АВЕНТЮРА СЕМНАДЦАТАЯ,
в которой я все еду и еду
Я не русский, мои предки были немцами.
Иван Грозный.
Через две недели после этого разговора ваш покорный слуга уже стоял в тамбуре спецпоезда министерства обороны у широко раскрытого окна и сосредоточенно рассматривал местность. Поезд мчался по евразийским просторам – час назад мы миновали Красноярск и теперь находились на полпути к Канску. Здесь уже были заморозки, и ледяной ветер то и дело обдувал меня, неожиданно врываясь в окно.
В тамбур вошел Андрей Титомиров – как и я, в форме «студенческого легиона»:
– Какая холодина! Пойдем в карты подуемся.
– Постой, – ответил я. – Мы уже неделю на колесах, а мне ничего кроме банальностей типа «перед ним расстилались необозримые просторы его Родины» не приходит на ум.
– Это что-то в стиле позднего Гайдара. Не ты первый потрясен нашими просторами. Чего-чего, а жизненного пространства у нас достаточно. Пойдем.
В шестиместном купе (здесь купе шестиместные), где расположились Борис, Андрей Малиновский и еще один студент со знаками отличия бригадира, шла азартная игра. На столе стояли наполовину опорожненная бутылка с квасным концентратом и полевой бинокль без футляра.
– Какие репрессии? – переспрашивал Борис. – Не было никаких репрессий! Это все выдумки диссидентов. Я как-то попытался сложить число жертв этих репрессий по разным диссидентским брошюркам – так получилось четыреста миллионов человек – это при том, что население при Сталине было около двухсот миллионов. Неувязочка получается.
– Каждое государство имеет право уничтожать тех субъектов, которые желают уничтожить государство, – сказал бригадир. – Это признают даже буржуазные ученые – например, Гоббс. К тому же вы упустили из виду обстановку 30-х годов – борьбу с троцкистами не на жизнь, а на смерть.
– А интересно, что бы было, приди к власти Троцкий? – спросил Малиновский.
– Ничего бы не было – вот что! Индустриализацию бы не провели, вместо колхозов были бы коммуны казарменного типа, а в 39-м этот аспид поволок бы нас защищать то ли британских империалистов, то ли немецких евреев, а к хануке 1940 года немцы были бы уже в Москве.
– Вот еще что, – вставил я. – Троцкий просто не сумел бы распорядиться властью, она была чужда ему. Помните, у Ильфа и Петрова в «Золотом теленке» миллион был в тягость Остапу Бендеру. Когда он лишился своих позументов, он почувствовал облегчение…
– Это интересно: никогда не смотрел на Бендера как на литературный образ Троцкого… – Борис задумался. – Хотя верно: образ шарлатана, разъезжающего по России и дурящего простых людей.
– А знаете ли вы, – продолжал я, – что в двадцатые годы в учебниках истории о Петре I была всего одна(!) фраза: «Своей деятельностью способствовал развитию торгового капитала», и все! Вот и получалось, что Петр I – мелкий политический деятель эпохи Булавина и Баал Шем Това.
– А перегибы в коллективизации? – спросил Малиновский.
– Она также происходила на фоне борьбы сталинистов и троцкистов… (Опять я увлекаюсь и говорю многое из того, что им неизвестно или имеет иную терминологию).
– «Репрессии» тридцатых годов, – сказал на это бригадир, – закономерный этап между разбродом двадцатых и державностью сороковых. Впервые советская страна почувствовала себя великой державой около 40-го года.
– В сущности, – сказал Андрей Титомиров, – все, или почти все русские писатели были, по современным меркам, фашистами. Державин проповедовал великодержавный шовинизм, русифицированный арапчонок Пушкин руки бы не подал Бабелю, даже разумный эгоист Чернышевский предсказывал завоевание Ближнего Востока…
– Что читаешь? – спросил я Малиновского, держащего в руках небольшого формата книжку в зелёном переплёте.
– «Драматургия Петера Визе» – на сюжеты германской мифологии. Такая шутка есть: «Русские витязи побеждали своих врагов боевым духом, ибо, заслышав этот дух, неприятель бежал со всех ног. Однако по мере развития бань на Руси этот дух стал исчезать, и уже татаро-монголы имели боевой дух сильнее русского»…
Появился газетчик и совершенно бесплатно снабдил нас вчерашними «Известиями».
– Что пишут?
