Бунин Иван Алексеевич. Деревня

вздыхая и тоскуя, задремывать...
Лето он провел в ожидании места. Мечты о садах оказались очень глупы.
Возвратясь в город и хорошенько обдумав свое положение, начал он искать
место приказчика, конторщика; потом стал соглашаться на любое - лишь бы был
кусок хлеба. Но поиски, хлопоты, просьбы пропадали даром. В городе он
давным-давно слыл за большого чудака. Пьянство и безделье превратили его в
посмешище. Жизнь его сперва изумляла город, потом стала казаться
подозрительной. Да и правда: где это видано, чтобы мещанин в его годы жил на
подворье, был холост и нищ, как шарманщик: всего имущества - сундучок да
тяжелый старый зонт! И Кузьма стал посматривать в зеркало: что это, в самом
деле, за человек перед ним? Ночует в "общем номере", среди чужих,
приезжающих и уезжающих людей, утром плетется по жаре на базар, в трактиры,
где ловит слухи о местах; после обеда спит, потом сидит у окна и читает,
глядит на пыльную белую улицу и бледно-голубое от жары небо... Для кого и
для чего живет на свете этот худой и уже седой от голода и строгих дум
мещанин, называющий себя анархистом и не умеющий толком объяснить, что
значит - анархист? Сидит, читает; вздохнет, пройдется по комнате; опустится
на корточки, отомкнет свой сундучок; переложит поаккуратнее истрепанные
книжки и рукописи, две-три линючих косоворотки, старый длиннополый сюртук,
жилетку, истершееся метрическое свидетельство... А что дальше делать?
И лето тянулось бесконечно долго. Теперь в городе стояла адская сушь.
Угловой дом подворья жарился на солнце. По ночам от духоты кровь стучала в
голову, и будил каждый звук за открытыми окнами. А на сеновале нельзя было
спать от блох, крика петухов и вони навозного двора. Все лето не покидала
Кузьму мечта съездить в Воронеж. Хоть бы до поезда побродить по воронежским
улицам, посмотреть на знакомые тополя, на тот голубенький домик за.
городом... Да зачем? Истратить десять, пятнадцать рублей, а потом отказывать
себе в свечке, в булке? Да и стыдпо старику предаваться любовным
воспоминаниям. А что до Клаши, так его ли еще дочь-то она? Видел он ее года
два тому назад: сидит у окна, плетет кружево, облик милый и скромный, но
похожа только на мать...
К осени Кузьма убедился, что необходимо или по святым местам уйти, в
монастырь какой-нибудь, или - прости дернуть по горлу бритвой. Наступала
осень. Уже пахло на базаре яблоками, сливами. Навезли гимназистов. Стало
солнце садиться за Щепной площадью: выйдешь из Ворот вечером и, переходя
перекресток, ослепнешь: налево вся улица, упирающаяся вдали в площадь,
залита низким скучным блеском. Сады за заборами - в пыли, паутине. Идет
Полозов навстречу - на нем крылатка, но шляпу уже сменил картуз с кокардой.
В городском саду ни души. Забита раковина музыкантов, забит киоск, где
продавали летом кумыс и лимонад, закрыт дощатый буфет. И однажды, сидя возле
этой раковины, Кузьма так затосковал, что уже не шутя задумался о
самоубийстве. Солнце садилось, свет его был красноватый, летела мелкая
розовая листва до аллее, дул холодный ветер. В соборе звонили ко всенощной,
и под этот мерный, густой звон, уездный, субботний, душа ныла нестерпимо.
Вдруг под раковиной послышался кашель, кряхтенье... "Мотька", - подумал
Кузьма. И правда: вылез из-под лестницы Мотя-Утиная-Головка. Был он в рыжих
солдатских сапогах, в очень длинном гимназическом мундире, обсыпанном мукой,
- видно, базар позабавился, - ив соломенной шляпе, много раз попадавшей под
колеса. Не раскрывая глаз, отплевываясь и шатаясь с похмелья, он прошел
мимо. Кузьма, сдерживая слезы, сам окликнул его:
- Моть! Иди потолкуем, покурим...
