Этот ублюдок облажал меня по полной программе.
Потом Флосс пробил мне еще три прямых страйка. Клянусь, ему было по крайней мере года двадцать три, и, вероятнее всего, он был полупрофи.
В конце концов одному парню из нашей команды удалось выиграть у него переход на первую базу.
Но зато я неплохо управлялся на поле. Мне удалось словить несколько мячей. Я носился от фланга к флангу как заведенный. Я знал, чем скорее я снова окажусь под пушечным обстрелом Котенка, тем быстрее мне удастся решить эту проблему. Но Флосс больше не пытался вышибить мне мозги. Он просто уничтожал наших бэттеров одного за другим своим броском по центру. Я надеялся, что это дело времени. Главное, мне снова взять в руки биту.
Но ситуация становилась все хуже и хуже. Я нервничал. И девчонки тоже. Оказалось, что этот зеленоглазый выродок не только убойный питчер, но и виртуозный бэттер. Первым ударом он взял полный круг, вторым – двойной проход. Третий раз он заложил крутую свечу между Эйбом, который стоял на второй базе, и центром – где был я. Я бросился в атаку, девки завопили, а Эйб, задрав башку, таращился на мяч и медленно отступал. Его слюнявый рот был открыт.
– Я возьму! – выкрикнул я и помчался к месту предполагаемого приземления.
По правилам, это был мяч Эйба, но как я мог позволить ему взять его – этому идиоту-книгочею, которого я почти ненавидел? Мяч падал, и я несся наперерез Мортенсону. На полном ходу мы врезались друг в друга в тот самый момент, когда мяч уже почти влетел в его ловушку. Эйб отскочил и грохнулся на землю. Мяч был все еще в воздухе, и я подхватил его.
– Эй, ты, тупорылый, вставай, – прикрикнул я на Эйба, все еще лежавшего на земле.
Но он не поднимался. Парень плакал, схватившись за свою левую руку.
– Я, кажется, руку сломал, – прохныкал он.
– Вставай, говно ссыкливое!
В конце концов он все же поднялся и поковылял с поля, продолжая реветь и придерживая руку.
Я огляделся и выкрикнул:
– Ладно, продолжаем игру!
Но все стали расходиться, даже девчонки. Очевидно, игре был конец. Какое-то время я еще околачивался на поле, но потом тоже поплелся домой…
Перед ужином зазвонил телефон. Ответила мать. Вскоре ее голос задрожал от волнения. После того как она повесила трубку, я слышал, что она переговорила с отцом.
И вот мать вошла в мою комнату.
– Пожалуйста, спустись в гостиную, – сказала она.
Я спустился и сел на кушетку. Они расположились на стульях. Так было заведено: стулья – для своих, кушетка – для гостей.
– Звонила миссис Мортенсон. Ты сломал ее сыну руку. Это подтвердил рентген.
– Несчастный случай в игре, – сказал я.
– Она сказала, что собирается подать на нас в суд. У них будет еврейский адвокат. Они обдерут нас до нитки.
– Много не возьмут.
Мать заплакала, как всегда, беззвучно. Слезы капали все быстрее и быстрее, пока не полились сплошным потоком. Я видел, как заблестели ее щеки в вечерних сумерках.
Наконец она вытерла глаза платком. Их светло-коричневый цвет замутился.
– Как ты сломал этому парню руку?
– Ну, была свечка. Мы оба бросились за ней.
– Что значит «свечка»?
– Это когда непонятно, на кого идет мяч. Кто возьмет его, тот и возьмет.
– Значит, ты взял эту «свечку».
– Да.
– Но как твоя «свечка» поможет нам? У жида-адвоката нет «свечки», но у него есть сломанная рука.
Я встал и отправился в свою комнату дожидаться ужина. Отец больше ничего не сказал мне. Он был смущен. С одной стороны, его терзал страх потерять ту малость, которой он обладал, но, с другой стороны, он был очень горд тем, что его никчемный сын смог сломать чью-то руку.
43
44
45
Потом Флосс пробил мне еще три прямых страйка. Клянусь, ему было по крайней мере года двадцать три, и, вероятнее всего, он был полупрофи.
В конце концов одному парню из нашей команды удалось выиграть у него переход на первую базу.
Но зато я неплохо управлялся на поле. Мне удалось словить несколько мячей. Я носился от фланга к флангу как заведенный. Я знал, чем скорее я снова окажусь под пушечным обстрелом Котенка, тем быстрее мне удастся решить эту проблему. Но Флосс больше не пытался вышибить мне мозги. Он просто уничтожал наших бэттеров одного за другим своим броском по центру. Я надеялся, что это дело времени. Главное, мне снова взять в руки биту.
Но ситуация становилась все хуже и хуже. Я нервничал. И девчонки тоже. Оказалось, что этот зеленоглазый выродок не только убойный питчер, но и виртуозный бэттер. Первым ударом он взял полный круг, вторым – двойной проход. Третий раз он заложил крутую свечу между Эйбом, который стоял на второй базе, и центром – где был я. Я бросился в атаку, девки завопили, а Эйб, задрав башку, таращился на мяч и медленно отступал. Его слюнявый рот был открыт.
– Я возьму! – выкрикнул я и помчался к месту предполагаемого приземления.
По правилам, это был мяч Эйба, но как я мог позволить ему взять его – этому идиоту-книгочею, которого я почти ненавидел? Мяч падал, и я несся наперерез Мортенсону. На полном ходу мы врезались друг в друга в тот самый момент, когда мяч уже почти влетел в его ловушку. Эйб отскочил и грохнулся на землю. Мяч был все еще в воздухе, и я подхватил его.
– Эй, ты, тупорылый, вставай, – прикрикнул я на Эйба, все еще лежавшего на земле.
Но он не поднимался. Парень плакал, схватившись за свою левую руку.
– Я, кажется, руку сломал, – прохныкал он.
– Вставай, говно ссыкливое!
В конце концов он все же поднялся и поковылял с поля, продолжая реветь и придерживая руку.
Я огляделся и выкрикнул:
– Ладно, продолжаем игру!
Но все стали расходиться, даже девчонки. Очевидно, игре был конец. Какое-то время я еще околачивался на поле, но потом тоже поплелся домой…
Перед ужином зазвонил телефон. Ответила мать. Вскоре ее голос задрожал от волнения. После того как она повесила трубку, я слышал, что она переговорила с отцом.
И вот мать вошла в мою комнату.
– Пожалуйста, спустись в гостиную, – сказала она.
Я спустился и сел на кушетку. Они расположились на стульях. Так было заведено: стулья – для своих, кушетка – для гостей.
