Немцы не любили своих союзников, и тому имелись веские основания. Итальянцы, кроме разве что пары дивизий, воевали из рук вон плохо, все их огрехи приходилось искупать кровью немецких частей, и Альтобелли понимал, что постоянно находиться в роли младшего, всеми не любимого и шпыняемого братца Третьего Рейха Италия сможет очень недолго. До тех пор, пока в ней окончательно отпадет нужда. Поэтому подполковник, который считал себя патриотом, решил, что с Германией ему и его стране не по пути.
Единственный раз, когда Альтобелли – тогда еще капитан – встречался с Муссолини, остался в его памяти навсегда. Дуче, энергичный и жизнерадостный, осматривал только что принятый на вооружение средний бомбардировщик Z-1007 «альционе». Поглаживая лопасть винта огромного тысячесильного двигателя «пьяджио», он интересовался у конструкторов, каковы бомбовая нагрузка самолета, практический потолок, может ли бомбардировщик нести торпеды. Альтобелли в числе несколькх авиационных офицеров находился тут же и был приглашен отметить событие стаканчиком вина.
Один из штабистов, полковник Мингоцци, спросил у дуче, какого тот мнения о Люфтваффе и сильно ли итальянские ВВС проигрывают в сравнении с немецкими. Дуче ответил уклончиво – мол, дело не только в технике, но и в людях, а герои Италии… и все в таком роде. Но именно тогда Альтобелли понял, что Муссолини прекрасно осознает свою марионеточность, зависимость от Гитлера.
И ему стало противно.
От размышлений подполковника отвлек Кельтен. Оставив профессора в кабине, обер-лейтенант, в британской полевой форме и со «стэном» на плече, уселся на корточки рядом с Альтобелли и спросил:
– Знакомые места, господин подполковник?
– Да, я здесь проезжал один раз.
– Не нравится мне тут… – пожаловался Кельтен. – Пусто… Слишком тихо…
– А чего вы ожидали? Это пустыня.
– Не понимаю, зачем нас сюда загнали. Война, мы должны заниматься своим делом, прыгать с самолетов на головы русским или англичанам, а вынуждены жарить задницы здесь, в Ливии… Извините, подполковник.
– Пустое… Неужели вы думаете, что я поехал сюда с большой радостью?
– Вам проще, у вас в кабине не сидит профессор, – улыбнулся Кельтен.
«Черт возьми… Этак мне станет его жаль, – подумал Альтобелли. – Парень-то вроде не плохой. Ладно, еще раз будем надеяться на благоразумие британцев. Поскорее бы они явились, мы ведь забираемся все глубже и глубже…»
– Мы забираемся все глубже и глубже, – повторил обер-лейтенант, словно подслушав мысли подполковника. Менее тренированный человек дернулся бы, но Альтобелли удержался, ограничившись замечанием:
– Маршрут достаточно простой. Тут есть куда более неприглядные места, обер-лейтенант. Благодарите бога, что нас направили не туда.
– Мне уже все равно. – Кельтен махнул рукой, – Жарко, мерзко…
– По машинам! – донесся до них окрик капитана.
47
…или у них другой бог…
Коран. Звезда. 43 (43)
Через час отряд не двинулся. Оказалось, что второе колесо тоже повреждено, но по какой-то причине этого никто не заметил раньше. Пришлось задержаться еще на некоторое время, а после того, как колесо было восстановлено, Фрисснер отдал приказ осмотреть все машины на работоспособность и, коли возникнет такая надобность, произвести необходимый ремонт.
Богер и Каунитц, прихватив для верности всех свободных от дежурства солдат, ползали по грузовикам, как муравьи, ругались и проклинали все на свете, кроме своего командира, потому что сам Фрисснер ползал вместе с ними.
Ягер и Юлиус Замке расположились в тени легкового «фиата» и смотрели на эту суету с философским спокойствием. Замке по-прежнему слегка побаивался грозного штурмбаннфюрера и поэтому сидел тихо, напряженно обхватив колени руками. Ягер же расслабленно развалился на песке, изредка прихлебывал из фляги коньяк, который, казалось, имелся у него в неограниченных количествах.
Замке от предложенного напитка отказался.
– Так скажите, профессор, что там за ересь с пятью зеркалами, а? – Ягер фамильярно положил руку на плечо Замке.
Юлиус слегка вздрогнул.
– Да не дрожите вы! – Ягер хлопнул профессора по плечу. – Какого черта, в самом деле? Я вас не бил, я вас в лагерь не загонял… Что за нелепости?
Замке прокашлялся:
– Видите ли, штурмбаннфюрер… Ваше поведение не слишком отличается от поведения тех, кто меня в лагере… опекал.
