясь схватить ее. Он упорнее всего легиона мертвецов следовал за ней, крича: «Марафон! Марафон!»
Лиз застонала от ужаса. Теперь она передвигалась зигзагами, теряя драгоценное время, когда оглядывалась через плечо.
Они появятся с секунды на секунду, она слышала их топот, постукивание костей…
И напрасно повторяла себе, что сходит с ума, что всего этого нет, страх все равно пробегал по ее нервам подобно искрам костра, вздымаемым ветром. Члены Лиз онемели, словно ее разбил паралич. Вскоре она обмякнет и замрет, как животное, застигнутое посреди дороги слепящими фарами автомашины. Не двигаясь, оно с ужасом ждет, когда безжалостные колеса расплющат его.
Именно при новом потоке чистого кислорода Лиз обнаружила гитару…
Какой-то бегун толкнул ее. Потеряв равновесие, она покатилась по полу, сломав стенку лачуги, сооруженной из упаковочного картона.
Болезненная вспышка молнии пронзила мозг Лиз, вытащив из забытья образ, который она так долго искала. «Наша, ее белокурые волосы на плечах; прислонившись к бетонной опоре, она поет, аккомпанируя себе на гитаре. Мимо нее бегут посетители метро, стараясь залезть в вагоны…»
Лиз часто вспоминала сестру такой, когда бесконечно искала ее на станциях, особенно если желание узнать что-либо о Наша становилось слишком навязчивым.
Лиз прилагала все усилия, чтобы подавить надежду, гнездившуюся в ней. Эта обманчивая эйфория была следствием злоупотребления кислородом. Лиз помнила об этом.
«Ну что ж, — сказала она себе, — у тебя нет никаких доказательств, что Наша находилась в метро в день катастрофы. Кроме всего прочего, есть один шанс из тысячи, что эта гитара принадлежала ей. Сколько певцов было на станциях, когда разверзся потолок? Сто? Больше?»
Образ, неотступно преследовавший Лиз в кошмарных снах, подпитывали воспоминания, воображение.
В час катастрофы Лиз проходила стажировку в 200 километрах от Алзенберга и не могла знать, что делала Наша в минуты, предшествующие драме. Она лишь предполагала, что сестра, верная своим привычкам, спустилась петь в метро. Помимо предположений, была… Гудрун, которую Лиз бесконечно расспрашивала в течение многих последующих недель.
Лиз повертела инструмент в руках. Он пришел в негодность от пребывания в воде. Дека частично расклеилась. Гриф перекосился. Не хватало струн. Не было ни надписи, ни этикетки, указывающих на владельца.
И несмотря на это, Лиз не могла оторваться от нее. Маленький чистильщик мумий вошел в лачугу. Увидев гитару, он поморщился:
— Не трогай ее, она принадлежала девчонке.
Лиз постаралась скрыть возбуждение, охватившее ее.
— Какой девчонке?
— Светловолосой певице с длинными волосами, — объяснил мальчик. — Это она сочинила песню в честь помпы. Слова и музыку. Она очень хорошо играла.
— Как ее звали? — запинаясь, спросила Лиз.
— Уже и не помню. Это было давно.
— Где она?
— Сбежала. Мужчины приставали к ней. А она не хотела быть с ними. Тогда они разлюбили ее. Она пела, и этого было достаточно. Первый Класс хотел сделать ее своей самкой, она отказалась и ушла.
— Куда?
Ребенок заерзал, допрос надоел ему. Он не любил думать.
«К тому же он был слишком мал тогда, — решилаЛиз. — У него остались весьма смутные воспоминания о жизни после катастрофы».
— Туда. — Мальчик показал на один из прилегающих коридоров. — Она выбрала коридор страха, уверенная, что ее не будут преследовать. Должно быть, она не дошла до конца. Первый Класс говорит, что такое невозможно: от страха умирают, не пройдя и половины дороги. Короче, она ушла и больше никто ее не видел.
— Какое у нее было лицо? — с надеждой спросила Лиз.
— Некрасивое. — Мальчик скорчил ужасную гримасу. — Ее ранило во время катастрофы. У нее был сломан нос, много шрамов. Она часто ходила в маске из тряпки, чтобы не пугать людей. Когда я был маленький, видел много таких — перекошенных, с изуродованным лицом. Сейчас их нет, они умерли.