И Мотя вернулся, сел на скамью, стал сонно, шевеля бровями, завертывать
цигарку, но, кажется, плохо соображал, кто это с ним, кто это жалуется ему
на свою судьбу...
А на другой день тот же Мотя принес Кузьме записку Тихона.
В конце сентября Кузьма переехал в Дурновку.

III

В ту давнюю пору, когда Илья Миронов года два жил в Дурновке, был
Кузьма совсем ребенок, и остались у него в памяти только темно-зеленые
пахучие конопляники, в которых тонула Дурновка, да еще одна темная летняя
ночь: ни единого огня не было в деревне, а мимо избы Ильи шли, белея в
темноте рубахами, "девять девок, девять баб, десятая удова", все босые,
простоволосые, с метлами, дубинами, вилами, и стоял оглушительный звон и
стук в заслонки, в сковороды, покрываемый дикой хоровой песнью: вдова тащила
соху, рядом с ней шла девка с большой иконой, а прочие звонили, стучали и,
когда вдова низким голосом выводила:

Ты, коровья смерть,
Не ходи в наше село! -

хор, на погребальный лад, протяжно вторил:

Мы опахиваем -

и, тоскуя, резкими горловыми голосами подхватывал:

Со ладаном, со крестом...

Теперь вид дурновских полей был будничный. Ехал Кузьма с Воргла веселый
и слегка хмельной, - Тихон Ильич угощал его за обедом наливкой, был очень
добр в этот день, - и с удовольствием смотрел на равнины сухих бурых пашен,
расстилавшиеся вокруг него. Почти летнее солнце, прозрачный воздух,
бледно-голубое ясное небо, - все радовало и обещало долгий покой. Седой,
корявой полыни, вывороченной с корнем сохами, было так много, что ее возили
возами. Под самой усадьбой стояла на пашне лошаденка, с репьями в холке, и
телега, высоко нагруженная полынью, а подле лежал Яков, босой, в коротких
запыленных портках и длинной посконной рубахе, и, придавив" боком большого
седого кобеля, держал его за уши. Кобель рычал и косился.
- Ай кусается? - крикнул Кузьма.
- Лют - мочи нет! - торопливо отозвался Яков, поднимая свою косую
бороду. - На морды лошадям сигает...
И Кузьма засмеялся от удовольствия. Уж мужик так мужик, степь так
степь!
А дорога шла под изволок, и горизонт суживался. Впереди зеленела новая
железная крыша риги, казавшаяся потонувшей в глухом низкорослом саду. За
садом, на противоположном косогоре, стоял длинный ряд изб из глинобитных
кирпичей, под соломой. Справа, за пашнями, тянулся большой лог, входивший в
тот, что отделял усадьбу от деревни. И там, где лога сходились, торчали на
мысу крылья двух раскрытых ветряков, окруженных несколькими избами
однодворцев, - Мысовых, как назвал их Оська, - и белела на выгоне вымазанная
мелом школа.
- Что ж, учатся ребятишки-то? - спросил Кузьма.
- Обязательно, - сказал Оська. - Ученик у них бедовый!
- Какой ученик? Учитель, что ли?
- Ну, учитель, одна часть. Вышколил, говорю, ихнего брата - куда
годишься. Солдат. Бьет не судом, да зато у него уж и прилажено все! Заехали
мы как-то с Тихоном Ильичом - как вскочут все разом да как гаркнут: "Здравия
желаем!" - где тебе и солдатам так-то!
И опять засмеялся Кузьма.
А когда проехали гумно, прокатили по убитой дороге мимо небольшого сада
и повернули влево, на длинный двор, подсохший, золотившийся под солнцем,
даже сердце заколотилось: вот он и дома наконец. И, взойдя на крыльцо,
переступив порог, Кузьма низко поклонился темной иконе в углу прихожей...
Против дома, задом к Дурновке, к широкому логу, стояли амбары. С
крыльца дома, чуть влево, видна была Дурновка, вправо - часть мыса: ветряк и
школа. Комнаты были малы и пусты. В кабинете была ссыпана рожь, в зале и
гостиной стояло только несколько стульев с продранными сиденьями. Гостиная
выходила окнами в сад, и всю осень Кузьма ночевал в ней на продавленном
диване, не закрывая окон. Пол никогда не мели: за кухарку первое время жила
вдова Однодворка, бывшая любовница молодого Дурново, которой надо было и к
ребятишкам своим бегать, и себе кое-что стряпать, и "Кузьме с работником.
