Бурцев Виктор. Вечное пламя

   Лопухин увидел, как поднялся майор Верховцев, кинулся к одному из танков. Что-то крикнул в люк и снова прыгнул в траву. Махина БТ вздрогнула, зарычала мотором. Сдала назад и двинула куда-то по пригорку влево, ломая мелкие кусты. Танк отошел метров на двадцать, остановился. Выстрелил. Снова продвинулся. Выстрелил.
   – Обходят! – крикнул пограничник и кинулся вслед за танком.
   Иван попытался встать, но над головой пронзительно свистнуло. Лопухин вжался в землю, а потом, не в силах больше терпеть, выставил вперед свой «наган» и, не целясь, выпустил все патроны туда, где метался в агонии враг.
   Над тем, что он обделался, никто впоследствии не смеялся. Так бывает с большей частью солдат, впервые попавших на передовую. Над этим нельзя смеяться. Грешно.
   Когда у танкистов кончились боеприпасы, они покинули машины.
   – Все. Амба! Отходим! – гаркнул Болдин. – Отходим к чертовой матери!
   Когда они были уже у леса, позади загремели взрывы. Подошедшие на помощь немецкие танки расстреливали неподвижные советские машины. На холме осталось десять человек и три непобежденных БТ-7.
   А под горой дымилось двенадцать остовов, бывших некогда грозной вражеской техникой.

17

   По лесу двигались цепочкой. Смертельно усталые люди уходили за деревья, чтобы оказаться как можно дальше от поля боя. Те, кто мог, волокли раненых. Лопухин, как и остальные, нес на плечах носилки, стараясь ступать осторожно, на носок, чтобы не трясти человека с забинтованной головой. Не получалось. Тот непрерывно стонал, мучился.
   – Держись, держись… – шептал Иван, смаргивая пот, который заливал ему глаза. – Держись…
   Даже Колобков, которого самого отчаянно лихорадило, подставил плечо совсем молодому парню, у которого была прострелена лодыжка.
   – Не бросай меня, не бросай… – бормотал паренек. – Не бросай. Я живой. Я стрелять могу. Не бросай.
   Как молитву, как заклинание, как последнюю надежду… «Не бросай. Я стрелять могу…»
   И Колобков не бросал. Может быть, еще и потому, что нутряным чутьем понимал: этот раненый – и его последнее спасение. До тех пор, пока он, младший политрук, волочит на себе этого совсем зеленого сопляка, болезнь будет держаться стороной. Не набросится. Не начнет выедать его, Диму Колобкова, изнутри.
   А значит, надо переставлять ноги. Надо идти вперед.
   Краткий привал сделали только один раз, в самом начале пути, когда Лопухин, не в силах терпеть, попросил Болдина:
   – Мне б… Товарищ генерал… Я в первый раз на передовой оказался. И так… – Он чувствовал, что жутко краснеет. – Отойти б мне… Сменить… Вот.
   – В штаны наделал? – спокойно поинтересовался генерал.
   Иван кивнул.
   – Вон там ручей, – Болдин махнул рукой. – Пять минут тебе на застираться. И не тушуйся. Я и не такое видал.
   Через пять минут они двинулись дальше.
   И шли, шли…
   Раненых держали в центре. Первыми двигалась небольшая группа пограничников, людей, привыкших к лесу. Замыкали колонну хмурые танкисты, которые без своих железных машин чувствовали себя чуть ли не голыми.
   Лес в Белоруссии – это не обычная роща или дубрава. Лес в Белоруссии – это чаща. Настоящая, глухая. С толстыми, невероятно высокими деревьями, которые корнями впиваются в землю так, что начинает казаться – не земля держит этих гигантов, а наоборот, огромные могучие стволы сами удерживают землю. А не будет их, сорвется она с катушек, обрушится небо на землю, и не станет ничего. Лес в Белоруссии – это не просто лес. Это нечто особое. Мистическое. Таких мест на Земле уже и не осталось почти. Только Белоруссия и Сибирь. Да Амазонка еще…
   Перебираясь через буреломы, обходя глубокие овраги, поросшие молодняком, небольшой отряд уходил все глубже и глубже. Туда, где обычные законы уже не действуют. Где все по-особому. И время течет не так, как в степи или в поле.
