Что была бы Россия без социализма? Убогая страна на обочине мировой истории без прошлого и будущего. Полуколония мирового империализма. Нам пришлось бы, подобно германцам, долгие годы бороться за национальную независимость и воссоединение… Но ленинский гений, осуществивший Великий Октябрь, одним мощным прыжком перенес нас через болото либерализма…
Не думайте, что за границей кто-то нас любит. Да, у нас много друзей (особенно в Рейхе), но на первое место всякое государство ставит не дружбу, а свои национальные интересы. Помните басню Михалкова: „Всем все равно не угодишь, себе же только навредишь“. Поэтому мы должны в любую минуту быть готовы лечь костьми у порога наших домов на пути агрессора, откуда бы он ни появился. И здесь плечом к плечу с нами встанут древнерусские витязи и суворовские чудо-богатыри. Противоестественность либерального мировоззрения доходит до того, что она лишает нас нашей опоры – нашего прошлого. Если мы когда-либо изменим Великим Предначертаниям Русской Идеи, мы заслужим проклятье предков и насмешки потомков. Будем же достойны своего великого прошлого и Светлого Будущего. Наша страна будет существовать вечно, если найдется хотя бы миллион парней, готовых умереть за родные березы и черешни.
Твердо стоя на национальной почве, обильно удобренной кровью прошлых поколений, защитивших Отечество, мы уверенно смотрим в лицо всем ветрам будущего и знаем, что нет такой трудности, которую бы не преодолел русский человек!»
Надо сказать, что ораторское искусство в Советском Союзе заметно улучшилось за последние пятьдесят лет, причем не без германского влияния.
В военном городке, рассчитанном тысяч на десять, обитала едва ли пятая часть. Любитель пригубить – Андрей Титомиров – сразу же свел знакомство со срочниками, но те в первый же раз напоили его до полусмерти, так что он дал зарок больше не прикасаться к спиртному (во всяком случае, до Ленинграда). Все солдаты и младшее офицерство поголовно играли в нарды.
По утрам уже здорово морозило, и мы про себя поносили старшину, гонявшего нас ежеутренне на ледяной водопой. Комары здесь – настоящие вампиры, нам выдавали баночки с каким-то вьетнамским бальзамом, чей запах к концу дня причудливо мешался с ароматами гразной одежды и потных тел.
Досуг – а мы имели в день два(!) часа досуга (на час больше, чем простые срочники) – тратить было по большей части не на что. Библиотека в/ч была никудышней: все сплошь современные, малоизвестные и малоинтересные авторы, так что я впервые загрустил о своей шикарной библиотеке стоимостью в несколько десятков миллионов рублей. Иногда привозили прокатные и старые фильмы: «Забытая мелодия для флейты», «Красные колокола», немецкий «Юность Адольфа», французский «Скупой» с Луи де Фюнесом.
Старшина нам скучать не давал и с немецкой педантичностью вколачивал в наши головы военную науку на совесть. Верхом его остроумия были вечерние переклички:
– Алканафт! – орал он перед вытянувшимся строем из сорока восьми душ.
Обидчивый тощий еврей, не дожидаясь особого приглашения, выходил из строя и осмеливался поправить старшину:
– Легионер Элкана, товарищ старшина.
– Смените вашу дебильную фамилию, иначе будете всю жизнь оплачивать услуги медвытрезвителя… Ха-ха! Какого дьявола вы отсутствовали на сегодняшних занятиях?!
Элкана молчал, но за него уже отвечали:
– Товарищ старшина, разрешите обратиться? У легионера Элканы сегодня суббота.
– С такими принципами в гетто жить надо, мэлодой ч'хэловэк, – и продолжал раскатисто. – Неужели таких, как вы, любят девки?! Вы гляньте, на кого вы похожи! Спины колесом, тощие бицепсы… Кто там сморкается?! В соплях утонешь! Ничего: цыплят по осени считают! Попадете на границу – благословите меня!
Незадолго до отправки на границу произошло примечательное событие, числа семнадцатого сентября. Я простыл и чувствовал себя прескверно (во всех болезнях самое отвратительное то, что начисто забываешь свое здоровое состояние, и болезнь заполняет все ощущения – в это время лучше всего читается Достоевский). Гарнизонный врач – доброжелательный фаталист – прописал мне несколько лекарств с заумными названиями и отпустил полежать сутки в казарме (в его кабинете полстены занимал гигантский немецкий календарь с белокурыми девушками – гештальтгимнастками). Когда я вошел в казарму, никого не было, а на многих койках белели квадратные листовки. Я завалился на койку и стал читать:
– Какая тварь это писала?! Убью как собаку! Вальдемар! ты – первый свидетель. Они наложили это, когда все завтракали, а дневальный… Это ведь с него спрос! Кто дневальный?!
В этот момент листовки обнаружили в других казармах, и даже в офицерском корпусе. Старшина ругался на чем свет стоит, называл нас «свинскими собаками» и сказал, что ноги растут из нашего легиона, ибо больше евреев в военном городке не было. Их – всего восемнадцать – едва ли не под конвоем привели в штаб, где они давали объяснение случившемуся и клялись всеми ветхозаветными клятвами, что это не их рук дело. На счастье, германская военная делегация, к приезду которой и была, видимо, приурочена эта акция, не доехала до нашего расположения и повернула в сторону Хабаровска. Полковник – командир в/ч – собрал всех нас на плацу:
– В нашей воинской части произошел отвратительный случай. Невыявленные пока диверсанты распространили печатную продукцию агитационного содержания, разжигающую национальную рознь и пропагандирующую войну с нашими немецкими соседями – страной, дружественной СССР. Этот факт позорен и вреден для репутации нашей воинской части. Я надеюсь, что если у авторов этой порнографии есть хоть капля чести, они явятся с повинной и понесут заслуженное наказание.
После к нам подошел старшина и сказал весьма отчетливо:
– Если какая-нибудь тварь будет здесь вести антигерманскую агитацию, то я ее сам – не возьму за труд – убью как собаку! В казармы, живо!