Кузьма сам ставил по утрам самовар, потом сидел под окном в зале, пил чай с
яблоками. В утреннем блеске, за логом, густо дымились крыши деревни. Сад
свежо благоухал. А в полдень солнце стояло над деревней, на дворе было
жарко, в саду рдели клены и липы, тихо роняя разноцветные листья. Голуби,
пригретые солнцем, весь день спали на скате кухонной крыши, желтевшей новой
соломой в ясном синем небе. Отдыхал после обеда работник. Однодворка уходила
домой. А Кузьма бродил. Он шел на гумно, радуясь солнцу, твердой дороге,
высохшим бурьянам, побуревшему подсвекольнику, милому позднему цвету
голубого цикория и тихо летевшему по воздуху пуху татарок. Пашни в поле
блестели под солнцем шелковистыми сетями паутины, затянувшей их на
необозримое пространство.
По огороду на сухих репейниках сидели щеглы. На гумне, в глубокой
тишине, на припеке, горячо сипели кузнечики... С гумна Кузьма перелезал
через вал, возвращался в усадьбу садом, по ельнику. В саду болтал с
мещанами, съемщиками сада, с Молодой и Козой, сбиравшими падальцы, залезал с
ними в крапивную глушь, где лежали самые спелые. Порой он брел на деревню, в
школу...
Солдат-учитель, глупый от природы, на службе сбился с толку совершенно.
По виду это был самый обыкновенный мужик. Но говорил он всегда так
необыкновенно и нес такую чепуху, что приходилось только руками разводить.
Он все чему-то с величайшей хитростью улыбался, глядел на собеседника
снисходительно, щурясь, на вопросы никогда не отвечал сразу.
- Как величать-то тебя? - спросил его Кузьма, в первый раз зайдя в
школу.
Солдат прищурился, подумал.
- Без имени и овца баран, - сказал он наконец, не спеша. - Но спрошу и
я вас: Адам - это имя ай нет?
- Имя.
- Так. А сколько же, к примеру, народу померло с тех нор?
- Не знаю, - сказал Кузьма. - Да ты это к чему?
- А к тому самому, что нам этого отроду не понять! Я, к примеру, солдат
и коновал. Иду недавно по ярмарке - глядь, лошадь в сапе. Сейчас к
становому: так и так, ваше высокоблагородие. "А можешь ты эту лошадь пером
зарезать?" - "С великим удовольствием!"
- Каким пером? - спросил Кузьма.
- А гусиным. Взял, очинил, в жилу становую чкнул, дунул маленько, в
перо-то, - и готово. Дело-то, кажись, просто, ан поди-ка, ухитрись!
И солдат лукаво подмигнул и постучал себя пальцем в лоб:
- Тут еще есть смекалка-то!
Кузьма пожал плечами и смолк. И, уж проходя мимо Однодворки, от ее
Сеньки узнал, как зовут солдата. Оказалось - Пармен.
- А что вам задано на завтра? - прибавил Кузьма, с любопытством глядя
на огненные вихры Сеныщ, на его живые зеленые глаза, конопатое лицо, щуплое
тельце и потрескавшиеся от грязи и цыпок руки и ноги.
- Задачи, стихи, - сказал Сенька, подхватив правой рукой поднятую назад
ногу и прыгая на одном месте.
- Какие задачи?
- Гусей сосчитать. Летело стадо гусей...
- А, знаю, - сказал Кузьма. - А еще что?
- Еще мышей...
- Тоже сосчитать?
- Да. Шли шесть мышей, несли по шесть грошей, - быстро забормотал
Сенька, косясь на серебряную часовую цепочку Кузьмы. - Одна мышь поплоше
несла два гроша... Сколько выйдет всего...
- Великолепно. А стихи какие?
Сенька выпустил ногу.
- Стихи - "Кто он?"
- Выучил?
- Выучил....
- А ну-ка.
И Сенька еще быстрее забормотал - про всадника, ехавшего над Невой по
лесам, где были только

Ель, сосна да мох сядой...

