Страница:
Я старался выбирать более подходящие термины, но чтение моей статьи на редакционном совещании сильно, взволновало Драгоманова. Он был против всякого упоминания в "Свободной России" о революционной борьбе и политическом терроре. Его поддержал Дебагорий-Мокриевич. Не возражал, но и не поддерживал меня Серебряков. Я тогда же снял свою статью, но, ссылаясь на полученные письма, доказывал, что наше направление не может быть откликом только одного легального либерального течения, которое само по себе бессильно и недостаточно, что мы должны вывести либеральное движение на дорогу активной борьбы с правительством, что надо говорить с правительством языком революционеров - требовать и угрожать активной борьбой вплоть до террора, если оно не пойдет навстречу предъявленным ему требованиям.
Но, снявши свою статью, я одновременно задержал и несколько заметок Драгоманова, где он, так или иначе, подходил к осуждению революционной борьбы и политического террора.
Как упрямый человек, Драгоманов очень часто возвращался в своих статьях к осуждению революционной борьбы, хотя всегда встречал с моей стороны возражения.
После 2-го № "Свободной России", Драгоманов, как и раньше, продолжал по несколько раз в неделю приходить ко мне по утрам, когда я еще не успевал встать. Появлялся он в самом добродушном и ласковом настроении. Начинал рассказывать мне на разные темы, и по научным вопросам, и по истории, и по этнографии. Любил он рассказывать и русские, и хохлацкие, и еврейские, и просто забавные анекдоты. Я его выслушивал с величайшим интересом. В его рассказах всегда было иного поучительного и остроумного.
(80) Долго наговорившись со мной на разные случайные темы, он почти всегда кончал свои беседы тем, чего я ждал с замиранием сердца с самого его прихода.
- А я, ваше превосходительство, - говорил он мне, - к вам с маленькой статейкой для "Своб. Рос.". Позвольте мне ее прочитать!
- Пожалуйста, Михаил Петрович! пожалуйста! Начиналось чтение статьи. Какую бы тему он ни поднимал, как бы он к ней ни подходил, но неизменно где-нибудь было вклеено заявление, что мы, т.е. редакция "Свободной России", высказываемся отрицательно по вопросу о политическом терроре и категорически от него отказываемся.
Кончалось чтение. Драгоманов неизменно ласково меня спрашивал:
- Ну, ваше превосходительство, как ваше мнение?
Я был тогда молодым эмигрантом. Предо мной сидел старый профессор с огромным житейским и политическим опытом, с огромными сведениями, человек в высшей степени талантливый. Все это я прекрасно сознавал, но сознавал совершенно ясно и то, куда он со своим упрямством меня вел и каких заявлений в печати он от меня добивался.
Мой ответ Драгоманову, как и его подходы, был всегда стереотипен. Сегодня то же, что и вчера. Видоизменения были только в деталях. Повторялось все это изо дня в день в продолжение многих недель.
Я обыкновенно говорил Драгоманову:
- Михаил Петрович, как это интересно и как это важно, все, что вы написали! Вы совершенно правы вот в том-то и в том-то. Вот этот факт особенно интересен, он подтверждает то-то. Да, вы правы, при этих положениях, несомненно, будет то-то и то-то. Ваша статья нужна, мы непременно должны напечатать в "Свободной России". Ее должны прочитать все наши читатели ... Но ...
- Что такое "но"? - тоном до последней степени возмущенного человека обращался ко мне Драгоманов, (81) мгновенно преобразившись. - Что вы хотите сказать? Это опять ваше "но"!
Мне бывало бесконечно тяжело. Хотелось бежать от Драгоманова и больше не слушать его возражений. Я понимал, почему у меня сердце екало, когда в мою дверь стучался он. Но я ни на одну минуту не мог допустить себе согласиться на то, чего он от меня требовал.
- Михаил Петрович! - говорил я ему, - вы знаете, как я высоко ценю ваши взгляды, но по вопросу о политическом терроре я с вами решительно не согласен и сегодня я вам говорю то, с чем я приехал из России. Вы меня в этом не переубедите. От имени ,,Своб. Рос." таких взглядов мы высказывать не можем. Даже если с вами согласится мой со-редактор Дебагорий-Мокриевич, я и тогда не допущу этих взглядов. Нами условленно этих тем не поднимать на страницах "Свободной России" и пока я буду в "Свободной России", я их не подниму. Когда я сочту нужным призывать к революционной борьбе я сделаю это в другом органе. Но вы, Михаил Петрович, можете эти взгляды так, как вы высказали в этой статье, напечатать в "Свободной России" за своим именем, а я, вместе с Дебагорий-Мокриевичем или один, буду вам возражать. Тогда и вы и я - мы оба выскажемся.
Но не смотря на эти мои объяснения Драгоманов обыкновенно еще продолжал горячиться, говорил о нетерпимости революционеров, что я такой же, как и все революционеры и т. д. Я ему указывал, что нетерпим - он, а не я, раз он не хочет высказаться, как ему угодно, предоставляя мне право высказаться, как мне угодно.
Драгоманов уходил от меня всегда крайне недовольным и потом всюду на меня жаловался.
Когда его спрашивали, отчего же он не начнет сам издавать орган или почему по спорным вопросам он не выскажется в отдельной брошюре, то он откровенно заявлял, что его выступление по этим вопросам только вызовет протесты против него и потому это не будет иметь никакого, кроме отрицательного, значения, а иное (82) дело, если бы эти взгляды высказал молодой эмигрант, только что приехавший из России.
Первый номер "Свободной России" в Москве попал и к сидящим в Бутырской тюрьме. От имени некоторых из них Богораз (Тан) прислал нам в редакцию письмо по поводу моих статей. В своей критике тогдашнего революционного движения Богораз шел еще дальше, чем я. Он отрицательно относился не только к политическому террору, но даже вообще к революционному движению и призывал революционеров, главным образом, к легальному движению. Помню, как это письмо обрадовало Драгоманова и он снова стал настаивать, чтобы его статьи против революционеров печатать в "Свободной России" без редакционных примечаний, а также, чтобы без примечаний же напечатать и письмо Богораза, чтобы редакция, таким образом, солидаризировалась бы с взглядами, высказанными им в его письме. Я соглашался напечатать письмо Тана, но непременно с возражениями от моего имени или от имени редакций.
Когда мы приготовляли к печати 3-й № "Свободной России", случилось событие, обострившее общее настроение эмигрантов.