   Иногда людям начинало казаться, что нет уже никакой войны, что вообще на свете нет ничего. Только лес. Только неумолкаемый разговор деревьев с ветром, земли с небом. Шелест листьев.
   Болдин махнул рукой.
   – Сто-о-ой! – разнеслось вокруг.
   Носилки осторожно опустили на землю. Кто-то сел. Кто-то рухнул как подкошенный.
   – Готовимся к ночевке, – сказал генерал. – Солнце вот-вот сядет. Дальше идти нельзя.
   Тяжело дыша, Лопухин подсел к своему раненому.
   – Слышь, браток, сейчас отдохнем. – И только сейчас понял, что тот давно уже не стонет. – Эй… Браток…
   Стоявший рядом боец снял пилотку.
   – Отмучился, бедолага.
   Рыть могилу в лесу не просто. Земля легкая как пух, не утоптанная, но густо переплетенная корнями, большими и маленькими. Их приходится перерубать, выдергивать, чтобы отвоевать у живого место для мертвого. Когда работа была окончена, Лопухин устало опустился около могилы и только сейчас заметил, что рядом выросли еще три таких холмика. Солдатик, помогавший Ивану нести носилки, оперся щекой на рукоять лопатки и, кажется, сразу заснул. Люди засыпали там, где смогли присесть или лечь.
   – Офицеры, – позвал Болдин. – Ко мне…
   Несколько человек поднялись и, шатаясь, побрели на его голос. Лес медленно погружался во тьму.
   – Политруков прошу тоже подойти…
   Лопухин с усилием поднялся.
   Когда он доковылял на непослушных ногах до генерала, совещание уже шло.
   – Мои могут еще идти. Но с остальными дела плохие, – голос у капитана-пограничника был тяжелый, низкий, наполненный порохом и сталью. – У многих ноги стерты в кровь. Портянки мотать не умеют. Ремни подогнаны плохо. Плечи стерты. Идти еще туда-сюда, но воевать… – Он покачал головой.
   – Согласен, – кивнул Болдин. – Майор, что скажете?
   – Все верно подмечено. У танков задор был. Потом отпустило. Сил совсем мало осталось. Люди засыпают кто где, еще б чуть-чуть, на ходу бы засыпали. Раненых много. Погода жаркая, а перевязаны кто как. Часто бинтовали сгоряча, лишь бы кровь остановить. Точно будут заражения. А человека в лихорадке носить… уж проще сразу в землю закапывать. Разве что… – Он исподлобья посмотрел на генерала. – Оставить их…
   – Никого бросать не будем. Это не обсуждается, – ответил Болдин.
   – Тогда нам нужен врач. И медикаменты. И еда. И идти никуда нельзя, как минимум, несколько дней.
   Генерал прочистил горло, как зарычал.
   – Сибиряки есть?
   – Что? – не понял пограничник.
   – Сибиряки. Кто из лесов….
   – У меня есть, – поднял голову старший лейтенант с рукой на перевязи. – Из эвенков, что ли. В общем… такой… – Он на мгновение замолчал, а потом отчеканил: – Коренной народ Сибири.
   – Очень хорошо. Поставьте ему задачу, пусть охотится. Несколько дней останемся на этом месте. Может быть, сместимся куда-нибудь, но не сильно. Сибиряк ваш пусть берет винтовку и шурует в лес. Патронов ему дайте. Все, что понадобится. Пограничников попрошу приготовиться. И очень хорошо отдохнуть сегодня ночью. Завтра будет вам дело. Остальным офицерам собрать людей. Развести костры. Не много. В ямах. Только из сухого дерева. Организовать дежурства. И отдыхать. Не позволяйте солдатам спать где попало. Только около костров, не вповалку, а строго. Чтобы проходы имелись, чтобы оружие и обмундирование были сложены как полагается. Сапоги снять, портянки сушить. Дисциплина чтоб была на уровне. Солдат без дисциплины – не боец. Приступайте! А вы, Иван Николаевич, останьтесь.