- Седой, - сказал Кузьма, - а не сядой.
- Ну, сидой, - согласился Сенька.
- А всадник-то этот кто же?
Сенька подумал.
- Да колдун, - сказал он.
- Так. Ну, скажи матери, чтоб она хоть виски-то тебе подстригла. Тебе
же хуже, когда учитель дерет.
- А он ухи найдет, - беспечно сказал Сенька, снова берясь за ногу, и
запрыгал по выгону.

Мыс и Дурновка, как это всегда бывает со смежными: деревнями, жили в
постоянной вражде и взаимном презрении. Мысовые считали разбойниками и
побирушками дурновцев, дурновцы - мысовых. Дурновка была "барская", а на
Мысу обитали "галманы", однодворцы. Вне вражды, вне распрей находилась
только Однодворка. Небольшая, худая, аккуратная, она была жива, ровна и
приятна в обращении, наблюдательна. Она знала, как свою, каждую семью, и на
Мысу и в Дурновке, первая извещала усадьбу о каждом, даже малейшем
деревенском событии. Да и ее жизнь знали все отлично. Она никогда и ни от
кого ничего не скрывала, спокойно и просто рассказывала о муже, о Дурново.
- Что ж делать-то, - говорила она, легонько вздыхая. - Бедность была
лютая, хлебушка и в новину не хватало. Мужик меня, правду надо сказать,
любил, да ведь покоришься. Целых три воза ржи дал за меня барин. "Как же
быть-то?" - говорю мужику. - "Видно, иди", - говорит. Поехал за рожью,
таскает мерку за меркой, а у самого слезы кап-кап, кап-кап...
Днем работала она не покладая рук, по ночам штопала, шила, воровала
щиты на чугунке. Раз, поздно вечером, выехал Кузьма к Тихону Ильичу,
поднялся на изволок и обмер от страха: над потонувшими во мраке пашнями, на
чуть тлеющей полосе заката росло и плавно неслось на Кузьму что-то черное,
громадное...
- Кто это? - слабо крикнул он, натягивая вожжи.
- Ой! - слабо, в ужасе крикнуло и то, что так быстро и плавно росло в
небе, и с треском рассыпалось.
Кузьма очнулся - и сразу узнал в темноте Однодворку. Это она бежала на
него на своих легких босых ногах, согнувшись, взгромоздив на себя два
саженных щита - из тех, что ставят зимой вдоль чугунки от заносов. И,
оправившись, с тихим смехом зашептала:
- Напугали вы меня до смерти. Бежишь так-то ночью - дрожишь вся, а что
ж делать-то? Вся деревня топится ими, только тем и спасаемся...
Зато совершенно неинтересный человек был работник Кошель. Говорить с
ним было не о чем, да он и не словоохотлив был. Как большинство дурновцев,
он все только повторял старые немудреные изречения, подтверждал то, что
давным-давно известно. Погода портилась - и он посматривал на небо:
- Портится погодка. Дожжок теперь для зеленей первое дело.
Двоили пар - и он замечал:
- Не передвоишь - без хлеба посидишь. Так-то старички-то говаривали.
Он служил, в свое время, был на Кавказе, но солдатчина не оставила на
нем никаких следов. Он ничего не мог рассказать о Кавказе, кроме того
только, что там гора на горе, что из земли бьют там страшно горячие и
странные воды: "положишь баранину - в одну минуту сварится, а не вынешь
вовремя - опять сырая станет..." И нисколько не гордился тем, что повидал
свет; он даже с презрением относился к людям бывалым: ведь "шатаются" люди
только поневоле или по бедности. Ни одному слуху не верил - "все брешут!" -
но верил, божился, что недавно под сельцом Басовым катилось в сумерки
тележное колесо - ведьма, а один мужик, не будь дурак, взял да и поймал это
колесо, всунул во втулок подпояску и завязал ее.
- Ну, и что же? - спрашивал Кузьма.
- Да что? - отвечал Кошель. - Проснулась эта ведьма нарани, глядь - а у
ней подпояска из рота и из заду торчит, на животе завязана...
- А чего ж она не развязала-то ее?
- Видно, узел закрещен был.
- И тебе не стыдно такой чепухе верить?
