Страница:
Я согласился подписать с эсерами заявление о прекращении нашей тяжбы по делу Азефа и, сколько помнится, в заранее заготовленный ими текст я не внес никаких изменений. Эсеры не скрывали тогда своего изумления по поводу того, с какой легкостью я враз перечеркнул свою бывшую долгую, необычайно тяжелую борьбу с ними после того, как я так блестяще ее выиграл, и что не только не хотел разжигать разгоревшихся против них страстей и мстить им за все то, что они сделали по отношение ко мне, но своим заявлением делал трудным для других обвинять их в сознательном укрывательстве Азефа, как провокатора.
Этот мой договор с эсерами вызвал бурю негодования против меня со стороны тех, кто до сих пор тайно поддерживал меня, но кто по большей части прятались под псевдонимами и даже отказывались от роли обвинителей Азефа. Они считали это как бы изменой с моей стороны и непременно хотели, чтобы я, пользуясь (280) создавшимся необыкновенно благоприятным для меня положением после разоблачения Азефа, повел систематическую борьбу с эсерами.
Через несколько дней ко мне в редакцию, несколько неуверенно, не зная, как я его приму, пришел Натансон. Но он сразу увидел, что я вовсе не хочу воспользоваться положением созданным для меня разоблачением Азефа, и не имею в виду припоминать ему прошлое.
Я приветливо его встретил. Взволнованным голосом Натансон оказал мне:
- Ну, В. Л., забудемте все, что было!
И он потянулся ко мне с объятьями . . .
Ему, по-видимому, в эту минуту казалось, что он заглаживает все, что до тех пор он делал по отношению ко мне, а я думал о другом:
- Но неужели и впредь по отношению ко мне он будет делать то же самое, что делал и до сих пор?
Чтобы объяснить мое тогдашнее отношение к эсерам, скажу несколько слов.
Во время реакции я поддерживал все революционные и оппозиционные течения в том числи; и эсеров.
Но я и тогда знал, что в программе и деятельности эсеров было много такого, что самым ужасным образом могло отразиться на жизни всей страны в роковые моменты ее истории. На это я постоянно указывал самим эсерам, - и на идейную борьбу с ними в своих изданиях я тогда звал всех. Но сочувствующие мне, даже кадеты, всегда относились безучастно к этим моим призывам. В тех же, кто тогда меня толкал на борьбу с эсерами из-за Азефа, я видел желание бороться с ними не столько, как с партией, из-за идей, сколько с отдельными личностями из-за их ошибок. Такая борьба не была моей борьбой, и толкавшие меня на нее никогда не были мне по пути.
Разоблачение Азефа я вел все время так, чтобы впоследствии мне не пришлось брать ни одного слова назад.
(281) Я хотел его так же честно кончить, как я его честно вел.
Несмотря на большой предыдущей горький опыт, у меня все-таки была некоторая надежда, что дело Азефа впредь заставит эсеров справедливее отнестись к моей борьбе с провокаторами и они перестанут говорить о моей близорукости и поймут, сколько они нанесли зла тогдашней моей борьбе с провокацией.
Но я так-таки ни тогда, ни после, никогда не дождался даже элементарнейшей справедливости не только со стороны Чернова и Натансона, но и со стороны партии эсеров, как таковой. Наоборот, со стороны партии очень скоро снова стали против меня повторяться старые обвинения. Эсеры и тогда оставались моими врагами, какими были и в деле Азефа, - и в борьбе со мной по-прежнему во главе всех их всегда шел Натансон.
После окончания дела Азефа я написал письма моим судьям - Лопатину и Кропоткину и горячо их благодарил.
"Благодарности" Вашей, - писал мне (9. 1. 09.) Лопатин в ответ на мое письмо, - не отклоняю из ложной скромности, конечно, понимая под этим простое признание моей усердной, моральной помощи в этом деле. Такую же благодарность я ощущал все время и ощущаю к кн. Петру (кн. Кропоткин). Без его моральной поддержки мне - бывшему народовольцу, наследственному эсеру, товарищу В. Н. (Фигнер) и приятелю всех присутствующих, очень расположенному к ним и ценящему их расположение ко мне - было бы очень плохо. Да и было!"
На мое письмо к Кропоткину, где я благодарил его за его участие в деле Азефа, он писал (14. 1. 1909) мне:
"Не меня, а вас надо обнять, да еще как! Я ведь понимаю, что вы пережили. Много нужно веры, и силы, и вашего глубокого отношения к делу".
Через несколько дней от Кропоткина было еще (282) письмо (17. 1. 1909) в ответ на мое новое письмо, где я ему сообщал, что готовлю брошюру об Азефе.
"Жду с нетерпением дальнейших известий, писал Кропоткин, и очень рад был бы, если бы, не дожидаясь выхода в свет, вы прислали бы мне корректуры предполагаемой вами брошюры.
Помните, родной мой, - вы не сердитесь за этот совет - помните, что в вашей брошюре вам надо быть очень сдержанным по отношению к с. -рам, чтобы не взвалить на них слишком много. Вина их очень велика, но ошибаться свойственно людям - особенно, людям действия.
Поберегите их партию, чтобы не было паники.
А паника очень возможна, раз он скрылся я может все, все выдать! ..."
Несколько позднее по поводу заявления, подписанного мною с эсерами об окончании дела Азефа, Лопатин писал мне (5. 2. 1909):
"В виду мировой сделки 30 января с. г., третейский суд стал ненужным, деятельность его упразднена и самое существование прекратилось, так что ему не приходится делать никаких постановлений или высказывать каких либо мнений. Но, конечно, если бы дело было поведено иным путем и дошло до заключительного постановления суда, то ему пришлось бы признать, что он не только не усматривает в Вашей деятельности по делу Азефа легкомысленного распространения ничем не обоснованных и вредных для с.р. партии слухов, но - напротив того считает, что все друзья освободительного движения в России обязаны Вам признательностью за то, что Ваша настойчивость так много посодействовала обнаружению и уничтожению страшной провокации."
Далее, в том же письме Лопатин говорит несколько следующих строк и о Бакае, на которого эсеры нападали не только до, но и после разоблачения Азефа.