– Разное. «По приглашению Всесоюзного общества ветеранов Дальневосточной войны нашу страну посетила делегация Союза ветеранов второй мировой войны „Стальной Шлем“ из Германии… Принята новая конституция Демократической Республики Афганистан… Ожесточённые бои сапатистов с правительственными войсками в штате Чиапас в Мексике… Европейский спортивный комитет принял решение о проведении очередной зимней Олимпиады в немецком городе Инсбрук… Еврейский погром в Бостоне…»
– Странно, – протянул бригадир. – Американцы сами наполовину евреи…
– Не скажи, – возразил Титомиров. – В тридцатые годы в США назревала национал-социалистическая революция по типу германской, ведь эти две страны…
– Так то в тридцатые! А сейчас… Слыхали новый анекдот: как будет по-американски «на…»?
– «Янки гоу хоум», – первым отозвался я (поживешь в демократической России, и не такое узнаешь).
– Вы читали недавно в «Комсомолке»? оказывается, что американки предпочитают своих собак мужьям!
– Как это?!! – встрепенулись все, кроме меня.
– Да, провели социологический опрос, и на вопрос «Что вы сделаете, если ваш жених не любит собак?», сорок процентов американских женщин ответили, что выберут собаку.
– Господи! – для Титомирова это была новость. – Хорошо, что мы не янки. Хотя… у нас тоже в последнее время какая-то мания собаководства: весь город засран. Я бы этих собачников!.. заставил бы собственноручно убирать улицы.
(Недавно в Калининском райсуде Ленинграда рассматривалось дело: собака загрызла новорожденного; у нас всякие правозащитники тут же стали бы оплакивать несчастную собаку, но здесь владельца приговорили к тюремному заключению, а собака была истреблена в присутствии хозяина.)
Малиновский, у которого была собака, поморщился, но тут раздался возглас Бориса:
– Вот новость так новость! Умер Гайдар.
– Как?! Что?!
– Да – вот: «1 сентября советская литература понесла невосполнимую утрату: на девяносто третьем году жизни скоропостижно скончался почетный председатель Союза писателей СССР, дважды герой социалистического, лауреат Ленинской премии и премии „Штурм унд Дранг“ Веймарской Литературной Академии им. фон Гете, депутат Верховного Совета СССР 3, 4 и 5-го созывов, член Президиума Всесоюзной культурно-патриотической организации „Память“, великий русский писатель Аркадий Петрович Гайдар… Имя Гайдара присвоено его родному городу Арзамас, новой монументальной площади в Красносельском районе Ленинграда и малой планете № 60 019…»
– Да, это конец целой эпохи!
– Нет, целой эры!
– А его сын – этот самый Тимур – он работает в каких-то ветеранских организациях?
– Да, он второй секретарь ветеранов Дальневосточной войны.
– Слушайте, – спросил после некоторого молчания я, – а стипендия за сентябрь нам полагается?
– Руслан мне сказал по секрету, что будут выдавать уже в Благовещенске.
– А вообще сколько это продлится? Нас часом не мобилизуют?
– Пустяки! Пугнем желтопузых хорошенько – и по домам.
– А вот ты, Андрей, что возьмешь в качестве трофея, когда мы завоюем Маньчжурию?
– Я возьму дочь маньчжурского императора в жены, – ответил Титомиров.
– Постой, если маньчжурскому императору шестьдесят лет, то его дочери по самым оптимистическим расчетам…
– Нет-нет, она наша ровесница. Как же: единственная наследница харбинского престола!
– Так бы и говорил: «Мне нужен маньчжурский престол».
– Да бросьте вы это, – поморщился бригадир. – Гарнее наших европейских девчонок во всем свете нет. Скажу вам по секрету (мой дядя работал в нашем торгпредстве в Тебризе, так он говорил), что ото всех этих азиаток ужасно пахнет, и вовсе не гормонально.
(Плохо, что я никак не могу узнать имени нашего бригадира. А как его спросить, если я – то есть Вальдемар – знаком с ним уже пять лет, и он, по своей всегдашней рассеянности, забыл мне его представить.)
– Ну, это с непривычки, – возразил Титомиров.
– Нет, правы немцы: нет прекраснее белого человека.
– Да ты сам наполовину немец.
– И очень горжусь этим! Германия – столп мировой цивилизации, исчезни она, и мир деградирует за пятьдесят лет.
– Что это за станция? – прервал его Борис. За окном уже мелькали кирпичные строения.
– Должно быть, Канск.