Я получил из Сибири известие, что в Якутске было столкновение ссыльных с властями, в результате которого было избиение ссыльных, нисколько человек убито, несколько ранено, арестовано и предано суду. Впоследствии по суду трое были повешены (Зотов, Гаусман, Коган-Бернштейн) и в каторжные работы приговорены: Гоц, Минор и другие. Все это были, по большей части, хорошо мне знакомые лица. Некоторые были моими близкими друзьями. Я еще так недавно вместе с ними сидел в московской пересыльной тюрьме.
Кровавые события в Сибири взволновали не только эмиграцию, но и европейское общественное мнение. Посланные по поводу них мною статьи Степняку в Англию произвели там огромное впечатление. "Таймс" посвятил им передовые статьи. Все английские газеты были полны негодующими статьями против зверств русского (83) правительства. Европейская пресса говорила о том, что нельзя мириться с таким варварством. Общие симпатии были на стороне пострадавших ссыльных. По поводу якутских расстрелов в Англии были организованы митинги. Агитация перенеслась во Францию, -помню статью в орган Клемансо "Жюстис". Писалось об этом и в швейцарской пресс.
События в Якутске более всех взволновали, конечно, русских эмигрантов. Среди них заговорили об ускорении поездок в Россию для террора.
Старик Драгоманов глубоко возмущался расстрелами в Якутскe и сказал мне:
- Я вас понимаю! Если бы я был моложе, я тоже не остался бы теперь заграницей!
Затем об якутских событиях я издал брошюру "Убийство политических в Якутске". Особенно горячее отношение к этой моей агитации по поводу якутских событий проявил Драгоманов и он вполне одобрял слово "убийство" в заглавии брошюры.
Общая агитация по поводу событий в Якутске была такова, что с этим тогда пришлось считаться и русскому правительству.
Для меня эта агитация была показателем того, что можно было бы заграницей сделать для борьбы с русской реакцией в то время при хорошо организованной пропаганде.
С каким горьким чувством тогдашнее отношение заграничного общественного мнения, особенно в Англии, к событиям русской жизни я вспоминал впоследствии, когда нам приходилось переживать преступное равнодушие иностранцев к нынешним зверствам большевиков, перед которыми побледнели все тогдашние якутские убийства.
В мае 1889 г. мы приступили к изданию 3-го № "Свободной России". На редакционных собраниях я снова сделал предложение выставить требование конституционных уступок и высказать угрозу выступить с открытым призывом к активной революционной борьбе с (84) правительством, если оно не пойдет на эти уступки. Но Дебагорий-Мокриевич и Драгоманов были решительно против этого.
После одного из таких редакционных собраний я предложил моему соредактору сделать выбор: или передать редакцию "Свободной России" мне, и я возьму на себя всю ответственность и юридическую, и политическую за этот орган, или совместно выпустить заключительный номер и разойтись. Во всяком случае, оставлять издание "Свободной России" в таком виде, как оно было до тех пор, я считал более невозможным.
Тут произошел инцидент, в свое время заставивший эмиграцию много о себе говорить. Теперь он забыт и, быть может, о нем можно было бы и не вспоминать ни на страницах моих воспоминаний, ни на страницах "Былого". Но в то время он в моей жизни сыграл большую роль, - а из песни слова не выкинешь! Поэтому я остановлюсь на нем и восстановлю его, как он произошел.
К выходу 3-го № "Свободной России" мои разногласия с Дебагорий-Мокриевичемь и с Драгомановым обрисовались еще яснее. Но они нисколько меня не смущали. Я по-прежнему готов был работать с обоими ими в одном органе. Не смотря на наши разногласия меня по-прежнему с Дебагорий-Мокриевичем и Драгомановым сближала еще общность наших политических воззрений по некоторым крупнейшим политическим вопросам.
Иное у них было отношение ко мне. Они не только не были согласны со мной, но они не хотели помириться с мыслью, что свои разногласия с ними я могу перенести на страницы "Свободной России".
Таким образом, конфликт между нами становился неизбежным.
На мое предложение: или отдать мне "Своб. Рос.", основанную по моей инициативе и на мои средства, или прекратить ее, - мне ответили ультиматумом: "Своб. Россия" будет выходить, но мое имя, как редактора, будет снято. Газета печаталась в типографии Драгоманова и, конечно, фактически они могли это выполнить.
(85) По этому поводу я имел объяснение и с Дебагорий-Мокриевичем, и с Драгомановым и убеждал их не делать этого, а основать свою газету так же, как я имел ввиду основать свою - "Земский Собор". На это мне снова повторили, что "Своб. Россия" будет ими продолжаться, но только без моего участия.
Я питал глубочайшее уважение лично к Драгоманову и сказал ему:
- Нет, Михаил Петрович, этого вы не сделаете! У вас есть большое имя и вам есть, что терять. Я буду защищаться и общественное мнение меня оправдает. Я могу согласиться с тем, что вы не передадите мне "Свободной России," но я не допущу, чтобы мое имя было снято и газета выходила без меня.
В продолжение нескольких дней эта угроза еще не раз повторялась по моему адресу.
3-й номер "Свободной России" вышел с подробным описанием якутских событий, но без наших статей по принципиальным вопросам, хотя эти статьи уже и были набраны. Не появилось также, тоже уже набранное, письмо Богораза. Я считал, что этот - наш последний заключительный номер "Свободной России" и я собирался ухать в Париж.
Незадолго до моего отъезда, меня снова пригласили к Драгоманову и там мы втроем: Дебагорий-Мокриевич, Драгоманов и я составили общее мотивированное заявление о прекращении "Своб. России". Заявление писал я. Прекращение "Своб. России" объяснял я, в очень мягких выражениях, идейным расхождением и постарался воздать, возможно больше признательности обоим - и Драгоманову и Дебагорий-Мокриевичу за то теплое сочувствие, которое с их стороны я встретил при приезде заграницу.
Этим я считал наши отношения конченными. Но прежде, чем вышло это возвание, в типографии Драгоманова без моей фамилии, оказывается, уже было выпущено другое объявление о прекращении "Своб. России", сколько мне помнится, в неприемлемых для меня выражениях. Я имел (86) право, конечно, возражать, но, в конце концов, оставил это без возражений и удовлетворился тем, что вопрос о "Своб. России" был ликвидирован без неприятного шума.
Мирно прощаясь со мной во время последнего нашего разговора, Драгоманов с каким-то особым подчеркиванием сказал мне:
- Видно,
В одну телегу впрячь не можно
Коня и трепетную лань!