Все бросились исполнять приказание, а он кивнул мне пройти за ним в штаб нашей учебной части. Я оказался сидящим на диванчике перед дверью его кабинета, а мимо меня постоянно ходили туда-сюда соблазнительные телефонистки с циркулярами (олухи-пацифисты никогда не поймут, сколь соблазнительна женщина в форме, которая обозначает её формы лучше любого купальника – куда им! им бы полохматее и поблохастее!) Мое ожидание длилось целую вечность: к старшине заглянул его сослуживец, и они в течение получаса никак не могли расстаться – едва сослуживец подходил к двери и открывал ее в коридор, а я делал определённое движение по направлению к двери, наш старшина находил новую тираду, сослуживец возвращался в кабинет и продолжал разговор. Так повторялось семь или восемь раз. Наконец кабинет разродился сослуживцем нашего старшины, и туда зашел я:
– Легионер Тарнавский прибыл по вашему приказанию!
– Садитесь, Тарнавский. Странная все-таки у вас фамилия.
– Это фамилия моих дворянских предков, товарищ старшина.
– Ах, вот оно что! Да, верно, это они понабрали наших исконных фамилий и заделались Розенбергами и Мстиславами. Ну ладно, речь не об этом… Как вы думаете, Тарнавский, кто из ваших сокурсников мог быть причастным к этой провокации?
– Я сам об этом думал, – ответил я, – но ничего не могу предположить.
– Но вы же общительный человек, как написано в вашем деле…
– Среди тех, с кем я общаюсь, евреев почти нет.
Он встал и прошелся по кабинету, и тут я заметил на полке шкафа слева крупную фотографию женщины неописуемой красоты и трех детишек – так обычно выглядит фотография семьи.
– Поставьте себя на мое место, Вальдемар, – он впервые обратился ко мне по имени. – Вы думаете, что делать мне нечего, как вас муштровать, что нашелся такой «злой дядя», который не дает вам наслаждаться амурской природой и бегать в Благовещенск по девкам.
– Нет, я не столь инфантилен, но я не могу знать, кто совершил эту диверсию.
– Вальдемар, это ужасные люди. Они ни перед чем не остановятся. Вот тут в вашем личном деле написано, что ваша матушка живет в Германии и замужем за полковником люфтваффе. Вы что, пойдете убивать ваших родителей, если так решат эти нелюди?
– Да конечно же нет! Но почему вы думаете, что эту диверсию совершил кто-то из легионеров?
– Я ничего не думаю, но нашему полковнику грозит строгий выговор с занесением в личное дело. Можете идти, Тарнавский…
По дороге в казарму я зашел в отделение связи, где меня ожидало письмо от Виолы. Письмо начиналось вопросом «Как у вас погода?», что означало, что советский Вальдемар уже вернулся из ЮАС. За ужином наш бригадир, разделяя негодование командования, говорил нам:
– Я вот наполовину немец, наполовину русский. Это что же? одна моя половина будет всевать против другой?!
– Вот это и будет гражданская война, – заметил Андрей Титомиров, с которым мы все никак не могли выбрать подходящее время и найти подходящее место для поединка, ибо скучать нам не давали.
АВЕНТЮРА ДВАДЦАТАЯ,
Месяц нас натаскивали в военном городке, а 29 сентября погрузили в машины и повезли на границу. Наш преподаватель Доберман-Пинскер, за месяц прочитавший офицерскому корпусу городка цикл лекций по философии, также сопровождал нас, растершись прямо у нас на глазах (женщин поблизости не было) крапивной эссенцией от ревматизма.
Не доезжая двадцати километров до погранзаставы, нас высадили и с песнями и всем снаряжением маршем пустили по лесной малохоженной дороге. На десятом километре все песни были пропеты, и дисциплина ослабла. Мы с Борисом и обоими Андреями говорили об англо-бурской войне (все мы, естественно, как и Луи Буссенар, сочувствовали бурам), а Борис умудрился на ходу нарвать в лесной подстилке каких-то ягод.
Погранзастава оказалась настоящим укрепрайоном (в советской военной доктрине до сих пор процветает ориентация на укрепрайоны, хотя в ниппонскую войну 52-го года они себя не оправдали). Длинная песчаная коса – наша территория – вдавалась в течение Амура. Дальше берег поднимался, и шли ряды дотов, противотанковых «ежей», минные поля и разветвленная система траншей и подземных ходов. За сопкой вне поля зрения неприятеля располагались жилые помещения и танковая база. Тут же находились сверхсекретные плазменные установки, похожие на гигантские прожекторы. Каждый метр приграничной полосы отслеживался замаскированными телекамерами, которые сразу же обнаруживали чужака, не имеющего особого кода. Нам тоже присвоили кодовые номера, которые ввели в машинную память электронного слежения.
Дисциплина здесь была явно ниже, чем во втором эшелоне, и мы после обеда преспокойно засели за преферанс. За окнами казармы все лупил дождь – вечный наш спутник на дальневосточной границе. Нас разбили на взводы во главе с лейтенантами, и нам достался совсем молодой командир – тоже заядлый картежник, как мы потом выяснили. Наш взвод определили на станцию слежения за территорией Маньчжурии, стоявшую на отшибе на высокой сопке и обозначенную серым, сливающимся с сизым небом аэростатом на привязи. Персонал станции как раз обедал в маленькой столовой с телевизором. Я глянул в программу, было воскресенье:
За ужином рыжий ефрейтор-белорус спросил у соседей, легионеров-евреев, как их зовут. Оказалось, Хаим Кричевский и Абрам Варшавский.
– У нас в деревне, – хохотнул ефрейтор, – Хаимом звали барана, а Абрамом – козла.
На следующий день я пошел в акустическую – станцию прослушивания маньчжурской территории неподалеку от нас. Там уже был мой секундант, который обладал музыкальным слухом. Оказывается, вся приграничная полоса нашпигована нашими микрофонами с неметаллическим покрытием, и поэтому ниппонцы не могут их обнаружить, разве что собственноручно перекопать все окрестности. У ниппонцев в тот день был какой-то праздник, и Борис дал мне наушники – послушать пение на той стороне. Мелодия напоминала советские песни тридцатых годов, а само пение те, кому в моем мире довелось побывать в Китае, могут сравнить с песнями хунвейбинов. Потом зазвучала речь не то на ниппонском, не то на маньчжурском языке.