"Что касается до Бакая - этого отправного пункта всех Ваших расследований по этому делу - то, говоря лишь за себя - на что я только и имею право, я (283) должен сказать, что показания его производили на меня все время впечатление полной правдивости и не только субъективной, но и объективной истинности, т. е. мне все время казалось, что Бакай не только убежден в том, что дело происходило именно так, как он рассказывает, но что оно и действительно происходило именно таким образом. Добавлю к этому, что показания одного важного, сведущего и достоверного лица (Лопатин имел в виду, кажется, Лопухина) подтвердили позже почти все показания Бакая, иногда даже в самых ничтожных и незамеченных сначала мелочах".
(284)
Глава XXXIV.
Судебно-следственная Комиссия по делу Азефа. - Полемика "Революционной России". - Самоубийство Беллы.
Для изучения дела Азефа эсерами была назначена следственная комиссия. В нее вошли Бах, Иванов, Лункевич и Блеклов. Эта комиссия допрашивала многих участников дела Азефа. Допрашивала она и меня. Доклад их комиссии был впоследствии напечатан. В ее отчете есть такие строки:
"Оценивая роль В. Л. Бурцева в деле разоблачения Азефа, СудебноСледственная Комиссия, являющаяся в данном случае представительницей Партии, считает своим долгом заявить, что В. Л. Бурцев своими бескорыстными и мужественными усилиями, направленными к выяснению истины, оказал незабвенную услугу Партии С.Р., а с нею и всему русскому освободительному движению."
Это говорила Судебно-Следственная Комиссия эсеров, а их партия продолжала вести борьбу со мной и после разоблачения Азефа, как об этом я расскажу дальше - напр., по поводу Азефа они страстно хотели со мной сосчитаться еще и в. 1912 г. после моего свидания с ним во Франкфурте.
На одном собрании в Париже, через несколько дней после разоблачения Азефа Чернов все еще упрекал меня за то, что у меня не было достаточных доказательств против Азефа!
В "Революционной России" против меня продолжали вести полемику в более прикрытой форме, но ее страстность была прежняя.
(285) "В. Л. Бурцеву партия в деле Азефа, писали эсеры в "Революционной России", многим обязана и должна быть крайне признательна. Упорством в своих показаниях против Азефа и настойчивостью в изыскании улик против него он дал такой толчок всему делу, что перед этим меркнет, устраняется, становится слишком мелким вопрос о ненормальности установленных им при этом отношений к Ц. К. партии. И можно только пожалеть, что после такой услуги в деле разоблачения Азефа он вступает на такой радикально ложный путь в направлении своей идейно-политической агитации по поводу этого дела."
Вот о чем сожалели эсеры.
Я никогда не допускал мысли, как это делали очень многие (почти все), что среди эсеров кто-нибудь знал о двойной роли Азефа, и своими выступлениями в печати я парализовал уже сформулированные общественным мнением такие обвинения против Чернова, Натансона и некоторых других членов Ц. К. с. р. Но я утверждал, что если сам Деп. Полиции активно не поддерживал Азефа в террористических актах и даже не знал его роли в них, то некоторые из руководителей политического розыска, как Рачковский, Ратаев, Герасимов, знали, что Азеф получает сведения об эсерах не благодаря только своим личным связям с отдельными эсерами, а потому, что он, ближайший человек к Гершуни и Савинкову, был активнейшим членом партии и членом Боевой Организации, и понимали, что он поэтому не мог не участвовать в некоторых террористических актах. Это все они знали и мирились с этим, потому что дорожили получаемыми через него сведениями о революционерах.
Эсеры, конечно, понимали, что я прав, но, тем не менее, возражали мне, спасая престиж своей организации.
Еще в начале 1905 г. Лопухин, когда уходил из Деп. Полиции, понял, что Азеф свои сведения об эсерах получал не потому, что лично был в близких отношениях с Гершуни, а потому, что он сам был (286) видным членом партии, которая в это время вела активную террористическую борьбу. Лопухин тогда же убедился и в том, что непосредственный руководитель Азефа, Ратаев, систематически и сознательно скрывал даже от своего высшего начальства истинную роль Азефа, и он предупредил своих преемников о том, что представляет собою Азеф и настаивал на необходимости его арестовать. После Лопухина роль Азефа для Деп. Полиции выяснилась еще более. О ней доносили и другие эсеровские провокаторы, как Татаров и Жученко. Это особенно ясно должен был понять, и не мог не понять, Герасимов во время суда надо мной по делу Азефа, когда и после моих разоблачений он все-таки старался спасти Азефа. Азеф для него, и тогда нужен был, несмотря на то, что он был уличен в участии в политических актах и ни для кого более не было сомнения, что он - глава Боевой Организации.
Эсерам, наоборот, хотелось доказать, что о роли Азефа, как активного террориста, ничего не знали даже Рачковский и Герасимов. В моем обвинении Герасимова и Рачковского они видели умаление значения и компрометирование террористической деятельности их партии.
В этом смысле Ц. К. эсеров по делу Азефа выпустил прокламацию. Она с разных сторон вызвала резкие протесты. По ее поводу один из известных общественных деятелей писал мне:
"Я полуоффициально уведомил Ц. К. через Ф. о том, почему его прокламация кажется искажением истины и бесспорно вызывает соблазнительные толкования деятельности Азефа, помогая полиции и отдельным лицам вроде Рачковского в нелегком деле самоочищения от подозрений в сотрудничестве с Азефом.
В беседе с Ф. выяснилось, что абзац, говорящий о неведении Деп. Полиции, имеет ввиду сие учреждение, как таковое, а не отдельных служащих. Я указал на чудовищность редакции, вызвавшей и вызывающей и по сейчас превратное понимание мысли Ц. К. (у тех, кто сам умеет думать) и превратное представление об Азефе (287) (у тех, кто думает, как прикажут свыше). Я предложил принять меры к тому, чтобы - а) прокламация в теперешнем виде больше не распространялась и
б) чтобы выпущено было разъяснение к абзацу, вызвавшему недоразумение.
Но, конечно, тогдашний спор эсеров со мной по поводу Азефа был только одной из причин, почему они вели против меня кампанию. Она объяснялась, главным образом, другими причинами. Полемика с эсерами у меня велась давно. Еще с самого возникновения их партии я отрицательно относился к ним по многим существенным вопросам их программы и тактики.