- Да какая же вы, М. П., "трепетная лань"? А если все ваши либералы действительно "трепетные лани", то это очень жаль! Но нет! - и они могут не быть "трепетными ланями", если захотят. Но когда же они этого захотят? Пора же вам и нам впрячься в одну телегу и делать одно и тоже дело!
Драгоманов как-то безнадежно махнул рукой и сказал:
- Да нет, ваши никогда не сойдут на землю, - их в этом не убедишь, а у наших нет ни энергии, ни желания рисковать, - а без этого ничего не сделаешь!
Прекращение "Свободной России" внесло большие осложнения в взаимные отношения ея участников.
Лично я больше никогда не имел никакого дела с Драгомановым, а с Дебагорий-Мокриевичем мы в первый раз беседовали только через тридцать лет, в 1917 году, когда он пришел ко мне в Петроград в редакцию "Общего Дела". Мы с ним сразу тепло встретились, заговорили о нашем общем деле борьбы с большевиками. В этой борьбе у меня с ним, определенным антибольшевиком, было также много общего, как много общего было и в 1889 г. в борьбе с реакцией, когда мы так резко расстались.
За эти тридцать лет мы с ним, впрочем, однажды встретились в Лондоне на квартире общих друзей. Сидели за одним столом, пили чай, принимали участие в общей беседе, но ни я как бы не замечал его присутствия, ни (87) он моего. Мы тогда не проронили друг с другом ни одного слова.
Такая же молчаливая встреча была у меня однажды с Драгомановым на квартире Г. М. Баломеза в Болгарии, в Софии. Мы обменялись только молчаливыми поклонами. Баломез и я беседовали на разные темы. В наш разговор много замечаний вставлял, обращаясь к Баломезу, Драгоманов. Но ни я не показал вида, что вижу Драгоманова, ни Драгоманов, что видит меня.
Так кончился мой первый опыт сойтись с представителями умеренных политических партий для совместной борьбы с правительством.
(88)
Глава VIII.
Приезд в Париж. - Попытка издать "Земский Собор". - Парижские кружки народовольцев. - Первая моя встреча с Геккельманом-Ландезеном-Гартингом в Женеве. - Обвинение Ландезена в провокации в 1884 г. - Встречи с Ландезеном в Париже. - Динамитная мастерская.
Летом 1889 г. я покинул Женеву. Мне хотелось побывать в Париже и познакомиться там с новыми людьми.
В Париж я приехал в памятный день столетнего юбилея французской революции, 14 июля 1889 г.
В русской колонии уже знали о сделанном редакцией "Свободной России" заявлении, что она не будет больше выходить. Сначала почему-то предполагали, что "Свободная Россия" прекратилась из-за редакционных разногласий по вопросу об отношении к либералам и что я переменил свое отношение к ним и встал на обще эмигрантскую точку зрения. Это с восторгом было принято в революционных кругах. Меня горячо приветствовали. Сначала даже не верили, когда я стал опровергать эти слухи. Всем казалось так неизбежным, что я, революционер, должен был разойтись с либералами. Но скоро убедились, что я по-прежнему остаюсь и защитником общенационального объединения и союза с либералами и вовсе не в этом разошелся с участниками "Свободной России".
В Париже я стал хлопотать о том, чтобы вместо "Свободной России" начать издавать ,,Земский Собор" с ярким революционным направлением и в то же самое время с призывом к общенациональному объединению.
(89) Но и в Париже, куда на выставку толпами приезжали русские из России, не нашлось никого, кто бы горячо принял к сердцу заботу о создании такого органа. Не нашлось даже никого, кто бы вообще понимал, что без свободного заграничного органа немыслима борьба с реакцией.
Плохо понимали значение свободной заграничной прессы революционеры, но они все-таки для нее сделали не мало. Но без всякого сравнения еще менее и хуже, чем они, к ней, относились люди оппозиции: земцы, литераторы и вообще общественные деятели, кто были вне революционных кругов, и кто свысока относился к ним.
Для "Земского Собора" я приготовил несколько статей на принципиальные темы, но я не встретил никого, кто бы дал мне возможность начать издавать этот орган. Тогда я решил нелегально съездить в Россию, - и там в русской обстановке переговорить о нем с теми, кто мог бы мне помочь.
В Париже я близко сошелся с кружком молодых народовольцев, кто тоже собирались ехать в Россию. Одни из них хотели ехать, чтобы найти средства для продолжения их органа "Социалист", другие - завязать связи с революционными организациями и принять участие в их борьбе, вести пропаганду среди рабочих, продолжить деятельность арестованной весной этого года С. Гинсбург и т. д.. Среди них, кроме Раппопорта, с которым я приехал заграницу осенью 1888 г., были Кашинцев, Степанов, Рейнштейн и др. Раппопорт к этому времени уже успел нелегально побывать в России и привез оттуда и средства, и материалы для издания первого номера "Социалиста".
Второй номер "Социалиста" пока не издавался, отчасти потому, что первый номер не удовлетворил никого из участников, отчасти по недостатку средств, но едва ли, главным образом, не потому, что в это время было прекращено уже издание "Свободной России" и более не было необходимости дальнейшей борьбы объединенными силами эмигрантов с направлением, которое она представляла.
Попытки ехать в Россию делались нами при очень (90) трудных обстоятельствах. Прежде всего, нужны были средства и паспорта, а у нас не было ни того, ни другого. Мы, тем не менее, начали готовиться к поездке. Но мы не подозревали, что в это время вокруг нас провокация ткала свою паутину и что мы были накануне больших несчастий.
Еще в Женеве, после выхода, второго номера "Свободной России", случилось одно из самых роковых событий в моей жизни. В то время я не обратил на него никакого внимания. Я его понял только через год-полтора.
Однажды Серебряков пообещал нас, участников "Свободной России", познакомить с своим хорошим приятелем - Ландезеном, другом эмигранта А. Баха, с кем тот прожил на одной квартире последние два года в Париже, и близким человеком Лаврову и парижским народовольцам - Ошаниной (Полонской), Тихомирову (когда он был старым Тихомировым) и др. В Париже Ландезен кончил земледельческую школу и, будучи очень состоятельным человеком (за такового он выдавал себя и таким его считали все), бывал часто полезен эмигрантам. Узнав об основании "Свободной России" и о моем приезде заграницу, он, оказывается, захотел быть также полезным и нам,- и будучи проездом в Женеве, попросил Серебрякова познакомить его с нами.