– Звонила миссис Мортенсон. Ты сломал ее сыну руку. Это подтвердил рентген.
– Несчастный случай в игре, – сказал я.
– Она сказала, что собирается подать на нас в суд. У них будет еврейский адвокат. Они обдерут нас до нитки.
– Много не возьмут.
Мать заплакала, как всегда, беззвучно. Слезы капали все быстрее и быстрее, пока не полились сплошным потоком. Я видел, как заблестели ее щеки в вечерних сумерках.
Наконец она вытерла глаза платком. Их светло-коричневый цвет замутился.
– Как ты сломал этому парню руку?
– Ну, была свечка. Мы оба бросились за ней.
– Что значит «свечка»?
– Это когда непонятно, на кого идет мяч. Кто возьмет его, тот и возьмет.
– Значит, ты взял эту «свечку».
– Да.
– Но как твоя «свечка» поможет нам? У жида-адвоката нет «свечки», но у него есть сломанная рука.
Я встал и отправился в свою комнату дожидаться ужина. Отец больше ничего не сказал мне. Он был смущен. С одной стороны, его терзал страх потерять ту малость, которой он обладал, но, с другой стороны, он был очень горд тем, что его никчемный сын смог сломать чью-то руку.
43
Джимми Хэтчер работал в бакалейной лавке на полставки. Никто из нас не мог найти себе работу, а Джимми всегда был при должности. С его личиком кинозвезды и грандиозным телом, которое было у его матери, проблем с получением работы не возникало.
– Сможешь сегодня после ужина прийти ко мне? – спросил меня однажды Джимми.
– Зачем?
– Я натаскал из лавки пива. Выпьем.
– А где ты его держишь?
– В холодильнике.
– Покажи.
Мы находились в паре кварталов от его дома и вскоре были уже на месте. В подъезде Джимми остановился.
– Подожди-ка, мне надо проверить почту, – сказал он, достал ключ и открыл почтовый ящик.
Он был пуст. Джимми закрыл его и отошел к соседнему.
– Мой ключ подходит к ящику одной женщины. Смотри.
Джимми открыл ящик, там лежало письмо. Он достал его, вскрыл и зачитал мне:
Джимми вытянул чек, рассмотрел его и потом разорвал. То же самое он сделал и с письмом. Сунув обрывки в карман пальто, Джимми закрыл ящик.
– Пошли.
Мы вошли в его квартиру, прошли на кухню, и Джимми распахнул холодильник. Он был забит банками с пивом.
– И твоя мать знает?
– Конечно. Она пьет с удовольствием.
Джимми закрыл холодильник.
– Джим, а правда, что твой отец вышиб себе мозги из-за твоей матери?
– Да. Он позвонил по телефону и сказал ей, что держит пистолет у виска. «Если ты не вернешься, я убью себя, – сказал он. – Ты вернешься ко мне?» Мать сказала: «Нет». Прогремел выстрел.
– А что твоя мать сделала?
– Повесила трубку.
– Ладно, до вечера.
Я сказал родителям, что иду к Джимми делать домашнее задание. «Свое собственное задание», – подумал я при этом.
– Джимми хороший мальчик, – сказала мать.
Отец промолчал.
Джимми достал первую партию пива, и мы приступили. Вот это мне было по душе. Мать Джимми работала в баре до двух ночи, и квартира была в нашем распоряжении.
– Твоя мать очень красивая, Джим. Как так получается, что некоторые женщины просто красавицы, а другие выглядят уродами? Почему все женщины не могут иметь такое прекрасное тело?
– Откуда я знаю. Наверно, если бы все бабы были такие красивые, они бы нам просто надоели.
– Пей больше. Чего ты тормозишь?
– Ладно.
– А то сейчас напьюсь и тебя отпизжу.
– Мы же друзья, Хэнк.
– У меня нет друзей. Выпьем!
– Да куда ты торопишься?
– Чтобы добиться эффекта, нужно все прикончить.
Мы открыли еще по банке.
– Если бы я был бабой, то носил бы самые короткие юбки, чтобы всех мужиков стояк мучил, – сказал Джимми.
– Кончай хуйню городить.
– У моей матери есть знакомый, он пил ее ссаки.
– Что?
– Да. Они бухали всю ночь, потом он лег в ванну, а она нассала ему прямо в рот. За это он отстегнул ей двадцать пять долларов.
– Она сама тебе это рассказала?
– С тех пор, как умер отец, она ничего от меня не скрывает. Получается, что я занял его место.
– Ты что же, и…
– Да нет. Просто она мне доверяет.
– Как тому парню в ванной.
– Ага, примерно так.
– Ну, расскажи мне еще чего-нибудь.
– Хватит.
– Тогда давай выпьем. А говно твоей матери никто не ел?
– Не надо так говорить, Хэнк.
Я прикончил свою банку и зашвырнул ее в угол комнаты.
– Мне нравится у тебя. Наверно, я переберусь сюда.
Я сходил на кухню и приволок еще шесть банок пива.
– Я крутой чувак, – заявил я. – Радуйся, что таскаешься со мной.
– Мы же друзья, Хэнк.
Я сунул ему под нос свежую банку.
– На, пей! – сказал я и пошел поссать.
Ванная комната отличалась изысканностью: полотенца яркой расцветки, темно-розовый половик, даже стульчак на унитазе был розовый. Я представил себе, как на него опускается огромная белая задница Клер. Да, ее звали Клер. Потом я оценил свой невинный член.
– Настоящий мужик, – отметил я. – Любому могу порвать жопу.
– Хэнк, мне нужна ванная, – послышался за дверью голос Джимми.
Мы поменялись местами. Я услышал, как его рвет.
– Говнюк, – сплюнул я в его сторону и вскрыл свежую банку пива.
Через некоторое время вернулся Джим, вид у него был бледный. Я сунул ему банку.
– Пей! Будь мужиком! Ты был мужиком, когда пиздил это пиво, теперь, чтобы остаться мужиком, ты должен его выпить!
– Сейчас, мне надо немного передохнуть.
– Пей!
Я плюхнулся на кушетку. Мне нравилось быть пьяным. Я понял, что полюблю пьянство навсегда. Оно отвлекало от реальности, а если мне удастся отвлекаться от этой очевидности как можно чаще, возможно, я и спасусь от нее, не позволю вползти в меня.
Я посмотрел на Джимми и рявкнул:
– Пей, щенок! – Потом запустил свою опустевшую банку через всю комнату в угол. – Давай расскажи мне еще чего-нибудь о своей мамаше, Джим-бой. Какого она мнения о том мужике, который лакал ее ссаки в ванной?