– Да? – Ягер удивился.
– Да…
– Это хорошо… Нет, в самом деле, хорошо! Не обижайтесь дорогой профессор, но человек моей… – Ягер подумал, подыскивая слова, – специализации? Да, специализации… Он не должен сильно расслабляться и терять форму. Особенно в военное время. Когда враг не дремлет и готов запустить свою грязную руку в наши стройные ряды. – Ягер засмеялся. – Как сказано?! А?! Как сказано!
– Да уж, – вздохнул профессор. – В лучших традициях…
Вот такой Ягер – здраво рассуждающий, тонко острящий – пугал Юлиуса куда больше, чем пьяный грубиян. На тупых и однообразных служак Замке насмотрелся в лагере. «Шапки снять! Шапки надеть! Как стоишь, свинья?!» А Ягер – артист, и никогда не знаешь, каким он станет через секунду, не говоря уж о том, каков он на самом деле…
– Это точно, это точно… – Штурмбаннфюрер наконец успокоился и крепче сжал плечо Замке. – Но вам, Юлиус, бояться, собственно, нечего. Ведь так?
– Наверное. Хотя… – Замке набрал в грудь побольше воздуха. Решился. – В наше время бояться всегда есть чего.
– Очень многозначительно сказано, – невозмутимо проговорил Ягер. – Узнаю интеллигентного человека. В ваших устах даже бунт выглядит, как строка из научной диссертации. Вы не человек действия.
– Да, возможно. – Замке очень хотел стряхнуть с плеча вцепившуюся руку штурмбаннфюрера, но он боялся.
– Вы не человек действия. – убежденно повторил Ягер. – Вы интеллигент. Поэтому и загремели в Бельзен, а не, скажем, в Освенцим. Вы по большому счету безобидный человечек. Вся интеллигенция – очень безобидная штуковина. Вы любите поговорить, дымя дешевыми сигаретами, пошуметь… А толку? Вы бы взяли в руки винтовку?
– Если бы пришлось… Хотя…
– Чушь! Вы бы никогда не взяли в руку винтовку! Вы не способны убить человека, даже если он будет на ваших глазах насиловать вашу же жену, а ружье будет стоять за дверью. Вы безобидный человечек. И знаете, Юлиус, я вас боюсь!
– Что? – Замке показалось, что он ослышался.
– Да, да! Боюсь. Вы думаете, что самое страшное, это Бельзен? Или тот же Освенцим? Или гестапо? Вздор! Нет ничего страшнее вас.
– Почему это?
– Потому что именно такие, как вы, Юлиус, будут править миром, когда мы сойдем со сцены. И тогда я не дам за этот мир даже окурка. Или горсти вот этого песка. Нет ничего хуже болтунов, витающих в своих заоблачных империях…
– Эмпиреях… – автоматически поправил его Замке.
– Нет, друг мой, не нужно ловить меня на неточностях. Я сказал именно то, что сказал. Интеллигенты всегда готовы выстроить некую придуманную империю! И не просто выстроить, а воплотить! На костях таких, как я. Каждый из вас, это такой… Мягкий Знак! Внешне безобидный, но изменяющий слово до неузнаваемости. Мелкий человек, способный натворить много, очень много бед во имя своих выдуманных идеалов. А потому мне страшно…
– А вам не страшно говорить то, что вы говорите?
– Нет. – Ягер покачал головой – Вы, конечно же, думаете, что я намекаю на фюрера. Ничуть не бывало! Фюрер практик и великий человек! Фюрер делает великое дело, он уже где-то там, за гранью. Не таким, как вы, судить его. Хотя я уверен: именно такие вот умненькие трепачи будут это делать. Не сейчас, так в будущем. Но если мне предстоит умереть, я постараюсь сделать это с его именем на устах. Я готов умереть за Адольфа Гитлера!
Последнюю фразу он выкрикнул громко, так, чтобы это слышали бескрайние пески и бескрайние небеса.
– А вы, такие как вы, Юлиус, будут говорить о ценности каждой жизни, о необходимости жить, о необходимости прощать врагов, о… этом… Сейчас вспомню… Я слышал эти слова от одного болтуна в кабаке. Еще в двадцать шестом… Ах да, этот очкарик долго говорил о ценности, необходимости и назвал этот болтологический комплекс «общечеловеческими ценностями». Вот так-то, Юлиус, я боюсь. Боюсь, что такие, как вы, напишут на знамени эти мифические ценности и во имя их утопят континенты в крови. Добрые любители поболтать. Ценностей для всех не бывает, запомните это, дорогой профессор. Вы не обиделись?
– Нет… – Профессор протирал очки. – Я вас внимательно слушал, штурмбаннфюрер.