Мы, конечно, согласились принять Ландезена, и Серебряков на другой день привел его на квартиру Дебагорий-Мокриевича.
Из завязавшегося разговора я узнал от Ландезена, что он из Петербурга, бывал там в 1883-84 гг., был знаком с Якубовичем и, между прочим, с Ч.
Тогда я сказал Ландезену:
- Я очень виноват пред вашим Ч.. так как я невольно был передатчиком очень неприятных сведений. В начале 1884 г. в партию народовольцев я передал указания, сделанные Дегаевым, что в революционной (91) среде находятся два агента полиции: - это Ч. и какой-то Генкель.
- Не Генкель, а Геккельман! - поправил меня, несколько смутившийся Ландезен.
В это время Серебряков, ходивший по комнате, зашел за спину Ландезена и сделал мне какой-то предостерегающий жест. Я понял, что я сделал какую-то оплошность, заговорив о Геккельмане, и переменил разговор.
Когда ушел Серебряков с Ландезеном, Дебагорий-Мокриевич сказал мне:
- Ну, и попали - вы впросак! Да, ведь, это Геккельман и был!
На следующий день утром ко мне кто-то постучал в дверь и затем вошел Ландезен.
Сначала мы говорили на разные случайные темы, а потом я ему сказал:
- Я должен сказать вам прямо, что я знаю, что вы - Геккельман, тот самый, которого я обвинял в провокации.
Ландезен, смеясь, сказал мне:
- Ну, мало ли чего бывает! Я не обращаю на это внимания!
К этому первому своему обвинению Геккельмана-Ландезена я впоследствии возвращался много раз в разговорах и с Дебагорий-Мокриевичем, и с Драгомановым, и с Серебряковым, и с очень многими другими.
Вот при каких обстоятельствах я в первый раз обвинял Ландезена в провокации.
В 1884 г. я был студентом петербургского университета. Меня в гостинице посещал, между прочим, нелегальный Мих. Сабунаев. Он иногда и ночевал у меня. Однажды он пришел ко мне не в обычный час, рано утром, сильно взволнованный, разбудил меня и сказал:
- Львович, в партии есть два провокатора: Ч и Геккельман!
По его словам, в Петербург приехали из Парижа представители Народной Воли (как потом оказалось, - (92) Лопатин, Салова, Сухомлин и др.) и привезли копию дегаевской исповеди, где есть указания на этих двух лиц, как на агентов Судейкина.
Я тотчас же пошел отыскивать хорошо мне знакомого народовольца Мануйлова из группы молодой Народной Воли, чтобы через него найти скрывавшегося тогда нелегального П. Якубовича, молодого поэта, бывшего лидером молодых народовольцев, которые тогда вели кампанию против старых народовольцев. Мне сообщили, что Мануйлов действительно мог бы найти Якубовича, но что он сейчас сам болен и лежит на одной конспиративной квартире. Мне сообщили адрес этой квартиры. Это была квартира Ч.!
Революционер Мануйлов, - он тоже был тогда нелегальным, - лежит на квартире провокатора! К нему на свидание ходят нелегальные, в том числе Якубович! Мне было ясно, что вся организация была в руках полиции. С полученными сведениями я послал к Мануйлову его близкого приятеля Михаила Петровича Орлова, и к известному часу обещался к нему придти сам. Когда в условленное время я поднимался по лестнице в квартиру Ч., меня встретил взволнованный Якубович.
Ему, оказывается, уже сообщили мои сведения.
- Ч. и Геккельман, - сказал мне Якубович, - близкие мне лично люди. Я за них отвечаю. Прошу вас забыть, что вы сообщили. Если это станет известным полиции, то будет провалено одно большое революционное дело.
Якубович имел в виду, очевидно, тайную дерптскую типографию, с которой был связан Геккельман и где в то время печатался 10-й № "Народной Воли".
Я, конечно, сказал Якубовичу, что об этом деле лично ничего не знаю, что являюсь только передатчиком этих сведений и, конечно, никому о них не буду более говорить.
Но члены "Молодой Народной Воли" были в резких отношениях с приехавшими из Парижа народовольцами и не встречались с ними. Якубович попросил меня (93) раздобыть записки Дегаева. Через несколько дней я от Саловой получил выписку из показаний Дегаева, касающуюся Ч. и Геккельмана, и передал ее Якубовичу, - и снова выслушал от него просьбу-требование никому не повторять этого вздорного обвинения.
Через несколько месяцев я в Москве встретил нелегального Лопатина. В разговоре со мной он, между прочим, сказал:
- Это вы сообщали о Ч. и Геккельмане?
Я ответил:
- Да!
- Так вот: я категорически запрещаю вам когда-нибудь кому-нибудь повторять эти слухи! - подчеркивая каждое слово, сказал мне Лопатин.
Я дал слово и, действительно, никогда никому ни разу об этом более не говорил, пока через пять лет в квартире Дебагорий-Мокриевича в Женеве не встретил самого Геккельмана под именем Ландезена.
Ландезен интересовался изданием "Своб. России", и, кажется, оставил нам франков 500. Вскоре он ухал в Париж.
Позже, в Париже, я часто встречал Ландезена. Он в это время часто посещал квартиры наиболее известных эмигрантов и считался у них своим человеком. Ему верили, и все добродушно посмеивались, когда я в сотый раз повторял свой рассказ о том, как в 1884 г. я этого именно Ландезена-Геккельмана обвинял в том, что он - провокатор.
Во время наших сборов в Россию Ландезен заявил нам, что он тоже едет в Россию для устройства своих денежных дел с отцом. Старые его товарищи, Бах и другие, давали ему указания и связи, молодые революционеры, и я в том числе, тоже дали ему свои указания.
Ландезен ехал нелегально с французским паспортом при очень благоприятной обстановке и надеялся собрать нужные нам сведения для наших, поездок.
(94) Когда он уехал, мы продолжали готовиться к поездке в Россию. Я жил на бульваре Сен-Жак вместе с Кашинцевым. На нашей квартире иногда происходили собрания тех, кто должен был ехать в Россию. У нас, между прочим, бывал Борис Райнштейн, кто в Цюрихе вместе с Дембо занимался опытами с бомбами. Он рассказывал нам об этих опытах и однажды попросил на нашей квартире проделать какой-то химический опыт. Он принес нужные реторты, материалы и стал эти опыты делать вместе с другим опытным химиком эмигрантом Лаврениусом. Опыты были с веществами очень пахучими и нам приходилось принимать меры, чтобы соседи не поняли, что у нас делается. Это не было приготовление бомб, но мы понимали, что если об этом узнает полиция, то нас будут преследовать. Мы не были химиками и присутствовали более как зрители, чем как активные участники.