- А мне что ж стыдиться? Люди ложь, и я тож. И любил Кузьма только
напевы его слушать. Сидишь в темноте у открытого окна, нигде ни огонька,
деревня чуть чернеет за логом, тихо так, что слышно падение яблок с лесовки
за углом дома, а он медленно похаживает по двору с колотушкой и
заунывно-мирно напевает себе фальцетом: "Смолкни, пташка-канарейка..." До
утра он караулил усадьбу, днем спал, -дела почти не было: с дурновскими
делами Тихон Ильич поспешил в этот год управиться рано, из скотины оставил
всего лошадь да корову.
Ясные дни сменились холодными, синевато-серенькими, беззвучными. Стали
щеглы и синицы посвистывать в голом саду, снегири и еще какие-то
неторопливые крохотные птички, стайками перелетавшие с места на место по
гумну, падрины которого уже проросли ярко-зелеными всходами; иногда такая
молчаливая легонькая птичка одиноко сидела где-нибудь на былинке в поле...
На огородах за Дурновкой докапывали последние картошки. Стало рано темнеть,
и в усадьбе говорили: "Как поздно машина-то теперь проходит!" - хотя
расписание поездов ничуть не изменилось... Кузьма, сидя под окном, целый
день читал газеты; он записал свою весеннюю поездку в Казакове и разговоры с
Акимом, делал заметки в старой счетоводной книге, - то, что видел и слышал в
деревне... Больше всех занимал его Серый.
Серый был самый нищий и бездельный мужик во всей деревне. Землю он
сдавал, на местах не жил. Дома сидел в голоде и холоде, но думал только о
том, как бы разжиться покурить. На всех сходках бывал он, не пропускал ни
одной свадьбы, ни одних крестин, ни одних похорон. Магарычи никогда не
обходились без него: он встревал не только во все мирские, но и во все
соседские - после купли, продажи, мены. Наружность Серого оправдывала его
кличку: сер, худ, росту среднего, плечи обвислые, полушубочек короткий,
рваный, замызганный, валенки разбиты и подшиты бечевой, о шапке и говорить
нечего. Сидя в избе, никогда не снимая этой шапки, не выпуская изо рта
трубки, вид он имел такой, будто все ждал чего-то. Но ему, но его мнению,
чертовски не везло. Не подпадало дела настоящего, да и только! Ну, а в
бирюльки играть был он не охотник. Всякий, конечно, норовил охаять...
- Да ведь язык-то без костей, - говорил Серый. - Ты сперва дело в руки
дай, а потом уж и бреши.
Земли у него было порядочно - три десятины. Но податей зашло - на
десятерых. И отвалились от земли руки у Серого: "Поневоле сдашь ее,
землю-то: ее, матушку, в порядке надо держать, а уж какой тут порядок!" Сам
он сеял не больше полнивы, но и ту продавал на корню, - "милое за немилое
сбывал". И опять с резоном: дождись-ка ее, попробуй! - "Все, к примеру,
дождаться-то лучше..." - бормотал Яков, глядя в сторону и зло усмехаясь. Но
усмехался и Серый - печально и презрительно.
- Лучше! - хмыкал он. - Тебе хорошо брехать: девку отдал, малого женил.
А у меня - глянь, угол-то сидит, ребятишек-то. Не чужие ведь. Я вон козу для
них держу, поросенка выкармливаю... Тоже небось пить-есть просят.
- Ну, коза, к примеру, в этом деле не повинна, - возражал, раздражаясь,
Яков. - Это у нас, к примеру, все водочки да трубочки на уме... трубочки да
водочки...
И, чтоб не поругаться с соседом без толку, спешил отойти от Серого. А
Серый спокойно и дельно замечал ему вслед:
- Пьяница, брат, проспится, дурак никогда.
Разделившись с братом, долго скитался Серый по квартирам, нанимался и в
городе и по имениям. Ходил и на клевера. И вот на клеверах-то и довезло ему
однажды. Нанялась артель, к какой пристрял Серый, отделать большую партию по
восьми гривен с пуда, а клевер возьми и дай больше двух пудов. Вытрясли его
- Серый подрядился машонку бить. Нагнал в азадки зерна и купил их. И
забогател: в ту же осень поставил кирпичную избу. Но не рассчитал:
оказалось, что избу нужно топить. А чем, спрашивается? Да нечем было и
кормиться. И пришлось сжечь верх избы, и простояла она без крыши год,
почернела вся.