— А гитара, — спросила Лиз, — я могу ее взять?
Мальчик пожал плечами:
— Как хочешь, никто не умеет на ней играть. Только певица пользовалась ею. Гитара лежит здесь на тот случай, если та вернется. А пела она хорошо… и у нее были красивые волосы.
Сочтя, что потерял много времени, он убежал, желая присоединиться к бегунам, галопирующим по залу станции.
«Марафон! Марафон!» — скандировали они, толкаясь и пытаясь возглавить цепочку.
С гитарой в руке Лиз направилась к запрещенным туннелям. Она хотела выработать стратегию, извлечь выгоду из временного просветления ума, проявившегося с началом кислородного дождя. Нервы ее напряглись, мышцы сокращались, требуя максимального использования, и девушка приложила неимоверные усилия, чтобы не поддаться зову тела, призывающего ее к участию в марафоне. Боже! Как она желала бегать… Если бы она твердо решила не двигаться, то взорвалась бы с минуту на минуту.
Потрясая гитарой, как дубинкой, Лиз побежала к запрещенной зоне. Туда выходили два магических коридора, которые племя использовало для поощрения и наказания. В каждом находился баллон с ядовитым нервным газом, и поврежденный редукционный клапан выпускал ежедневно несколько кубических сантиметров невидимого яда.
«Первый, вероятно, — эйфорический, окись азота или что-то в этом роде, — подумала Лиз, — во втором — галлюциноген, вызывающий приступы сильной тревоги. Все это, разумеется, в военных целях».
Она вспомнила, что в течение десяти лет после великого ядерного разоружения научные исследования в области обороны сконцентрировались на отравляющих веществах, контролировать которые легче, чем смертоносные вирусы. Алзенберг представлял собой идеальное место для складирования газов. Река и метро образовывали великолепный экран для введения в заблуждение детекторов. Река и метро глушили волны сонаров и спутников-шпионов.
«Секретная лаборатория находилась там, — сказала себе девушка. — Там были складированы тысячи баллонов. Газы, способные повлиять на биологические процессы, вызвать настоящую мутацию. Состояние полнейшего оцепенения, даже умопомешательство. Есть чем нейтрализовать страну за один час и заселить ее идиотами. „Чистая“ война… Вирус быстро распространяющегося идиотизма растворяется в атмосфере, как духи».
Лиз опустилась на колени у входа в слабо освещенный туннель страха. Длинный ли он? Куда выходит?
«Удастся ли мне достаточно долго сдерживать дыхание, чтобы не умереть от приступа ужаса? — спрашивала себя Лиз. — Ну и задачка!» Если токсичные испарения окажутся сильными, она скончается от сердечного приступа, вызванного чрезмерной дозой галлюциногена.
«Полагаю, что эта разновидность вещества предназначена именно для этого, — сказала она себе. — Чем больше вдыхаешь газ, смешанный с окружающим воздухом, тем сильнее проявляются тревога, страх, тоска, в конце концов становящиеся нестерпимыми. Разве в прошлом веке приемы ЛСД не превратили многочисленных его потребителей в неизлечимых психопатов?»
Лиз старалась рассуждать очень быстро. Она не имела времени. Ее легкие обладали исключительными возможностями. Набрав в них чистого кислорода, Лиз имела шанс выжить, проходя через коридор. Упусти она случай, ей придется ограничиться обедненным воздухом станции, что может привести к остановке дыхания.
«Я должна идти немедленно, — решила Лиз. — Еще немного, и я позабуду о существовании певицы. Я поддамся окружающему меня слабоумию».
Отступив на десять шагов, она повернулась к помпе, подставила себя под поток кислорода и прокачала легкие, как спортсмен, собирающийся установить рекорд по глубоководному нырянию.
Сочтя, что подготовилась, Лиз задержала дыхание и бросилась в неизвестность.