Но, снявши свою статью, я одновременно задержал и несколько заметок Драгоманова, где он, так или иначе, подходил к осуждению революционной борьбы и политического террора.
Как упрямый человек, Драгоманов очень часто возвращался в своих статьях к осуждению революционной борьбы, хотя всегда встречал с моей стороны возражения.
После 2-го № "Свободной России", Драгоманов, как и раньше, продолжал по несколько раз в неделю приходить ко мне по утрам, когда я еще не успевал встать. Появлялся он в самом добродушном и ласковом настроении. Начинал рассказывать мне на разные темы, и по научным вопросам, и по истории, и по этнографии. Любил он рассказывать и русские, и хохлацкие, и еврейские, и просто забавные анекдоты. Я его выслушивал с величайшим интересом. В его рассказах всегда было иного поучительного и остроумного.
(80) Долго наговорившись со мной на разные случайные темы, он почти всегда кончал свои беседы тем, чего я ждал с замиранием сердца с самого его прихода.
- А я, ваше превосходительство, - говорил он мне, - к вам с маленькой статейкой для "Своб. Рос.". Позвольте мне ее прочитать!
- Пожалуйста, Михаил Петрович! пожалуйста! Начиналось чтение статьи. Какую бы тему он ни поднимал, как бы он к ней ни подходил, но неизменно где-нибудь было вклеено заявление, что мы, т.е. редакция "Свободной России", высказываемся отрицательно по вопросу о политическом терроре и категорически от него отказываемся.
Кончалось чтение. Драгоманов неизменно ласково меня спрашивал:
- Ну, ваше превосходительство, как ваше мнение?
Я был тогда молодым эмигрантом. Предо мной сидел старый профессор с огромным житейским и политическим опытом, с огромными сведениями, человек в высшей степени талантливый. Все это я прекрасно сознавал, но сознавал совершенно ясно и то, куда он со своим упрямством меня вел и каких заявлений в печати он от меня добивался.
Мой ответ Драгоманову, как и его подходы, был всегда стереотипен. Сегодня то же, что и вчера. Видоизменения были только в деталях. Повторялось все это изо дня в день в продолжение многих недель.
Я обыкновенно говорил Драгоманову:
- Михаил Петрович, как это интересно и как это важно, все, что вы написали! Вы совершенно правы вот в том-то и в том-то. Вот этот факт особенно интересен, он подтверждает то-то. Да, вы правы, при этих положениях, несомненно, будет то-то и то-то. Ваша статья нужна, мы непременно должны напечатать в "Свободной России". Ее должны прочитать все наши читатели ... Но ...
- Что такое "но"? - тоном до последней степени возмущенного человека обращался ко мне Драгоманов, (81) мгновенно преобразившись. - Что вы хотите сказать? Это опять ваше "но"!
Мне бывало бесконечно тяжело. Хотелось бежать от Драгоманова и больше не слушать его возражений. Я понимал, почему у меня сердце екало, когда в мою дверь стучался он. Но я ни на одну минуту не мог допустить себе согласиться на то, чего он от меня требовал.
- Михаил Петрович! - говорил я ему, - вы знаете, как я высоко ценю ваши взгляды, но по вопросу о политическом терроре я с вами решительно не согласен и сегодня я вам говорю то, с чем я приехал из России. Вы меня в этом не переубедите. От имени ,,Своб. Рос." таких взглядов мы высказывать не можем. Даже если с вами согласится мой со-редактор Дебагорий-Мокриевич, я и тогда не допущу этих взглядов. Нами условленно этих тем не поднимать на страницах "Свободной России" и пока я буду в "Свободной России", я их не подниму. Когда я сочту нужным призывать к революционной борьбе я сделаю это в другом органе. Но вы, Михаил Петрович, можете эти взгляды так, как вы высказали в этой статье, напечатать в "Свободной России" за своим именем, а я, вместе с Дебагорий-Мокриевичем или один, буду вам возражать. Тогда и вы и я - мы оба выскажемся.
Но не смотря на эти мои объяснения Драгоманов обыкновенно еще продолжал горячиться, говорил о нетерпимости революционеров, что я такой же, как и все революционеры и т. д. Я ему указывал, что нетерпим - он, а не я, раз он не хочет высказаться, как ему угодно, предоставляя мне право высказаться, как мне угодно.
Драгоманов уходил от меня всегда крайне недовольным и потом всюду на меня жаловался.
Когда его спрашивали, отчего же он не начнет сам издавать орган или почему по спорным вопросам он не выскажется в отдельной брошюре, то он откровенно заявлял, что его выступление по этим вопросам только вызовет протесты против него и потому это не будет иметь никакого, кроме отрицательного, значения, а иное (82) дело, если бы эти взгляды высказал молодой эмигрант, только что приехавший из России.
Первый номер "Свободной России" в Москве попал и к сидящим в Бутырской тюрьме. От имени некоторых из них Богораз (Тан) прислал нам в редакцию письмо по поводу моих статей. В своей критике тогдашнего революционного движения Богораз шел еще дальше, чем я. Он отрицательно относился не только к политическому террору, но даже вообще к революционному движению и призывал революционеров, главным образом, к легальному движению. Помню, как это письмо обрадовало Драгоманова и он снова стал настаивать, чтобы его статьи против революционеров печатать в "Свободной России" без редакционных примечаний, а также, чтобы без примечаний же напечатать и письмо Богораза, чтобы редакция, таким образом, солидаризировалась бы с взглядами, высказанными им в его письме. Я соглашался напечатать письмо Тана, но непременно с возражениями от моего имени или от имени редакций.
Когда мы приготовляли к печати 3-й № "Свободной России", случилось событие, обострившее общее настроение эмигрантов.
Я получил из Сибири известие, что в Якутске было столкновение ссыльных с властями, в результате которого было избиение ссыльных, нисколько человек убито, несколько ранено, арестовано и предано суду. Впоследствии по суду трое были повешены (Зотов, Гаусман, Коган-Бернштейн) и в каторжные работы приговорены: Гоц, Минор и другие. Все это были, по большей части, хорошо мне знакомые лица. Некоторые были моими близкими друзьями. Я еще так недавно вместе с ними сидел в московской пересыльной тюрьме.