Эсеры, как социалисты-революционеры, стояли всегда за революцию и за революционную борьбу и всегда против эволюции, - а я за революцию и за революционную борьбу или эволюцию стоял в зависимости от обстоятельств. Я никогда не был, во что бы то ни стало социалистом-революционером и всегда готов был во имя социализма быть против революции за эволюцию, когда она делалась возможной.
Разоблачение Азефа не могло не произвести потрясающего впечатления на эсеров.
Скажу несколько слов об одной из жертв Азефа.
Месяца за два три до разоблачепия Азефа, Савинков просил меня устроить "дуэль" по поводу Азефа, - чтоб я ему рассказал все об Азефе, что знаю, а он мне. Савинков предложил спорить до конца. Мы несколько раз собирались и спорили. Однажды во время этих наших споров присутствовала член "Боевой Организации" Белла Лапина, безгранично верившая Азефу. Но на этих наших собеседованиях, мы, однако, друг друга не убедили, и каждый остался при своем взгляде на Азефа.
Несколько времени спустя, ко мне на квартиру пришла Белла - одна. Я с ней хорошо и давно был знаком, и мы всегда встречались с ней дружно. В Петербурге она состояла секретарем нашего журнала "Былое". Это была одна из преданных эсерок, искренняя, фанатичка. Ко мне Белла пришла, очевидно, для того, чтобы (288) еще раз попытаться убедить меня в нелепости моих обвинений Азефа и, кончая разговор, сказала:
- В. Л., мы вам рассказали самые конспиративные сведения об Азефе. Теперь вы знаете все. Дальнейшее обвинение Азефа с вашей стороны только одно упрямство. Неужели вы не понимаете, что вы делаете? Вы знаете, что вам останется делать, когда вы убедитесь, что Азеф честный человек?
- Знаю. Мне тогда останется одно: пустить себе пулю в лоб ... И я сделаю это!
- Да, у вас не будет другого выхода! Вы должны будете это сделать!
- Ну, - сказал я ей, - а если я прав? А если Азеф действительно провокатор? А если вы все время работаете с провокатором? А если глава вашей "Боевой Организации" и действительно провокатор?...
- Ну, тогда, - Белла захохотала, - тогда нам всем надо будет перестреляться!
Она нервно, волнуясь, встала и направилась к выходу. В ее глазах я видел ненависть ко мне и то, что между нами все кончено ... Я ее стал провожать к дверям и протянул ей руку. Она демонстративно вышла из моей квартиры, не простившись со мной ...
Я с любовью посмотрел из окна на эту быстро удалявшуюся от нашего дома честную, упрямую фанатичку... В эту минуту мне было очень тяжело за нее . . .
Только после бегства Азефа, Белла убедилась в том, что он - провокатор.
Однажды я пришел на одно колониальнее парижское собрание. Издали увидел, как около стенки, скромно, задумавшись, стояла Белла. Я проходил мимо нее. Она увидела меня впервые после разоблачения Азефа и, наверное, вспомнила, как мы с ней в последний раз расстались. Она сильно заволновалась, будто съежилась и не знала, куда девать свои глаза. Я прошел мимо нее, не показавши вида, что заметил ее смущение. Выходя из собрания, я как ни в чем не бывало поздоровался с ней и сказал ей несколько слов приветствия. Этим мне хотелось дать (289) ей понять, что я не имею теперь в виду с нею сводить каких-нибудь старых наших азефских счетов. Затем я ее не раз видел, когда она была более спокойной. Конечно, я никогда с ней не поднимал разговоров об Азефе.
В комиссии, назначенной для изучения дела Азефа, многие из тех, кто раньше защищал его, должны были давать объяснения. Давала показания и Белла.
На нее пало подозрение, что она знала истинную роль Азефа и в революционных целях помогала ему. По ее поводу в комиссии допрашивали и меня. Я, конечно, ни одной минуты не допускал возможности, что она знала об истинной роли Азефа.
Однажды Белла пришла ко мне в редакцию "Былого". Она, видимо, была взволнована. Спросила адрес нашего общего знакомого в России, которому ей надо было написать, и мы дружески поговорили с ней об обыденных вещах.
На следующий день мне сообщили, что Белла застрелилась.
Впоследствии я узнал, что обвинения ей были предъявлены в очень резкой форме. Молва, вернее, злая воля клеветников, как-то связала ее смерть с моими обвинениями, и я тогда же настоял на том, чтобы эсеры официально опровергли эту клевету (см. "Будущее" № 46).
(290)
Глава XXXV.
После разоблачения Азефа заграницей и в России. - Арест Лопухина. - Снова борьба против меня из-за разоблачений провокаторов.
В России разоблачение Азефа произвело потрясающее впечатление. Русская печать, несмотря на цензуру, смогла ярко выявить общественное настроение и с сочувствием говорила о разоблачении Азефа, как о деле огромной; общественной и государственной важности. С живейшим интересом о нем заговорили в Гос. Думе. Вскоре за тем с ее кафедры правительству был сделан запрос о деле Азефа. Говорили Маклаков, Пергамент, Покровский и др. Им отвечал Столыпин.
Как будто для того, чтобы показать, какое огромное значение придает оно разоблачению Азефа, правительство при исключительно сенсационной обстановке арестовало в Петербурге быв. директора Деп. Полиции Лопухина. Можно было подумать, что отечество было в опасности и правительство ждало уличного боя.
Арест Лопухина был событием огромной общественной важности и имел большие последствия. Целые страницы в русских газетах, начиная с "Нового Времени", были посвящены его делу.
Европейская пресса глубоко заинтересовалась делом Азефа, а в связи с ним и общим положением революционной борьбы с реакцией в России. Меня охотно печатали в большой европейской прессе.
Для правительства дело Азефа было настоящим ударом, ударом не по оглобле, а по коню. Этим (291) разоблачением особенно были поражены в стенах Деп. Полиции. Там, говорят, некоторое время все бросили свои занятия. Ходили от стола к столу и обсуждали событие.
Лично для меня окончание дела Азефа явилось поворотным пунктом во всей моей тогдашней жизни.
К этому времени обстоятельства сложились так, что все мои политические планы, все мои политическия связи, все мои личные дела - были не то, что просто связаны, но были всецело поглощены делом Азефа и целиком зависели от него. Это хорошо знали только я и еще очень немногие из моих друзей и моих врагов, а широкая публика об этом не имела понятия.