Кто-то крикнул ей в спину. Наверное, маленький чистильщик мумий, но она не оглянулась. Изо всех сил Лиз бежала по облицованному туннелю, где освещенные места сменялись темными. Она бежала…
Перепрыгнула через контейнер с ядовитым газом, молясь, чтобы коридор оказался не слишком длинным. Как у нырялыцицы, у нее были хорошо развиты легкие, но Лиз знала, что некоторые боевые отравляющие газы способны проникать сквозь поры кожного покрова благодаря тканевому дыханию.
Гитара мешала Лиз, но бросить ее она не хотела. Лиз рассчитывала приручить певицу, если та потеряла память при катастрофе или от вдыхания токсичных веществ.
Она называла ее «певица», а не Наша. Еще слишком рано.
Лиз все бежала… Пролет не был прямым, но без разветвлений. Она начинала задыхаться.
«Больше мне не выдержать», — подумала Лиз, ускоряя темп. По пути встречались брошенные вещи: обувь, дамские сумочки, предметы одежды, утерянные в панике после катастрофы. Тут и там лежали скрюченные трупы: одетые и голые. Были ли то отчаянные, попытавшиеся пересечь коридор страха? Свалились ли они от сердечного приступа?
Всякий раз, перепрыгивая через трупы, Лиз бросала быстрый взгляд на волосы мертвецов, желая убедиться, нет ли среди них светловолосых.
Ей пришлось сбавить скорость, сердце вырывалось из груди. Лиз задыхалась, нужно было дышать.
Она начала потихоньку освобождать легкие, чтобы выиграть время. Когда они опустели, Лиз остановилась и скупо вдохнула воздух.
Неужели газ дошел и сюда? Сначала она не ощутила ничего особенного. Воздух имел привкус и запах плесени, как и повсюду. Лиз пошла размеренным шагом, стараясь дышать как можно поверхностнее. Это давало надежду дойти до конца туннеля.
«Каждый выигранный метр отделяет меня от контейнера, — повторяла она себе, — газ, растворившийся в воздухе, становится не таким ядовитым по мере отдаления от него».
Лиз цеплялась за эту теорему, вовсю стараясь уверовать в нее.
Но потом… тоска овладела ею. Абсурдная и безумная тоска. Убеждение в том, что трупы, через которые она недавно переступала, встали и преследуют ее. Трупы не хотели, чтобы Лиз повезло там, где они проиграли. Всплыли образы детства: мрачные статуи дома в Ольденбурге… Великий Ханафоссе, зарезанный неизвестным убийцей… И он тоже вдруг оказался среди ее преследователей. Бежал он неловко на своих гипсовых ногах, а длинные руки его тянулись к Лиз, силясь схватить ее. Он упорнее всего легиона мертвецов следовал за ней, крича: «Марафон! Марафон!»
Лиз застонала от ужаса. Теперь она передвигалась зигзагами, теряя драгоценное время, когда оглядывалась через плечо.
Они появятся с секунды на секунду, она слышала их топот, постукивание костей…
И напрасно повторяла себе, что сходит с ума, что всего этого нет, страх все равно пробегал по ее нервам подобно искрам костра, вздымаемым ветром. Члены Лиз онемели, словно ее разбил паралич. Вскоре она обмякнет и замрет, как животное, застигнутое посреди дороги слепящими фарами автомашины. Не двигаясь, оно с ужасом ждет, когда безжалостные колеса расплющат его.
СМАЧИВАЮЩАЯ МОЧОЙ
Внезапно пол ушел из-под ног Лиз. Она покатилась в яму с грудой гальки, не в силах затормозить падение. Коридор оканчивался воронкой от обвала. Уровень станции понизился на несколько метров, и на ее месте образовалось подземное озеро. Из него островками выступали кучи строительного мусора. Лиз поднялась на колени. Кровоточили сотни порезов на ее теле, однако ужас исчез. Она увидела хижины, возведенные на островках. Какой-то мужчина в лохмотьях и на костылях смотрел на нее. Лицо его наполовину закрывало что-то вроде маски с тряпичным наростом, делавшим его похожим на рыло.
— Они и тебя хотели убить?! — крикнул он ей приглушенным голосом.
— Что? — пролепетала Лиз, еще не оправившаяся от страха.
Ее затуманенный газом мозг воспринимал собеседника как монстра с головой свиньи.