Кровавые события в Сибири взволновали не только эмиграцию, но и европейское общественное мнение. Посланные по поводу них мною статьи Степняку в Англию произвели там огромное впечатление. "Таймс" посвятил им передовые статьи. Все английские газеты были полны негодующими статьями против зверств русского (83) правительства. Европейская пресса говорила о том, что нельзя мириться с таким варварством. Общие симпатии были на стороне пострадавших ссыльных. По поводу якутских расстрелов в Англии были организованы митинги. Агитация перенеслась во Францию, -помню статью в орган Клемансо "Жюстис". Писалось об этом и в швейцарской пресс.
События в Якутске более всех взволновали, конечно, русских эмигрантов. Среди них заговорили об ускорении поездок в Россию для террора.
Старик Драгоманов глубоко возмущался расстрелами в Якутскe и сказал мне:
- Я вас понимаю! Если бы я был моложе, я тоже не остался бы теперь заграницей!
Затем об якутских событиях я издал брошюру "Убийство политических в Якутске". Особенно горячее отношение к этой моей агитации по поводу якутских событий проявил Драгоманов и он вполне одобрял слово "убийство" в заглавии брошюры.
Общая агитация по поводу событий в Якутске была такова, что с этим тогда пришлось считаться и русскому правительству.
Для меня эта агитация была показателем того, что можно было бы заграницей сделать для борьбы с русской реакцией в то время при хорошо организованной пропаганде.
С каким горьким чувством тогдашнее отношение заграничного общественного мнения, особенно в Англии, к событиям русской жизни я вспоминал впоследствии, когда нам приходилось переживать преступное равнодушие иностранцев к нынешним зверствам большевиков, перед которыми побледнели все тогдашние якутские убийства.
В мае 1889 г. мы приступили к изданию 3-го № "Свободной России". На редакционных собраниях я снова сделал предложение выставить требование конституционных уступок и высказать угрозу выступить с открытым призывом к активной революционной борьбе с (84) правительством, если оно не пойдет на эти уступки. Но Дебагорий-Мокриевич и Драгоманов были решительно против этого.
После одного из таких редакционных собраний я предложил моему соредактору сделать выбор: или передать редакцию "Свободной России" мне, и я возьму на себя всю ответственность и юридическую, и политическую за этот орган, или совместно выпустить заключительный номер и разойтись. Во всяком случае, оставлять издание "Свободной России" в таком виде, как оно было до тех пор, я считал более невозможным.
Тут произошел инцидент, в свое время заставивший эмиграцию много о себе говорить. Теперь он забыт и, быть может, о нем можно было бы и не вспоминать ни на страницах моих воспоминаний, ни на страницах "Былого". Но в то время он в моей жизни сыграл большую роль, - а из песни слова не выкинешь! Поэтому я остановлюсь на нем и восстановлю его, как он произошел.
К выходу 3-го № "Свободной России" мои разногласия с Дебагорий-Мокриевичемь и с Драгомановым обрисовались еще яснее. Но они нисколько меня не смущали. Я по-прежнему готов был работать с обоими ими в одном органе. Не смотря на наши разногласия меня по-прежнему с Дебагорий-Мокриевичем и Драгомановым сближала еще общность наших политических воззрений по некоторым крупнейшим политическим вопросам.
Иное у них было отношение ко мне. Они не только не были согласны со мной, но они не хотели помириться с мыслью, что свои разногласия с ними я могу перенести на страницы "Свободной России".
Таким образом, конфликт между нами становился неизбежным.
На мое предложение: или отдать мне "Своб. Рос.", основанную по моей инициативе и на мои средства, или прекратить ее, - мне ответили ультиматумом: "Своб. Россия" будет выходить, но мое имя, как редактора, будет снято. Газета печаталась в типографии Драгоманова и, конечно, фактически они могли это выполнить.
(85) По этому поводу я имел объяснение и с Дебагорий-Мокриевичем, и с Драгомановым и убеждал их не делать этого, а основать свою газету так же, как я имел ввиду основать свою - "Земский Собор". На это мне снова повторили, что "Своб. Россия" будет ими продолжаться, но только без моего участия.
Я питал глубочайшее уважение лично к Драгоманову и сказал ему:
- Нет, Михаил Петрович, этого вы не сделаете! У вас есть большое имя и вам есть, что терять. Я буду защищаться и общественное мнение меня оправдает. Я могу согласиться с тем, что вы не передадите мне "Свободной России," но я не допущу, чтобы мое имя было снято и газета выходила без меня.
В продолжение нескольких дней эта угроза еще не раз повторялась по моему адресу.
3-й номер "Свободной России" вышел с подробным описанием якутских событий, но без наших статей по принципиальным вопросам, хотя эти статьи уже и были набраны. Не появилось также, тоже уже набранное, письмо Богораза. Я считал, что этот - наш последний заключительный номер "Свободной России" и я собирался ухать в Париж.
Незадолго до моего отъезда, меня снова пригласили к Драгоманову и там мы втроем: Дебагорий-Мокриевич, Драгоманов и я составили общее мотивированное заявление о прекращении "Своб. России". Заявление писал я. Прекращение "Своб. России" объяснял я, в очень мягких выражениях, идейным расхождением и постарался воздать, возможно больше признательности обоим - и Драгоманову и Дебагорий-Мокриевичу за то теплое сочувствие, которое с их стороны я встретил при приезде заграницу.
Этим я считал наши отношения конченными. Но прежде, чем вышло это возвание, в типографии Драгоманова без моей фамилии, оказывается, уже было выпущено другое объявление о прекращении "Своб. России", сколько мне помнится, в неприемлемых для меня выражениях. Я имел (86) право, конечно, возражать, но, в конце концов, оставил это без возражений и удовлетворился тем, что вопрос о "Своб. России" был ликвидирован без неприятного шума.
Мирно прощаясь со мной во время последнего нашего разговора, Драгоманов с каким-то особым подчеркиванием сказал мне:
- Видно,
В одну телегу впрячь не можно
Коня и трепетную лань!
- Да какая же вы, М. П., "трепетная лань"? А если все ваши либералы действительно "трепетные лани", то это очень жаль! Но нет! - и они могут не быть "трепетными ланями", если захотят. Но когда же они этого захотят? Пора же вам и нам впрячься в одну телегу и делать одно и тоже дело!
