Буковский Владимир. Московский процесс (Часть 1)

   Любопытно, однако, что перспектива расследования преступной деятельности КПСС не вызвала энтузиазма даже у большинства "умеренной" публики.
   Особенно почему-то тревожил их международный аспект. Действительно, какие-то факты на слушаниях всплыли, в основном по компартиям, и не очень значительные, например, о перекачке сотен миллионов долларов из государственной казны "фирмам друзей". Но и этого было достаточно для переполоха:
   "Судя по всему, в ходе расследования всплывет еще немало документов подобного рода, - писала газета "Известия", - и сегодня трудно представить последствия этой работы, поскольку скандал грозит выплеснуться на международную арену, всерьез повлиять на карьеры многих политических деятелей, оказать воздействие на деятельность и зарубежных компартий, и многих коммерческих структур, взращенных на финансовых дрожжах КПСС".
   Не может советский человек слышать слово "заграница", не наделав в штаны. Ельцин исключения не составлял: 14 января 1992 года подписал указ "О защите государственных секретов Российской Федерации", коим восстанавливались практически все нормы секретности бывшего СССР.
   Приехав опять в Москву в марте, я обнаружил картинку типичной советской показухи: с одной стороны, был торжественно открыт при архивном комитете "Центр хранения современной документации", куда якобы и поступили для всеобщего пользования партийные архивы. Об этом, благодаря стараниям Пихои, уже раструбила и российская, и западная пресса как о новом достижении новой демократии. Действительно, оформив пропуск, можно было подняться на второй этаж здания бывшего ЦК, в читальный зал этого Центра, и можно было даже посмотреть описи документов. С другой стороны, на этом и кончался демократизм новой российской власти, ибо никаких существенных документов вам видеть не полагалось. Прежде чем показать даже описи, вас знакомили с "правилами" работы Центра, из коих следовало, что, согласно указу Ельцина, из пользования изъяты:
   1. Все вообще документы после 1981 года.
   2. Все материалы к решениям Секретариата ЦК после 1961 года.
   3. Все вообще материалы "особой папки".
   4. Все материалы международного отдела, отделов загранкадров, международной информа-ции, административных органов, оборонной промышленности ЦК, документы КГБ и ГРУ после 1961 года.
   Если хотите, можете знакомиться с пленумами по сельскому хозяйству или отчетами о выполнении пятилетних планов. Не хотите - не знакомьтесь. Даже документы, касавшиеся меня лично, моей судьбы, моей жизни, не имел я права видеть - а такие были в описи решений секретариата. Какая уж там "международная комиссия"! Напрасно я размахивал нашим договором перед носом Пихои, тыкал пальцем в его подпись. Он только очками поблескивал.
   - Это недействительно.
   "Недействительными" оказались теперь и его подписи под соглашением с делегацией наших "организаций-учредителей", которую я прислал в октябре, вскоре после своего отъезда. И, очевидно, его "соглашения" с другими организациями, которым он норовил "продать" тот же "товар" за нашей спиной. А их набрался уже добрый десяток. Каждый раз осчастливленная таким образом новая организация радостно сообщала прессе, что именно она (и только она) получит теперь доступ к партийным тайнам. Но буквально через месяц появлялась другая, не менее счастливая. Удивляться тут нечему, ибо мечта Пихои была столь же проста, как и несбыточна: получить много-много денег, не выпустив из рук своих богатств и притом, Боже избави, не заработав по шее от начальства. Попросту говоря, ему грезились миллионы в обмен на доклады обкомов о работе с молодежью, да еще проданные каждому отдельно, с видом благодеяния. Не удивительно, что, так ничего и не получив, он лишь взбудоражил полмира и сам же теперь обиделся на весь Запад сразу.
   - Вот ведь сволочи, - жаловался он мне (!), - все требуют эксклюзивных прав. Ну, теперь никто у меня ничего не получит.
   Конечно, столь любимый им 30-ти летний период секретности - "как в Англии" - появился в ельцинском указе не без его хлопот. "Продать" ведь можно только то, что запрещено, только оно становилось его "собственностью". Разрешенное же пришлось бы отдать за так, без всякого интереса.