Неделю спустя меня перевели в дозорные группы, отлавливающие диверсантов. Наша антидиверсионная группа из одиннадцати человек кралась по следам одной такой группировки, науськивая с десяток ищеек, которые, к их чести, не обратили на меня никакого внимания. К концу третьего дня поисков три диверсанта были убиты, а двое сдались в плен (у нас один раненый). Оставался еще один, который, видимо, сбился с дороги и далеко углубился в тайгу. Разбившись на три тройки, мы рассыпались по таежным дебрям. Нашей группе повезло: через двое суток, устав как сто собак и утопивши рюкзак с провизией в быстрой горной речке, мы напали на след. Ниппонец оказал яростное сопротивление – один из преследователей был убит, а другой сильно ранен. От гибели его спасла рация, в которою попала пуля и, отклонившись, прошла справа от сердца.
Раненый – тот самый ефрейтор – упал на колени и крикнул мне, чтобы я его бросил и продолжал преследование. Пока мы переругивались, а я пытался остановить хлеставшую из его раны кровь, ниппонец скрылся в речных зарослях к северу. Я гнался за ним полдня (никогда еще я столько не бегал в полной амуниции, впрочем, говорят, что ниппонские солдаты проходят в день до ста километров). Наконец, оба выбившиеся из сил, мы остановились метрах в ста друг от друга. Шел мелкий холодный дождь. Обессиливши, я упал в неглубокий овраг, и это спасло мне жизнь, потому что ниппонец в тот же момент выстрелил. Я стал стрелять и со второго раза попал в него. Он упал прямо на меня, и мне в первый момент показалось, что он ещё жив или вообще притворяется, но нет, убитый заливал меня кровью и не подавал признаков жизни. Зная коварство самураев, я нашел в себе силы перерезать ему горло. Вырвался протяжный свист и какие-то булькающие звуки. Около часа усталый, продрогший до костей, насквозь промоченный ниппонской кровью, я пролежал без движений. Наконец, голод и жажда заставили меня доползти до ближайшего ручья, чье журчание временами казалось мне долгим разговором.
Охотиться было не на кого: меня мутило, и слух заполнило стрекотание невидимой сороки. Крупными хлопьями стал падать снег, и сорока улетела. Напившись и почувствовав прилив сил, я встал и с большим факелом пошел в сгущающуюся темноту леса. Через два часа я понял, что заблудился: к западу, где по моим предположениям я должен был найти раненого ефрейтора, вставала высокая гряда, а ведь мы оставили ее слева, ещё когда втроем преследовали ниппонца. Когда совсем стемнело, я загасил факел и влез на высокое дерево, опасаясь – и не напрасно – волков. В неудобной позе, привязанный к стволу, я забылся чутким сном. Под утром под моим деревом подрались двое волков, но я разогнал их выстрелами из ниппонского пистолета. На завтрак у меня были ягоды какого-то кустарника, вроде бы не волчьи, а скорее напоминавшие рябину. Набив себе желудок и помечтав об убежавшем от меня волчьем мясе, я продолжал путь. Речка, через которую я перешел по поваленному бурей стволу кедра, показалась мне знакомой. Вскоре я нашел два трупа, основательно растерзанные волками, это были ефрейтор и другой легионер – тот самый Хаим Кричевский, над которым ефрейтор смеялся, и которого ниппонец убил первым. В его сумке, не тронутой волками, я нашел пару сухарей и пообедал, сидя на большом пне и считая годичные кольца. Вероятно, истекающий кровью ефрейтор стал добычей волков, или же они набросились на него, уже умершего.
Еще двое суток я бродил по тайге, пытаясь напасть на нужную дорогу и то и дело сбиваясь с пути. Дважды видел лося, но пожалел стрелять, и питался глухариным мясом, скверно прожаренным на костре, приправляя его брусникой. Когда я впервые увидел людей, произошло нечто странное: это были два колхозника, проверяющие сохранность большого лабаза на высоких шестах (в Сибири часто делают такие хранилища из опасения, что медведь похозяйничает в отдаленных зимовьях); я что-то крикнул; они как-то странно на меня посмотрели; я крикнул еще что-то и тут с ужасом обнаружил, что кричу на чистом ниппонском языке с каким-то провинциальным акцентом.
Хотя я тут же, собрав силу воли, заговорил на чистом русском с малороссийским акцентом, колхозники, которые вчера смотрели в сельском доме культуры остросюжетный фильм о ниппонских диверсантах, среагировали молниеносно. Не буду описывать мое пребывание в контрразведке, хотя справедливости ради должен сказать, что обходились со мной весьма предупредительно (видимо, в издевку над хваленой ниппонской вежливостью). На следующий день прибыл командир нашего антидиверсионного отряда – старлейт Гарбузян, опознал меня и забрал с собой, сделав сухо замечание по поводу моей глупой шутки – разговаривать с местными на ниппонском языке.
Так я выучил ниппонский, хотя не имею сколько-нибудь заметных способностей к иностранным языкам (читатель, я думаю, уже догадался, что знание ниппонского языка пришло ко мне с ниппонской кровью – значит, древняя легенда о Зигфриде, выучившем язык птиц, совершенно справедлива). С тех пор вся в/ч дразнила меня япончиком, и это меня очень раздражало. К тому же со временем я обнаружил в себе тягу к сидению на полу и ничуть не избегал маленьких замкнутых пространств (впрочем, писать стихи в стиле танка я умел задолго до этих дальневосточных приключений).