— Меня зовут Курт Майерхофф, — сказал мужчина с костылями. — А здесь — зона калек и инвалидов. Именно здесь мы нашли убежище, когда полоумные соседи хотели умертвить нас, якобы из-за того, что мы зря поглощаем кислород и не нужны общине. А ты чем страдаешь?
— Ни… ничем, — заикаясь, ответила Лиз.
Проклиная путаницу в мыслях, она погрузила руки в черную воду, чтобы найти гитару, которую выронила при падении.
— Ты действительно выглядишь здоровой, — заметил мужчина. — Тем лучше, нам как раз нужна служанка. Все живущие здесь находятся в невыгодном положении. Получившие ранение во время катастрофы вылечились сами… если это можно назвать лечением!
Лиз нашла гитару и встала. Она стыдилась своей наготы перед мужчиной на костылях.
— Ты понимаешь, что я говорю? — обеспокоенно спросил Курт Майерхофф. — Похоже, ты больше, чем надо, пробыла в туннеле страха, я прав? Одни умирают там от сердечного приступа, другие выходят оттуда совсем седыми. Третьи так и не приходят в себя; при виде мыши у них начинаются конвульсии. Надеюсь, ты не такая. Ты сложена, как хорошая кобылица, и это отлично подходит для работы, ожидающей тебя. Так как тебя зовут?
Лиз представилась. Курт оценивающим взглядом осматривал ее с высоты своего каменного холма.
— Ты — женщина, — заключил он, — это хорошо. Женщины много писают.
— Что? — взвизгнула Лиз.
— Видишь мою дыхательную маску? — спросил Курт. — Здесь все носят такие, они служат для фильтрации газа. Но для этого на них необходимо писать. Понимаешь?
Женщины писают больше, чем мужчины, это известно, тем ты и будешь ценна. Вот и все.
Лиз не осмелилась противоречить. Она знала этот способ: солдаты, потерявшие противогаз, пользовались им в окопах во время войны. Курт оперся на один костыль, чтобы другой рукой снять свое тряпичное рыло, и бросил его Лиз. Та поймала маску на лету.
— Держи, — приказал он, — пописай на нее, она почти сухая.
— А не лучше ли смачивать водой? — осторожно спросила девушка.
— Да нет же, идиотка! — вспылил мужчина. — Вода ничего не дает. Нужна моча. Именно аммиак, содержащийся в моче, нейтрализует газ.
Смущенная Лиз исполнила просьбу. Курт удовлетворенно кивнул.
— Завяжи мне ее на затылке, — сказал он. — Хорошо, у тебя есть способности. И не стоит задерживаться здесь, концентрация газа сильнее на выходе из коридора. — Он запрыгал через развалины. И делал это довольно ловко. — Я был препаратором в одной аптеке, — отдуваясь, объяснил Курт. — Так что мне многое известно. И потом, я — как бы губернатор этого места. Остальные очень больны, ты убедишься в этом. Есть и чокнутые, есть безрукие, безногие. Есть даже девчонки, бежавшие из соседнего племени, потому что им надоело быть игрушками мужчин.
Говорил Курт, не ожидая ответа. Лиз покорно шла за ним, держа в руке гитару, полную воды. Наконец они приблизились к порогу лачуги, построенной на верху каменистого холма.
— Видишь, как она проконопачена? — спросил Курт. — Это препятствует проникновению газа. К тому же всегда нужно строить повыше, потому что яд выходит из туннеля и скапливается на уровне воды. Если не спускаться к воде, можно избежать его действия.
— А здесь нет сумасшедших? — поинтересовалась Лиз.
— Мало, — ответил Курт. — Все, или почти все, помнят свои имена. А это уже кое-что значит. Полагаю, нас спасает естественная вентиляция вроде какой-нибудь трубы или чего-то в этом роде. Воздух, поступающий сверху, разжижает газ. Иначе мы уже давно умерли бы от страха. Но все-таки следует соблюдать осторожность и всегда иметь при себе маску, потому что порой возникает сквозняк. Ядовитый газ приходит тогда в движение, поднимается до уровня домов. Понятно?
Он обращался к Лиз так, словно она была не в своем уме.
В лачуге был тюфяк, лежали старые журналы, стояла кухонная посуда, изготовленная из жести.
