Булычев Кир. Космический десант (Сборник)

   – Постараемся, конечно. – Слабенко сомневался.
   Удалов поглядел на Оболенского. Оболенский прожигал его ненавидящим взглядом и скалился; но укусить не мог – далеко.
   – Ты мне не старайся, ты сделай. Сносить это барахло будем методом народной стройки. Главное – энтузиазм, ясно, Малюжкин?
   – Надо будет трудящимся перспективу дать, – напомнил Малюжкин. – Надо будет сообщить, что всем нуждающимся на проспекте вашего имени будут отдельные квартиры.
   – Этого делать нельзя, – вдруг возразил Ложкин. – Это будет неправда. Народ нас не поймет. У нас же на проспекте только общественные здания.
   – Как так общественные? – вскинулся Оболенский. – А жилой дом для отцов города?
   – Но это же один дом… и для отцов.
   – Ложкин, – перебил его Пупыкин. – Учти, что у нас в Гусляре нет проблемы отцов и детей и даже конфликтов таких нету. Они надуманные. Так что если мы строим для отцов города, значит, строим и для детей. У меня у самого двое детей. Все знают.
   Тут людей прорвало, все начали аплодировать, а когда отаплодировали, постановили намекнуть на квартиры в следующем номере газеты. Без деталей.
   Хотелось, конечно, Удалову встать и объяснить, что он думает, но удерживался – и без того уже погубил карьеру своего двойника.
   Потом выступали другие отцы города. Каждый рапортовал, какую лепту внесет в общий котел. Тут Удалову открылась тайна – что же за изделия изготавливались на фабрике пластмассовых игрушек, которая чуть не отравила город. Оказалось, что изделие номер один – это статуя Пупыкина в полный рост для украшения крыш на проспекте, а изделие номер два – Пупыкин в детстве. Такие статуи народ требовал для детских садов. И делали те статуи не из гипса, а из долговечного пластика под мрамор. Вот и работала фабрика с таким напряжением, что допускала выбросы в атмосферу.
   Потом Слабенко снова выступил по вопросу о главной статуе, что возводилась на главной площади.
   – Саботаж, – произнес он твердо, – до которого докатился так называемый якобы профессор Минц, поставил нас в тяжелое положение.
   – Тяжелое, но не безвыходное, – сказал Пупыкин.
   – Безвыходных положений, конечно, не бывает, – согласился Слабенко. – Но как нам, простите, вашу голову поднять на такую высоту, куда ни один кран не достанет, – мы еще не решили. Без этого… гравитатора… не уложимся. Да и в сооружении проспекта он нам нужен.
   – Мы эти речи слышали, – поморщился Пупыкин. – Я бы назвал их капитулянтскими. Тысячи лет различные народы строили великие сооружения и без башенных кранов, а тем более – без профессора Минца.
   – Еще надо выяснить, на какую разведку он работает! – крикнула с места директорша музея Финифлюкина.
   – Ясно на какую, – сказал Ложкин. – На сионистскую.
   «Господи, – испугался Удалов. – Что же это происходит? Даже Ложкин – милый сварливый старик, всю жизнь рядом прожили! Он же Минца как брата уважает». Но тут же Удалов себя поправил: ведь это в нашем мире. А тут перпендикулярный.
   – С Минцем ведется разъяснительная работа, – произнес Пупыкин. – Мы не теряем надежд. Однако должен предупредить тебя, Слабенко, что пирамиды в Египте и колокольня Ивана Великого строились без башенных кранов.
   – Так на них голов нету, – неудачно возразил Слабенко.
   На него так зашикали, что ему пришлось сесть.
   И тут Пупыкин объявил перерыв.
   – Идите в буфет, – сказал он, – крышу починили, икру привезли. А ты, Удалов, задержись.
   Удалов задержался. Те, кто спешил в буфет есть икру, обходили Удалова по стенке.
   – Что-то ты у меня сегодня не трепещешь? По глазам вижу, что не трепещешь, – заметил Пупыкин.
   «Проницательный, черт, – подумал Удалов. – И в самом деле не трепещу. Но по какой причине – ему не догадаться. А ведь жил бы я здесь, наверное, трепетал бы. У него весь город в руках».
   – Для меня твое провокационное выступление на активе не неожиданность, – сказал Пупыкин, задумчиво покручивая усы. – С утра мне сигналы на тебя поступают. Но я тебе не враг, мы с тобой славно вместе поработали – ты от меня ничего, кроме добра, не видел. Потому хочу сначала разобраться. Может быть, обойдемся без персонального дела, как ты думаешь?