Миниатюрная станция была забита народом. Станционный служащий в темно-вишневом мундире повез на автокаре длинный выводок вагонеток с почтой. Я и Борис купили у перронщиц несколько крупных кедровых шишек и миниатюрный бочонок с медом. Ветер веял холодом ранней зимы.
– Кстати, – спросил меня Борис, – тебе никогда не казалось, что за несколько недель можно прожить несколько лет, в смысле растяжения времени?
– Кстати, о времени! Мой дядя, не тот, который командует крейсером, а тот, что заведует кафедрой генетики в Кенигсберге, рассказывал мне удивительную вещь.
Меня прервал отрывисто рявкнувший где-то впереди тепловоз, и мы заторопились к трапу вагона. В купе недоставало Титомирова, и он появился, уже когда поезд тронулся. В руках он держал трехлитровую банку с пенистой жидкостью квасного цвета.
– Что есть сие?.. – поинтересовался я.
– «Ист даз бер», – в тон мне отчеканил Андрей. – Местное пиво домашней выделки… Пахнет вполне прилично, – добавил он.
– А я уж думал, это квас.
– М-да, – резюмировал бригадир, – знаете анекдот о квасном патриотизме и сивушной космополитизме?
Ему никто не ответил.
– Вы читали Ремарка? – осведомился я после некоторой паузы.
– Ремарка? – переспросил бригадир.
– Я читал его «Триумфальную арку», – ответил Титомиров.
– О ней я и говорю. Ты посчитал, сколько они там выдули водки, выкурили сиганет и вылакали кальвадоса (французский вариант бормотухи)? Теперь, если поделить это количество на душу медленно растущего французского населения, становится ясно, почему французы всегда проигрывают войны с Германией?
– Ладно, раз уж мы собрались завоевывать Китай, то и пить это пиво будем по-китайски.
– Это как?
– Очень похоже на грузинские тосты. Каждый должен рассказать какую-нибудь достопамятную историю, и все, как только он закончит, залпом осушают бокалы. Опоздавший рассказывает следующую историю.
Пиво было разлито в «бокалы» – картонажные стаканчики, и я вызвался первым (это вполне соответствовало темпераменту моего двойника, который в это время уже любовался Южным Крестом на бурском небе).
– Директор Эрмитажа академик Орбели (дело происходило в середине тридцатых), – я рискнул открыть, скорее всего, неизвестную для них страницу советской истории, – открыл в Эрмитаже роскошную выставку на грузинские темы, а сам уехал за границу…
– Насовсем?
– Нет! Когда он вернулся, как раз убили Кирова, и его вызывает инструктор ленинградского обкома и спрашивает: дошло до нас…
– Ну, прям, гоголевский стиль!
– Дошло до нас, что вы в вашем музее даете приют разным махровым дворянам и прочей контре. «Да какие это дворяне?!» – возражает Орбели. – «У них одно-два поколения дворянства! Вот я – царского рода в одиннадцати поколениях!»
– Надо думать, они больше не встречались, – резюмировал Титомиров. Он же рассказал следующую историю.
– Вы когда-нибудь видели вблизи эсэсовскую форму? (Все энергично закивали, особенно я). Когда у нас снимали фильмы о немцах, актеры с большой неохотой снимали после съемов эти доспехи, а чтобы наши люди не выглядели рядом с немцами штатским мальчиками на побегушках, в 45-м году мы ввели свою униформу по типу дореволюционной. А эсэсовскую форму разрабатывала в двадцатые годы германо-американская дизайнфирма «Баухауз».
Какие-то размышления помещали рассказчику первым осушить «бокал», и оп заколебался, припоминая следующую историю:
– Хотите такой анекдот: беседуют два еврея. Один говорит: «Дядя, я хочу жениться на Розе» – «Зачем тебе Роза. Женись лучше на Сарре» – «Дядя, что ты?! Она старая и кривоногая» – «А вот представь, женишься ты на Розе. Ты знаешь, какие у нас дороги! Она переломает себе все ноги. Ты знаешь, какая у нас медицина! Ноги у нее так и останутся кривыми. А так на всем готовом!»
Мы с Титомировым снова вышли в тамбур. Метрах в пятидесяти от железнодорожного полотна в таежной чаще мелькал хвост черно-бурой лисы. Мысли Титомирова, видно, шли в совсем другом русле, потому что через минут десять он сказал мне:
– Что это ты в последнее время пристаешь к Аллочке? Тебе, что, одной мало?
У меня язык отнялся. Пользуясь статусом моего двойника, я неизбежно становился виноватым во всех его поступках.