— Первое время ты поживешь здесь, — решил Курт Майерхофф. — А потом построишь себе жилище. Я познакомлю тебя со всеми, они обрадуются, узнав, что отныне у них будет хорошая писальщица.
Лиз решила не ускорять ход событий и смирилась. К тому же она не знала, восстановила ли свои умственные способности. По ночам ее еще мучили детские страхи. Лиз снилось, что статуя Великого Ханафоссе вылезала из камней, чтобы преследовать ее. Страшным голосом, отравленным заплесневелым гипсом, он говорил: «Ты ничего не можешь со мной поделать. Следовало разбить меня в саду твоих родителей, когда ты была маленькой. А теперь ты расплатишься за все нанесенные мне оскорбления. Я уже убил Наша… сегодня — твоя очередь».
Проснувшись, Лиз часами сидела у двери, слушая, как падают камни.
Курт дал ей время прийти в себя. Этот брюзга произносил монологи, не требуя ответа. С большим презрением он относился к «людям с другой стороны», Первому Классу, в частности, и его сообщнику Только-для-инвалидов. Курт никогда не хныкал и ни разу не пожаловался на свою судьбу. В нем бурлила странная энергия.
— Замечательно, — повторял он. — Уверен, в каждом воздушном кармане образовалась своя республика… Совершенно оригинальная племенная вселенная. Стоило бы написать об этом книгу. Если это и в самом деле так, некоторые, наверное, стали каннибалами или придумали себе неправдоподобных богов.
Лиз сказала ему, что слышала от своих коллег о существовании группы выживших, которые поклонялись распределителю жвачки. Эта информация позабавила инвалида.
— Это не удивляет меня! — гоготал он. — Когда нервный газ разъедает мозг, все возможно. Поверишь и в оборотня!
Когда девушка почувствовала, что страхи ее утихают, Курт Майерхофф пригласил ее пройтись и познакомиться с обитателями этих мест.
— Это очень важно, — объяснил он. — Если они не знают тебя, то могут закидать камнями. Нужно понять их — они слабы. Приблизься к ним хищник или грабитель, они не способны защитить себя.
И так они ходили от острова к острову, знакомились. Ритуал был всегда один и тот же. Курт дул в подобие изогнутой трубы, объявляя о своем появлении, и кричал: «Это губернатор! Я представлю тебе новую писюшку. Она добрая девушка, хорошо справляется с задачей и здоровая. Надо быть любезнее с ней».
Через какое-то время выжившие выходили из своих укреплений. Большей частью это были изувеченные, хромые, однорукие, вылечившиеся вопреки всему подручными средствами. А некоторые с множественными переломами черепа выжили, но потеряли память, зрение или способность говорить.
Постепенно заполняясь, пещера стала походить на гигантский госпиталь, пациенты которого были предоставлены сами себе.
— Они некрасивы, но не злы, — объяснял Курт. — Просто не надо их пугать, иначе они покажут зубы. Когда сквозняк в пещеру приносит отравленный газ, они теряют голову. У одних случаются сердечные приступы, другие стреляют во все, что движется. Знаю я двух или трех хороших стрелков из лука, так что берегитесь, моя девочка, жаль, если вас пронзят! При первом же коварном ветерке следует надевать маску — это правило — и закупориваться у себя, дыша как можно меньше. Коль повезет, отделаетесь несколькими кошмарами и двумя-тремя галлюцинациями. Это терпимо.
Два последующих дня Лиз умело справлялась со своей работой. Она посещала лачуги, спрашивала больных об их нуждах. Сначала они встречали ее настороженно, нехотя разжимали губы, потом попривыкли к ее приходам. Они просили ее укрепить их лачуги, починить дверь или какую-нибудь перегородку. Мужчины умоляли ее дать пощупать груди. Лиз не противилась. Когда-то одна санитарка объяснила ей, что это в порядке вещей в домах для престарелых.
Она еще не решалась заводить речь о певице, боясь увидеть замкнутые лица. Терпение, только терпение.
Вечером, ложась в ногах Курта Майерхоффа, Лиз ласково проводила рукой по струне гитары.
— Они и тебя хотели убить?! — крикнул он ей приглушенным голосом.