   Словом, так и умерла, не родившись, моя идея "исторического Нюрнберга", достойного завершения величайшей войны в истории человечества. Ничтожные чиновники, почти нелюдь, оказавшиеся по чистой случайности в высоких российских креслах, тешили теперь свое мелкое тщеславие, распоряжаясь тем, на что не имели ни малейшего морального права: нашим наследием. Те, кто провел свои никчемные жизнишки, просиживая штаны в парткомах, запретили знать правду о нашей жизни нам, вынесшим на своих плечах все тяготы великой битвы. Неужели еще и это я должен был пережить?
   Улетая опять из Москвы в конце марта, я дал несколько исключительно хлестких интервью, точно отвесил пощечину. Такова, сказал я, ваша "демократия", грудью вставшая на защиту коммунистических секретов.
   "Можете ли вы представить себе, чтобы после разгрома Германии всю фашистскую документацию засекретили лет эдак на тридцать? Новая Германия не прятала чужие тайны. Если ты всерьез порываешь с прошлым, то вряд ли станешь его скрывать".
   Даже "Известия" не решались опубликовать это интервью недели две. Я уж думал - вообще не решатся. "Ну и черт с ними, - махнул я рукой, - пропади они пропадом. Все равно пощечину можно дать только тому, у кого сохранилось чувство достоинства, а здесь таких не осталось".
   Честно говоря, приезжать в Россию я больше не собирался.
   5. Диалектика не по Гегелю
   Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: к весне 1992 года коммунисты настолько обнаглели, что опротестовали в Конституционный суд указы Ельцина, запретившие КПСС.
   Наверное, со стороны это выглядело дурной шуткой: одна группа бывших коммунистов судится с другой о конституционности запрета своей бывшей партии, да еще в суде, все члены которого - тоже бывшие коммунисты. И это, заметьте, в стране, где конституции как таковой нет, а есть старая конституция РСФСР (аналогичная конституции бывшего СССР), которую никак не могут заменить и оттого бесконечно вносят в нее поправки. Куда там Кафке с его жалкой фантазией или Гегелю с его детским представлением о диалектике!
   Однако Ельцину и его окружению было не до шуток. Перспектива проигрыша дела в суде была вполне реальна (по крайней мере, семь из двенадцати судей открыто симпатизировали КПСС), а это повлекло бы за собой кошмарные последствия. Помимо чисто политических осложнений, пришлось бы возвращать только что поделенную "партийную собственность" (включая комплекс зданий ЦК на Старой площади, куда совсем недавно переселилось российское руководство), не говоря уж об этих самых архивах. Не случайно, выступая в Конгрессе США летом 1992 года, Ельцин упомянул этот суд в числе наиболее важных политических проблем, стоящих перед страной.
   Словом, всполошилась, а то и прямо ударилась в панику вся президентская рать. И в результате произошло то, чего я безуспешно добивался почти год: архивы КПСС были открыты, хоть и на щелочку, а я, срочно вызванный в Москву для участия в этом процессе в качестве свидетеля и эксперта, получил к ним доступ. Таково было мое категорическое условие или, если хотите, плата за лицедейство в их театре абсурда.
   Конечно, интересы наши не совсем совпадали: комиссия, отбиравшая документы в архивах, стремилась лишь проиллюстрировать "неконституционность" действий бывшего партийного руководства, и оттого отобранного ими материала никак не могло хватить для систематического исследования. Это был набор разрозненных документов разных периодов, довольно произвольно сгруппированных в 48 томов по очень общим темам, как то: "Нарушения прав человека", "Терроризм", "Коррупция" и т. д.
   Более того, и на составе комиссии, и на методах ее работы в полной мере сказалась та неопределенность, двусмысленность, в которой находилась страна. Уж коли ни президент, ни правительство не могли внятно определить национальные интересы нового российского государства, то вопрос о том, что же все еще является государственным секретом, а что нет, решался этими чиновниками с партийным прошлым вполне произвольно, часто по совершенно фантастическим соображениям.
   Например, мне случайно стало известно, что список западных журналистов, сотрудничавших с КГБ, решено было не рассекречивать. Естественно, я поинтересовался почему.