– Она сказала: «Такие придурки рождаются каждую минуту».
– Джим?
– А?
– Пей. Будь мужиком!
Он приложился к своей банке, икнул и бросился в ванную. И снова я слушал его блевотную песню. Когда он вернулся и сел на стул, на него противно было смотреть.
– Мне надо лечь, – пробормотал он.
– Джимми, я подожду, когда твоя мать придет с работы, – заявил я.
Он встал и двинулся к спальне.
– А когда она придет, я выебу ее, Джимми, – добавил я.
Но парень меня не слышал, он исчез за дверью спальни.
Я сходил на кухню и запасся еще пивком.
Я сидел, сосал пиво и ждал Клер. Где, спрашивается, шлялась эта прошмандовка? Я не мог это так просто оставить. Я чувствовал себя полновластным хозяином, у которого все всегда под контролем.
Прикончив очередную банку, я встал и посетил спальню. Джимми лежал на кровати лицом вниз, он рухнул, как был – в одежде и ботинках. Я вернулся в комнату.
Было совершенно очевидно, что у сынка кишка тонка для крутого бухла. Мамаше Клер был нужен настоящий мужик, это тоже не вызывало сомнений. Я вскрыл новую банку и хорошенько приложился. На кофейном столике обнаружилась пачка сигарет, и я закурил.
Не знаю, сколько пива я выжрал, пока поджидал Клер, но в конце концов я услышал, как провернулся ключ в замке и дверь открылась. Это была грандиозная Клер – совершенное тело и копна белокурых волос. Она была на высоких каблуках, но это мало чего добавляло. Ни один художник не смог бы отобразить ее великолепие в полной мере. Казалось, даже стены вытаращились на нее, и абажур, и стулья, и старый плед. Чудо явилось нам…
– Ты кто такой, мать твою за ногу? Чего ты здесь делаешь?
– Ну, вот мы и встретились, Клер. Я – Хэнк, друг Джимми.
– Выметайся отсюда!
Я рассмеялся.
– Я переезжаю к тебе, детка, теперь только ты и я!
– Где Джимми? – закричала она и бросилась в спальню.
Вскоре она снова была в комнате.
– Ах ты сопляк! Что вы здесь устроили?
Я достал сигарету, прикурил и усмехнулся.
– Когда ты злишься, то выглядишь еще прекраснее…
– Да ты просто безмозглый птенец, налакавшийся пива. Пошел домой.
– Садись, детка. Выпей пивка.
И Клер села, чем сильно меня удивила.
– Ты тоже учишься в Челси? – спросила она.
– Ага. Мы с Джимми приятели.
– Ты – Хэнк?
– Да.
– Он рассказывал мне о тебе.
Я протянул Клер банку пива. Рука у меня подрагивала.
– Давай выпьем, детка.
Она вскрыла банку и отхлебнула.
Не отрывая взгляда от Клер, я присосался к своей банке. Она была в облегающем платье. Я все мог видеть. Женщины в ней было до черта – щедрые гроздья – наливные ягодицы, колосящиеся ноги, спелые груди. Да, грудь потрясающая.
Клер забросила ногу на ногу. Юбка слегка задралась. Лодыжки были полные, и они золотились, обтянутые чулками телесного цвета.
– Я знакома с твоей матерью, – сообщила она.
Я осушил свою банку и поставил ее на пол возле ног. Тут же открыл новую, залпом ополовинил и попробовал посмотреть на Клер. Я никак не мог решиться, на чем мне остановить свой взгляд: на груди, на ногах или на уставшем лице.
– Извиняюсь, что позволил твоему сыну так напиться, но я должен тебе что-то сказать.
Она отвернулась, чтобы прикурить сигарету, потом снова посмотрела на меня.
– Говори.
– Клер, я люблю тебя.
Она не рассмеялась. Лишь слегка улыбнулась самыми уголками рта.
– Бедняжка. Ты еще совсем цыпленок, который только что вылупился из яйца.
Она попала в точку, и это меня разозлило. Наверное, потому, что это была правда. Мечты и пиво забродили во мне, требуя чего-то большего. Я глотнул пива, уставился на нее и сказал:
– Кончай мне лапшу вешать. Подними-ка лучше юбку. Я хочу получше разглядеть твои ляжки и задницу.
– Ты еще мальчик, – твердила она.
И тогда я ответил. Не знаю, откуда взялись эти слова, но я заявил:
– Я задолблю тебя насмерть, детка, только дай шанс.
– Серьезно?
– Ага.
– Хорошо, бери, – сказала она, раскинула ноги и задрала юбку.
Трусов на ней не было.
Моему взору открылись огромные ляжки до самого их основания – реки притягательной плоти. На внутренней стороне левого бедра выделялась мясистая бородавка. Долго не задерживаясь на бородавке, мой взгляд скользнул выше – в джунгли спутавшихся волос, что между ног. Цвет их был не золотистый, как на голове, а темно-коричневый. Короткие, с вкраплением седых волосков, они напоминали мне цветущий кустарник с отмершими стебельками – бледными и печальными.
Я поднялся и пробормотал:
– Мне надо идти, миссис Хэтчер.
– Как? Я думала, ты настроен на жаркую вечеринку!
– Ну… Если бы не ваш сын в спальне…
– Не волнуйся на его счет, Хэнк. Он в отключке.
– Нет, миссис Хэтчер, мне действительно надо идти.
– Ясно. Убирайся отсюда, соплежуй хуев!
Я закрыл за собой дверь, пересек холл и вышел на улицу.
Подумать только, некоторые из-за этого накладывают на себя руки.
Неожиданно ночь показалась мне прекрасной, несмотря на то что я шел в родительский дом.
– Сможешь сегодня после ужина прийти ко мне? – спросил меня однажды Джимми.
– Зачем?
– Я натаскал из лавки пива. Выпьем.
– А где ты его держишь?
– В холодильнике.
– Покажи.
Мы находились в паре кварталов от его дома и вскоре были уже на месте. В подъезде Джимми остановился.
– Подожди-ка, мне надо проверить почту, – сказал он, достал ключ и открыл почтовый ящик.
Он был пуст. Джимми закрыл его и отошел к соседнему.
– Мой ключ подходит к ящику одной женщины. Смотри.
Джимми открыл ящик, там лежало письмо. Он достал его, вскрыл и зачитал мне:
Дорогая Бетти. Я знаю, что этот чек придет слишком поздно и что ты его очень ждала. Я потерял прежнюю работу. Пришлось искать другую, это меня и задержало. Наконец я могу выслать тебе чек. Надеюсь, что у тебя все хорошо. Люблю, Дэн.