Вернувшись в часть, я узнал о гибели Андрея Титомирова. Он в первый же день попал на самый передний край – на ту самую амурскую косу, которая сильно вдавалась в русло реки. В тот же самый день, когда мы в тайге настигли диверсанта, обстановка на нашем участке границы обострилась: ниппонцы высадились на отмели и под предлогом ремонта гидрографической станции установили приборы ночного слежения за нашим берегом. Ночью необходимо было поставить прибор оптической завесы, и около полуночи на отмели, где ледяная вода доходила до колен, произошла стычка между покидавшими свою вахту ниппонцами и нашим полувзводом. Андрей первым бросился на ближайшего к нему ниппонца и заколол его штыком, но другой выстрелил из базуки и разнес его тело на пять частей. В следующую секунду граната с нашей стороны убила еще двух ниппонцев и разнесла всю гидрографическую станцию. Наши и ниппонские прожекторы уже шарили по фарватеру, когда стороны, понеся значительные потери, отступили к своим катерам и поплыли назад. То, что осталось от Титомирова, уложили в зарядный ящик, а мы с Малиновским и командующим нашим пограничным укрепрайоном генерал-майором Гавриловым стали сочинять письмо его родным. Генерал пообещал, что добьется награждения его посмертно медалью «За отвагу». Когда же я вернулся в Ленинград, меня ожидало необычное известие.
АВЕНТЮРА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ,
Ленинград, куда я наконец прибыл восьмого ноября, встретил меня необыкновенной осенней бесснежной тишиной, еще не убранными транспарантами ноябрьских и безлюдными улицами по пути от Московского вокзала, что бывает в нашем городе, хотя и редко. В очереди на такси я стоял за молодой мамой с большим кожаным чемоданом и маленьким ребенком. И только теперь я со всей ясностью понял, что в моем мире этого ребенка не существует в живых, а его мама в Париже занимается под видом студентки проституцией. Глядя на румяного, что-то гудящего малыша, я вспомнил себя, точнее мою любимую фотографию, где я – двухсполовинойлетний – стою у клумбы в Орехове и – белокурый и по-юношески серьезный – держу в руках розу. И только тут мне стало ясно как день, что случись перестройка двадцатью годами ранее, меня бы тоже не было. Положив на одну чашу весов свою бесценную жизнь, а на другую желание правозащитников посрать на Красной Площади, я мог сделать только один выбор. Шофер такси правил неумело, и один раз мы едва не столкнулись со встречной «Таврией». А вокруг высились громады сталинского классицизма, один вид которых мог осатанить любого авангардиста.
Виола уехала на несколько дней к родственникам в Новгород, а Вальдемар был один и очень грустен. Оторвав от календаря вчерашний праздничный листок, я в немногих фразах поведал о моих дальневосточных приключениях, и даже опять по оплошности перешел на ниппонский язык. Вальдемар еще больше погрустнел и ответил:
– У нас тут тоже… беда.
– А что?! – взвился я, почему-то вообразив, что речь идет о маме.
– Помнишь студентку с нашего факультета – Аллу Стародумову?
– Да… А что с ней?
– Если ты в курсе, она имела близкие отношения с Андреем.
– Да, он даже хотел вызвать меня на дуэль по поводу твоего, как я понимаю, к ней интереса.
– Да причем здесь мой интерес?! Дело в другом. Когда она узнала, что Андрей погиб, она совершила самоубийство – приняла яд.
– Странно…
– Что странного? В вашем варианте истории они не любили друг друга?
– Нет, я не об этом. Я с большим трудом могу представить, чтобы это произошло у нас.
– Как! Неужели у вас это не принято?!
– Эге, – я стал предельно саркастичен, – как же, так наша – демократическая – девушка и наложит на себя руки во имя кого бы то ни было!
– Вот тут уж, извини, ты врешь! Я готов поверить любым ужасам, которые происходят в вашем худшем из миров, но поверить, что любящая девушка останется столь безучастна к гибели любимого… Это просто нарушение нравственного миропорядка! Как же тогда наши солдаты смогут сражаться?!
– Ты затронул, на первый взгляд, несколько разных тем, но, в конце концов, они взаимосвязаны. Наберись терпения, и я объясню, в чем дело.
– И слушать не хочу! Дерьмовый же у вас мирок. Но ничего, скоро этому безобразию придет конец! Слухи о твоем мире уже распространились кое-где: мы предоставили секретную информацию – разумеется, не всю – немцам. Там не удержали секрета, и ныне страна сугубо возмущена. Вон что случается, – он подал мне сентябрьский номер «Германии».
«Курьез недели: в небольшом городе Гейзенкирхен несколько членов гитлерюгенда замучили до смерти американского туриста, еврея по национальности. Германский МИД не считает нужным приносить официальные извинения по этому поводу, поскольку по немецкому законодательству еврей не является человеком (Маастрихтская конвенция 1992 года по защите животных также не может действовать в данном случае, поскольку, по мнению виднейших немецких юристов, еврей также не является и животным), хотя ввиду того, что погибший симпатизировал высокой германской культуре, его останки будут выданы родственникам для погребения».
– Черт с ним всем! – Вальдемар достал из шкафа фотоаппарат и сделал снимок затихшей улицы за окном. – Самое необычное зрелище в дороге?
Не думайте, что за границей кто-то нас любит. Да, у нас много друзей (особенно в Рейхе), но на первое место всякое государство ставит не дружбу, а свои национальные интересы. Помните басню Михалкова: „Всем все равно не угодишь, себе же только навредишь“. Поэтому мы должны в любую минуту быть готовы лечь костьми у порога наших домов на пути агрессора, откуда бы он ни появился. И здесь плечом к плечу с нами встанут древнерусские витязи и суворовские чудо-богатыри. Противоестественность либерального мировоззрения доходит до того, что она лишает нас нашей опоры – нашего прошлого. Если мы когда-либо изменим Великим Предначертаниям Русской Идеи, мы заслужим проклятье предков и насмешки потомков. Будем же достойны своего великого прошлого и Светлого Будущего. Наша страна будет существовать вечно, если найдется хотя бы миллион парней, готовых умереть за родные березы и черешни.
Твердо стоя на национальной почве, обильно удобренной кровью прошлых поколений, защитивших Отечество, мы уверенно смотрим в лицо всем ветрам будущего и знаем, что нет такой трудности, которую бы не преодолел русский человек!»
Надо сказать, что ораторское искусство в Советском Союзе заметно улучшилось за последние пятьдесят лет, причем не без германского влияния.