   Удалову стало жалко своего двойника, и он ответил:
   – Лучше, чтобы без персонального.
   – Ну и молодец, Корнюша. Ты садись, в ногах правды нет.
   Пупыкин подождал, пока Удалов сел, и сам уселся напротив Удалова.
   – Смешно прямо, – сказал он, – как барбосы, ну прямо как барбосы. Стоило мне неудовольствие к тебе выразить, как они уже тебя растерзать готовы. А я понимаю – у тебя душевный стресс. В самом деле Оболенского с Римкой поймал?
   – Поймал, – признался Удалов. – Он в окно выскочил, со второго этажа.
   – То-то хромает, бес в ребро! Я-то, когда тебе Римку передавал, можно сказать, с собственного плеча, думал, что достигнешь ты простого человеческого счастья. А сейчас вижу – ошибся я. Виноват, я свои ошибки всегда признаю. Жаль только, что другие не следуют моему примеру. Знаешь что, ради дружбы я тебе Верку уступлю. Огонь-баба – блондинка. А хочешь, Светку? Она справа сидит, новая, у нее в роду цыгане были, честное слово! Ты ее дома запрешь, чадру повесишь, как занавеску. В виде исключения. А если нужно справку – директор поликлиники выдаст: экзема лица. Ну как, подходит? А Римку мы Оболенскому всучим. Лежалый товар!
   И Пупыкин зашелся в смехе, совсем под стол ушел, такой махонький стал, одним ногтем придавить можно.
   – Не в этом дело, – сказал Удалов. – Мне и с Ксюшей неплохо было.
   – Ну это ты брось! Нам такие Ксюши не нужны. Пускай знает свое место. Нет, дорогой, мы с тобой еще молодые, мы еще дров наломаем, на всю землю прославимся. Так что об этой интриганке забудь!
   «Ага, – подумал Удалов, – значит, Ксения чем-то Пупыкину не угодила. Может, двойник ее все же любит? Хорошо бы любил – приятнее так думать».
   – Чего задумался? Не согласен?
   – Как скажете, – ответил Удалов.
   – В покорность играешь? Ой непрост ты, Удалов, ой непрост. Скажи мне, дружище, ты чего сегодня утром на шоссе картошку собирал? Или тебе из распределителя мало картошки выдают?
   – А как вы думаете? – нашелся Удалов.
   – Есть у меня подозрение, – произнес Пупыкин. – Но такое тяжелое, такое, можно сказать, страшное, что и не смею сказать.
   – А вы скажите.
   – А я скажу. Я скажу, что, может быть, ты врагам нашего народа картошку носил?
   – Каким таким врагам?
   – Вот видишь, таишься, значит – врешь! По глазам вижу, что врешь! Кому носил? Все равно донесут, все равно дознаюсь!
   – Нет, просто так, – решил спасти своего двойника Удалов. – Увидал, что рассыпанная, вот и собрал.
   – Это чтобы в моем городе кто-то картошку рассыпал? Опять врешь. И что делал в такое время на шоссе, тоже забыл?
   – Гулял.
   – А о чем с Савичем на рынке разговаривал? – Пупыкин вскочил и побежал по кабинету. Удалов увидел, какие у него высокие каблуки. Вопросы сыпались из него быстро, один за другим: – Зачем в магазине изображал черт знает что? Зачем хотел картонную лососину покупать? В оппозицию играешь? А на площади, у моего монумента, зачем крутился? Зачем народ агитировал, что я уже умер?
   – Я Льва Толстого имел в виду.
   – Кто у нас предгор? Я или Толстой?
   – Вы.
   – Ты меня свалить захотел?
   – Все – набор случайностей.
   – Случайность – это осознанная необходимость, – сказал Пупыкин. – Учить теорию надо. Ну что, будешь каяться или разгромим, в пример другим маловерам?
   – Как знаете. – Удалов посмотрел на часы. Скоро перерыв кончится. А надо еще настоящего Удалова предупредить, что его ждет.
   – Тогда идейный и организационный разгром, – подвел итог беседе Пупыкин.
   – Ну, вы прямо диктатор.
   – Не лично я диктатор, – ответил Пупыкин, – но осуществляю диктатуру масс. Массы мне доверяют, и я осуществляю.