Джимми вытянул чек, рассмотрел его и потом разорвал. То же самое он сделал и с письмом. Сунув обрывки в карман пальто, Джимми закрыл ящик.
– Пошли.
Мы вошли в его квартиру, прошли на кухню, и Джимми распахнул холодильник. Он был забит банками с пивом.
– И твоя мать знает?
– Конечно. Она пьет с удовольствием.
Джимми закрыл холодильник.
– Джим, а правда, что твой отец вышиб себе мозги из-за твоей матери?
– Да. Он позвонил по телефону и сказал ей, что держит пистолет у виска. «Если ты не вернешься, я убью себя, – сказал он. – Ты вернешься ко мне?» Мать сказала: «Нет». Прогремел выстрел.
– А что твоя мать сделала?
– Повесила трубку.
– Ладно, до вечера.
Я сказал родителям, что иду к Джимми делать домашнее задание. «Свое собственное задание», – подумал я при этом.
– Джимми хороший мальчик, – сказала мать.
Отец промолчал.
Джимми достал первую партию пива, и мы приступили. Вот это мне было по душе. Мать Джимми работала в баре до двух ночи, и квартира была в нашем распоряжении.
– Твоя мать очень красивая, Джим. Как так получается, что некоторые женщины просто красавицы, а другие выглядят уродами? Почему все женщины не могут иметь такое прекрасное тело?
– Откуда я знаю. Наверно, если бы все бабы были такие красивые, они бы нам просто надоели.
– Пей больше. Чего ты тормозишь?
– Ладно.
– А то сейчас напьюсь и тебя отпизжу.
– Мы же друзья, Хэнк.
– У меня нет друзей. Выпьем!
– Да куда ты торопишься?
– Чтобы добиться эффекта, нужно все прикончить.
Мы открыли еще по банке.
– Если бы я был бабой, то носил бы самые короткие юбки, чтобы всех мужиков стояк мучил, – сказал Джимми.
– Кончай хуйню городить.
– У моей матери есть знакомый, он пил ее ссаки.
– Что?
– Да. Они бухали всю ночь, потом он лег в ванну, а она нассала ему прямо в рот. За это он отстегнул ей двадцать пять долларов.
– Она сама тебе это рассказала?
– С тех пор, как умер отец, она ничего от меня не скрывает. Получается, что я занял его место.
– Ты что же, и…
– Да нет. Просто она мне доверяет.
– Как тому парню в ванной.
– Ага, примерно так.
– Ну, расскажи мне еще чего-нибудь.
– Хватит.
– Тогда давай выпьем. А говно твоей матери никто не ел?
– Не надо так говорить, Хэнк.
Я прикончил свою банку и зашвырнул ее в угол комнаты.
– Мне нравится у тебя. Наверно, я переберусь сюда.
Я сходил на кухню и приволок еще шесть банок пива.
– Я крутой чувак, – заявил я. – Радуйся, что таскаешься со мной.
– Мы же друзья, Хэнк.
Я сунул ему под нос свежую банку.
– На, пей! – сказал я и пошел поссать.
Ванная комната отличалась изысканностью: полотенца яркой расцветки, темно-розовый половик, даже стульчак на унитазе был розовый. Я представил себе, как на него опускается огромная белая задница Клер. Да, ее звали Клер. Потом я оценил свой невинный член.
– Настоящий мужик, – отметил я. – Любому могу порвать жопу.
– Хэнк, мне нужна ванная, – послышался за дверью голос Джимми.
Мы поменялись местами. Я услышал, как его рвет.
– Говнюк, – сплюнул я в его сторону и вскрыл свежую банку пива.
Через некоторое время вернулся Джим, вид у него был бледный. Я сунул ему банку.
– Пей! Будь мужиком! Ты был мужиком, когда пиздил это пиво, теперь, чтобы остаться мужиком, ты должен его выпить!
– Сейчас, мне надо немного передохнуть.
– Пей!
Я плюхнулся на кушетку. Мне нравилось быть пьяным. Я понял, что полюблю пьянство навсегда. Оно отвлекало от реальности, а если мне удастся отвлекаться от этой очевидности как можно чаще, возможно, я и спасусь от нее, не позволю вползти в меня.
Я посмотрел на Джимми и рявкнул:
– Пей, щенок! – Потом запустил свою опустевшую банку через всю комнату в угол. – Давай расскажи мне еще чего-нибудь о своей мамаше, Джим-бой. Какого она мнения о том мужике, который лакал ее ссаки в ванной?
– Она сказала: «Такие придурки рождаются каждую минуту».
– Джим?
– А?
– Пей. Будь мужиком!
Он приложился к своей банке, икнул и бросился в ванную. И снова я слушал его блевотную песню. Когда он вернулся и сел на стул, на него противно было смотреть.
– Мне надо лечь, – пробормотал он.
– Джимми, я подожду, когда твоя мать придет с работы, – заявил я.
Он встал и двинулся к спальне.
– А когда она придет, я выебу ее, Джимми, – добавил я.
Но парень меня не слышал, он исчез за дверью спальни.
Я сходил на кухню и запасся еще пивком.
Я сидел, сосал пиво и ждал Клер. Где, спрашивается, шлялась эта прошмандовка? Я не мог это так просто оставить. Я чувствовал себя полновластным хозяином, у которого все всегда под контролем.
Прикончив очередную банку, я встал и посетил спальню. Джимми лежал на кровати лицом вниз, он рухнул, как был – в одежде и ботинках. Я вернулся в комнату.
Было совершенно очевидно, что у сынка кишка тонка для крутого бухла. Мамаше Клер был нужен настоящий мужик, это тоже не вызывало сомнений. Я вскрыл новую банку и хорошенько приложился. На кофейном столике обнаружилась пачка сигарет, и я закурил.
Не знаю, сколько пива я выжрал, пока поджидал Клер, но в конце концов я услышал, как провернулся ключ в замке и дверь открылась. Это была грандиозная Клер – совершенное тело и копна белокурых волос. Она была на высоких каблуках, но это мало чего добавляло. Ни один художник не смог бы отобразить ее великолепие в полной мере. Казалось, даже стены вытаращились на нее, и абажур, и стулья, и старый плед. Чудо явилось нам…
– Ты кто такой, мать твою за ногу? Чего ты здесь делаешь?
– Ну, вот мы и встретились, Клер. Я – Хэнк, друг Джимми.
– Выметайся отсюда!
Я рассмеялся.