   - Ну, что ты, как можно! - ответили мне - Ведь эти люди еще живы.
   Но, пожалуй, больше всего поразили меня их полное невежество, их чудовищный провинциализм. Эти люди, представлявшие новую политическую элиту, мозг ельцинской команды, его ближайшее и самое доверенное окружение, просто ничего не знали о внешнем мире. Случайно мне попал в руки протокол одного из заседаний комиссии, из которого следовало, что документы о финансовой помощи КГБ Радживу Ганди решено было не рассекречивать. Как выяснилось, они просто не знали, что Раджива Ганди уже давно нет в живых, и боялись вызвать беспорядки в Индии!
   Наконец, и видела эта комиссия, строго говоря, только то, что ей показали. Или, точнее, что никак не удавалось скрыть.
   В призрачном мире коммунистических сумерек все не так, как кажется. Скажем, служащие архивов, без которых ни одна комиссия ничего найти не может, - очень часто сами в прошлом технические работники ЦК и, надо полагать, попали на эту работу благодаря каким-то связям с высшим партийным начальством, быть может и родственным. Да и просто привычку, выработанную годами службы в самом секретном месте самого секретного государства в мире и доведенную до собачьего рефлекса, преодолеть не так легко. В результате, любые поиски в архивах наталкиваются на молчаливое, но упорное сопротивление, почти саботаж со стороны многих архивных работников, которые, как известно, и в нормальных-то странах относятся с болезненной ревностью к вверенным им секретам. А тут эта ревность, усиленная у одних страхом, у других - типичным для советского человека желанием поживиться тем, что у него под руками (да еще и не продешевить!), у третьих политическими пристрастиями, у четвертых - извечным желанием мелкого чиновника показать свою значимость, унизив просителя, - выросла в непреодолимое препятствие. Нормальных людей, готовых охотно и доброжелательно сотрудничать с исследователем, там нашлись просто считанные единицы.
   Легко представить, как намучилась комиссия, прежде чем набрала свои 48 томов. Начали они в апреле, сразу после принятия дела Конституционным судом, а к моменту моего приезда в конце июня дело еще только-только сдвинулось. Документы продолжали поступать все лето и осень, некоторые "отыскались" только к самому концу процесса и не без вмешательства самого Ельцина. Иные так и остались "ненайденными". Всю сложность "процесса поисков" я смог оценить после того, как, не удовлетворившись "находками" комиссии, стал требовать дополнительных документов. И, хоть никто мне прямо не отказывал, ни документов, ни виновных найти тоже не удавалось. А что тут скажешь? Ну, не нашли. Найти и правда не просто: в архивах КПСС несколько миллиардов документов.
   Дело усложнялось еще и тем, что архив ЦК оказался разделен и самая важная его часть - архив политбюро, со всеми его решениями и протоколами заседаний с 1919 года начиная, - была году в 90-м переведена в Кремль, присоединена к президентскому архиву Горбачева. Даже попасть туда было физически невозможно без специального разрешения Ельцина, который его унаследовал вместе с Кремлем в конце 1991 года. И если в основном архиве ЦК, по крайней мере, можно было ознакомиться с описью документов, прежде чем их получения добиваться, то архив политбюро был вообще недоступен. И как, скажите, требовать документ, не зная даже, существует ли он? Работники президентского архива откровенно издевались надо мной, отвечая на все мои пространные запросы лаконично и нагло: "Документ не найден. Сообщите его шифр и дату", - отлично понимая, что ни того, ни другого я знать не могу.
   Впрочем, и архив ЦК был немногим лучше: ведь опись дает только самое приблизительное представление о документе, чаще всего лишь его официальное название типа "Вопрос Международного отдела'' или "Записка КГБ от такого-то числа". И сиди гадай, нужен тебе этот документ или нет. Стоит ради него тратить силы, связи, недели и месяцы упорной борьбы? И чаще всего, пройдя через все муки, выясняешь, что нет, не нужен. Прямо как в сказке про рыбака и рыбку: закинул рыбак свой невод в синее море, и пришел невод с травой морскою.