А труба пошла на хомут. Правда, лошади еще не было; да ведь надо же
когда-нибудь начинать обзаведение... И Серый махнул рукой: решил продать
избу, поставить или купить подешевле, глинобитную. Рассуждал он так: будет в
избе - ну, на худой конец, десять тысяч кирпичей; за тысячу дают пять, а то
и шесть рублей; выходит, значит, больше полсотни... Но кирпичей оказалось
три с половиной тысячи, за матицу пришлось взять не пять целковых, а два с
полтиной... Озабоченно приглядывая себе новую избу, целый год
приторговывался он только к тем, что были совсем не по деньгам ему. И
примирился с теперешней только в твердой надежде на будущую - крепкую,
просторную, теплую.
- В этой я, прямо говорю, не жилец! - отрезал он однажды.
Яков внимательно посмотрел на него, тряхнул шапкой.
- Так. Значит, ждешь, корабли приплывут?
- И приплывут, - ответил Серый загадочно.
- Ой, брось дурь, - сказал Яков, - наймись куда ни на есть, да зубами,
к примеру, держись за место...
Но мысль о хорошем дворе, о порядке, о какой-то ладной, настоящей
работе отравляла всю жизнь Серому. Скучал он на местах.
- Она, видно, работа-то не мед, - говорили соседи.
- Небось была бы мед, кабы хозяин попался путный!
И Серый, вдруг оживившись, вынимал изо рта холодную трубку и начинал
любимую историю: как он, будучи холостым, целых два года честно-благородно
отжил у попа под Ельцом.
- Да я и сейчас поди туда - с руками оторвут! - восклицал он. - Только
слово сказать: пришел, мол, папаша, поработаться на вас.
- Ну, к примеру, и шел бы...
- Шел бы! Когда у меня детей цельный угол сидит! Вестимо: чужую беду -
руками разведу. А тут человек без толку пропадает...
Без толку пропадал Серый и нынешний год. Всю зиму с озабоченным видом
просидел дома, без огня, в холоде, в голоде. Великим постом пристроился
каким-то манером к Русановым под Тулой: в своих-то местах его уж не брали.
Но не прошло и месяца, как осточертела ему русановская - экономия хуже
горькой редьки.
- Ой, малый! - сказал раз приказчик. - Наскрозь тебя вижу: придираешься
ты лыжи наладить. Забираете, сукины дети, денежки вперед, да и норовите в
кусты.
- Это, может, бродяга какой так-то норовит, а не мы, - отрезал Серый.
Но приказчик намека не понял. И пришлось действовать решительнее.
Заставили раз Серого навозить к вечеру хоботья для скотины. Он поехал на
гумно и стал навивать воз соломы. Подошел приказчик:
- Разве я тебе не русским языком сказал - хоботье накладать?
- Не время его накладать, - твердо ответил Серый.
- Это почему?
- Путные хозяева хоботье в обед дают, а не на ночь.
- Да ты-то что за учитель такой?
- Не люблю морить скотину. Вот и учитель весь.
- А везешь солому?
- На все время надо знать.
- Сию же минуту брось накладывать!
Серый побледнел.
- Нет, дела я не брошу. Дела мне нельзя, бросать,
- Дай сюда вилы, собака, и отойди от греха.
- Я не собака, а хрещеный человек. Вот отвезу - и отойду. И совсем
уйду.
- Ну, брат, навряд! Уйдешь, да вскорости и назад, в волость припрешь.
Серый соскочил с воза, бросил вилы в солому.
- Это я-то припру?
- Ты-то!
- Ой, милый, не припри ты! Авось и за тобой знаем. Тоже, брат, не
похвалит хозяин...
Толстые щеки приказчика налились сизой кровью, белки выпучились.
- А-а! Вот как! Не похвалит? Говори же, когда такое дело, - за что?
- Мне нечего говорить, - пробормотал Серый, чувствуя, что у него сразу
отяжелели ноги от страха.