— Что? — пролепетала Лиз, еще не оправившаяся от страха.
Ее затуманенный газом мозг воспринимал собеседника как монстра с головой свиньи.
— Меня зовут Курт Майерхофф, — сказал мужчина с костылями. — А здесь — зона калек и инвалидов. Именно здесь мы нашли убежище, когда полоумные соседи хотели умертвить нас, якобы из-за того, что мы зря поглощаем кислород и не нужны общине. А ты чем страдаешь?
— Ни… ничем, — заикаясь, ответила Лиз.
Проклиная путаницу в мыслях, она погрузила руки в черную воду, чтобы найти гитару, которую выронила при падении.
— Ты действительно выглядишь здоровой, — заметил мужчина. — Тем лучше, нам как раз нужна служанка. Все живущие здесь находятся в невыгодном положении. Получившие ранение во время катастрофы вылечились сами… если это можно назвать лечением!
Лиз нашла гитару и встала. Она стыдилась своей наготы перед мужчиной на костылях.
— Ты понимаешь, что я говорю? — обеспокоенно спросил Курт Майерхофф. — Похоже, ты больше, чем надо, пробыла в туннеле страха, я прав? Одни умирают там от сердечного приступа, другие выходят оттуда совсем седыми. Третьи так и не приходят в себя; при виде мыши у них начинаются конвульсии. Надеюсь, ты не такая. Ты сложена, как хорошая кобылица, и это отлично подходит для работы, ожидающей тебя. Так как тебя зовут?
Лиз представилась. Курт оценивающим взглядом осматривал ее с высоты своего каменного холма.
— Ты — женщина, — заключил он, — это хорошо. Женщины много писают.
— Что? — взвизгнула Лиз.
— Видишь мою дыхательную маску? — спросил Курт. — Здесь все носят такие, они служат для фильтрации газа. Но для этого на них необходимо писать. Понимаешь?
Женщины писают больше, чем мужчины, это известно, тем ты и будешь ценна. Вот и все.
Лиз не осмелилась противоречить. Она знала этот способ: солдаты, потерявшие противогаз, пользовались им в окопах во время войны. Курт оперся на один костыль, чтобы другой рукой снять свое тряпичное рыло, и бросил его Лиз. Та поймала маску на лету.
— Держи, — приказал он, — пописай на нее, она почти сухая.
— А не лучше ли смачивать водой? — осторожно спросила девушка.
— Да нет же, идиотка! — вспылил мужчина. — Вода ничего не дает. Нужна моча. Именно аммиак, содержащийся в моче, нейтрализует газ.
Смущенная Лиз исполнила просьбу. Курт удовлетворенно кивнул.
— Завяжи мне ее на затылке, — сказал он. — Хорошо, у тебя есть способности. И не стоит задерживаться здесь, концентрация газа сильнее на выходе из коридора. — Он запрыгал через развалины. И делал это довольно ловко. — Я был препаратором в одной аптеке, — отдуваясь, объяснил Курт. — Так что мне многое известно. И потом, я — как бы губернатор этого места. Остальные очень больны, ты убедишься в этом. Есть и чокнутые, есть безрукие, безногие. Есть даже девчонки, бежавшие из соседнего племени, потому что им надоело быть игрушками мужчин.
Говорил Курт, не ожидая ответа. Лиз покорно шла за ним, держа в руке гитару, полную воды. Наконец они приблизились к порогу лачуги, построенной на верху каменистого холма.
— Видишь, как она проконопачена? — спросил Курт. — Это препятствует проникновению газа. К тому же всегда нужно строить повыше, потому что яд выходит из туннеля и скапливается на уровне воды. Если не спускаться к воде, можно избежать его действия.
— А здесь нет сумасшедших? — поинтересовалась Лиз.
— Мало, — ответил Курт. — Все, или почти все, помнят свои имена. А это уже кое-что значит. Полагаю, нас спасает естественная вентиляция вроде какой-нибудь трубы или чего-то в этом роде. Воздух, поступающий сверху, разжижает газ. Иначе мы уже давно умерли бы от страха. Но все-таки следует соблюдать осторожность и всегда иметь при себе маску, потому что порой возникает сквозняк. Ядовитый газ приходит тогда в движение, поднимается до уровня домов. Понятно?