   – Ох раскусят тебя массы, – предупредил Удалов. Он тоже поднялся, и от этого движения Пупыкин метнулся в угол, протянул руку к кнопке. – Не зови свою охрану, – сказал Удалов. – Я пойду перекушу в буфет.
   – А вот в буфет тебе вход уже закрыт, – осклабился Пупыкин. – Мне на таких, как ты, тратить икру нежелательно.
   – Значит, еще до начала разговора со мной знал, чем он кончится?
   – А моя работа такая – знать заранее, что чем кончится. Подожди в приемной, далеко не отходи. Никуда тебе от меня не скрыться.
   Удалов вышел из кабинета. Спортсмены с повязками дружинников его пропустили. Удалов поглядел на секретарш. Вот черненькая – могла бы стать его женой и таить личико под занавеской, а вот и беленькая – тоже мог получить. «Где же ты, Ксюша, где же ты, родная моя?» И Удалов затосковал по Ксюше за двоих – за себя и за своего двойника.
 
   На улице моросил дождик, но работы вокруг монумента не прекращались. Детишки вскапывали клумбы, воспитательницы сажали рассаду, монтажники крепили к боку статуи руку с портфелем, бригада дорожников сыпала щебенку под асфальтовое покрытие.
   Удалов, отворачиваясь от людей, быстро прошел к памятнику. За массивным постаментом таился невысокий полный мужчина в плаще с поднятым воротником, в шляпе, натянутой на уши, и в черных очках. «Значит, вот как я выгляжу со стороны», – подумал Удалов и подошел к двойнику.
   – Ждешь? – сказал он.
   – Тише! Тут люди рядом. Ты куда пропал?
   – Пупыкин меня допрашивал.
   – Ой, тогда я пошел! Лучше сразу в ноги!
   – Погоди, разве не хочешь послушать, что тебя ждет?
   – А что?
   – И переодеться не хочешь?
   – Зачем?
   – Затем, что Удалов не может выйти на перерыв из кабинета в одном костюме, а вернуться в другом. Вижу, ты, мой брат, совсем поглупел.
   – Тогда бежим – вон там подсобка, вроде пустая.
   – Бежим.
   Они побежали, а Удалов сказал по пути двойнику:
   – Ты хорошенько подумай, прежде чем туда возвращаться.
   – А что?
   – Как только они икру съедят…
   – Сегодня икру в буфете дают? – с тоской спросил двойник. С такой искренней тоской, что Удалов даже остановился.
   – Ты что, серьезно?
   – Но мне же положено, – ответил двойник.
   – А раз положено, надо взять?
   – Как же не взять, раз положено?
   Они побежали дальше, забрались в вагончик. Он в самом деле был пуст. На крючках висели пиджаки, на столике стояли пустые миски.
   Двойник сразу начал раздеваться. Удалов последовал его примеру.
   – Смотрю я на тебя, – сказал он, – и думаю: если ты, мой полный двойник, смог так превратиться в такое… значит, и во мне это сидит?
   – Что сидит? – не понял двойник.
   – Рабство. Лакейство.
   – Я, прости, не раб и не лакей, – ответил второй Удалов, – я на ответственной работе, не ворую, морально устойчив…
   – И воруешь, и морально неустойчив, – отрезал Удалов. – Только сам уже этого не замечаешь. Если икру тебе в буфете дают, а другим не положено, значит, ты ее воруешь. Понял?
   – Ты с ума сошел! Разве ты не понимаешь, что мы, руководящие работники, должны поддерживать свои умственные способности? У нас же особенная работа, организационная!
   – А в детском саду икру дают?
   – Не знаю. Там молоко дают.
   – Ну и погряз ты, Корнелий, не ожидал я от тебя.
   – А чем ты лучше?
   – Я светлое будущее строю.
   – Я тоже. Под водительством товарища Пупыкина. А ты под чьим водительством?
   – Дурак ты, Корнелий. У нас водительство демократическое.
   – У нас тоже.
   – Не путай демократию с круговой порукой.
   Второй Корнелий начал натягивать брюки. Разговор с двойником его встревожил и даже разозлил.
   – Может, у вас и демократия, – сказал он. – Только твоей заслуги в том нет. Не прижали тебя, вот и гордый. А попал бы на мое место, куда бы делся? Некоторые сопротивлялись. Что это им дало? Что это дало народу? Где Стендаль? Где Ксения? Где Минц? Где Ванда?