– Ты эт, смотри, – продолжал Андрей, не дождавшись моего ответа, – а то ведь я могу и на дуэль вызвать.
– Изволь, – наконец выдавил я, поскольку предчувствие говорило мне, что я останусь жив и невредим.
– Стой, нам нужны секунданты, – он заглянул в купе и кивнул Малиновскому и Борису, те вышли; в глубине купе наш бригадир что-то сказал, но что, мы не слышали из-за грохота встречного состава.
– Я прошу вас, коллега, – обратился вполне официально Титомиров к Малиновскому, когда поезда разминулись, – быть моим секундантом.
– А что? что произошло? – спросил Борис.
– Он смертельно оскорбил меня, – все это, сказанное Андреем, относилось ко мне.
– Чем же? – Борис все еще хотел обратить дело в шутку.
– Оставь… это тайна, если, конечно, он не выдаст.
– Как же вы это собираетесь провернуть? – поинтересовался Малиновский.
– При первой же возможности, а жертву свалить на самураев.
– Вот это и будет у нас единственная жертва в этом конфликте, а потом начнутся международные осложнения – и целая война. Архипова и так критикуют за мягкотелость внешней политики: янкам поблажки делаем, немцы уже скоро будут в каждой семье…
– Ладно. Выбор оружия за тобой, – это опять мне.
– Я надеюсь, Борис будет моим секундантом, – (Борис подтвержающе кивнул). – И я в качестве оружия выбираю что-нибудь из холодного оружия.
(Должен заметить, что я весьма хорошо фехтую, а в детстве два года занимался в фехтовальном клубе, году в 86-м.)
– Но нам не выдадут никакого холодного оружия… Разве что саперные лопатки достать.
– Ладно. Тогда на пистолетах.
– А в чем дело? – все допытывался Борис.
Ему никто не ответил.
АВЕНТЮРА ВОСЕМНАДЦАТАЯ,
в которой я все делаю назло пацифистам
Гром победы, раздавайся,
Веселися, храбрый росс!
Г.Р.Державин
Еще через двое суток поутру наш эшелон наконец дотащился до путейного тупика Благовещенской станции. Слева от нас затих городок, сжавшийся между путями и Зеей, впадающей в Амур. Накрапывал дождь. Так далеко на востоке я еще никогда не бывал.
Под дождем, вскоре превратившимся в проливной, мы долго и трудоемко разгружали наш багаж – заклепанные деревянные ящики, похожие на артиллерийские. Потом, даже не помыв рук, мы втроем: я и оба Андрея, мокрые и грязные как сто чертей, подкреплялись мясными консервами (Малиновский что-то иронизировал по доводу сопок Маньчжурии). Потом мы все это загрузили в машины, загрузились сами и поехали на запад – это я подсмотрел по карте нашего командира. В одном грузовике с нами ехал тот самый Доберман-Пинскер, которого за «скандальность и национальное самомнение» упекли в эту поездку, сулившую ему приступы ревматизма и потерю двух месяцев научной работы. А дальше все дождь, дождь, дождь…
Через четыре часа очень неудобной езды мы приехали в огромный военный городок. Как раз был тихий час, и пустые улицы и плацы трещали от струй дождя. В казармах (нас поместили в большом двухэтажном корпусе, хотя все сортиры, кроме офицерских, естественно, располагались во дворе – в темной и по щиколотку залитой водой ложбине) проверили численность легионеров, а потом вместо нашей парадной формы выдали повседневную: кальсоны, нижнюю рубаху, брезентовые штаны, тренировочные брюки, свитер, френч болотного цвета без погонов и петлиц, двубортный плащ, буденовку-богатырку с курсантским значком слева, каску, очень похожую на немецкую, пару кирзовых сапог, пояс и смену постельного белья с огромными расплывчатыми печатями интендантской службы в/ч № такой-то. Все это барахло мы побросали кое-как на койки и побежали на плац.
Двести легионеров-студентов выстроились буквой П, большинство чесалось и соскребало пропитанную потом грязь. Но тут пришел пожилой капитан, и все выстроились по струнке.
– Здравствуйте, товарищи легионеры!
Мы, как и полагалось, ответили дружным ревом.
– Вы в составе студенческого легиона Ленинградского Государственного Университета имени А.А.Жданова прибыли в распоряжение в/ч №… Дальневосточного особого военного округа, – продолжал капитан. – В течении двух месяцев вы будете проходить военную подготовку в нашей части наравне с рядовыми-срочниками. Распорядок вашего пребывания будет сообщен вам позже, а сейчас вы поступаете в распоряжение старшин.