Он обращался к Лиз так, словно она была не в своем уме.
В лачуге был тюфяк, лежали старые журналы, стояла кухонная посуда, изготовленная из жести.
— Первое время ты поживешь здесь, — решил Курт Майерхофф. — А потом построишь себе жилище. Я познакомлю тебя со всеми, они обрадуются, узнав, что отныне у них будет хорошая писальщица.
Лиз решила не ускорять ход событий и смирилась. К тому же она не знала, восстановила ли свои умственные способности. По ночам ее еще мучили детские страхи. Лиз снилось, что статуя Великого Ханафоссе вылезала из камней, чтобы преследовать ее. Страшным голосом, отравленным заплесневелым гипсом, он говорил: «Ты ничего не можешь со мной поделать. Следовало разбить меня в саду твоих родителей, когда ты была маленькой. А теперь ты расплатишься за все нанесенные мне оскорбления. Я уже убил Наша… сегодня — твоя очередь».
Проснувшись, Лиз часами сидела у двери, слушая, как падают камни.
Курт дал ей время прийти в себя. Этот брюзга произносил монологи, не требуя ответа. С большим презрением он относился к «людям с другой стороны», Первому Классу, в частности, и его сообщнику Только-для-инвалидов. Курт никогда не хныкал и ни разу не пожаловался на свою судьбу. В нем бурлила странная энергия.
— Замечательно, — повторял он. — Уверен, в каждом воздушном кармане образовалась своя республика… Совершенно оригинальная племенная вселенная. Стоило бы написать об этом книгу. Если это и в самом деле так, некоторые, наверное, стали каннибалами или придумали себе неправдоподобных богов.
Лиз сказала ему, что слышала от своих коллег о существовании группы выживших, которые поклонялись распределителю жвачки. Эта информация позабавила инвалида.
— Это не удивляет меня! — гоготал он. — Когда нервный газ разъедает мозг, все возможно. Поверишь и в оборотня!
Когда девушка почувствовала, что страхи ее утихают, Курт Майерхофф пригласил ее пройтись и познакомиться с обитателями этих мест.
— Это очень важно, — объяснил он. — Если они не знают тебя, то могут закидать камнями. Нужно понять их — они слабы. Приблизься к ним хищник или грабитель, они не способны защитить себя.
И так они ходили от острова к острову, знакомились. Ритуал был всегда один и тот же. Курт дул в подобие изогнутой трубы, объявляя о своем появлении, и кричал: «Это губернатор! Я представлю тебе новую писюшку. Она добрая девушка, хорошо справляется с задачей и здоровая. Надо быть любезнее с ней».
Через какое-то время выжившие выходили из своих укреплений. Большей частью это были изувеченные, хромые, однорукие, вылечившиеся вопреки всему подручными средствами. А некоторые с множественными переломами черепа выжили, но потеряли память, зрение или способность говорить.
Постепенно заполняясь, пещера стала походить на гигантский госпиталь, пациенты которого были предоставлены сами себе.
— Они некрасивы, но не злы, — объяснял Курт. — Просто не надо их пугать, иначе они покажут зубы. Когда сквозняк в пещеру приносит отравленный газ, они теряют голову. У одних случаются сердечные приступы, другие стреляют во все, что движется. Знаю я двух или трех хороших стрелков из лука, так что берегитесь, моя девочка, жаль, если вас пронзят! При первом же коварном ветерке следует надевать маску — это правило — и закупориваться у себя, дыша как можно меньше. Коль повезет, отделаетесь несколькими кошмарами и двумя-тремя галлюцинациями. Это терпимо.
Два последующих дня Лиз умело справлялась со своей работой. Она посещала лачуги, спрашивала больных об их нуждах. Сначала они встречали ее настороженно, нехотя разжимали губы, потом попривыкли к ее приходам. Они просили ее укрепить их лачуги, починить дверь или какую-нибудь перегородку. Мужчины умоляли ее дать пощупать груди. Лиз не противилась. Когда-то одна санитарка объяснила ей, что это в порядке вещей в домах для престарелых.
Она еще не решалась заводить речь о певице, боясь увидеть замкнутые лица. Терпение, только терпение.