– И что же вы можете возразить? Хотите коньяку?
– Нет, нет, благодарю… Я… – Замке внезапно почувствовал, что ему невероятно хочется выпить. – Давайте.
– И это верно! Мне уже хватит, а вам еще недостаточно. Пейте! Раньше вечера мы все равно не тронемся…
– Почему же?
– Такое у меня ощущение…
– Ну и черт с вашими ощущениями, – вдруг расхрабрился Замке и хлебнул. Коньяк был плохой и сильно бил в нос сивушными маслами. Замке закашлялся и скривился.
– Поганая бурда, правда? – участливо спросил Ягер. – Есть только одна бурда, которая хуже этих помоев.
– Какая же? – спросил Замке сдавленным голосом.
– Американское виски. Пили когда-нибудь?
– Не приходилось.
– И не пейте. Американцы ничего не смыслят в алкоголе. Это естественно.
– Почему же?
– Вы меня удивляете… Хотя это закономерно. Для интеллигента, конечно.
– Прекратите намекать, – сказал Замке и выпил еще. В голове приятно зашумело. Профессор вспотел.
– А как иначе сказать… Американцы не народ, к ним даже нельзя применить расовую доктрину. Они развивались только две сотни лет. Как можно научиться готовить сносный алкоголь за двести лет? Вы можете себе представить?
– Я как-то не думал, что качество алкоголя зависит от возраста нации…
– А как же иначе? Возьмите хороший немецкий шнапс! Или тот же коньяк, только французский… Французы, конечно, лягушатники и трусливые вишисты, но они делают неплохой коньяк. А по сравнению с тем, который пьем мы, так и вообще отличный. А вся ценность русских – в водке. Конечно, неполноценная раса… Но водку придумали они, тут ничего нельзя возразить. А американцы? Боже мой, ничего более убогого, чем американское виски, я не пил в жизни.
Замке забулькал.
– Что такое? – спросил Ягер.
– Я просто подумал… Это интересное применение расовой доктрины. Очень практично, штурмбаннфюрер.
– Ну, так я вам дарю эти выкладки. – Ягер легкомысленно взмахнул рукой. – Напишите в газету, может быть, опубликуют. А теперь простите, дорогой профессор, я сосну часок.
И Ягер растянулся на песке.
48
Видеть то, чего не видят другие. Проклятие? Благо?
Апокриф. Книга Пяти Зеркал. 121(123)
Автомобили стали пригодны к эксплуатации только к вечеру. Каунитц и Богер, вконец измотавшись, поставили на место последнее колесо и прокачали все тормоза. Было израсходовано более половины всех запчастей, снятых с поврежденного грузовика, а запасов воды сильно поубавилось за один долгий, раскаленный день без движения.
Фрисснер перевел весь отряд на режим жесткой экономии. На счету была каждая капля воды, пить воду разрешалось только шоферам, остальные должны были терпеть, пока хватало сил.
Хмурые солдаты погрузились в грузовики, Артур направился к головному «фиату».
– Командир…
Фрисснер обернулся. К нему спешил Макс Богер.
– Командир. – Макс растерянно тер щеку, размазывая грязь по вспотевшему лицу. – Боюсь, что сейчас я не совсем готов вести машину. Меня подранили и к тому же всю ночь мы возились с этим чертовым колесом…
Фрисснер молчал. Богер расценил его молчание по-своему:
– Я не стараюсь увильнуть, просто могу не справиться с управлением…
– Не нужно оправдываться, Макс, – сказал Артур. – Я просто думаю, почему я не подумал об этом раньше… Мне кажется, я найду замену на эту ночь. Забирайтесь назад и поспите, машину поведет Ягер.
Макс Богер хотел что-то сказать, но передумал.
Когда Артур подошел к машине, обнаружился некоторый конфуз.
Людвиг Ягер был явно не в состоянии вести машину. Он был пьян.
Более того, пьян был и профессор. Оба сидели на песке перед бампером и, обнявшись, пытались вполголоса петь. Получалось довольно слабо, профессор плакал и постоянно ронял очки. Штурмбаннфюрер ругался и тыкал Юлиуса Замке в бок локтем, стараясь придать его голосу больше музыкальности.
Слушая завывания Ягера и всхлипывания Замке, Фрисснеру удалось разобрать, что оба пытаются вывести прелюдию к «Тангейзеру» Вагнера. Слов, естественно, не было, потому все музицирование заключалось в непрестанном разнотональном вое. Профессор, впрочем, кажется, пытался наложить на мотив Ягера слова из «Деревенской свадьбы».
– Что все это значит? – спросил Артур, не надеясь получить в ответ хоть что-то вразумительное.