18

   – Ну что, Иван Николаевич, – Болдин отошел в сторону, – полагаете, долго мы будем немца морочить?
   – Ну, наверное, пока фронт не выровняется, – как ему показалось, логично ответил Лопухин. – Я думаю, что это временно…
   – Думаете?
   Вокруг них раздавались приглушенные голоса. Офицеры будили успевших заснуть. Кто-то собирал сушняк, кто-то рыл ямы для костров.
   – Уверен.
   – Ну и хорошо. Эту уверенность донесите до остальных бойцов. Только не давайте людям лишних иллюзий. Чтобы наша армия могла противостоять агрессору, ей важен каждый солдат. Усилия всех до единого должны слиться в кулак, чтобы бить и бить по врагу. Иначе гибель наших людей – бессмысленна. Поняли?
   – Да.
   – И знаете, не нужно официальных собраний. Просто беседуйте с людьми. Разговаривайте. Спорьте. Так оно надежней. Сейчас такой этап, понимаете, трудный. Мы в самом начале, и такая неудача… Это может сломать любого.
   – Понимаю.
   – Расскажите им о том, что планирует штаб. О том, что мы будем идти на прорыв, соединяться с основными частями. Чтобы как можно скорее освободить нашу землю от оккупантов.
   Лопухин кивнул.
   – А еще меня интересует, – Болдин сел под высокой елью, прислонился спиной к стволу, – как вы оцениваете увиденное вами?
   – Где?
   – Там, по дороге на Слоним. Кроме разбитых машин было ведь что-то еще? Убитые. Вы сказали, что живых практически не осталось?
   – Так точно. Очень много убитых. Даже раненых не пощадили, просто выкинули из грузовика и убили.
   – Расстреляли? Или штыковые удары?
   – Я… – Лопухин помедлил с ответом. – Я не разглядел.
   – Понимаю. Но тем не менее жаль, что не разглядели. Характер ранения может многое рассказать… Да. Вы говорили, что было что-то необычное?
   – Да ночью дело было. Дождь. Гроза.
   – Гроза?
   – Да.
   – Странно. Не припомню…
   – Да, и очень сильная гроза. Дождь лил как из ведра. Холодный такой! Мы в воронке прятались, так нас залило… Вымокли…
   – А почему не в машине? Стояли же разбитые грузовики?
   – Даже не знаю, – Лопухин задумался. – Мы собирались костерок запалить. А потом гроза, ночь… Не видно ни черта…
   – Хорошо. Что было дальше?
   – Ночью нам показалось, что рядом кто-то ходит. Вообще вся эта история дурная и ерундой какой-то отдает.
   – А вы рассказывайте как есть, мы потом обсудим и решим, привиделось или…
   – В общем, я видел голого человека. Грязного. Будто в земле вывалялся. Испугались. Кончилось тем, что он к нам в воронку рухнул. Мы убежали. Стыдно сказать, стреляли незнамо куда. В общем, остаток ночи на горке провели. Потом, как светло стало, спустились вниз. Следов множество. Будто полк топтался. Да, и босые все!
   – Что еще?
   – Могила большая. Наполовину водой залитая. И трупы. Вроде как голые… В общем, сбежали мы оттуда, товарищ генерал. Страшно стало. Дурость?
   Болдин покачал головой.
   – Вполне понятная реакция. На войне многое невозможно объяснить здравым смыслом. И иногда начинает казаться, что все, что вы знаете о мире, рушится…
   – Да, – неожиданно вскинулся Иван. – Мне рассказывали…
   Болдин снова кивнул.
   – Всякое бывает. Есть место на войне и чудесам, и мистификациям. Надо просто уметь отличать одно от другого. Иногда бывает не грех и сбежать… Вдруг вы столкнулись с новым оружием врага. Погибнете, и никто не узнает.
   – Ну, это не наш случай, – Лопухин нашел в себе силы засмеяться.
   – Откуда вам знать?
   Этот вопрос поставил Ивана в тупик.
   – Вы хотите сказать?..
   – Нет-нет… – Болдин замахал руками. – Что вы? Ни в коем случае… Вы же не уверены в том, что видели.