В военном городке, рассчитанном тысяч на десять, обитала едва ли пятая часть. Любитель пригубить – Андрей Титомиров – сразу же свел знакомство со срочниками, но те в первый же раз напоили его до полусмерти, так что он дал зарок больше не прикасаться к спиртному (во всяком случае, до Ленинграда). Все солдаты и младшее офицерство поголовно играли в нарды.
По утрам уже здорово морозило, и мы про себя поносили старшину, гонявшего нас ежеутренне на ледяной водопой. Комары здесь – настоящие вампиры, нам выдавали баночки с каким-то вьетнамским бальзамом, чей запах к концу дня причудливо мешался с ароматами гразной одежды и потных тел.
Досуг – а мы имели в день два(!) часа досуга (на час больше, чем простые срочники) – тратить было по большей части не на что. Библиотека в/ч была никудышней: все сплошь современные, малоизвестные и малоинтересные авторы, так что я впервые загрустил о своей шикарной библиотеке стоимостью в несколько десятков миллионов рублей. Иногда привозили прокатные и старые фильмы: «Забытая мелодия для флейты», «Красные колокола», немецкий «Юность Адольфа», французский «Скупой» с Луи де Фюнесом.
Старшина нам скучать не давал и с немецкой педантичностью вколачивал в наши головы военную науку на совесть. Верхом его остроумия были вечерние переклички:
– Алканафт! – орал он перед вытянувшимся строем из сорока восьми душ.
Обидчивый тощий еврей, не дожидаясь особого приглашения, выходил из строя и осмеливался поправить старшину:
– Легионер Элкана, товарищ старшина.
– Смените вашу дебильную фамилию, иначе будете всю жизнь оплачивать услуги медвытрезвителя… Ха-ха! Какого дьявола вы отсутствовали на сегодняшних занятиях?!
Элкана молчал, но за него уже отвечали:
– Товарищ старшина, разрешите обратиться? У легионера Элканы сегодня суббота.
– С такими принципами в гетто жить надо, мэлодой ч'хэловэк, – и продолжал раскатисто. – Неужели таких, как вы, любят девки?! Вы гляньте, на кого вы похожи! Спины колесом, тощие бицепсы… Кто там сморкается?! В соплях утонешь! Ничего: цыплят по осени считают! Попадете на границу – благословите меня!
Незадолго до отправки на границу произошло примечательное событие, числа семнадцатого сентября. Я простыл и чувствовал себя прескверно (во всех болезнях самое отвратительное то, что начисто забываешь свое здоровое состояние, и болезнь заполняет все ощущения – в это время лучше всего читается Достоевский). Гарнизонный врач – доброжелательный фаталист – прописал мне несколько лекарств с заумными названиями и отпустил полежать сутки в казарме (в его кабинете полстены занимал гигантский немецкий календарь с белокурыми девушками – гештальтгимнастками). Когда я вошел в казарму, никого не было, а на многих койках белели квадратные листовки. Я завалился на койку и стал читать:
БРАТЬЯ-СЛАВЯНЕ!Листовку в этот момент читал не один я, на другом конце палаты стоял наш бригадир. Внук Штольца и Обломова, он пришел в ярость и заорал мне – первому попавшемуся:
Вот уже пятьдесят пять лет, как коричневая чума застлала Европу, вот уже пятьдесят лет, как в Европе не осталось в живых ни одного еврея. Мы, евреи, создавшие европейскую цивилизацию, были изгнаны и уничтожены тевтонскими варварами. Кровь еврейских женщин, детей, стариков вопиет о мщении! Вы, русские, должны мстить за нас. Мы, избранный народ, берем вас в свои работники. Это великая честь для вас. Мстите за Аушвиц и Дахау! Убивайте немцев! Не щадите ни женщин, ни детей, как они нас не щадили! Пусть не останется на земле ни одного немца в назидание всем народам. Уничтожьте немцев и весь их крупный и мелкий скот! Мы требуем в союзе с Америкой объявить войну Германии до ее полного уничтожения! Смерть немцам!
ГЕБИМ
– Какая тварь это писала?! Убью как собаку! Вальдемар! ты – первый свидетель. Они наложили это, когда все завтракали, а дневальный… Это ведь с него спрос! Кто дневальный?!
В этот момент листовки обнаружили в других казармах, и даже в офицерском корпусе. Старшина ругался на чем свет стоит, называл нас «свинскими собаками» и сказал, что ноги растут из нашего легиона, ибо больше евреев в военном городке не было. Их – всего восемнадцать – едва ли не под конвоем привели в штаб, где они давали объяснение случившемуся и клялись всеми ветхозаветными клятвами, что это не их рук дело. На счастье, германская военная делегация, к приезду которой и была, видимо, приурочена эта акция, не доехала до нашего расположения и повернула в сторону Хабаровска. Полковник – командир в/ч – собрал всех нас на плацу:
– В нашей воинской части произошел отвратительный случай. Невыявленные пока диверсанты распространили печатную продукцию агитационного содержания, разжигающую национальную рознь и пропагандирующую войну с нашими немецкими соседями – страной, дружественной СССР. Этот факт позорен и вреден для репутации нашей воинской части. Я надеюсь, что если у авторов этой порнографии есть хоть капля чести, они явятся с повинной и понесут заслуженное наказание.
После к нам подошел старшина и сказал весьма отчетливо:
– Если какая-нибудь тварь будет здесь вести антигерманскую агитацию, то я ее сам – не возьму за труд – убью как собаку! В казармы, живо!
Все бросились исполнять приказание, а он кивнул мне пройти за ним в штаб нашей учебной части. Я оказался сидящим на диванчике перед дверью его кабинета, а мимо меня постоянно ходили туда-сюда соблазнительные телефонистки с циркулярами (олухи-пацифисты никогда не поймут, сколь соблазнительна женщина в форме, которая обозначает её формы лучше любого купальника – куда им! им бы полохматее и поблохастее!) Мое ожидание длилось целую вечность: к старшине заглянул его сослуживец, и они в течение получаса никак не могли расстаться – едва сослуживец подходил к двери и открывал ее в коридор, а я делал определённое движение по направлению к двери, наш старшина находил новую тираду, сослуживец возвращался в кабинет и продолжал разговор. Так повторялось семь или восемь раз. Наконец кабинет разродился сослуживцем нашего старшины, и туда зашел я:
– Легионер Тарнавский прибыл по вашему приказанию!