– Я переезжаю к тебе, детка, теперь только ты и я!
– Где Джимми? – закричала она и бросилась в спальню.
Вскоре она снова была в комнате.
– Ах ты сопляк! Что вы здесь устроили?
Я достал сигарету, прикурил и усмехнулся.
– Когда ты злишься, то выглядишь еще прекраснее…
– Да ты просто безмозглый птенец, налакавшийся пива. Пошел домой.
– Садись, детка. Выпей пивка.
И Клер села, чем сильно меня удивила.
– Ты тоже учишься в Челси? – спросила она.
– Ага. Мы с Джимми приятели.
– Ты – Хэнк?
– Да.
– Он рассказывал мне о тебе.
Я протянул Клер банку пива. Рука у меня подрагивала.
– Давай выпьем, детка.
Она вскрыла банку и отхлебнула.
Не отрывая взгляда от Клер, я присосался к своей банке. Она была в облегающем платье. Я все мог видеть. Женщины в ней было до черта – щедрые гроздья – наливные ягодицы, колосящиеся ноги, спелые груди. Да, грудь потрясающая.
Клер забросила ногу на ногу. Юбка слегка задралась. Лодыжки были полные, и они золотились, обтянутые чулками телесного цвета.
– Я знакома с твоей матерью, – сообщила она.
Я осушил свою банку и поставил ее на пол возле ног. Тут же открыл новую, залпом ополовинил и попробовал посмотреть на Клер. Я никак не мог решиться, на чем мне остановить свой взгляд: на груди, на ногах или на уставшем лице.
– Извиняюсь, что позволил твоему сыну так напиться, но я должен тебе что-то сказать.
Она отвернулась, чтобы прикурить сигарету, потом снова посмотрела на меня.
– Говори.
– Клер, я люблю тебя.
Она не рассмеялась. Лишь слегка улыбнулась самыми уголками рта.
– Бедняжка. Ты еще совсем цыпленок, который только что вылупился из яйца.
Она попала в точку, и это меня разозлило. Наверное, потому, что это была правда. Мечты и пиво забродили во мне, требуя чего-то большего. Я глотнул пива, уставился на нее и сказал:
– Кончай мне лапшу вешать. Подними-ка лучше юбку. Я хочу получше разглядеть твои ляжки и задницу.
– Ты еще мальчик, – твердила она.
И тогда я ответил. Не знаю, откуда взялись эти слова, но я заявил:
– Я задолблю тебя насмерть, детка, только дай шанс.
– Серьезно?
– Ага.
– Хорошо, бери, – сказала она, раскинула ноги и задрала юбку.
Трусов на ней не было.
Моему взору открылись огромные ляжки до самого их основания – реки притягательной плоти. На внутренней стороне левого бедра выделялась мясистая бородавка. Долго не задерживаясь на бородавке, мой взгляд скользнул выше – в джунгли спутавшихся волос, что между ног. Цвет их был не золотистый, как на голове, а темно-коричневый. Короткие, с вкраплением седых волосков, они напоминали мне цветущий кустарник с отмершими стебельками – бледными и печальными.
Я поднялся и пробормотал:
– Мне надо идти, миссис Хэтчер.
– Как? Я думала, ты настроен на жаркую вечеринку!
– Ну… Если бы не ваш сын в спальне…
– Не волнуйся на его счет, Хэнк. Он в отключке.
– Нет, миссис Хэтчер, мне действительно надо идти.
– Ясно. Убирайся отсюда, соплежуй хуев!
Я закрыл за собой дверь, пересек холл и вышел на улицу.
Подумать только, некоторые из-за этого накладывают на себя руки.
Неожиданно ночь показалась мне прекрасной, несмотря на то что я шел в родительский дом.
44
Мое будущее легко просматривалось. Я был беден, и шансов изменить статус не предвиделось. Но я не слишком убивался насчет денег. Я сам не знал, чего хочу. Нет, пожалуй, у меня было одно желание. Мне грезилось некое местечко, где можно было бы укрыться от всех и вся и пребывать в полном бездействии. Мысль о том, чтобы стать кем-либо, не только пугала меня, но и вызывала отвращение. Участь адвоката, члена муниципального совета, инженера или кого бы там ни было казалась для меня невозможной. Жениться, завести детей, завязнуть в этом омуте семейных отношений, каждый день ходить на службу и возвращаться в лоно домашнего ада или уюта. Нет, это не для меня. Делать обычные вещи, решать обыденные проблемы, участвовать в семейных торжествах, Рождественских празднествах, справлять День независимости, День труда, День матери… В общем, родиться, чтобы вытерпеть все это и потом умереть? Нет уж, я предпочел бы заделаться каким-нибудь посудомоем, возвращаться каждый божий день в убогую меблирашку и упиваться на сон грядущий.
У моего отца имелся генеральный план, который должен передаваться из поколения в поколение. Он изложил его мне.
– Каждый мужчина за свою жизнь должен приобрести дом. После смерти он достанется его сыну. Сын, прожив жизнь правильно, оставит после себя уже два дома. Следующий наследник три…
Семейная пирамида. Сражаться с житейскими бедствиями и побеждать благодаря крепкому семейному тылу. Он свято верил в это. Возьмите семью, подмешайте в нее веру в Бога, приправьте ароматом чувства Родины, добавьте десятичасовой рабочий день и получите то, что нужно, – ячейку общества.
Я смотрел на своего отца: на его руки, лицо, брови и знал, что этот человек ни на что не способен. Моя мать была еще большим ничтожеством, можно сказать, ее вовсе не существовало. Я был проклят. Вглядываясь в своего родителя, я не видел ничего, кроме отвратительной беспомощности. Мало того, мне казалось, что он боится вывалиться из общей обоймы даже больше, чем все остальные. Что поделаешь, сказывалась древняя кровь крестьян и рабское воспитание. Род Чинаски-батраков разжижала лишь незначительная прослойка крестьян-служащих, которые губили свои жизни, надрывая пупок ради мелких, иллюзорных успехов. На всем генеалогическом дереве не нашлось человека, который бы заявил: «Не хочу дом, а хочу тысячу домов и сразу!»