   – Не уверен, – Лопухин развел руками.
   – Вот видите. Давайте пока будем считать, что увиденное вами не доказано. А потому рассказывать об этом кому-либо не желательно. Вы ведь материалист?
   – Да. Конечно.
   – И прекрасно. Отдыхайте сейчас, Иван Николаевич. А завтра будет видно.
   Иван встал.
   – Разрешите обратиться, товарищ генерал?
   Болдин тоже поднялся.
   – Разрешаю.
   – Хочу пойти завтра в разведку.
   – А вы имеете определенные навыки?
   – Нет. Но зато, если мы выйдем на деревню, я хорошо нахожу контакт с людьми. Я журналист. Мне положено.
   – Я подумаю…

19

   Они лежали в кустах уже третий час. Укрывшись ветками и вжавшись в землю.
   Внешне деревня ничем не отличалась от других. Все те же дома, заборы, колодцы. Сухая, пыльная дорога с поросшей репейниками обочиной. Только нет вездесущих кур да собаки молчат. И ни одного человека.
   – Эх, тертая морковка. – Коля Парховщиков, один из тех пограничников, которые ушли в разведку, получил жесткий втык от начальства на предмет матерщины. – Мамкина норка. Не по-людски, все не по-людски. Что-то эта свистобратия по избам попряталась.
   Рядом вздохнул капитан.
   – Коля… Была б на то моя воля, я бы тебе рот совсем зашил. Суровыми нитками…
   – А я чего? Я ничего, обещал не выражаться. Слово держу. Как же иначе чувства выражать?
   – Чувства… Твою дивизию…
   – Вот видите, товарищ капитан.
   Они замолчали.
   Наконец не выдержал Лопухин:
   – Я пойду?
   – Куда? – Капитан недовольно покосился в его сторону. Мало того, что ему навязали в разведку политработника, да еще военкора, личность сугубо штатскую и к суровой службе не приученную, так теперь эта личность еще и проявляет инициативу.
   Иван всю дорогу ловил на себе косые взгляды, хотя и старался идти тихо. Но сучки, как назло, попадали под ногу, хрустели звонко, листья шуршали, а земля так и норовила вывернуться из-под ноги. Демаскировка.
   – В деревню.
   – А если немцы?
   – А я одежду скину… И так… Пройдусь, будто бы совсем местный.
   Коля Парховщиков хмыкнул и приготовился уже ляпнуть что-то особо заковыристое, но побоялся грозного командира.
   – Попробуй, – хмуро ответил капитан. – Скидай все. И сапоги. Портки оставь… Скажешь, если что, купался.
   – Где?
   – На речке, где… Есть тут какая-нибудь речка. Вона, ручей переходили. Там и купался. Жарко. Под дурачка коси. Кланяйся, если чего. Понял?
   – Да. Понял. Дурачка ломать и купался…
   – Ничего ты не понял, – капитан сморщился. – Ну да черт с ним. Главное, запомни: как свистнет, сразу падай. Где услышишь, там и падай. Усек?
   – Так точно… Ну что, иду? А то комары зажрут совсем…
   – Давай… – Капитан махнул Парховщикову: – Пойдешь следом, кустами. Как уж поползешь! Понял?
   – Да понял, я, понял, лисья шкурка…
   Как матершинник Коля растворился в зелени, Иван уже не видел. Потому что шагнул в пыль деревенской дороги…
   И тишина укутала его с головой. Если в лесу были слышны птицы, шум ветра, то, как только Лопухин оказался в деревне, все звуки словно отрезало. Даже собственных шагов не слыхать. На всякий случай Иван потер уши, кашлянул. Нет, со слухом все в порядке. Просто… тишина.
   Лопухин заставил себя распрямить плечи и сделать несколько шагов вперед. Ему казалось, что он двигается легко, как человек, ни о чем не подозревающий. Однако капитан, наблюдавший за этой сценой, только зло шикнул сквозь зубы: «Городской раздолбай!»
   Идти по деревне было страшно.