Когда в январе 1908 г. я приехал в Париж, в свою новую эмиграцию, у меня, как и в 1889 г., на первом плане были широкие литературные планы. Но оттого, что я тогда же начал дело Азефа, положение мое скоро сделалось необычайно тяжелым.
Обвинение Азефа создавали мне препятствия за препятствиями. Мне старались вредить на каждом шагу. Широкая публика не могла разобраться, в чем дело и почему меня преследуют, но тем не менее отходила от меня в сторону. Я не мог продолжать начатых своих даже литературных дел и попал в тяжелое материальное положение, из которого временно не видел никакого выхода.
Благодаря этой борьбе со мной из-за Азефа и отчасти из-за Стародворского, на меня надвигалась катастрофа. Если до сентября 1908 г. дело Азефа было для меня тяжело, то тогда оно все-таки не было тем, чем стало после сентября, когда оно для меня делало невозможным не только вести общественную работу, но просто существовать.
И вот в конце 1908 г. неожиданно совершилось разоблачение Азефа
Люди сколько-нибудь чуткие и добросовестные признавали, что в деле Азефа я оказался правым не только в конечном результате, но был прав во всех деталях моего расследования, что Бакай вовсе не был подослан ко мне и что Деп. Полиции вообще не так уж (292)легко было меня обмануть, как о том уверенно говорили мои противники, что я умею расследовать дела о провокации и что все то, что Натансон и Чернов распространяли про меня, было - сплошная клевета.
Были и такие из моих противников, кому было невыгодно это громко признать, - и они предпочитали молчать!
Но были и такие, кто, признавая, что я оказался прав в деле Азефа, говорили: это так, но что касается дела Стародворского, (другие называли имена Бжозовского, потом Батушанского и др.), в этом деле Бурцев неправ, его обманывают агенты Деп. Полиции, он совершает величайшее преступление, губит революционное движение и т.д., - и на этом основании снова начинали против меня свою старую борьбу, какую они вели из-за Азефа.
Конечно, после разоблачения Азефа мои обвинители по делу Стародворского сильно сбавили тон сравнительно с тем, что они еще недавно говорили обо мне, но они все-таки систематически продолжали вредить мне так же, как это делали Натансон и Чернов в деле Азефа.
Таким образом, с разоблачением Азефа исчезло многое, что разрушало мои дела, и открывалась широкая дорога для дальнейшей моей работы.
Я начал встречать несколько большую поддержку, чем раньше. Я смог часто выступать в европейской прессе и выпустил новую книгу "Былого". Русские газеты охотно помещали мои интервью и статьи о моих разоблачениях.
Сочувствия, приветов, горячих газетных статей, корреспонденций было без конца. Едва ли когда-нибудь какое-нибудь другое эмигрантское русское дело имело такую шумную известность в России, как то, которое мне приходилось тогда вести. За моей деятельностью по легальным изданиям имели возможность следить по всей России.
Я стал ждать, что из России приедут представители не только революционных, но и умеренных и радикальных партий, представители Думы и печати для (293) переговоров об общем деле и дадут нам возможность широко развить литературную пропаганду заграницей и борьбу с провокацией, о чем тогда с таким сочувствием говорили в России - или, пользуясь моим опытом, сами будут работать в этом направлении.
Но на деле, и следующие года - были очень тяжелыми годами в моей жизни опять таки потому, что я продолжал идти не проторенными партийными дорогами, а шел своей дорогой и был против всяких компромиссов - и направо и налево.
(294)
Глава XXXVI.
Дело Стародворского после разоблачения Азефа. - Первые указания на сношения Стародворского с Департаментом Полиции. - Тайное получение документов из Департамента Полиции. - Прошение Стародворского из Шлиссельбургской крепости о помиловании. - Его переговоры с чинами Деп. Полиции в Петропавловской крепости.
Разоблачение Азефа меня спасло от нескольких новых тяжелых ударов. Я их ждал. Их ждали и мои друзья с болью в сердце за меня, и мои враги с надеждой "сосчитаться" со мной. Мне было трудно даже что-нибудь сделать, чтобы предотвратить эти удары. Я быль убежден, что если Азеф не будет разоблачен или даже только его дело затянется, то мне не удастся отвратить надвигающихся на меня несчастий.
Пока происходил суд по делу Азефа, в широкой публике только догадывались, что партия эсеров ведет против меня какое-то серьезное дело. Более же посвященные, если не знали определенно имени того, на кого я "клевещу", то во всяком случае были вполне убеждены, что против меня ведется такое серьезное дело, которое должно меня раздавить. Это особенно хорошо знали защитники Стародворского и Бжозовского и на это они сильно рассчитывали.
Когда 7 января 1909 г. Ц. К. эсеров объявил Азефа провокатором, произошла враз какая-то катастрофа во взаимных отношениях между мной, эсерами и публикой.
Вчера я сидел на скамье подсудимых, эсеры были моими прокурорами и гремели против меня. Вокруг (295) себя они собрали друзей Стародворского и обвиняемых поляков и очень многих других, кто по разным обстоятельствам злобствовал против меня.
Сегодня на квартире эсеров члены их же партии, развалившись в креслах, требовали объяснения об Азефе. Они обвиняли своих вожаков, заподазривали их, грозили им. Эсерам, а больше всего Чернову, приходилось публично давать отчет и стараться убедить публику, хотя бы только в том, что они добросовестно заблуждались насчет Азефа.
Совершенно в иную сторону изменились мои дела. Ко мне совсем иначе стали относиться по всем делам, по поводу которых еще недавно вели против меня кампанию. Это изменение сказалось и в деле Стародворского.
Заседания третейскаго суда между Стародворским и мной происходили с конца 1908 г. параллельно с заседаниями суда по делу Азефа. Об обвинении меня по делу Стародворского знали все. В русской печати уже появилась резкая статья Стародворского против меня, и я также резко отвечал ему. В публике многие были убеждены, что я клевещу на этого шлиссельбуржца по наущению подосланного ко мне Деп. Полиции Бакая. Я не был еще обвинен, третейский суд только начинался, но ко мне относились уже как к осужденному, и я чувствовал себя как бы зачумленным, от которого старались отойти.