Драгоманов как-то безнадежно махнул рукой и сказал:
- Да нет, ваши никогда не сойдут на землю, - их в этом не убедишь, а у наших нет ни энергии, ни желания рисковать, - а без этого ничего не сделаешь!
Прекращение "Свободной России" внесло большие осложнения в взаимные отношения ея участников.
Лично я больше никогда не имел никакого дела с Драгомановым, а с Дебагорий-Мокриевичем мы в первый раз беседовали только через тридцать лет, в 1917 году, когда он пришел ко мне в Петроград в редакцию "Общего Дела". Мы с ним сразу тепло встретились, заговорили о нашем общем деле борьбы с большевиками. В этой борьбе у меня с ним, определенным антибольшевиком, было также много общего, как много общего было и в 1889 г. в борьбе с реакцией, когда мы так резко расстались.
За эти тридцать лет мы с ним, впрочем, однажды встретились в Лондоне на квартире общих друзей. Сидели за одним столом, пили чай, принимали участие в общей беседе, но ни я как бы не замечал его присутствия, ни (87) он моего. Мы тогда не проронили друг с другом ни одного слова.
Такая же молчаливая встреча была у меня однажды с Драгомановым на квартире Г. М. Баломеза в Болгарии, в Софии. Мы обменялись только молчаливыми поклонами. Баломез и я беседовали на разные темы. В наш разговор много замечаний вставлял, обращаясь к Баломезу, Драгоманов. Но ни я не показал вида, что вижу Драгоманова, ни Драгоманов, что видит меня.
Так кончился мой первый опыт сойтись с представителями умеренных политических партий для совместной борьбы с правительством.
(88)
Глава VIII.
Приезд в Париж. - Попытка издать "Земский Собор". - Парижские кружки народовольцев. - Первая моя встреча с Геккельманом-Ландезеном-Гартингом в Женеве. - Обвинение Ландезена в провокации в 1884 г. - Встречи с Ландезеном в Париже. - Динамитная мастерская.
Летом 1889 г. я покинул Женеву. Мне хотелось побывать в Париже и познакомиться там с новыми людьми.
В Париж я приехал в памятный день столетнего юбилея французской революции, 14 июля 1889 г.
В русской колонии уже знали о сделанном редакцией "Свободной России" заявлении, что она не будет больше выходить. Сначала почему-то предполагали, что "Свободная Россия" прекратилась из-за редакционных разногласий по вопросу об отношении к либералам и что я переменил свое отношение к ним и встал на обще эмигрантскую точку зрения. Это с восторгом было принято в революционных кругах. Меня горячо приветствовали. Сначала даже не верили, когда я стал опровергать эти слухи. Всем казалось так неизбежным, что я, революционер, должен был разойтись с либералами. Но скоро убедились, что я по-прежнему остаюсь и защитником общенационального объединения и союза с либералами и вовсе не в этом разошелся с участниками "Свободной России".
В Париже я стал хлопотать о том, чтобы вместо "Свободной России" начать издавать ,,Земский Собор" с ярким революционным направлением и в то же самое время с призывом к общенациональному объединению.
(89) Но и в Париже, куда на выставку толпами приезжали русские из России, не нашлось никого, кто бы горячо принял к сердцу заботу о создании такого органа. Не нашлось даже никого, кто бы вообще понимал, что без свободного заграничного органа немыслима борьба с реакцией.
Плохо понимали значение свободной заграничной прессы революционеры, но они все-таки для нее сделали не мало. Но без всякого сравнения еще менее и хуже, чем они, к ней, относились люди оппозиции: земцы, литераторы и вообще общественные деятели, кто были вне революционных кругов, и кто свысока относился к ним.
Для "Земского Собора" я приготовил несколько статей на принципиальные темы, но я не встретил никого, кто бы дал мне возможность начать издавать этот орган. Тогда я решил нелегально съездить в Россию, - и там в русской обстановке переговорить о нем с теми, кто мог бы мне помочь.
В Париже я близко сошелся с кружком молодых народовольцев, кто тоже собирались ехать в Россию. Одни из них хотели ехать, чтобы найти средства для продолжения их органа "Социалист", другие - завязать связи с революционными организациями и принять участие в их борьбе, вести пропаганду среди рабочих, продолжить деятельность арестованной весной этого года С. Гинсбург и т. д.. Среди них, кроме Раппопорта, с которым я приехал заграницу осенью 1888 г., были Кашинцев, Степанов, Рейнштейн и др. Раппопорт к этому времени уже успел нелегально побывать в России и привез оттуда и средства, и материалы для издания первого номера "Социалиста".
Второй номер "Социалиста" пока не издавался, отчасти потому, что первый номер не удовлетворил никого из участников, отчасти по недостатку средств, но едва ли, главным образом, не потому, что в это время было прекращено уже издание "Свободной России" и более не было необходимости дальнейшей борьбы объединенными силами эмигрантов с направлением, которое она представляла.
Попытки ехать в Россию делались нами при очень (90) трудных обстоятельствах. Прежде всего, нужны были средства и паспорта, а у нас не было ни того, ни другого. Мы, тем не менее, начали готовиться к поездке. Но мы не подозревали, что в это время вокруг нас провокация ткала свою паутину и что мы были накануне больших несчастий.
Еще в Женеве, после выхода, второго номера "Свободной России", случилось одно из самых роковых событий в моей жизни. В то время я не обратил на него никакого внимания. Я его понял только через год-полтора.
Однажды Серебряков пообещал нас, участников "Свободной России", познакомить с своим хорошим приятелем - Ландезеном, другом эмигранта А. Баха, с кем тот прожил на одной квартире последние два года в Париже, и близким человеком Лаврову и парижским народовольцам - Ошаниной (Полонской), Тихомирову (когда он был старым Тихомировым) и др. В Париже Ландезен кончил земледельческую школу и, будучи очень состоятельным человеком (за такового он выдавал себя и таким его считали все), бывал часто полезен эмигрантам. Узнав об основании "Свободной России" и о моем приезде заграницу, он, оказывается, захотел быть также полезным и нам,- и будучи проездом в Женеве, попросил Серебрякова познакомить его с нами.
Мы, конечно, согласились принять Ландезена, и Серебряков на другой день привел его на квартиру Дебагорий-Мокриевича.
Из завязавшегося разговора я узнал от Ландезена, что он из Петербурга, бывал там в 1883-84 гг., был знаком с Якубовичем и, между прочим, с Ч.