Нас разделили на четыре группы по пятьдесят человек и развели в разные концы необъятного плаца. Наш старшина – усатый азовский немец – неприязненно оглядел нас и сказал:
– Интеллигенция понаехала. Я ИЗ ВАС ВЫБЬЮ ВСЮ ЭТУ ЧУШЬ! Быть штатским – позор для мужчины! Неужели вы на всю жизнь хотите остаться книжными червями, академическими хлюпиками, чтобы все девки ушли от вас к бравым солдатам?! Кому нужны ваши сгорбленные спины и закомпасированные мозги?! Почему не смеетесь, балбесы?! Я сделаю из вас людей! Вы меня всю оставшуюся жизнь благословлять будете! Военная служба – лучшее средство от рака и старости! – он сделал паузу и резко окликнул крайнего студента. – Фамилия!
– Альтшулер, товарищ старшина.
– Скрипач-проходимец, – перевел с немецкого старшина. – Ну и фамилии! Это ж надо такое придумать! Развели жидов! Выйти из строя!.. Живо! Это что на вас надето?! Это френч, а не лапсердак! Я из вас пугало сделаю, Альтшулер! Чему вас там учили?! Оденьтесь правильно! Получаете наряд…
– на мясокомбинат, – пошутил кто-то из строя.
– Кто это прорезался?! Выйти из строя!
Я – а это был я – вышел.
– Фамилия?!
– Легионер Тарнавский, товарищ старшина!
– Тоже еврей?
– Никак нет, товарищ старшина!
– Да сам вижу. Слава богу, единственный порядочный ариец в этой шараге. Получаете наряд на кухню! Кто это там ржет?! Выйти из строя! Фамилия?!
– Легионер Малиновский, товарищ старшина!
– Всем посмотреть на него!
– Какая з…ца!
– Да вы не туда смотрите, олухи! Вот как надо носить обмундирование. Всем! Как ваша фамилия, я запамятовал?!
– Легионер Малиновский, товарищ старшина!
– Ах, значит, поляк?! значит, «от можа до можа»?! значит, «ще польска не сгинева»?! Получаете наряд на подметание плаца! А жид будет чистить сортир! Остальные – в казармы: стелить койки!
Улучив момент, Малиновский подошел ко мне и сказал:
– Совсем из ума выжил, солдафон.
– Благословим наших арийских предков, – ответил я, – иначе чистили бы сейчас сортир.
Он согласился со мной.
На кухне мне поручили выносить мусор – ведер десять, так что получившие наряды еще неплохо отделались: застилание коек напоминало аттракцион. Легионеры стелили их не менее двенадцати раз, а старшина Штейнметц, если ему что не нравилось, выкидывал все за окно со второго этажа, и все началось сначала. Ужин, таким образом, был получен в семь вечера вполне заслужено.
– Ничего, козаки, – ободрял нас бригадир (его, оказывается, Витя зовут), – это сейчас так гоняют, а попадем на границу – там все изменится, и этот самый вахмистр тебя из под пуль вынесет…
– Уж можешь быть спокоен, – прервал его трижды пропотевший Малиновский. – Такие на передовую не попадают. Это неотъемлемый атрибут тыла.
После довольно сытного ужина нас снова построили на плану, и тот же самый капитан ознакомил нас с программой подготовки: месяц тыловых упражнений, месяц пограничной службы в обстановке, максимально приближенной к боевой («обстановка – сами понимаете!»). Потом всех заставили вымыться под ледяным дунем и около девяти загнали в казармы спать (старшина пообещал, что всех, кому не спится, он лично погоняет полчасика по плацу – это лучшее снотворное!) Невзирая на предупреждение, никто не спал до поздней ночи, и все травили анекдоты, прерываясь с приближением дежурного. Я облюбовал койку у окна – голова к голове с моим будущим дуэлянтом – ибо слыхал, что бревенчатая казарма при пожаре сгорает за четыре минуты. Рядом с нами – мой секундант. Кто-то в темноте громко оправдывал Троцкого, а наш бригадир ему энергично возражал, пугая исключением из комсомола. Другой, в левом углу, крепко выругался по поводу политики вообще и мечтательно вздохнул, простонав: «Где теперь наши девочки…» Ответом ему был общий взрыв хохота и пришедший на него старшина. Он скоро дознался о причине такого веселья, и действительно порядком погонял мечтателя по плацу. Мой секундант был зол и неразговорчив: старшина отобрал у него фотоаппарат и засветил полпленки с прекрасными таежными видами, которые Борис наснимал еще в поезде.