После разоблачения Азефа защитники Стародворского и Бжозовского уже не держали себя так самоуверенно и уже больше не говорили, что Бакай подослан ко мне Департаментом Полиции. Но, впрочем, по существу они, однако, не переменили ко мне своего отношения и больше только внешне стали иначе относиться ко мне. Защитники Стародворского еще шесть месяцев вели против меня систематическую кампанию и кончили таким приговором, от которого впоследствии всем им пришлось отказываться.
Этот мой договор с эсерами вызвал бурю негодования против меня со стороны тех, кто до сих пор тайно поддерживал меня, но кто по большей части прятались под псевдонимами и даже отказывались от роли обвинителей Азефа. Они считали это как бы изменой с моей стороны и непременно хотели, чтобы я, пользуясь (280) создавшимся необыкновенно благоприятным для меня положением после разоблачения Азефа, повел систематическую борьбу с эсерами.
Через несколько дней ко мне в редакцию, несколько неуверенно, не зная, как я его приму, пришел Натансон. Но он сразу увидел, что я вовсе не хочу воспользоваться положением созданным для меня разоблачением Азефа, и не имею в виду припоминать ему прошлое.
Я приветливо его встретил. Взволнованным голосом Натансон оказал мне:
- Ну, В. Л., забудемте все, что было!
И он потянулся ко мне с объятьями . . .
Ему, по-видимому, в эту минуту казалось, что он заглаживает все, что до тех пор он делал по отношению ко мне, а я думал о другом:
- Но неужели и впредь по отношению ко мне он будет делать то же самое, что делал и до сих пор?
Чтобы объяснить мое тогдашнее отношение к эсерам, скажу несколько слов.
Во время реакции я поддерживал все революционные и оппозиционные течения в том числи; и эсеров.
Но я и тогда знал, что в программе и деятельности эсеров было много такого, что самым ужасным образом могло отразиться на жизни всей страны в роковые моменты ее истории. На это я постоянно указывал самим эсерам, - и на идейную борьбу с ними в своих изданиях я тогда звал всех. Но сочувствующие мне, даже кадеты, всегда относились безучастно к этим моим призывам. В тех же, кто тогда меня толкал на борьбу с эсерами из-за Азефа, я видел желание бороться с ними не столько, как с партией, из-за идей, сколько с отдельными личностями из-за их ошибок. Такая борьба не была моей борьбой, и толкавшие меня на нее никогда не были мне по пути.
Разоблачение Азефа я вел все время так, чтобы впоследствии мне не пришлось брать ни одного слова назад.
(281) Я хотел его так же честно кончить, как я его честно вел.
Несмотря на большой предыдущей горький опыт, у меня все-таки была некоторая надежда, что дело Азефа впредь заставит эсеров справедливее отнестись к моей борьбе с провокаторами и они перестанут говорить о моей близорукости и поймут, сколько они нанесли зла тогдашней моей борьбе с провокацией.
Но я так-таки ни тогда, ни после, никогда не дождался даже элементарнейшей справедливости не только со стороны Чернова и Натансона, но и со стороны партии эсеров, как таковой. Наоборот, со стороны партии очень скоро снова стали против меня повторяться старые обвинения. Эсеры и тогда оставались моими врагами, какими были и в деле Азефа, - и в борьбе со мной по-прежнему во главе всех их всегда шел Натансон.
После окончания дела Азефа я написал письма моим судьям - Лопатину и Кропоткину и горячо их благодарил.
"Благодарности" Вашей, - писал мне (9. 1. 09.) Лопатин в ответ на мое письмо, - не отклоняю из ложной скромности, конечно, понимая под этим простое признание моей усердной, моральной помощи в этом деле. Такую же благодарность я ощущал все время и ощущаю к кн. Петру (кн. Кропоткин). Без его моральной поддержки мне - бывшему народовольцу, наследственному эсеру, товарищу В. Н. (Фигнер) и приятелю всех присутствующих, очень расположенному к ним и ценящему их расположение ко мне - было бы очень плохо. Да и было!"
На мое письмо к Кропоткину, где я благодарил его за его участие в деле Азефа, он писал (14. 1. 1909) мне:
"Не меня, а вас надо обнять, да еще как! Я ведь понимаю, что вы пережили. Много нужно веры, и силы, и вашего глубокого отношения к делу".
Через несколько дней от Кропоткина было еще (282) письмо (17. 1. 1909) в ответ на мое новое письмо, где я ему сообщал, что готовлю брошюру об Азефе.
"Жду с нетерпением дальнейших известий, писал Кропоткин, и очень рад был бы, если бы, не дожидаясь выхода в свет, вы прислали бы мне корректуры предполагаемой вами брошюры.
Помните, родной мой, - вы не сердитесь за этот совет - помните, что в вашей брошюре вам надо быть очень сдержанным по отношению к с. -рам, чтобы не взвалить на них слишком много. Вина их очень велика, но ошибаться свойственно людям - особенно, людям действия.
Поберегите их партию, чтобы не было паники.
А паника очень возможна, раз он скрылся я может все, все выдать! ..."
Несколько позднее по поводу заявления, подписанного мною с эсерами об окончании дела Азефа, Лопатин писал мне (5. 2. 1909):
"В виду мировой сделки 30 января с. г., третейский суд стал ненужным, деятельность его упразднена и самое существование прекратилось, так что ему не приходится делать никаких постановлений или высказывать каких либо мнений. Но, конечно, если бы дело было поведено иным путем и дошло до заключительного постановления суда, то ему пришлось бы признать, что он не только не усматривает в Вашей деятельности по делу Азефа легкомысленного распространения ничем не обоснованных и вредных для с.р. партии слухов, но - напротив того считает, что все друзья освободительного движения в России обязаны Вам признательностью за то, что Ваша настойчивость так много посодействовала обнаружению и уничтожению страшной провокации."
Далее, в том же письме Лопатин говорит несколько следующих строк и о Бакае, на которого эсеры нападали не только до, но и после разоблачения Азефа.
"Что касается до Бакая - этого отправного пункта всех Ваших расследований по этому делу - то, говоря лишь за себя - на что я только и имею право, я (283) должен сказать, что показания его производили на меня все время впечатление полной правдивости и не только субъективной, но и объективной истинности, т. е. мне все время казалось, что Бакай не только убежден в том, что дело происходило именно так, как он рассказывает, но что оно и действительно происходило именно таким образом. Добавлю к этому, что показания одного важного, сведущего и достоверного лица (Лопатин имел в виду, кажется, Лопухина) подтвердили позже почти все показания Бакая, иногда даже в самых ничтожных и незамеченных сначала мелочах".