Тогда я сказал Ландезену:
- Я очень виноват пред вашим Ч.. так как я невольно был передатчиком очень неприятных сведений. В начале 1884 г. в партию народовольцев я передал указания, сделанные Дегаевым, что в революционной (91) среде находятся два агента полиции: - это Ч. и какой-то Генкель.
- Не Генкель, а Геккельман! - поправил меня, несколько смутившийся Ландезен.
В это время Серебряков, ходивший по комнате, зашел за спину Ландезена и сделал мне какой-то предостерегающий жест. Я понял, что я сделал какую-то оплошность, заговорив о Геккельмане, и переменил разговор.
Когда ушел Серебряков с Ландезеном, Дебагорий-Мокриевич сказал мне:
- Ну, и попали - вы впросак! Да, ведь, это Геккельман и был!
На следующий день утром ко мне кто-то постучал в дверь и затем вошел Ландезен.
Сначала мы говорили на разные случайные темы, а потом я ему сказал:
- Я должен сказать вам прямо, что я знаю, что вы - Геккельман, тот самый, которого я обвинял в провокации.
Ландезен, смеясь, сказал мне:
- Ну, мало ли чего бывает! Я не обращаю на это внимания!
К этому первому своему обвинению Геккельмана-Ландезена я впоследствии возвращался много раз в разговорах и с Дебагорий-Мокриевичем, и с Драгомановым, и с Серебряковым, и с очень многими другими.
Вот при каких обстоятельствах я в первый раз обвинял Ландезена в провокации.
В 1884 г. я был студентом петербургского университета. Меня в гостинице посещал, между прочим, нелегальный Мих. Сабунаев. Он иногда и ночевал у меня. Однажды он пришел ко мне не в обычный час, рано утром, сильно взволнованный, разбудил меня и сказал:
- Львович, в партии есть два провокатора: Ч и Геккельман!
По его словам, в Петербург приехали из Парижа представители Народной Воли (как потом оказалось, - (92) Лопатин, Салова, Сухомлин и др.) и привезли копию дегаевской исповеди, где есть указания на этих двух лиц, как на агентов Судейкина.
Я тотчас же пошел отыскивать хорошо мне знакомого народовольца Мануйлова из группы молодой Народной Воли, чтобы через него найти скрывавшегося тогда нелегального П. Якубовича, молодого поэта, бывшего лидером молодых народовольцев, которые тогда вели кампанию против старых народовольцев. Мне сообщили, что Мануйлов действительно мог бы найти Якубовича, но что он сейчас сам болен и лежит на одной конспиративной квартире. Мне сообщили адрес этой квартиры. Это была квартира Ч.!
Революционер Мануйлов, - он тоже был тогда нелегальным, - лежит на квартире провокатора! К нему на свидание ходят нелегальные, в том числе Якубович! Мне было ясно, что вся организация была в руках полиции. С полученными сведениями я послал к Мануйлову его близкого приятеля Михаила Петровича Орлова, и к известному часу обещался к нему придти сам. Когда в условленное время я поднимался по лестнице в квартиру Ч., меня встретил взволнованный Якубович.
Ему, оказывается, уже сообщили мои сведения.
- Ч. и Геккельман, - сказал мне Якубович, - близкие мне лично люди. Я за них отвечаю. Прошу вас забыть, что вы сообщили. Если это станет известным полиции, то будет провалено одно большое революционное дело.
Якубович имел в виду, очевидно, тайную дерптскую типографию, с которой был связан Геккельман и где в то время печатался 10-й № "Народной Воли".
Я, конечно, сказал Якубовичу, что об этом деле лично ничего не знаю, что являюсь только передатчиком этих сведений и, конечно, никому о них не буду более говорить.
Но члены "Молодой Народной Воли" были в резких отношениях с приехавшими из Парижа народовольцами и не встречались с ними. Якубович попросил меня (93) раздобыть записки Дегаева. Через несколько дней я от Саловой получил выписку из показаний Дегаева, касающуюся Ч. и Геккельмана, и передал ее Якубовичу, - и снова выслушал от него просьбу-требование никому не повторять этого вздорного обвинения.
Через несколько месяцев я в Москве встретил нелегального Лопатина. В разговоре со мной он, между прочим, сказал:
- Это вы сообщали о Ч. и Геккельмане?
Я ответил:
- Да!
- Так вот: я категорически запрещаю вам когда-нибудь кому-нибудь повторять эти слухи! - подчеркивая каждое слово, сказал мне Лопатин.
Я дал слово и, действительно, никогда никому ни разу об этом более не говорил, пока через пять лет в квартире Дебагорий-Мокриевича в Женеве не встретил самого Геккельмана под именем Ландезена.
Ландезен интересовался изданием "Своб. России", и, кажется, оставил нам франков 500. Вскоре он ухал в Париж.
Позже, в Париже, я часто встречал Ландезена. Он в это время часто посещал квартиры наиболее известных эмигрантов и считался у них своим человеком. Ему верили, и все добродушно посмеивались, когда я в сотый раз повторял свой рассказ о том, как в 1884 г. я этого именно Ландезена-Геккельмана обвинял в том, что он - провокатор.
Во время наших сборов в Россию Ландезен заявил нам, что он тоже едет в Россию для устройства своих денежных дел с отцом. Старые его товарищи, Бах и другие, давали ему указания и связи, молодые революционеры, и я в том числе, тоже дали ему свои указания.
Ландезен ехал нелегально с французским паспортом при очень благоприятной обстановке и надеялся собрать нужные нам сведения для наших, поездок.
(94) Когда он уехал, мы продолжали готовиться к поездке в Россию. Я жил на бульваре Сен-Жак вместе с Кашинцевым. На нашей квартире иногда происходили собрания тех, кто должен был ехать в Россию. У нас, между прочим, бывал Борис Райнштейн, кто в Цюрихе вместе с Дембо занимался опытами с бомбами. Он рассказывал нам об этих опытах и однажды попросил на нашей квартире проделать какой-то химический опыт. Он принес нужные реторты, материалы и стал эти опыты делать вместе с другим опытным химиком эмигрантом Лаврениусом. Опыты были с веществами очень пахучими и нам приходилось принимать меры, чтобы соседи не поняли, что у нас делается. Это не было приготовление бомб, но мы понимали, что если об этом узнает полиция, то нас будут преследовать. Мы не были химиками и присутствовали более как зрители, чем как активные участники.