   Словом, пригодился весь мой славный тюремный опыт методичной борьбы с бюрократической машиной. Приходилось каждый раз добираться до самого "верха", организовывать оттуда "давление", бесконечно изобретать причины, по которым та или иная бумага мне непременно нужна для показаний в суде. Да чего я только не испробовал.
   Из всего арсенала наших тюремных трюков я сознательно не стал пользоваться только одним - подкупом. Быть может, я и не прав, но это казалось мне слишком унизительным, как, наверное, было бы оскорбительно бывшему узнику гитлеровских застенков покупать у эсэсовцев нацистские документы о репрессиях. Мысль о том, что те же самые подонки, строившие свое былое благополучие на наших костях, теперь еще и прибыль получат от своей прошлой деятельности, была мне просто нестерпима. Но зато, каюсь, сколько раз, доведенный до тихой ярости саботажем этих недобитков, я воображал, с каким наслаждением, имей я на то власть, выводил бы их небольшими группками во дворик, к стенке, и расстреливал. А, вернувшись назад, спрашивал бы тихим, будничным голосом: "Ну, так нашлась бумажка? А, не нашлась?" И - следующую группку во дворик.
   Не знаю, то ли я порядком отвык от советских людей с их рабскими комплексами, ложью и привычкой подчиняться только силе, то ли последние пятнадцать лет, что меня там не было, окончательно разложили их. Но, какова бы ни была причина, я обнаружил, что совершенно не могу иметь с ними дела без постоянного чувства гадливости. Это какой-то гибрид героев Гоголя с психологией героев Достоевского, да еще отягощенной семьюдесятью пятью годами советской жизни. Поражаюсь безрассудству западных бизнесменов, ринувшихся осваивать "восточные рынки", в то время как даже мне бывает трудно разобраться в мотивах моих бывших соотечественников. А мотивов этих, даже при самом случайном столкновении с ними, тотчас обнаруживается ужасное множество, и чаще всего они совершенно иррациональны. Скажем, вот этот безликий, потеющий от неуверенности человечек, что встретил меня в коридоре архивного управления как бы невзначай, зазвал к себе в кабинет и украдчиво показал пачку документов, - чего он хочет? Зачем это делает?
   - Могу я это скопировать?
   - Что вы, никак нельзя... - отчаянный взмах руками, тоска в глазах.
   - Можно прочесть?
   - Вы просмотрите... нужно ли вам...
   Документы - так себе, я видел лучше, без этих вполне могу и обойтись, нового в них мало, но просто встать и уйти уже неловко: чего он хочет? И потом - мне его жалко, он старался, он потеет - от собственной смелости? От нервозности? От духоты в кабинете?
   - Ну а если нужно?
   Молчание, мычание...
   На душе у меня становится гадко, я вот-вот начну сам потеть. Он хочет денег? Признания? Любви? Я не знаю. Я даже готов, вопреки своему правилу, дать ему денег, просто так, без документов, лишь бы избавиться от этой тягостной ситуации. Но - вдруг обидится? Вдруг он - от чистого сердца?
   - Так скопировать нельзя?
   - Нет, нет, никак... Мучительная пауза.
   - Вам нужна помощь?
   Ну вот, так и есть, обиделся, поджал губы и вспотел еще больше. Черт его дери, что я должен был сделать? Чего я не понял в этой загадочной славянской душе? Быть может, он просто хотел мне как-то помочь и не придумал, как? Или, проживши жизнь в покорности режиму, он наконец взбунтовался, совершил подвиг, показав мне секретные бумаги, но - на "скопировать" уж и духу не хватило?
   Конечно же, и тех, кто меня ненавидел, и тех, кто тайно сочувствовал, было все-таки меньшинство. Основная масса, это извечное "молчаливое большинство", отнеслась к моей работе в архивах на редкость безразлично. Даже курьезность моего присутствия в здании бывшего ЦК, где разместилось архивное управление после августовского "путча", но все еще висели по стенам портреты Маркса и Ленина, а на дубовых дверях встречались таблички типа: "Зам. зав. сектором тов. Перепелкин Г.В.", не вызывала, видимо, в их душе никаких движений. Как, впрочем, и сами перемены в стране, наверное, значили для них не более, чем очередная смена начальства.