Снился мне один из тех снов, которые преследовали меня в демократической России: большая шайка враждебно настроенных молодых людей обоего пола медленно приближалась ко мне, заходя с обеих сторон. Выглядели они не то хипарями, не то панками (здесь и слов-то таких никто не слыхивал). Наконец я прекратил отступление и почти безо всяких усилий переколотил всю компанию – человек пятнадцать: они почти не сопротивлялись и были гораздо слабее меня (как селениты у Уэллса). Потом прямо с неба грянул гром, и это оказался сигнал подъема, и тут же окрик бодрого старшины:
– Отделение, подъем!!!
Пока мы суетились, напяливая на себя необносившееся обмундирование и наскоро, но аккуратно застилая постель, он продолжал нас распекать:
– Что вы как неживые! Быстрее! Разгильдяи! Кто там прилег?! Бодрее! Не зевать: жаба в рот прыгнет! У настоящих солдат минута на одевание, а вы уже четыре возитесь!
И началось: пробежка, зарядка, преодоление полосы препятствий, ледяной душ, завтрак – пюре с солеными огурцами, потом общий смотр и военно-политические занятия. И т. д. и т. п.
АВЕНТЮРА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ,
из которой следует, что ко всему рано или поздно привыкаешь
Мы потеряли многое, может быть, все. Но останется с нами навсегда: благодарные воспоминания о тебе, блистательная армия, и о той мощной борьбе, которую ты вела. Сохранить эти воспоминания во времена без совести и без чести – это долг каждого.
Э.Юнгер.
Очень скоро мы привыкли к распорядку военного городка, его пространству, холодной воде, матерящимся прапорщикам и всему, что у читателя ассоциируется с военной службой. Дрессировали нас в течение месяца и на высоком уровне: сначала строевая подготовка и стрелковое оружие, потом тяжелое стрелковое оружие, боеприпасы, маскировка, космическая радиосвязь и, наконец, военная техника от реактивного миномета – правнука «катюш» – до самого новейшего (полусекретного) плазменно-синтезирующего орудия, превращающего тренировочные бутафорские дзоты в россыпь атомов, обжигающих лицо и руки всех присутствующих в радиусе километра. Помимо этого еще военно-политическая подготовка (лекции о социализме, геополитике и всемирно-исторической закономерности победы первого) и военно-моральная (патриотические песни, «воспитывающие в исполнителях геройство и самопожертвование во имя победы нашей страны над потенциальными противниками» – имелись в виду Ниппония и США). О последней особо.
В первый же раз во время предобеденной маршировки («нагуляете аппетит») Андрей, который Титомиров, вызвавшийся быть запевалой, по команде старшины заголосил:
Вот выходит на просторы Русский Флот —
Удалец Ванька по морю плывет!
– Отставить!!! – еще более пронзительно заверещал старшина. – Вы куда, думаете, попали?! Вы меня что?! за мичманюгу принимаете?! (Здесь мичман – низшая каста, да и на самом флоте тоже.) Тогда другой – высокий и белокурый студент – запел:
Военно-политические занятия вел коротко остриженный, со следами ранения на щеке старший лейтенант Прокопенко. Говорил он без акцента и, как выражалась моя учительница русского языка, «с чувством, с толком, с расстановкой». Вот, например, лекция о правильном мировоззрении:
И мы еще дойдем до Ганга,
И мы еще умрем в боях.
Все подхватили:
Чтоб от Японии до Англии
Сияла Родина моя!
Моя! моя! моя!
«Советизм-социализм и есть стержневая Русская Идея. Все, кто думают иначе, либо наивные люди, либо враги. Подлинно советское мировоззрение имеет стержневую идею Социальной справедливости для труженика, производителя. Во имя этой Идеи наши русоволосые предки обороняли свои становья от кочевых разбойников, во имя этой Идеи поднимались народные восстания, лучшие поэты посвящали народу лиру свою, штурмовали Зимний дворец с засевшими там ренегатами-масонами, рука об руку с германскими братьями громили польских панов и поработителей Востока. Стремление к социальной справедливости – в крови русских людей! Именно благодаря социалистическому строю Россия стала великой державой, а русские люди – предметом зависти и подражания во всех уголках планеты.