Мой папаша определил меня в школу для богатых отпрысков в надежде, что, глядя на их спортивные авто кремового цвета, красивых чистеньких девочек в платьицах радужных расцветок, я постоянно буду помнить и знать, к чему мне стремиться – преодолеть эту извечную границу между бедностью и богатством. Вопреки его ожиданиям, я усвоил, что бедный обычно умирает бедным, что молодые богачи, соприкоснувшись со зловонием бедности, учатся относиться к нему с легкой насмешкой. Они должны выучиться смеяться, в противном случае нищета будет ужасать, мешая пищеварению. И они преуспевают в этой науке, также сказывается многовековой опыт предков. Я же уже никогда не смогу простить девчонкам той самоотверженной готовности, с какой они подсаживались в спортивные родстеры к вечно улыбающимся юношам. Они не виноваты, конечно, даже более того, вы начинаете думать, что возможно… Но нет, не может быть никаких «возможно». Богатство означает успех, а успех и есть подлинная реальность.
Какая женщина выбрала бы жизнь с посудомоем?
В средней школе я старался не думать много о том, как повернется моя жизнь в дальнейшем. Тогда казалось предпочтительнее отстраниться от этих дум…
Но вот наконец настал день выпускного бала. Он проходил в спортивном зале с живой музыкой – да, был приглашен настоящий оркестр. Не знаю почему, но я все же пошел и прошагал две с половиной мили по ночному городу. Я стоял в темноте и смотрел на бал через окно, завешенное противомоскитной сеткой. Я был изумлен. Девчонки выглядели совершенно взрослыми, статными, женственными. На них были длинные вечерние платья, и все они казались красавицами. Я с трудом узнавал в них своих одноклассниц. Парни, облаченные в смокинги, не уступали девицам в лоске. Они уверенно и смело вели своих дам в танце, утопая лицами в их волосах. И музыка звучала громко, но стройно и чисто.
И тут я скользнул взглядом по своему отражению – изуродованное прыщами и шрамами лицо, в заношенной рубашке. Я походил на животное, которое вышло из лесной чащи на свет. Зачем я притащился? Я чувствовал себя совершенно паскудно, но продолжал таращиться. Танец закончился, музыка смолкла. Пары тихо переговаривались. Они были естественны, образованны и воспитанны. Когда же они успели научиться светской беседе и танцам? Я не владел ни языком, ни ногами. Мы были не на равных. Они – пригожие девицы и симпатяги парни. А для такого урода, как я, даже смотреть на одну из этих девиц было уже слишком, не говоря уж о том, чтобы приблизиться к ней. Да… Эти танцы были мне недоступны.
Но кроме этого, я осознавал – все, что я сейчас вижу, не так просто и гладко, как кажется. За все приходится платить, и взлет может быть первым шагом к падению. Оркестр снова заиграл, и пары закружились в танце. Над их головами замигали разноцветные огни – желтые, зеленые, красные и снова желтые. Глядя на танцующих, я сказал себе: когда-нибудь начнется и твой танец. Настанет день, и мы поменяемся местами.
Но как далек был еще тот желанный день, и как близки они. И я их ненавидел. Мне была ненавистна их красота, их безоблачная юность. Наблюдая за танцем этих свежих юнцов, обреченных на счастье, под волшебный аккомпанемент цветомузыки я презирал их за то, что они имеют все, чем я был обделен, и снова и снова повторял про себя: «Однажды и я буду счастлив, как любой из вас, помяните мои слова».
Они танцевали, а я, невидимый, твердил свое.
Позади меня послышался шорох, я обернулся.
– Эй! Ты чего здесь делаешь?
Это был какой-то старик с фонариком, его голова смахивала на череп лягушки.
– Смотрю, как танцуют.
Старикан держал фонарь почти под самым носом, и его большие круглые глаза мерцали, словно кошачьи, в лунном свете. Но вот беззубый рот был сморщенным и беспомощным, а голова комически круглой. И эта-то безмозглая окружность, напоминающая мне тыкву, пыталась корчить из себя цербера.
– Уходи от греха!
Луч его фонарика прошелся по мне с головы до ног.
– А вы кто такой?
– Я ночной сторож. Убирайся подобру-поздорову, а не то вызову фараонов!
– С какой стати? Это выпускной бал, а я выпускник.
Он осветил мне лицо. Оркестр играл «Поздний закат».
– Врешь! – заключил старик. – Тебе как минимум двадцать два года!
– Посмотрите в журнале. Выпускной класс тысяча девятьсот тридцать девятого года, Генри Чинаски.
– А чего ж ты тогда не танцуешь?
– Устал. Домой собираюсь.
– Ну так ступай.
И я пошел. Луч фонарика скакал по дорожке, следуя за мной, пока я не покинул школьный городок. Была теплая ночь, почти жаркая. По дороге домой мне показалось, что я видел несколько светлячков, но, возможно, и померещилось.
У моего отца имелся генеральный план, который должен передаваться из поколения в поколение. Он изложил его мне.
– Каждый мужчина за свою жизнь должен приобрести дом. После смерти он достанется его сыну. Сын, прожив жизнь правильно, оставит после себя уже два дома. Следующий наследник три…
Семейная пирамида. Сражаться с житейскими бедствиями и побеждать благодаря крепкому семейному тылу. Он свято верил в это. Возьмите семью, подмешайте в нее веру в Бога, приправьте ароматом чувства Родины, добавьте десятичасовой рабочий день и получите то, что нужно, – ячейку общества.
Я смотрел на своего отца: на его руки, лицо, брови и знал, что этот человек ни на что не способен. Моя мать была еще большим ничтожеством, можно сказать, ее вовсе не существовало. Я был проклят. Вглядываясь в своего родителя, я не видел ничего, кроме отвратительной беспомощности. Мало того, мне казалось, что он боится вывалиться из общей обоймы даже больше, чем все остальные. Что поделаешь, сказывалась древняя кровь крестьян и рабское воспитание. Род Чинаски-батраков разжижала лишь незначительная прослойка крестьян-служащих, которые губили свои жизни, надрывая пупок ради мелких, иллюзорных успехов. На всем генеалогическом дереве не нашлось человека, который бы заявил: «Не хочу дом, а хочу тысячу домов и сразу!»
Мой папаша определил меня в школу для богатых отпрысков в надежде, что, глядя на их спортивные авто кремового цвета, красивых чистеньких девочек в платьицах радужных расцветок, я постоянно буду помнить и знать, к чему мне стремиться – преодолеть эту извечную границу между бедностью и богатством. Вопреки его ожиданиям, я усвоил, что бедный обычно умирает бедным, что молодые богачи, соприкоснувшись со зловонием бедности, учатся относиться к нему с легкой насмешкой. Они должны выучиться смеяться, в противном случае нищета будет ужасать, мешая пищеварению. И они преуспевают в этой науке, также сказывается многовековой опыт предков. Я же уже никогда не смогу простить девчонкам той самоотверженной готовности, с какой они подсаживались в спортивные родстеры к вечно улыбающимся юношам. Они не виноваты, конечно, даже более того, вы начинаете думать, что возможно… Но нет, не может быть никаких «возможно». Богатство означает успех, а успех и есть подлинная реальность.