   Во всяком случае, я скоро сообразил, что колебания в их обращении со мной - от подобострастно-заискивающего один день, вежливо-равнодушного на другой до холодно-официального на третий - не отражают ничего личного, а просто с точностью флюгера передают направление ветра в верхних эшелонах власти. Со временем я так к этому привык, что стал даже пользоваться этим индикатором для определения политической погоды в стране и мог с необыкновенной точностью сказать, чья сторона в перманентной российской борьбе за власть сегодня берет верх. И наоборот: узнавши об очередных сдвигах наверху, аккуратно угадывал, получу я нужный мне документ или нет.
   Как ни грустно это сознавать, таково, видимо, "молчаливое большинство" и во всей стране, привыкшее за десятилетия быть всего лишь кордебалетом власти. Разве могут их теперь изменить какие-то там "демократические преобразования" или "рыночные отношения"? В этом царстве чиновников, где бюрократ стал поэтом, а поэт - бюрократом, "демократические идеи" восприня-лись весьма своеобразно, как право чиновника не подчиняться своему непосредственному начальнику, провозгласив "суверенитет" своего региона, города, предприятия. Однако взамен слепого подчинения не возникло никакого общего интереса: слишком долго и нагло идея "общего блага" эксплуатировалась коммунистами. В результате лишь распадается страна, общество, оставшееся без вертикальных связей. Но в каждом отдельном осколке сохранилась советская власть, со всей ее рабской системой отношений.
   С теми, кто уверовал в "рыночные отношения", отнюдь не легче. Представить себе человеческий материал, более непригодный для бизнеса, просто невозможно. Прежде всего, советский человек свято верит, что любой "бизнес" зиждется ни обмане одной стороны другой. Иначе откуда бы взялась прибыль? За чей счет? Но если раньше это считалось предосудительным, даже преступным, то теперь, по прихоти российской истории, стало считаться нормой. Это и есть "капитализм", который коммунисты столь долго запрещали просто затем, чтобы самим наслаждаться его благами. Вроде как было с черной икрой или сырокопченой колбасой: не давали народу, чтобы съесть самим.
   Это отнюдь не шутка, это грустный факт нынешней реальности. Объяснить советскому человеку, что бизнес только тогда и может работать, когда он выгоден всем, просто невозможно. Рассуждения о честности, о репутации как главном капитале любого успешного бизнесмена слушают с той же самой глумливой усмешкой, с какой в былые времена слушали советскую пропаганду: ну, да, так нужно говорить для вида, это все идеология, а на самом деле...
   Рожденный во лжи, вскормленный на обмане, советский человек твердо знает, что мир устроен по принципу "матрешки": снаружи, "для дураков", одно, а внутри, "на самом деле", - совершенно другое. Поскольку же оказаться в дураках он боится больше всего на свете, то не то что бизнес с ним делать, а просто о чем-либо договориться - задача головоломная. Ведь, прежде всего, он должен выяснить, что "на самом деле" кроется за вашим предложением, кто стоит за вами, за теми, кто стоит за вами, и т.д., вплоть до последней "матрешки". А значит, прежде чем вы успели открыть рот, он уже абсолютно уверен, что "на самом деле" вы собираетесь его надуть, в то время как его задача - надуть вас. И какой уж тут бизнес? В лучшем случае он, как гоголевская Коробочка, пойдет узнавать, "почем нонче мертвые души", и обязательно попытается продать один и тот же товар сразу нескольким покупателям. В худшем - "продать" то, чего у него нет, или "купить", не заплатив. Это последнее и есть в его представлении высшее мастерство бизнеса, доступное лишь самому умному: ведь если задача бизнесмена - купить подешевле, а продать подороже, то идеалом будет просто кража. Оставшись же под конец ни с чем, он обижается на весь мир.
   Таково, к сожалению, если и не большинство людей в нынешней России, то уж во всяком случае, огромное их число. Таково, соответственно, и их нынешнее начальство, все эти Пихои со своими наивными хитростями. Ну, чего он старался, плел интриги, баламутил западные учреждения своими "соглашениями" да так и остался ни с чем, словно собака на сене? Теперь, в связи с Конституционным судом, забыв и про свой указ, и про любимый 30-летний период, "хозяин" потребовал открыть кладовые, и бедный Пихоя с лицом раскулаченного крестьянина был вынужден-таки расставаться со "своей" собственностью. Ведь при всех своих амбициях он был (и остался) всего лишь кладовщиком, хранителем чужого добра.