(284)
Глава XXXIV.
Судебно-следственная Комиссия по делу Азефа. - Полемика "Революционной России". - Самоубийство Беллы.
Для изучения дела Азефа эсерами была назначена следственная комиссия. В нее вошли Бах, Иванов, Лункевич и Блеклов. Эта комиссия допрашивала многих участников дела Азефа. Допрашивала она и меня. Доклад их комиссии был впоследствии напечатан. В ее отчете есть такие строки:
"Оценивая роль В. Л. Бурцева в деле разоблачения Азефа, СудебноСледственная Комиссия, являющаяся в данном случае представительницей Партии, считает своим долгом заявить, что В. Л. Бурцев своими бескорыстными и мужественными усилиями, направленными к выяснению истины, оказал незабвенную услугу Партии С.Р., а с нею и всему русскому освободительному движению."
Это говорила Судебно-Следственная Комиссия эсеров, а их партия продолжала вести борьбу со мной и после разоблачения Азефа, как об этом я расскажу дальше - напр., по поводу Азефа они страстно хотели со мной сосчитаться еще и в. 1912 г. после моего свидания с ним во Франкфурте.
На одном собрании в Париже, через несколько дней после разоблачения Азефа Чернов все еще упрекал меня за то, что у меня не было достаточных доказательств против Азефа!
В "Революционной России" против меня продолжали вести полемику в более прикрытой форме, но ее страстность была прежняя.
(285) "В. Л. Бурцеву партия в деле Азефа, писали эсеры в "Революционной России", многим обязана и должна быть крайне признательна. Упорством в своих показаниях против Азефа и настойчивостью в изыскании улик против него он дал такой толчок всему делу, что перед этим меркнет, устраняется, становится слишком мелким вопрос о ненормальности установленных им при этом отношений к Ц. К. партии. И можно только пожалеть, что после такой услуги в деле разоблачения Азефа он вступает на такой радикально ложный путь в направлении своей идейно-политической агитации по поводу этого дела."
Вот о чем сожалели эсеры.
Я никогда не допускал мысли, как это делали очень многие (почти все), что среди эсеров кто-нибудь знал о двойной роли Азефа, и своими выступлениями в печати я парализовал уже сформулированные общественным мнением такие обвинения против Чернова, Натансона и некоторых других членов Ц. К. с. р. Но я утверждал, что если сам Деп. Полиции активно не поддерживал Азефа в террористических актах и даже не знал его роли в них, то некоторые из руководителей политического розыска, как Рачковский, Ратаев, Герасимов, знали, что Азеф получает сведения об эсерах не благодаря только своим личным связям с отдельными эсерами, а потому, что он, ближайший человек к Гершуни и Савинкову, был активнейшим членом партии и членом Боевой Организации, и понимали, что он поэтому не мог не участвовать в некоторых террористических актах. Это все они знали и мирились с этим, потому что дорожили получаемыми через него сведениями о революционерах.
Эсеры, конечно, понимали, что я прав, но, тем не менее, возражали мне, спасая престиж своей организации.
Еще в начале 1905 г. Лопухин, когда уходил из Деп. Полиции, понял, что Азеф свои сведения об эсерах получал не потому, что лично был в близких отношениях с Гершуни, а потому, что он сам был (286) видным членом партии, которая в это время вела активную террористическую борьбу. Лопухин тогда же убедился и в том, что непосредственный руководитель Азефа, Ратаев, систематически и сознательно скрывал даже от своего высшего начальства истинную роль Азефа, и он предупредил своих преемников о том, что представляет собою Азеф и настаивал на необходимости его арестовать. После Лопухина роль Азефа для Деп. Полиции выяснилась еще более. О ней доносили и другие эсеровские провокаторы, как Татаров и Жученко. Это особенно ясно должен был понять, и не мог не понять, Герасимов во время суда надо мной по делу Азефа, когда и после моих разоблачений он все-таки старался спасти Азефа. Азеф для него, и тогда нужен был, несмотря на то, что он был уличен в участии в политических актах и ни для кого более не было сомнения, что он - глава Боевой Организации.
Эсерам, наоборот, хотелось доказать, что о роли Азефа, как активного террориста, ничего не знали даже Рачковский и Герасимов. В моем обвинении Герасимова и Рачковского они видели умаление значения и компрометирование террористической деятельности их партии.
В этом смысле Ц. К. эсеров по делу Азефа выпустил прокламацию. Она с разных сторон вызвала резкие протесты. По ее поводу один из известных общественных деятелей писал мне:
"Я полуоффициально уведомил Ц. К. через Ф. о том, почему его прокламация кажется искажением истины и бесспорно вызывает соблазнительные толкования деятельности Азефа, помогая полиции и отдельным лицам вроде Рачковского в нелегком деле самоочищения от подозрений в сотрудничестве с Азефом.
В беседе с Ф. выяснилось, что абзац, говорящий о неведении Деп. Полиции, имеет ввиду сие учреждение, как таковое, а не отдельных служащих. Я указал на чудовищность редакции, вызвавшей и вызывающей и по сейчас превратное понимание мысли Ц. К. (у тех, кто сам умеет думать) и превратное представление об Азефе (287) (у тех, кто думает, как прикажут свыше). Я предложил принять меры к тому, чтобы - а) прокламация в теперешнем виде больше не распространялась и
б) чтобы выпущено было разъяснение к абзацу, вызвавшему недоразумение.
Но, конечно, тогдашний спор эсеров со мной по поводу Азефа был только одной из причин, почему они вели против меня кампанию. Она объяснялась, главным образом, другими причинами. Полемика с эсерами у меня велась давно. Еще с самого возникновения их партии я отрицательно относился к ним по многим существенным вопросам их программы и тактики.
Эсеры, как социалисты-революционеры, стояли всегда за революцию и за революционную борьбу и всегда против эволюции, - а я за революцию и за революционную борьбу или эволюцию стоял в зависимости от обстоятельств. Я никогда не был, во что бы то ни стало социалистом-революционером и всегда готов был во имя социализма быть против революции за эволюцию, когда она делалась возможной.
Разоблачение Азефа не могло не произвести потрясающего впечатления на эсеров.