   Дико, до одури, до дрожи страшно. Но иначе, чем тогда, когда на высотку перли немецкие танки. Сейчас дрожала каждая жилка, каждый мускул, казалось, был напряжен, улыбка приклеилась к лицу уродливой гримасой. Это чувство не было страхом смерти, но чем-то другим, особенным, более всего похожим на азарт.
   Все цело. Окна не разбиты. Заборы не повалены. Только в одном месте разбит горшок… Черепки раскиданы вокруг.
   Но будки пусты. Окна закрыты. Тишина. И неотступное, давящее ощущение, что в спину смотрят внимательные злые глаза.
   Несколько раз Иван даже оборачивался.
   Наконец, не пройдя и середины пути, он понял, что больше не может вот так топать, делая вид, что ничего не происходит. Иван остановился. Дома, окружавшие его, были ничем не лучше и не хуже других.
   Осторожно, словно боясь нарушить эту невероятную тишину, боясь разбудить кого-то, Лопухин толкнул ближайшую калитку. Вошел во двор… Черные окна без занавесок пялились на него, словно заглядывая в душу. Иван осторожно обошел пустую собачью конуру, будто опасаясь, что там, внутри, все еще сидит огромный страшный зверь.
   Почему-то сейчас каждая деталь казалось значимой. Таинственной. Топор-колун, вбитый в огромное бревно. Веревка, болтающаяся на заборе. Ржавый гвоздь, торчащий из стены. Все было наполнено злобой, жестокостью. Неодушевленные предметы будто ожили.
   Иван долго не решался взяться за ручку, чтобы открыть дверь.
   – Что за наваждение… – Лопухин потряс головой.
   Петли пронзительно взвизгнули. Дом раззявил черную пасть…
   Пусто.
   Никого. И только опрокинутое ведро лежит поперек прохода.
   Иван, превозмогая себя, шагнул внутрь. Прошел в комнату. Печка. Остановившиеся часы на стене.
   Образцовый порядок. Такого не бывает в домах, где живут люди.
   Иван прошелся по комнате. Толкнул дверь в спальню и замер.
   Посреди комнаты стояла кровать. Вид разорванных, залитых кровью простыней резко ударил по глазам. Посреди порядка и тишины эта жуткая кровать кричала, орала на все голоса.
   Лопухина будто отшвырнуло назад, он запнулся о скамью, упал, не чувствуя боли, ударился о дверь и вывалился на улицу.
   Он выскочил на дорогу, завертелся, не понимая, куда нужно идти и откуда он пришел. Наконец, как ему показалось, сориентировавшись, он кинулся к лесу.
   Иван вломился в кусты, как медведь в чащу, и в тот же миг что-то твердое и жесткое врезалось ему под дых.
   – Кха… – Лопухин согнулся, ловя ртом остатки воздуха. Крепкая ладонь зажала ему рот. Над Иваном нависла злая физиономия капитана.
   – Ты что?! Одурел?!
   Но Лопухин только дергался, пытаясь освободиться из цепкой хватки пограничника.
   Капитан в сердцах плюнул.
   – Я только… – прохрипел Иван. – Только… в один дом… А там… Там все чисто.
   – Ну и чего?
   – А кровать… кровать вся… вся в крови… И разодрана вся… И никого. Ни собак, ни кошек. Ничего… – Он перевернулся на четвереньки и принялся тяжело кашлять.
   – Тише ты… – Капитан утер лоб. – Чертова канитель. Ладно! Выходим. Мартынов и Лобачевский по центру, остальные огородами. В темпе. Понятно? Вопросы?
   Вопросов не было.
   – Парховщиков, по домам, вихрем! А ты, военкор, с ним пойдешь. Одевайся… боец.

20

   В деревню вошли осторожно. По центру улицы двигались капитан и еще два красноармейца. По сторонам, перемахивая через заборы и топча огороды, шустрили остальные бойцы. Зазвенели стекла. Где-то загрохотала отодвигаемая мебель.
   Парховщиков с красным лицом выскочил из дома.
   – Что там? – спросил капитан.
   – Пусто! Вообще никого-ничего, только по полу яйца раскиданы.
   – Какие такие яйца?
   – Дык куриные, товарищ капитан. – Парховщиков только руками развел. – Едрена Катерина. И все целые. Ни одного битого.