   – Где?
   – В разных местах. Наш народ еще не дорос до демократии. Нам твердая рука нужна. Хорошо служишь – тебя ценят.
   – Как ценят, не знаю, но сейчас будут разбирать твое персональное дело.
   – Чего? – Двойник сжался, как от удара в живот.
   – Не чевокай, а слушай. Меня утром на шоссе видели, что я картошку собирал. Решили, что это ты.
   – А зачем ты картошку собирал?
   – Зиночке Сочкиной помочь хотел. Она ее в город несла.
   – Это же преступление! Картошка по талонам, а она ее с поля украла!
   – Помочь человеку, учти, это никогда не преступление. Потом я в магазине хотел купить лососины…
   – Откуда лососина в магазине? Что за глупость?
   – Я и говорю, что нет лососины в магазине. Так что эту глупость тебе припишут. Потом я на этой площади сказал, что Пупыкин уже помер…
   – Я тебя убью! Ты меня погубить вздумал?
   – Откуда я знал, что у вас такие порядки? Но главное то, что я на вашем активе Оболенскому про его моральный уровень сообщил.
   – Ну кто тебя просил! Оболенский же пупыкинский друг!
   – А никто меня не просил, кроме чувства собственного достоинства. Честь твою защищал.
   – Что ты понимаешь в чести!
   – А ты?
   – Я-то понимаю. Честь – это дисциплина.
   – Вот именно. В этом у нас расхождение. Так пойдешь на свою казнь или смоемся, пока не поздно?
   – Я все объясню. Василий Парфенович меня простит.
   – Ты там от всего отпирайся, – посоветовал Удалов. – Я не я, корова не моя.
   Но двойник уже не слушал. Он рвался прочь.
   – Погоди! – крикнул ему вслед Удалов. – Где мне Минца отыскать?
   Двойник ничего не ответил. Ежась от дождя, он бежал через площадь к входу в Гордом, навстречу своей горькой судьбе.
   Тогда Удалов, избегая людных мест, поспешил к своему дому. Он знал, кого ему искать. Старый друг и сосед, изобретатель Грубин не мог измениться.
 
   Но и Грубин изменился.
   Удалов заглянул к нему со двора. Комната была еще более захламлена, чем обычно. В ней почему-то было много частей человеческого тела, изготовленных из белой пластмассы, и Грубин сидел на продавленной кровати, держал голову в руках, будто хотел отвинтить. И медленно раскачивался.
   Наверное, зубы болят, решил Удалов и постучал в окно. Грубин поднял голову, посмотрел на Удалова тупым взглядом и вновь опустил голову.
   Удалов тихонько вошел в дом, поглядел наверх – не смотрит ли кто со второго этажа – и толкнул дверь к Грубину. К счастью, она была открыта.
   Удалов вошел в комнату и сказал:
   – Привет, Саша. Ты чем-то расстроен?
   – А ты не знаешь? – спросил Грубин, не поднимая головы.
   – Пытаюсь понять.
   – Тебе все ясно, – ответил Грубин. – Ты нашел свое место.
   – А ты?
   – Вот в том и ужас! – закричал Грубин. – Как же я так мог попасться? Ты мне скажи, как я мог попасться? Ну ладно, ты человек слабый, угодил в силки, даже биться не стал. Куда несут, туда и идешь. Но я-то творческая интеллигенция, всю жизнь гордился своей независимостью. И вот – стал соучастником преступления!
   – Погоди, не все сразу. Давай по порядку.
   Удалову захотелось понять, что произошло с Грубиным. Может быть, изменения только внешние, тогда еще не все потеряно.
   – Мне с тобой говорить не о чем, – сказал Грубин.
   – Почему же?
   – Сам знаешь. Ты – номенклатура. Я – продавшаяся интеллигенция.
   – А ты все-таки скажи. Допусти, что перед тобой не Удалов, а какой-то другой человек.
   – Какой-то другой к Пилипенко доносить не побежит. А Удалов побежит.
   – Не побегу, – возразил Удалов. – Честное слово.
   – Ты правды захотел? Тогда держись! Скажу тебе, Корнелий, что за последние три года ты сильно изменился. С тех пор как тебя этот Пупыкин приблизил, ты сам на себя не похож. Готов землю за ним лизать. А с Ксенией что вы сделали?
   – А что?