Скажу несколько слов об одной из жертв Азефа.
Месяца за два три до разоблачепия Азефа, Савинков просил меня устроить "дуэль" по поводу Азефа, - чтоб я ему рассказал все об Азефе, что знаю, а он мне. Савинков предложил спорить до конца. Мы несколько раз собирались и спорили. Однажды во время этих наших споров присутствовала член "Боевой Организации" Белла Лапина, безгранично верившая Азефу. Но на этих наших собеседованиях, мы, однако, друг друга не убедили, и каждый остался при своем взгляде на Азефа.
Несколько времени спустя, ко мне на квартиру пришла Белла - одна. Я с ней хорошо и давно был знаком, и мы всегда встречались с ней дружно. В Петербурге она состояла секретарем нашего журнала "Былое". Это была одна из преданных эсерок, искренняя, фанатичка. Ко мне Белла пришла, очевидно, для того, чтобы (288) еще раз попытаться убедить меня в нелепости моих обвинений Азефа и, кончая разговор, сказала:
- В. Л., мы вам рассказали самые конспиративные сведения об Азефе. Теперь вы знаете все. Дальнейшее обвинение Азефа с вашей стороны только одно упрямство. Неужели вы не понимаете, что вы делаете? Вы знаете, что вам останется делать, когда вы убедитесь, что Азеф честный человек?
- Знаю. Мне тогда останется одно: пустить себе пулю в лоб ... И я сделаю это!
- Да, у вас не будет другого выхода! Вы должны будете это сделать!
- Ну, - сказал я ей, - а если я прав? А если Азеф действительно провокатор? А если вы все время работаете с провокатором? А если глава вашей "Боевой Организации" и действительно провокатор?...
- Ну, тогда, - Белла захохотала, - тогда нам всем надо будет перестреляться!
Она нервно, волнуясь, встала и направилась к выходу. В ее глазах я видел ненависть ко мне и то, что между нами все кончено ... Я ее стал провожать к дверям и протянул ей руку. Она демонстративно вышла из моей квартиры, не простившись со мной ...
Я с любовью посмотрел из окна на эту быстро удалявшуюся от нашего дома честную, упрямую фанатичку... В эту минуту мне было очень тяжело за нее . . .
Только после бегства Азефа, Белла убедилась в том, что он - провокатор.
Однажды я пришел на одно колониальнее парижское собрание. Издали увидел, как около стенки, скромно, задумавшись, стояла Белла. Я проходил мимо нее. Она увидела меня впервые после разоблачения Азефа и, наверное, вспомнила, как мы с ней в последний раз расстались. Она сильно заволновалась, будто съежилась и не знала, куда девать свои глаза. Я прошел мимо нее, не показавши вида, что заметил ее смущение. Выходя из собрания, я как ни в чем не бывало поздоровался с ней и сказал ей несколько слов приветствия. Этим мне хотелось дать (289) ей понять, что я не имею теперь в виду с нею сводить каких-нибудь старых наших азефских счетов. Затем я ее не раз видел, когда она была более спокойной. Конечно, я никогда с ней не поднимал разговоров об Азефе.
В комиссии, назначенной для изучения дела Азефа, многие из тех, кто раньше защищал его, должны были давать объяснения. Давала показания и Белла.
На нее пало подозрение, что она знала истинную роль Азефа и в революционных целях помогала ему. По ее поводу в комиссии допрашивали и меня. Я, конечно, ни одной минуты не допускал возможности, что она знала об истинной роли Азефа.
Однажды Белла пришла ко мне в редакцию "Былого". Она, видимо, была взволнована. Спросила адрес нашего общего знакомого в России, которому ей надо было написать, и мы дружески поговорили с ней об обыденных вещах.
На следующий день мне сообщили, что Белла застрелилась.
Впоследствии я узнал, что обвинения ей были предъявлены в очень резкой форме. Молва, вернее, злая воля клеветников, как-то связала ее смерть с моими обвинениями, и я тогда же настоял на том, чтобы эсеры официально опровергли эту клевету (см. "Будущее" № 46).
(290)
Глава XXXV.
После разоблачения Азефа заграницей и в России. - Арест Лопухина. - Снова борьба против меня из-за разоблачений провокаторов.
В России разоблачение Азефа произвело потрясающее впечатление. Русская печать, несмотря на цензуру, смогла ярко выявить общественное настроение и с сочувствием говорила о разоблачении Азефа, как о деле огромной; общественной и государственной важности. С живейшим интересом о нем заговорили в Гос. Думе. Вскоре за тем с ее кафедры правительству был сделан запрос о деле Азефа. Говорили Маклаков, Пергамент, Покровский и др. Им отвечал Столыпин.
Как будто для того, чтобы показать, какое огромное значение придает оно разоблачению Азефа, правительство при исключительно сенсационной обстановке арестовало в Петербурге быв. директора Деп. Полиции Лопухина. Можно было подумать, что отечество было в опасности и правительство ждало уличного боя.
Арест Лопухина был событием огромной общественной важности и имел большие последствия. Целые страницы в русских газетах, начиная с "Нового Времени", были посвящены его делу.
Европейская пресса глубоко заинтересовалась делом Азефа, а в связи с ним и общим положением революционной борьбы с реакцией в России. Меня охотно печатали в большой европейской прессе.
Для правительства дело Азефа было настоящим ударом, ударом не по оглобле, а по коню. Этим (291) разоблачением особенно были поражены в стенах Деп. Полиции. Там, говорят, некоторое время все бросили свои занятия. Ходили от стола к столу и обсуждали событие.
Лично для меня окончание дела Азефа явилось поворотным пунктом во всей моей тогдашней жизни.
К этому времени обстоятельства сложились так, что все мои политические планы, все мои политическия связи, все мои личные дела - были не то, что просто связаны, но были всецело поглощены делом Азефа и целиком зависели от него. Это хорошо знали только я и еще очень немногие из моих друзей и моих врагов, а широкая публика об этом не имела понятия.
Когда в январе 1908 г. я приехал в Париж, в свою новую эмиграцию, у меня, как и в 1889 г., на первом плане были широкие литературные планы. Но оттого, что я тогда же начал дело Азефа, положение мое скоро сделалось необычайно тяжелым.