– Садитесь, Тарнавский. Странная все-таки у вас фамилия.
– Это фамилия моих дворянских предков, товарищ старшина.
– Ах, вот оно что! Да, верно, это они понабрали наших исконных фамилий и заделались Розенбергами и Мстиславами. Ну ладно, речь не об этом… Как вы думаете, Тарнавский, кто из ваших сокурсников мог быть причастным к этой провокации?
– Я сам об этом думал, – ответил я, – но ничего не могу предположить.
– Но вы же общительный человек, как написано в вашем деле…
– Среди тех, с кем я общаюсь, евреев почти нет.
Он встал и прошелся по кабинету, и тут я заметил на полке шкафа слева крупную фотографию женщины неописуемой красоты и трех детишек – так обычно выглядит фотография семьи.
– Поставьте себя на мое место, Вальдемар, – он впервые обратился ко мне по имени. – Вы думаете, что делать мне нечего, как вас муштровать, что нашелся такой «злой дядя», который не дает вам наслаждаться амурской природой и бегать в Благовещенск по девкам.
– Нет, я не столь инфантилен, но я не могу знать, кто совершил эту диверсию.
– Вальдемар, это ужасные люди. Они ни перед чем не остановятся. Вот тут в вашем личном деле написано, что ваша матушка живет в Германии и замужем за полковником люфтваффе. Вы что, пойдете убивать ваших родителей, если так решат эти нелюди?
– Да конечно же нет! Но почему вы думаете, что эту диверсию совершил кто-то из легионеров?
– Я ничего не думаю, но нашему полковнику грозит строгий выговор с занесением в личное дело. Можете идти, Тарнавский…
По дороге в казарму я зашел в отделение связи, где меня ожидало письмо от Виолы. Письмо начиналось вопросом «Как у вас погода?», что означало, что советский Вальдемар уже вернулся из ЮАС. За ужином наш бригадир, разделяя негодование командования, говорил нам:
– Я вот наполовину немец, наполовину русский. Это что же? одна моя половина будет всевать против другой?!
– Вот это и будет гражданская война, – заметил Андрей Титомиров, с которым мы все никак не могли выбрать подходящее время и найти подходящее место для поединка, ибо скучать нам не давали.
АВЕНТЮРА ДВАДЦАТАЯ,
в которой я остаюсь в живых, а Андрей Титомиров гибнет
Да здравствует императорская армия!
Юкио Мисима.
Месяц нас натаскивали в военном городке, а 29 сентября погрузили в машины и повезли на границу. Наш преподаватель Доберман-Пинскер, за месяц прочитавший офицерскому корпусу городка цикл лекций по философии, также сопровождал нас, растершись прямо у нас на глазах (женщин поблизости не было) крапивной эссенцией от ревматизма.
Не доезжая двадцати километров до погранзаставы, нас высадили и с песнями и всем снаряжением маршем пустили по лесной малохоженной дороге. На десятом километре все песни были пропеты, и дисциплина ослабла. Мы с Борисом и обоими Андреями говорили об англо-бурской войне (все мы, естественно, как и Луи Буссенар, сочувствовали бурам), а Борис умудрился на ходу нарвать в лесной подстилке каких-то ягод.
Погранзастава оказалась настоящим укрепрайоном (в советской военной доктрине до сих пор процветает ориентация на укрепрайоны, хотя в ниппонскую войну 52-го года они себя не оправдали). Длинная песчаная коса – наша территория – вдавалась в течение Амура. Дальше берег поднимался, и шли ряды дотов, противотанковых «ежей», минные поля и разветвленная система траншей и подземных ходов. За сопкой вне поля зрения неприятеля располагались жилые помещения и танковая база. Тут же находились сверхсекретные плазменные установки, похожие на гигантские прожекторы. Каждый метр приграничной полосы отслеживался замаскированными телекамерами, которые сразу же обнаруживали чужака, не имеющего особого кода. Нам тоже присвоили кодовые номера, которые ввели в машинную память электронного слежения.
Дисциплина здесь была явно ниже, чем во втором эшелоне, и мы после обеда преспокойно засели за преферанс. За окнами казармы все лупил дождь – вечный наш спутник на дальневосточной границе. Нас разбили на взводы во главе с лейтенантами, и нам достался совсем молодой командир – тоже заядлый картежник, как мы потом выяснили. Наш взвод определили на станцию слежения за территорией Маньчжурии, стоявшую на отшибе на высокой сопке и обозначенную серым, сливающимся с сизым небом аэростатом на привязи. Персонал станции как раз обедал в маленькой столовой с телевизором. Я глянул в программу, было воскресенье:
6:00 НОВОСТИСлежение за маньчжурской территорией производилось не только с помощью аэростата (он менял окраску в зависимости от цвета неба и был почти невидим с ниппонских позиций), но и посредством множества электронных «глаз» и «ушей», установленных нашими лазутчиками на территории противника. Каждый такой «глаз» сообщался на особой волне с телевизором в зале слежения.
6:15 Зарядка.
6:30 Информационно-развлекательная программа «Утро».
8:00 «Приполярный Урал» т.ф.
8:45 Спортлото.
9:00 «Пока все дома». Детская утренняя программа.
10:00 «Служу Советскому Союзу».
11:00 Утренняя почта.
12:00 Мультфильмы.
12:15 Играй, гармонь.
12:55 Сельский час.
13:25 «Фитиль».
14:00 «Делай как мы, делай с нами, делай лучше нас» /Германия/.
14:40 Короткометражный фильм.
15:00 НОВОСТИ.
15:10 Футбольное обозрение.
15:45 Клуб путешественников.
16:30 Еврейский канал.
18:00 НОВОСТИ.
18:10 «Блондинка за углом» х. Ф.
19:45 «Неисчерпаемость бесконечности» н. – п. ф.