   – Дальше, дальше… Куда они все делись, черти?!
   Везде что-то было не так. Где-то разорванная кровать, залитая кровью. Где-то целые яйца, раскиданные по полу, где-то в печку засунута вся утварь, кастрюли, чугунки и даже кружки. На фоне порядка это выглядело жутко, пугающе. Будто резвился какой-то псих…
   – Нашел!
   От этого крика вздрогнул не только Лопухин. Даже капитан остановился посреди дороги, нервно поправив фуражку.
   – Где?
   – Там… – Солдатик, прибежавший с дальнего конца деревни, был бледен как мел. По лицу катились крупные капли пота. – Там… все. Всех… Сарай… У реки.
   Капитан вздохнул.
 
   В сарай Иван не зашел. Сил не хватило. Он слышал только, как гудят мухи. И как блюет за дверью Парховщиков, залетевший внутрь первым.
   И запах. Жуткий, ни с чем не сравнимый запах крови. Большой крови, разлитой по полу, впитавшейся в бревна стен, вытекающей наружу тягучей, густой рекой…
   Когда в дверях сарая показался капитан, его лицо больше всего напоминало восковую маску. Неживое. Тусклое. Белое.
   – Возвращаемся… Продуктов наберите… – Голос его прозвучал хрипло.
   Но почему-то сразу запели птицы. Ветер зашумел в кронах деревьев.
   – И запалите сарай к чертовой матери.
   Когда они уходили в лес, в небо медленно поднимался густой, черный, будто бы жирный дым.

21

   Разведка, вернувшись в лагерь, обнаружила пополнение.
   Еще человек пятнадцать красноармейцев вышли к лагерю утром. Из разговора выяснилось, что это часть гарнизона многострадального Слонима, которая удерживала мосты через Щару. По их словам, на переправу был сброшен десант. При этих словах Болдин брезгливо сморщился, но сержант, который вел группу, клятвенно уверял, что сам видел парашюты.
   – Так чего ждали-то? Стрелять надо было, пока немец в воздухе.
   – Мы стреляли… – уныло пожал плечами сержант.
   – И чего? Плохо стреляли?
   – Плохо… Нас с воздуха так придавили… Пулеметами…
   – А укрытия на что?
   – Врасплох застали…
   – На войне?! – Болдин выпрямился, портупейные ремни противно заскрипели. – В другой ситуации, товарищ сержант, вы были бы уже арестованы. Вместе с вашим командиром. Где он, кстати?
   – В плену…
   – Где?! – По лицу генерала пробежала судорога.
   – Контузило его. – Сержант вытянулся в струнку, но командира не сдавал. – Контузило!
   Болдин помолчал, а потом буркнул под нос:
   – На себе надо было выносить, если контузило… Ладно! Обустраивайтесь покамест. Кострище, место для ночлега. Шалаши. Все как положено. Раненые есть?
   – Никак нет!
   – И то ладно. Выделишь пару человек, за ранеными смотреть. Медикаменты?
   – Нет.
   – Патроны хоть имеются?
   – То, что в обоймах и по сумкам… – Сержант опустил голову.
   Болдин кашлянул и как рыкнул:
   – Можете идти!
   Сержант развернулся на каблуках и поспешил к своим, сбившимся в кучу, грязным и перепуганным… бойцам.
   – Хорошо немец работает. – Генерал посмотрел на пограничников остановившимся взглядом. – Мосты берет в первую очередь. Колонны бомбит. По отдельным группам не разменивается. Конечно, чего они ему без припасов, горючки и патронов сделают? – Он постоянно крутил в пальцах пуговицу кителя, словно это незамысловатое действие помогало ему думать. – А ведь нас тут много таких… По лесам да по болотам. Просто так нас не оставят. Тоже понятно. Но пока примутся эти дебри вычесывать, время пройдет. Как вы полагаете, товарищ политрук?
   Лопухин вздрогнул. Все это время у него в ушах гудели сытые зеленые мухи и запах… Этот тошнотворный запах…
   Иван потряс головой.
   – Простите, товарищ генерал, в голове каша.