Обвинение Азефа создавали мне препятствия за препятствиями. Мне старались вредить на каждом шагу. Широкая публика не могла разобраться, в чем дело и почему меня преследуют, но тем не менее отходила от меня в сторону. Я не мог продолжать начатых своих даже литературных дел и попал в тяжелое материальное положение, из которого временно не видел никакого выхода.
Благодаря этой борьбе со мной из-за Азефа и отчасти из-за Стародворского, на меня надвигалась катастрофа. Если до сентября 1908 г. дело Азефа было для меня тяжело, то тогда оно все-таки не было тем, чем стало после сентября, когда оно для меня делало невозможным не только вести общественную работу, но просто существовать.
И вот в конце 1908 г. неожиданно совершилось разоблачение Азефа
Люди сколько-нибудь чуткие и добросовестные признавали, что в деле Азефа я оказался правым не только в конечном результате, но был прав во всех деталях моего расследования, что Бакай вовсе не был подослан ко мне и что Деп. Полиции вообще не так уж (292)легко было меня обмануть, как о том уверенно говорили мои противники, что я умею расследовать дела о провокации и что все то, что Натансон и Чернов распространяли про меня, было - сплошная клевета.
Были и такие из моих противников, кому было невыгодно это громко признать, - и они предпочитали молчать!
Но были и такие, кто, признавая, что я оказался прав в деле Азефа, говорили: это так, но что касается дела Стародворского, (другие называли имена Бжозовского, потом Батушанского и др.), в этом деле Бурцев неправ, его обманывают агенты Деп. Полиции, он совершает величайшее преступление, губит революционное движение и т.д., - и на этом основании снова начинали против меня свою старую борьбу, какую они вели из-за Азефа.
Конечно, после разоблачения Азефа мои обвинители по делу Стародворского сильно сбавили тон сравнительно с тем, что они еще недавно говорили обо мне, но они все-таки систематически продолжали вредить мне так же, как это делали Натансон и Чернов в деле Азефа.
Таким образом, с разоблачением Азефа исчезло многое, что разрушало мои дела, и открывалась широкая дорога для дальнейшей моей работы.
Я начал встречать несколько большую поддержку, чем раньше. Я смог часто выступать в европейской прессе и выпустил новую книгу "Былого". Русские газеты охотно помещали мои интервью и статьи о моих разоблачениях.
Сочувствия, приветов, горячих газетных статей, корреспонденций было без конца. Едва ли когда-нибудь какое-нибудь другое эмигрантское русское дело имело такую шумную известность в России, как то, которое мне приходилось тогда вести. За моей деятельностью по легальным изданиям имели возможность следить по всей России.
Я стал ждать, что из России приедут представители не только революционных, но и умеренных и радикальных партий, представители Думы и печати для (293) переговоров об общем деле и дадут нам возможность широко развить литературную пропаганду заграницей и борьбу с провокацией, о чем тогда с таким сочувствием говорили в России - или, пользуясь моим опытом, сами будут работать в этом направлении.
Но на деле, и следующие года - были очень тяжелыми годами в моей жизни опять таки потому, что я продолжал идти не проторенными партийными дорогами, а шел своей дорогой и был против всяких компромиссов - и направо и налево.
(294)
Глава XXXVI.
Дело Стародворского после разоблачения Азефа. - Первые указания на сношения Стародворского с Департаментом Полиции. - Тайное получение документов из Департамента Полиции. - Прошение Стародворского из Шлиссельбургской крепости о помиловании. - Его переговоры с чинами Деп. Полиции в Петропавловской крепости.
Разоблачение Азефа меня спасло от нескольких новых тяжелых ударов. Я их ждал. Их ждали и мои друзья с болью в сердце за меня, и мои враги с надеждой "сосчитаться" со мной. Мне было трудно даже что-нибудь сделать, чтобы предотвратить эти удары. Я быль убежден, что если Азеф не будет разоблачен или даже только его дело затянется, то мне не удастся отвратить надвигающихся на меня несчастий.
Пока происходил суд по делу Азефа, в широкой публике только догадывались, что партия эсеров ведет против меня какое-то серьезное дело. Более же посвященные, если не знали определенно имени того, на кого я "клевещу", то во всяком случае были вполне убеждены, что против меня ведется такое серьезное дело, которое должно меня раздавить. Это особенно хорошо знали защитники Стародворского и Бжозовского и на это они сильно рассчитывали.
Когда 7 января 1909 г. Ц. К. эсеров объявил Азефа провокатором, произошла враз какая-то катастрофа во взаимных отношениях между мной, эсерами и публикой.
Вчера я сидел на скамье подсудимых, эсеры были моими прокурорами и гремели против меня. Вокруг (295) себя они собрали друзей Стародворского и обвиняемых поляков и очень многих других, кто по разным обстоятельствам злобствовал против меня.
Сегодня на квартире эсеров члены их же партии, развалившись в креслах, требовали объяснения об Азефе. Они обвиняли своих вожаков, заподазривали их, грозили им. Эсерам, а больше всего Чернову, приходилось публично давать отчет и стараться убедить публику, хотя бы только в том, что они добросовестно заблуждались насчет Азефа.
Совершенно в иную сторону изменились мои дела. Ко мне совсем иначе стали относиться по всем делам, по поводу которых еще недавно вели против меня кампанию. Это изменение сказалось и в деле Стародворского.
Заседания третейскаго суда между Стародворским и мной происходили с конца 1908 г. параллельно с заседаниями суда по делу Азефа. Об обвинении меня по делу Стародворского знали все. В русской печати уже появилась резкая статья Стародворского против меня, и я также резко отвечал ему. В публике многие были убеждены, что я клевещу на этого шлиссельбуржца по наущению подосланного ко мне Деп. Полиции Бакая. Я не был еще обвинен, третейский суд только начинался, но ко мне относились уже как к осужденному, и я чувствовал себя как бы зачумленным, от которого старались отойти.
После разоблачения Азефа защитники Стародворского и Бжозовского уже не держали себя так самоуверенно и уже больше не говорили, что Бакай подослан ко мне Департаментом Полиции. Но, впрочем, по существу они, однако, не переменили ко мне своего отношения и больше только внешне стали иначе относиться ко мне. Защитники Стародворского еще шесть месяцев вели против меня систематическую кампанию и кончили таким приговором, от которого впоследствии всем им пришлось отказываться.