   На него было жалко смотреть: я думал, он умрет от разрыва сердца. Да он было и слег с инфарктом - или только прикинулся в последней отчаянной попытке как-то вывернуться, кто его знает? Но безжалостное начальство вытащило его из постели, приволокло в архивы - открывай, ищи! Когда это российское начальство считалось с инфарктами? И он, поминутно хватаясь за сердце, глотая таблетки, - искал. А я через начальников - уговор дороже денег, хотите моей помощи, так открывайте архивы - выбивал из него все новые и новые документы.
   Всего лишь четыре месяца назад он не дал мне увидеть даже то, что касалось меня лично: решения ЦК, по которым меня сажали в тюрьмы, высылали из страны. Теперь же покорно, почти без сопротивления, он открывал даже "особые папки", доклады КГБ, международного отдела. Святая святых ЦК.
   - Ну, вот, Рудольф Германович, - не удержался я как-то, оставшись с ним вдвоем в комнате отдыха Конституционного суда, - а говорили никто, никогда. Стоило ли столько сопротивляться, чтобы теперь все отдать?
   - Ничего, - ворчал он уныло, - кончится же когда-нибудь это безумие с судом. Вернется все назад.
   И он был прав. Прошел суд, и к весне 1993 года мой "золотой дождь" иссяк так же внезапно, как и начался. Закрылись опять наглухо архивы, вернулся 30-летний период секретности, и даже то, что успел я ухватить в сумасшедшую пору суда, все тома документов, собранные комиссией, было вновь засекречено. Кто знает - быть может, и навечно.
   Но, понимая это не хуже Пихои и угадывая наперед, что скопировать ничего не дадут - под предлогом ли отсутствия копировальных машин, необходимости специального разрешения копировать на каждую бумажку или черт его знает чего, - я заранее приобрел себе чудо японской техники, портативный компьютер с ручным сканером. По тем временам новинка даже на Западе, а уж для российских дикарей - неслыханное чудо. И теперь прямо у всех на глазах сидел и сканировал все подряд, страницу за страницей, нимало не смущаясь зевак, вечно любовавшихся моей машиной.
   - Ну, надо же, - раздавались у меня за спиной восхищенные голоса лидеров демократической России, - небось, дорогая?
   Никому так и не пришло в голову, что я делаю, до самого конца суда, до декабря 1992 года, когда, сраженный ужасной догадкой, один из них вдруг завопил на все здание:
   - Да он же все копирует!!!
   Воцарилась зловещая тишина. Я продолжал сканировать, точно не слышал.
   - Он же все там опубликует!!!
   Я закончил работу, сложил компьютер и спокойно пошел к дверям, ни на кого не глядя. Только краем глаза смутно видел застывшие в ужасе лица новой ельцинской "элиты" да по-детски обиженное лицо Пихои, как бы говорящее: "Ну и пусть. Так вам всем и надо".
   Никто не проронил больше ни слова, пока я шел к дверям. Должно быть, прикидывали, сколько же миллионов я огребу на Западе.
   Так и осталась в моих руках эта груда документов с грифом "секретно", "совершенно секретно", "особой важности", "особая папка". Несколько тысяч бесценных страниц нашей истории.
   6. Встать, суд идет!
   7 июля 1992 года с большой помпой открылись слушания в Конституционном суде по "делу КПСС". Судьи в специально пошитых черных мантиях - все в прошлом члены партии. "Потерпевшая сторона" - бывшие секретари ЦК и члены политбюро. "Ответчик" - президентская команда, вице-премьеры, министрытоже почти все в прошлом партийные функционеры, но рангом пониже своих "оппонентов". Даже "эксперты" - и те в прошлом профессора партийных институтов. Прибавьте еще для полноты картины, что все это шоу происходило в здании бывшей КПК при ЦК КПСС - комиссии партийного контроля. Ни дать, ни взять, внутрипартийное разбирательство о неуплате членских взносов.