20:00 Спокойной ночи, малыши.
20:20 «Кому за…»
20:50 Киноафиша
21:00 ВРЕМЯ.
21:45 «Странствия Франца Штернбальда» 4-я серия /Германия/.
22:55 Концерт заслуженного ансамбля Московского военного округа «Любэ».
За ужином рыжий ефрейтор-белорус спросил у соседей, легионеров-евреев, как их зовут. Оказалось, Хаим Кричевский и Абрам Варшавский.
– У нас в деревне, – хохотнул ефрейтор, – Хаимом звали барана, а Абрамом – козла.
На следующий день я пошел в акустическую – станцию прослушивания маньчжурской территории неподалеку от нас. Там уже был мой секундант, который обладал музыкальным слухом. Оказывается, вся приграничная полоса нашпигована нашими микрофонами с неметаллическим покрытием, и поэтому ниппонцы не могут их обнаружить, разве что собственноручно перекопать все окрестности. У ниппонцев в тот день был какой-то праздник, и Борис дал мне наушники – послушать пение на той стороне. Мелодия напоминала советские песни тридцатых годов, а само пение те, кому в моем мире довелось побывать в Китае, могут сравнить с песнями хунвейбинов. Потом зазвучала речь не то на ниппонском, не то на маньчжурском языке.
Неделю спустя меня перевели в дозорные группы, отлавливающие диверсантов. Наша антидиверсионная группа из одиннадцати человек кралась по следам одной такой группировки, науськивая с десяток ищеек, которые, к их чести, не обратили на меня никакого внимания. К концу третьего дня поисков три диверсанта были убиты, а двое сдались в плен (у нас один раненый). Оставался еще один, который, видимо, сбился с дороги и далеко углубился в тайгу. Разбившись на три тройки, мы рассыпались по таежным дебрям. Нашей группе повезло: через двое суток, устав как сто собак и утопивши рюкзак с провизией в быстрой горной речке, мы напали на след. Ниппонец оказал яростное сопротивление – один из преследователей был убит, а другой сильно ранен. От гибели его спасла рация, в которою попала пуля и, отклонившись, прошла справа от сердца.
Раненый – тот самый ефрейтор – упал на колени и крикнул мне, чтобы я его бросил и продолжал преследование. Пока мы переругивались, а я пытался остановить хлеставшую из его раны кровь, ниппонец скрылся в речных зарослях к северу. Я гнался за ним полдня (никогда еще я столько не бегал в полной амуниции, впрочем, говорят, что ниппонские солдаты проходят в день до ста километров). Наконец, оба выбившиеся из сил, мы остановились метрах в ста друг от друга. Шел мелкий холодный дождь. Обессиливши, я упал в неглубокий овраг, и это спасло мне жизнь, потому что ниппонец в тот же момент выстрелил. Я стал стрелять и со второго раза попал в него. Он упал прямо на меня, и мне в первый момент показалось, что он ещё жив или вообще притворяется, но нет, убитый заливал меня кровью и не подавал признаков жизни. Зная коварство самураев, я нашел в себе силы перерезать ему горло. Вырвался протяжный свист и какие-то булькающие звуки. Около часа усталый, продрогший до костей, насквозь промоченный ниппонской кровью, я пролежал без движений. Наконец, голод и жажда заставили меня доползти до ближайшего ручья, чье журчание временами казалось мне долгим разговором.
Охотиться было не на кого: меня мутило, и слух заполнило стрекотание невидимой сороки. Крупными хлопьями стал падать снег, и сорока улетела. Напившись и почувствовав прилив сил, я встал и с большим факелом пошел в сгущающуюся темноту леса. Через два часа я понял, что заблудился: к западу, где по моим предположениям я должен был найти раненого ефрейтора, вставала высокая гряда, а ведь мы оставили ее слева, ещё когда втроем преследовали ниппонца. Когда совсем стемнело, я загасил факел и влез на высокое дерево, опасаясь – и не напрасно – волков. В неудобной позе, привязанный к стволу, я забылся чутким сном. Под утром под моим деревом подрались двое волков, но я разогнал их выстрелами из ниппонского пистолета. На завтрак у меня были ягоды какого-то кустарника, вроде бы не волчьи, а скорее напоминавшие рябину. Набив себе желудок и помечтав об убежавшем от меня волчьем мясе, я продолжал путь. Речка, через которую я перешел по поваленному бурей стволу кедра, показалась мне знакомой. Вскоре я нашел два трупа, основательно растерзанные волками, это были ефрейтор и другой легионер – тот самый Хаим Кричевский, над которым ефрейтор смеялся, и которого ниппонец убил первым. В его сумке, не тронутой волками, я нашел пару сухарей и пообедал, сидя на большом пне и считая годичные кольца. Вероятно, истекающий кровью ефрейтор стал добычей волков, или же они набросились на него, уже умершего.
Еще двое суток я бродил по тайге, пытаясь напасть на нужную дорогу и то и дело сбиваясь с пути. Дважды видел лося, но пожалел стрелять, и питался глухариным мясом, скверно прожаренным на костре, приправляя его брусникой. Когда я впервые увидел людей, произошло нечто странное: это были два колхозника, проверяющие сохранность большого лабаза на высоких шестах (в Сибири часто делают такие хранилища из опасения, что медведь похозяйничает в отдаленных зимовьях); я что-то крикнул; они как-то странно на меня посмотрели; я крикнул еще что-то и тут с ужасом обнаружил, что кричу на чистом ниппонском языке с каким-то провинциальным акцентом.
Хотя я тут же, собрав силу воли, заговорил на чистом русском с малороссийским акцентом, колхозники, которые вчера смотрели в сельском доме культуры остросюжетный фильм о ниппонских диверсантах, среагировали молниеносно. Не буду описывать мое пребывание в контрразведке, хотя справедливости ради должен сказать, что обходились со мной весьма предупредительно (видимо, в издевку над хваленой ниппонской вежливостью). На следующий день прибыл командир нашего антидиверсионного отряда – старлейт Гарбузян, опознал меня и забрал с собой, сделав сухо замечание по поводу моей глупой шутки – разговаривать с местными на ниппонском языке.