- Нет, брат, брешешь - скажешь!
- А куда мука девалась? - внезапно крикнул Серый.
- Мука? Какая такая мука? Какая?
- Сляпая. С мельницы...
Приказчик мертвой хваткой сгреб Серого за ворот, за душу - и на
мгновение оба замерли.
- Ты что же это, - за пельки хватать? - спросил Серый спокойно. -
Задушить хочешь?
И вдруг яростно завизжал:
- Ну, бей, бей, пока сердце кипит!
И, рванувшись, вырвался и схватил вилы.
- Ребята! - заорал приказчик, хотя кругом никого не было. - За
старостой! Прислушайте: он меня заколоть хотел, сукин сын!
- Не суйся, нос сшибешь, - сказал Серый, держа вилы наперевес. - Авось
не прежнее вам времечко!
Но тут приказчик размахнулся - и Серый торчмя головой полетел в
солому...
Все лето Серый сидел опять дома, поджидая милостей от Думы. Всю осень
шатался от двора к двору, надеясь пристроиться к кому-нибудь, едущему на
клевера... Загорелся однажды новый омет на краю деревни. Серый первым явился
на пожар и орал до сипоты, опалил ресницы, промок до нитки, распоряжаясь
водовозами, теми, что кидались с вилами в огромное розово-золотое пламя,
растаскивали во все стороны огненные шапки, и теми, что просто метались
среди жара, треска, льющейся воды, гама, наваленных возле изб икон, кадушек,
прялок, попон, рыдающих баб и сыплющихся с обгорелых лозин черных листьев...
Как-то в октябре, когда после проливных дождей и ледяной бури застыл пруд и
соседский боров соскользнул с мерзлого бугра, проломил лед и стал тонуть,
Серый первый, со всего разбега, шарахнулся в воду - спасать... Боров все
равно утонул, но это дало Серому право прибежать с пруда в людскую,
потребовать водки, табаку, закуски. Сперва он был весь лиловый, зуб на зуб
не попадал, еле шевелил белыми губами, переодеваясь во все чужое, в
Кошелево. Потом ожил, захмелел, стал хвастать - и опять рассказал о том, как
он честно-благородно служил у попа и как ловко выдал прошлый год свою дочь
замуж. Он сидел за столом, с жадностью жевал, заглатывая брусочки сырой
ветчины и самодовольно повествовал:
- Хорошо. Снюхалась она, Матрюшка-то, с Егоркой, с этим... Ну,
снюхалась и снюхалась. Нехай. Сижу как-то? под окошечком, вижу - раз Егорка
прошел мимо избе, два... а моя - все нырь да нырь к окошечку... Значит,
обдумали дело, думаю себе. И говорю бабе: ты тут нормочку скотине дай, а я
пойду, - на сходку повещали. Сел за избой в солому, сижу, жду. А уж снежок
первый напал. Вижу опять снизу крадется Егорка... А она и вот она. Зашли за
погреб, потом - шмыг в избу в новую, в пустую, рядом. Подождал я
сколько-нибудь...
- История! - сказал Кузьма и болезненно усмехнулся.
Но Серый принял это за похвалу, за восхищение его умом и хитростью. И
продолжал, то возвышая голос, то едко понижая его:
- Стой, слухай, что дальше-то будет. Подождал, говорю, сколько-нибудь -
да за ними... Вскочил на порог - прямо на ней и прихватил! Перепужались они
- до страсти. Он, как куль, наземь с нее свалился, а она обмерла, лежит, как
утка... "Ну, говорит, бей меня теперь". Это он-то. "Бить, говорю, ты мне не
нужо-он..." Поддевочку его взял, пинжачок тоже, оставил в одних
подштанниках, - почесть в чем мать родила... "Ну, говорю, ступай теперь,
куды хочешь..." А сам домой. Смотрю и он сзади идет: снег белый, - и он
белый, идет, сопит... Деться-то некуда, - куда кинешься? А моя Матрена
Миколавна, как я только из избе, - в поле! Закатилась - насилу соседка под
самым Басовым за рукав поймала, ко мне привела. Дал я ей отдохнуть и говорю:
"Мы люди бедные ай нет?" Молчит. "Мать-то у тебя убогая ай умная?" Опять