Какая женщина выбрала бы жизнь с посудомоем?
В средней школе я старался не думать много о том, как повернется моя жизнь в дальнейшем. Тогда казалось предпочтительнее отстраниться от этих дум…
Но вот наконец настал день выпускного бала. Он проходил в спортивном зале с живой музыкой – да, был приглашен настоящий оркестр. Не знаю почему, но я все же пошел и прошагал две с половиной мили по ночному городу. Я стоял в темноте и смотрел на бал через окно, завешенное противомоскитной сеткой. Я был изумлен. Девчонки выглядели совершенно взрослыми, статными, женственными. На них были длинные вечерние платья, и все они казались красавицами. Я с трудом узнавал в них своих одноклассниц. Парни, облаченные в смокинги, не уступали девицам в лоске. Они уверенно и смело вели своих дам в танце, утопая лицами в их волосах. И музыка звучала громко, но стройно и чисто.
И тут я скользнул взглядом по своему отражению – изуродованное прыщами и шрамами лицо, в заношенной рубашке. Я походил на животное, которое вышло из лесной чащи на свет. Зачем я притащился? Я чувствовал себя совершенно паскудно, но продолжал таращиться. Танец закончился, музыка смолкла. Пары тихо переговаривались. Они были естественны, образованны и воспитанны. Когда же они успели научиться светской беседе и танцам? Я не владел ни языком, ни ногами. Мы были не на равных. Они – пригожие девицы и симпатяги парни. А для такого урода, как я, даже смотреть на одну из этих девиц было уже слишком, не говоря уж о том, чтобы приблизиться к ней. Да… Эти танцы были мне недоступны.
Но кроме этого, я осознавал – все, что я сейчас вижу, не так просто и гладко, как кажется. За все приходится платить, и взлет может быть первым шагом к падению. Оркестр снова заиграл, и пары закружились в танце. Над их головами замигали разноцветные огни – желтые, зеленые, красные и снова желтые. Глядя на танцующих, я сказал себе: когда-нибудь начнется и твой танец. Настанет день, и мы поменяемся местами.
Но как далек был еще тот желанный день, и как близки они. И я их ненавидел. Мне была ненавистна их красота, их безоблачная юность. Наблюдая за танцем этих свежих юнцов, обреченных на счастье, под волшебный аккомпанемент цветомузыки я презирал их за то, что они имеют все, чем я был обделен, и снова и снова повторял про себя: «Однажды и я буду счастлив, как любой из вас, помяните мои слова».
Они танцевали, а я, невидимый, твердил свое.
Позади меня послышался шорох, я обернулся.
– Эй! Ты чего здесь делаешь?
Это был какой-то старик с фонариком, его голова смахивала на череп лягушки.
– Смотрю, как танцуют.
Старикан держал фонарь почти под самым носом, и его большие круглые глаза мерцали, словно кошачьи, в лунном свете. Но вот беззубый рот был сморщенным и беспомощным, а голова комически круглой. И эта-то безмозглая окружность, напоминающая мне тыкву, пыталась корчить из себя цербера.
– Уходи от греха!
Луч его фонарика прошелся по мне с головы до ног.
– А вы кто такой?
– Я ночной сторож. Убирайся подобру-поздорову, а не то вызову фараонов!
– С какой стати? Это выпускной бал, а я выпускник.
Он осветил мне лицо. Оркестр играл «Поздний закат».
– Врешь! – заключил старик. – Тебе как минимум двадцать два года!
– Посмотрите в журнале. Выпускной класс тысяча девятьсот тридцать девятого года, Генри Чинаски.
– А чего ж ты тогда не танцуешь?
– Устал. Домой собираюсь.
– Ну так ступай.
И я пошел. Луч фонарика скакал по дорожке, следуя за мной, пока я не покинул школьный городок. Была теплая ночь, почти жаркая. По дороге домой мне показалось, что я видел несколько светлячков, но, возможно, и померещилось.
45
День аттестации. Облачившись в береты и плащи, мы собрались на церемонию вручения аттестатов. Последние три школьных года, как мне казалось, не прошли даром: мы поднаторели в орфографии и возмужали физически. Я по-прежнему оставался девственником.
– Эй, Генри, ты уже обкатал свой конец? – спрашивали меня.
– И не собираюсь, – отвечал я.
Рядом со мной сидел Джимми Хэтчер. Директор толкал речь, напоследок он решил хорошенько проехаться по нашим ушам.
– Америка – страна равных возможностей. Здесь каждый может осуществить свою мечту…
– Стать посудомойкой, – тихо продолжил я.
– Мусорщиком, – подхватил Джимми.
– Грабителем.
– Собачником.
– Санитаром в психушке.
– Америка – страна смелых! Она была построена мужественными людьми. Наше общество основано на принципах справедливости…
– Кому че, кому ниче, кому хуй через плечо, – прокомментировал Джимми.
– …и законности. И поэтому каждый, кто готов искать свою мечту даже на вершине радуги, обязательно найдет ее…
– В большой куче говна, кишащей опарышами, – предположил я.
– …И я без колебаний могу сказать, что этот выпуск лета тысяча девятьсот тридцать девятого года – особенный выпуск, потому как, пройдя через все годы ужасной Депрессии, он выказал намного больше мужества, таланта и любви, чем какой-либо другой выпуск, о чем я с большим удовольствием свидетельствую.
Матери, отцы и прочие родственники бурно зааплодировали, к их порыву присоединились и некоторые ученики.
– Выпускники тысяча девятьсот тридцать девятого года, я горжусь вами, и я уверен в вашем будущем. Именно сейчас вы отправляетесь в самое рискованное свое путешествие. Путешествие под названием «жизнь».
Большинство из «путешественников» были уже определены в колледжи, и, значит, как минимум года четыре им не грозили опасности трудовой жизни.
– И в этом походе вам всегда будут сопутствовать мои молитвы и благословение!
В первую очередь дипломы вручались отличникам. Один за другим они выходили на сцену. Вызвали и Эйба Мортенсона. И вот он получил свою корочку. Я аплодировал.
– Интересно, кем он кончит? – задался вопросом Джимми.
– Бухгалтером в подразделении автомобильного концерна, где-нибудь в окрестностях Калифорнии, – предсказал я.
– А-а… Пожизненная работа, – отозвался Джимми.
– Пожизненная супруга, – присовокупил я.
– Да, Эйб никогда не опустится…
– Но и не подымется.