Так я выучил ниппонский, хотя не имею сколько-нибудь заметных способностей к иностранным языкам (читатель, я думаю, уже догадался, что знание ниппонского языка пришло ко мне с ниппонской кровью – значит, древняя легенда о Зигфриде, выучившем язык птиц, совершенно справедлива). С тех пор вся в/ч дразнила меня япончиком, и это меня очень раздражало. К тому же со временем я обнаружил в себе тягу к сидению на полу и ничуть не избегал маленьких замкнутых пространств (впрочем, писать стихи в стиле танка я умел задолго до этих дальневосточных приключений).
Вернувшись в часть, я узнал о гибели Андрея Титомирова. Он в первый же день попал на самый передний край – на ту самую амурскую косу, которая сильно вдавалась в русло реки. В тот же самый день, когда мы в тайге настигли диверсанта, обстановка на нашем участке границы обострилась: ниппонцы высадились на отмели и под предлогом ремонта гидрографической станции установили приборы ночного слежения за нашим берегом. Ночью необходимо было поставить прибор оптической завесы, и около полуночи на отмели, где ледяная вода доходила до колен, произошла стычка между покидавшими свою вахту ниппонцами и нашим полувзводом. Андрей первым бросился на ближайшего к нему ниппонца и заколол его штыком, но другой выстрелил из базуки и разнес его тело на пять частей. В следующую секунду граната с нашей стороны убила еще двух ниппонцев и разнесла всю гидрографическую станцию. Наши и ниппонские прожекторы уже шарили по фарватеру, когда стороны, понеся значительные потери, отступили к своим катерам и поплыли назад. То, что осталось от Титомирова, уложили в зарядный ящик, а мы с Малиновским и командующим нашим пограничным укрепрайоном генерал-майором Гавриловым стали сочинять письмо его родным. Генерал пообещал, что добьется награждения его посмертно медалью «За отвагу». Когда же я вернулся в Ленинград, меня ожидало необычное известие.
АВЕНТЮРА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ,
в которой верность является основой чести
Женщине отнюдь не пристало быть предметом почитания и обожания, держать голову выше, чем мужчина, и иметь с ним одинаковые права.
А.Шопенгауэр
Ленинград, куда я наконец прибыл восьмого ноября, встретил меня необыкновенной осенней бесснежной тишиной, еще не убранными транспарантами ноябрьских и безлюдными улицами по пути от Московского вокзала, что бывает в нашем городе, хотя и редко. В очереди на такси я стоял за молодой мамой с большим кожаным чемоданом и маленьким ребенком. И только теперь я со всей ясностью понял, что в моем мире этого ребенка не существует в живых, а его мама в Париже занимается под видом студентки проституцией. Глядя на румяного, что-то гудящего малыша, я вспомнил себя, точнее мою любимую фотографию, где я – двухсполовинойлетний – стою у клумбы в Орехове и – белокурый и по-юношески серьезный – держу в руках розу. И только тут мне стало ясно как день, что случись перестройка двадцатью годами ранее, меня бы тоже не было. Положив на одну чашу весов свою бесценную жизнь, а на другую желание правозащитников посрать на Красной Площади, я мог сделать только один выбор. Шофер такси правил неумело, и один раз мы едва не столкнулись со встречной «Таврией». А вокруг высились громады сталинского классицизма, один вид которых мог осатанить любого авангардиста.
Виола уехала на несколько дней к родственникам в Новгород, а Вальдемар был один и очень грустен. Оторвав от календаря вчерашний праздничный листок, я в немногих фразах поведал о моих дальневосточных приключениях, и даже опять по оплошности перешел на ниппонский язык. Вальдемар еще больше погрустнел и ответил:
– У нас тут тоже… беда.
– А что?! – взвился я, почему-то вообразив, что речь идет о маме.
– Помнишь студентку с нашего факультета – Аллу Стародумову?
– Да… А что с ней?
– Если ты в курсе, она имела близкие отношения с Андреем.
– Да, он даже хотел вызвать меня на дуэль по поводу твоего, как я понимаю, к ней интереса.
– Да причем здесь мой интерес?! Дело в другом. Когда она узнала, что Андрей погиб, она совершила самоубийство – приняла яд.
– Странно…
– Что странного? В вашем варианте истории они не любили друг друга?
– Нет, я не об этом. Я с большим трудом могу представить, чтобы это произошло у нас.
– Как! Неужели у вас это не принято?!
– Эге, – я стал предельно саркастичен, – как же, так наша – демократическая – девушка и наложит на себя руки во имя кого бы то ни было!
– Вот тут уж, извини, ты врешь! Я готов поверить любым ужасам, которые происходят в вашем худшем из миров, но поверить, что любящая девушка останется столь безучастна к гибели любимого… Это просто нарушение нравственного миропорядка! Как же тогда наши солдаты смогут сражаться?!
– Ты затронул, на первый взгляд, несколько разных тем, но, в конце концов, они взаимосвязаны. Наберись терпения, и я объясню, в чем дело.
– И слушать не хочу! Дерьмовый же у вас мирок. Но ничего, скоро этому безобразию придет конец! Слухи о твоем мире уже распространились кое-где: мы предоставили секретную информацию – разумеется, не всю – немцам. Там не удержали секрета, и ныне страна сугубо возмущена. Вон что случается, – он подал мне сентябрьский номер «Германии».
«Курьез недели: в небольшом городе Гейзенкирхен несколько членов гитлерюгенда замучили до смерти американского туриста, еврея по национальности. Германский МИД не считает нужным приносить официальные извинения по этому поводу, поскольку по немецкому законодательству еврей не является человеком (Маастрихтская конвенция 1992 года по защите животных также не может действовать в данном случае, поскольку, по мнению виднейших немецких юристов, еврей также не является и животным), хотя ввиду того, что погибший симпатизировал высокой германской культуре, его останки будут выданы родственникам для погребения».
– Черт с ним всем! – Вальдемар достал из шкафа фотоаппарат и сделал снимок затихшей улицы за окном. – Самое необычное зрелище в дороге?