   – Каша – это плохо. – Болдин покачал головой. – Каша – это плохо. Ну, давайте, докладывайте, капитан.
   Пограничник вышел вперед.
   – Население ближайшей к нам деревни полностью уничтожено. Женщины, старики, дети. Даже собаки и кошки. Скотина и птица исчезли. Следов тяжелой техники на дорогах нет. Работала относительно небольшая, мобильная группа пехоты.
   – Почему небольшая? – Лицо Болдина напряглось.
   – Не натоптано. Это раз. А еще… нет значительных разрушений. Вообще разрушений нет. Все прибрано. Чистенько. Ни окон выбитых, ни дверей… Будто в гости пришли. Но везде какая-нибудь дурость.
   – Не понял.
   – Ну, странность какая-то. Вроде как все белье в доме сложено в подпол. Или вся утварь в печке. Или все чисто, а простыни в крови. И больше следов крови нет нигде, хотя кровать выглядит так… будто на ней свинью прирезали.
   – Что с жителями?
   – Все согнаны в один сарай… – Капитан запнулся. – И уничтожены. Разорваны.
   – Как?.. – Болдин не понял.
   – Ну, в клочья. Руки-ноги, кишки… И собаки там же. И кошки. И дети…
   Лопухин почувствовал, как у него обильно пошла слюна и как тугой мерзкий комок подкатил к горлу. Иван задышал чаще и глубже, стараясь унять тошноту.
   – Какие-нибудь надписи?
   – Виноват, не понял, – теперь растерялся капитан.
   – Ну, надписи на сарае? Или бумаги приколотые? Листовки? Просто… кровью, например?
   – Не заметил… Не было.
   – Не заметил или не было?
   – Снаружи ничего, – подал голос Лопухин. – Я долго смотрел.
   – А внутри не разобрать. Все залито, – добавил капитан. И успевшая отпустить Ивана тошнота снова поднялась к горлу.
   – Понятно. Какие были ваши действия?
   – Сожгли сарай. Хоронить там… нечего было. Какую смогли еду найти, ту собрали. Принесли вот…
   – Хорошо. Сдайте дежурному по кухне. И отдыхайте. Завтра поутру снимаемся с лагеря. Пойдете впереди.
   – Есть…
   Вернувшись к Колобкову, Иван обнаружил, что тому стало еще хуже. Коля лежал, свернувшись калачиком у потухшего костра, мокрый от пота. Младшего политрука била крупная дрожь.
   Иван сел рядом, не зная, как помочь другу. Смутно припоминалось, что когда-то, давным-давно, еще в детстве, мама отпаивала заболевшего Ивана не то малиновым чаем, не то отваром из каких-то трав. Да где та малина? А в травах Лопухин не разбирался. Впрочем, на дне вещмешка лежала в непромокаемом пакетике пачка грузинского чая.
   – Хоть просто чайку сделать… – Иван укрыл Колобкова своей гимнастеркой, больше ничего под рукой не было. – Бабка одна говорила, что чаем все лечится… Лишь бы покрепче.
   Лопухин собрал сушняк, сложил небольшой костерок и на двух камнях разместил котелок с водой.
   – Сейчас все будет. Сейчас… – успокаивал Иван Колобкова. – Попьем чайку, и полегчает.
   – Горячка, – сказал кто-то за спиной.
   Иван вздрогнул. Обернулся.
   Позади сидел на корточках тунгус. Смуглый, чуть раскосый, с внимательным взглядом черных глаз.
   – Надо лечить. Помрет.
   – Ты ведь из отряда… – Иван попытался вспомнить имя раненого лейтенанта, но не смог. – Ну… На охоту ходил. Эвенк?
   – Тунгус. Юра. – Он протянул руку. – Только я не настоящий тунгус. Все спрашивают, из тайги? А я не из тайги. Я из Москвы. Приехал учиться.
   – Куда?
   – На артиста. Не поступил. После войны поступлю.
   Он говорил с акцентом, короткими репликами – будто складывая незнакомые слова во фразы, взвешивал каждое, правильно ли встало. И только тогда выговаривал, с осторожностью, внимательно.