   – Только не говори, что ты подчинился силе! Другой бы никогда жену не отдал. Залег бы в прихожей с пулеметом, отбивался бы до последнего патрона. А ты выбрал Пупыкина. Ну, выбрал и пресмыкайся.
   – А еще что? – спросил Удалов. Горько ему было слушать такие слова о своем двойнике. Но надо слушать. На чужих ошибках учатся.
   – А с Минцем ты как поступил? Ты зачем Минца топил?
   – Я? Минца?
   – Зря я с тобой разговариваю – время впустую трачу. Только удивительно – как быстро меняются люди.
   – Тогда слушай ты, – решился Удалов. – И постарайся мне поверить.
   Он произнес эти слова так значительно, что Грубин в удивлении уставился на него…
   – Я не Удалов, – сказал Корнелий Иванович. – То есть я Удалов, но вовсе другой Удалов. А настоящий Удалов сидит сейчас в Гордоме, на активе, и соратники топчут его ногами.
   Вот что удивительно – Грубин поверил Удалову мгновенно!
   – У тебя глаза другие, – признал он. – У тебя глаза прежние. Может, даже смелее. Объясни.
   И Удалов объяснил. И про изобретение Минца, и про то, как Минц простудился и пришлось Удалову идти в параллельный мир вместо друга.
   По мере того как он рассказывал, лицо Грубина светлело, морщины разглаживались, даже волосы начали завиваться.
   Грубин вскочил, принялся бегать по комнате, опрокидывая предметы и расшвыривая пластиковые руки и ноги.
   – Сейчас же! – закричал он, не дав Удалову договорить. – Сейчас же обратно! Беги отсюда! Тебе здесь не место. И если можешь, возьми меня с собой. Больше я здесь жить не могу!
   – Спокойно, – остановил его Удалов. – Без паники. У меня задача – найти Минца. И вторая – во всем разобраться. А как исправлять положение, подумаем вместе. Рассказывай. Коротко, внятно. Начинай!
   Последнее слово прозвучало приказом, и Грубин подчинился ему. Он остановился у стола, задумался.
   – Даже не знаю, как начать. Произошло это три с половиной года назад. Был у нас предгором Селиванов.
   – Помню, – подтвердил Удалов. – У нас он тоже предгором был. Потом на пенсию ушел.
   – И занял то место его заместитель Пупыкин, Василий Парфеныч.
   – У нас тоже. Все пока сходится.
   – Времена, ты знаешь, были тихие, ни шатко ни валко… Утвердили Пупыкина предгором, он сначала ничего вроде бы и не делал. Все повторял: как нас учил товарищ Селиванов… Продолжая дело товарища Селиванова…
   – Смотри-ка, у нас тоже так начинал!
   – Потом начались кадровые перестановки. То один на пенсию, то другой, того с места убрали, того на новое место назначили… и тон у Пупыкина менялся. Уверенный тон становился. Ботинки заказал себе в Вологде на высоких каблуках… Пилипенку приблизил… Это наш старшина милиции.
   – Знаю, он у нас до сих пор старшина. Простой мужик, душевный. Председатель общества охраны животных.
   – Против Пупыкина боролись. Был у нас такой Белосельский, не знаешь? Коля? В классе с нами учился.
   – Еще бы не знать, – улыбнулся Удалов.
   – Так этот Белосельский выступил. Потребовал, чтобы покончить с приписками и обманом, а развивать трудовую инициативу и демократию… да, демократию…
   Удалов кивнул. Он эту историю отлично помнил.
   – Не знаю уж, каким образом, все было сделано тихо – куда-то Пупыкин написал, кому-то позвонил, что-то против Белосельского раскопал. Только слетел Белосельский со своего места. И пришлось ему уехать за правдой в область. Не знаю уж, отыскал он ее там или нет – только в город он не вернулся. А для многих его поражение стало хорошим уроком. Поняли: опасно идти против Пупыкина.
   – Вот как у вас дело повернулось, – вздохнул Удалов. – Теперь мне многое понятно.
   – А дальше – пошло, покатилось. Пупыкин всюду выступал, говорил, какие мы счастливые, как наш город движется вперед семимильными шагами. И чем меньше товаров в магазинах становилось, тем громче выступал Пупыкин. И что грустно – как только люди убедились, что Пупыкин твердо сидит, не сковырнуть его, они по углам разбежались, каждый у себя дома боролся за демократию и гласность, а на собраниях голосовали как надо.