Вечером, ложась в ногах Курта Майерхоффа, Лиз ласково проводила рукой по струне гитары.
НАДЗИРАТЕЛЬНИЦА
Пещера оказалась гораздо больше, чем показалось сначала. Из-за испорченного освещения некоторые зоны были в полумраке, другие — погружены во мрак. Лиз построила себе небольшой плотик и плавала на нем от островка к островку. Она пыталась разговорить своих больных, но, увы, большинство не знали, что рассказывать о том страшном дне. Их сознание словно напрочь отключилось в ту минуту.
— Они никогда не спрашивают меня о том, что происходит на поверхности, — заметила Лиз однажды вечером, оставшись наедине с Куртом. — Они даже не хотят знать, спасут ли их.
— Они в это уже не верят, — ответил тот. — В первый год они еще собирались вместе и кричали, надеясь привлечь к себе внимание предполагаемых спасателей. Но надежда постепенно покидала их.
— Но вы… — настаивала Лиз, — разве у вас нет желания выбраться на свежий воздух?
Курт Майерхофф неопределенно махнул рукой.
— Не знаю. Думаю, за три года все позабыли обо мне. Жена, вероятно, живет другой жизнью. На меня смотрели бы с испугом, как на призрак, посмевший сесть за семейный стол в новогоднюю ночь. Я бы всех стеснял. А тут мы все свои, все калеки, делимся одними и теми же воспоминаниями. Мы можем молоть вздор, никому не докучая. Этот мирок создан по нашей мерке. Наверху я окажусь в невыгодном положении, какое-то время со мной будут носиться, покажут по телевидению, затем, очень быстро, сочтут меня слишком скучным.
Лиз кивнула, понимая сдержанность Курта. Да и сама она уже привыкла к этому странному подземному мирку. Никто не ждал Лиз наверху, и если ей удастся найти Наша, она будет вполне счастлива.
С каждым днем Лиз замечала, что начинает ценить пещерную жизнь, в которую окунулась с головой. Кроме заботы о больных, она занималась рыбной ловлей и охотой. Эта часть работы заключалась в том, чтобы расставлять сети и удочки в затопленных туннелях. Рыбы было много, но случалось поймать и выдр-альбиносов или мускусных крыс. Собирала Лиз и белые шампиньоны, размножавшиеся в мусоре; они в изобилии росли в этом месте, насыщенном теплой влагой.
— Они никогда не спрашивают меня о том, что происходит на поверхности, — заметила Лиз однажды вечером, оставшись наедине с Куртом. — Они даже не хотят знать, спасут ли их.
— Они в это уже не верят, — ответил тот. — В первый год они еще собирались вместе и кричали, надеясь привлечь к себе внимание предполагаемых спасателей. Но надежда постепенно покидала их.
— Но вы… — настаивала Лиз, — разве у вас нет желания выбраться на свежий воздух?
Курт Майерхофф неопределенно махнул рукой.
— Не знаю. Думаю, за три года все позабыли обо мне. Жена, вероятно, живет другой жизнью. На меня смотрели бы с испугом, как на призрак, посмевший сесть за семейный стол в новогоднюю ночь. Я бы всех стеснял. А тут мы все свои, все калеки, делимся одними и теми же воспоминаниями. Мы можем молоть вздор, никому не докучая. Этот мирок создан по нашей мерке. Наверху я окажусь в невыгодном положении, какое-то время со мной будут носиться, покажут по телевидению, затем, очень быстро, сочтут меня слишком скучным.
Лиз кивнула, понимая сдержанность Курта. Да и сама она уже привыкла к этому странному подземному мирку. Никто не ждал Лиз наверху, и если ей удастся найти Наша, она будет вполне счастлива.
С каждым днем Лиз замечала, что начинает ценить пещерную жизнь, в которую окунулась с головой. Кроме заботы о больных, она занималась рыбной ловлей и охотой. Эта часть работы заключалась в том, чтобы расставлять сети и удочки в затопленных туннелях. Рыбы было много, но случалось поймать и выдр-альбиносов или мускусных крыс. Собирала Лиз и белые шампиньоны, размножавшиеся в мусоре; они в изобилии росли в этом месте, насыщенном теплой влагой.