– Законопослушный человек…
– Швабра.
– Трудяга.
– Слабак.
После того как все отличники получили свои аттестаты, стали вызывать остальных. Я чувствовал себя не в своей тарелке. Мне хотелось поскорее слинять оттуда.
– Генри Чинаски, – услышал я свое имя.
– Разнорабочий, – шепнул я Джимми и поднялся.
Взойдя на сцену, я получил свой диплом и пожал руку директору. Она была вялая и скользкая, словно дохлая устрица (двумя годами позже его уличат в растрате и присвоении школьных средств и имущества; после проверки состоялся суд, а за сим – тюремное заключение).
Возвращаясь на свое место, я проходил мимо группы отличников. Мортенсон как-то странно посмотрел на меня, и вдруг я заметил, что он украдкой показывает мне средний палец. Шок! Чего-чего, а этого я никак не ожидал.
– Мортенсон показал мне палец! – поделился я новостью с Джимми.
– Нет, не может быть!
– Сука драная! Он испортил мне праздник! Не знаю, как чувствует себя человек, когда ему действительно вставляют в жопу палец, но, похоже, это очень неприятно!
– Да у него кишка тонка залупиться на тебя!
– Подозрительно. Может быть, он подкачался и выучил пару приемов?
– Слушай, я даже не знаю, что и думать!
– Он же понимает, что я перешибу его пополам одним плевком!
– Замочи его!
– Он что же, считает, что победил? Ход его мыслей меня удивляет!
– Да разбей ему ебальник, и все дела.
– Ты думаешь, этот придурок поумнел оттого, что вызубрил всю школьную макулатуру? Я тебе отвечаю, что там ничего умного нет, потому что я сам пролистал всю эту муру.
– Джимми Хэтчер! – позвали со сцены.
– Священник, – похвастался Джим, вставая.
– Птицефермер, – поправил его я.
Когда Джимми получал свой аттестат, я аплодировал громче всех. Человек, который мог жить с такой матерью, как Клер, заслуживал рыцарских почестей. Джимми вернулся на свое место, и мы продолжили просмотр великолепного шоу – золотые мальчики и девочки получали путевку в жизнь.
– Эй, Генри, ты уже обкатал свой конец? – спрашивали меня.
– И не собираюсь, – отвечал я.
Рядом со мной сидел Джимми Хэтчер. Директор толкал речь, напоследок он решил хорошенько проехаться по нашим ушам.
– Америка – страна равных возможностей. Здесь каждый может осуществить свою мечту…
– Стать посудомойкой, – тихо продолжил я.
– Мусорщиком, – подхватил Джимми.
– Грабителем.
– Собачником.
– Санитаром в психушке.
– Америка – страна смелых! Она была построена мужественными людьми. Наше общество основано на принципах справедливости…
– Кому че, кому ниче, кому хуй через плечо, – прокомментировал Джимми.
– …и законности. И поэтому каждый, кто готов искать свою мечту даже на вершине радуги, обязательно найдет ее…
– В большой куче говна, кишащей опарышами, – предположил я.
– …И я без колебаний могу сказать, что этот выпуск лета тысяча девятьсот тридцать девятого года – особенный выпуск, потому как, пройдя через все годы ужасной Депрессии, он выказал намного больше мужества, таланта и любви, чем какой-либо другой выпуск, о чем я с большим удовольствием свидетельствую.
Матери, отцы и прочие родственники бурно зааплодировали, к их порыву присоединились и некоторые ученики.
– Выпускники тысяча девятьсот тридцать девятого года, я горжусь вами, и я уверен в вашем будущем. Именно сейчас вы отправляетесь в самое рискованное свое путешествие. Путешествие под названием «жизнь».
Большинство из «путешественников» были уже определены в колледжи, и, значит, как минимум года четыре им не грозили опасности трудовой жизни.
– И в этом походе вам всегда будут сопутствовать мои молитвы и благословение!
В первую очередь дипломы вручались отличникам. Один за другим они выходили на сцену. Вызвали и Эйба Мортенсона. И вот он получил свою корочку. Я аплодировал.
– Интересно, кем он кончит? – задался вопросом Джимми.
– Бухгалтером в подразделении автомобильного концерна, где-нибудь в окрестностях Калифорнии, – предсказал я.
– А-а… Пожизненная работа, – отозвался Джимми.
– Пожизненная супруга, – присовокупил я.
– Да, Эйб никогда не опустится…
– Но и не подымется.
– Законопослушный человек…
– Швабра.
– Трудяга.
– Слабак.
После того как все отличники получили свои аттестаты, стали вызывать остальных. Я чувствовал себя не в своей тарелке. Мне хотелось поскорее слинять оттуда.
– Генри Чинаски, – услышал я свое имя.
– Разнорабочий, – шепнул я Джимми и поднялся.
Взойдя на сцену, я получил свой диплом и пожал руку директору. Она была вялая и скользкая, словно дохлая устрица (двумя годами позже его уличат в растрате и присвоении школьных средств и имущества; после проверки состоялся суд, а за сим – тюремное заключение).
Возвращаясь на свое место, я проходил мимо группы отличников. Мортенсон как-то странно посмотрел на меня, и вдруг я заметил, что он украдкой показывает мне средний палец. Шок! Чего-чего, а этого я никак не ожидал.
– Мортенсон показал мне палец! – поделился я новостью с Джимми.
– Нет, не может быть!
– Сука драная! Он испортил мне праздник! Не знаю, как чувствует себя человек, когда ему действительно вставляют в жопу палец, но, похоже, это очень неприятно!
– Да у него кишка тонка залупиться на тебя!
– Подозрительно. Может быть, он подкачался и выучил пару приемов?
– Слушай, я даже не знаю, что и думать!
– Он же понимает, что я перешибу его пополам одним плевком!
– Замочи его!
– Он что же, считает, что победил? Ход его мыслей меня удивляет!
– Да разбей ему ебальник, и все дела.
– Ты думаешь, этот придурок поумнел оттого, что вызубрил всю школьную макулатуру? Я тебе отвечаю, что там ничего умного нет, потому что я сам пролистал всю эту муру.
– Джимми Хэтчер! – позвали со сцены.
– Священник, – похвастался Джим, вставая.
– Птицефермер, – поправил его я.
Когда Джимми получал свой аттестат, я аплодировал громче всех. Человек, который мог жить с такой матерью, как Клер, заслуживал рыцарских почестей. Джимми вернулся на свое место, и мы продолжили просмотр великолепного шоу – золотые мальчики и девочки получали путевку в жизнь.