Как он и полагал, Ягер ничего не ответил, зато на вопрос отозвался профессор.
Юлиус Замке вскочил и, вытянувшись в струнку, отрапортовал довольно четко:
– Заключенный номер двадцать три семнадцать дробь семь по вашему приказанию прибыл! – и непонятно прибавил после продолжительной паузы. – Сволочь.
– Я спрашиваю, что все это значит?! – обратился Фрисснер к Ягеру.
Тот поднял раскисшее лицо и улыбаясь пояснил:
– Мы лечились. У профессора ярко выраженная диарея. Вы, штурмбаннфюрер, совершенно не заботитесь о сохранности такого ценного кадра… То есть представителя дружественной нам интеллигенции… Совершенно не заботитесь! Я буду иметь честь доложить по возвращении об этом вопиющем факте…
Чувствуя, как немеют скулы и напрягается рука на кобуре, Фрисснер мысленно сосчитал до десяти и только после этого обратил внимание на какое-то бульканье, доносящееся из-за спины. Обернувшись, Артур обнаружил, что Богер сидит на песке и давится от смеха.
«Черт возьми… – подумал Фрисснер. – А ведь я их едва не пристрелил… И этого алкоголика, и этого идиота профессора. Вот так запросто… Бах-бах – и экспедиция возвращается назад. Пустыня сведет меня с ума… А коньяк и впрямь может поправить желудок Замке, здесь штурмбаннфюрер прав…»
– Эй, солдаты! Четверо ко мне! Подоспевшим ребятам Обета капитан указал на Ягера:
– Штурмбаннфюрера в грузовик. Господина профессора к нам в машину. Грузите.
Когда пьяные вопли Ягера заглохли где-то позади, Фрисснер подошел к Богеру и серьезно сказал:
– Спасибо. Ложитесь спать на заднее сиденье. Машину поведу я.
Ночь в пустыне черная. Очень черная и холодная. Откуда-то сверху зло посверкивают звезды, но это не добавляет света, скорее наоборот, подчеркивает темноту.
В машине было душно. От храпящего Юлиуса Замке дико воняло перегаром и еще чем-то кислым, словно от выдохшегося винного сусла. Противно и гадко. Фрисснер трясся за рулем и тихо завидовал Богеру, который, бесцеремонно скинув профессора куда-то вниз, захватил все сиденье и дрых без задних ног. Макс мог заснуть где угодно и когда угодно. В боевых условиях это большой плюс.
Дорога становилась все хуже и хуже. Колеса подбрасывало, иногда «фиат» натужно взревывал, попадая колесами в мягкие массы песка. Иногда казалось, что машина уже съехала с дороги и катится по барханам, норовя увязнуть окончательно. Однако Фрисснер по этому поводу не беспокоился. На карте как раз против этого места стояли четкие указания о качестве дорожного покрытия, если его можно было так назвать. Карта была довольно старая и явно прошла не через одни руки, а может быть, картографы были людьми с юморком… Чуть ниже топографических значков было едва видимыми закорючками приписано от руки: «Дорога – дерьмо».
Ну, дерьмо, значит, дерьмо. Говорят, что в России дороги еще хуже.
Беспокоило Фрисснера другое. То, что не давало покоя с самого начала экспедиции.
Людвиг Ягер.
Человек, вынырнувший черт знает откуда и черт знает почему принимающий участие в экспедиции. Конечно, Артур Фрисснер не строил иллюзий насчет ведомства, которое приставило Ягера к операции. С самого начала было ясно, что цель экспедиции действительно важна для рейха и контроль будет осуществлен максимальный. Однако кандидатура штурмбаннфюрера вызывала весьма большие сомнения, если не сказать хуже. Психика Ягера была чем-то вроде мины. Достаточно одного неверного шага… Было сомнительно, чтобы родное Фрисснеру ведомство послало на задание такого неуравновешенного человека. Ягер был бы хорош на допросах, вот уж мастер своего дела, на передовой он действительно неплохой солдат, на должности коменданта лагеря… Ягер мог служить СС где угодно. Кроме того места, куда его послали. Его мозг не был приспособлен к подобным испытаниям.
Людвиг был слишком мистичен, слишком… Фрисснер не смог подобрать слов.
Слишком истово верил?
Во что?
В Вотана?
В новых богов?
В мистику рун?
Ягер был будто бы немного за гранью и видел мир иначе. Это, наверное, хорошо в лабораториях «Анненербе», но в поле…
Фрисснер припомнил поведение Ягера, когда вся экспедиция едва не погрузилась в песок. Глупость, конечно, но все остались живы только благодаря тому выстрелу штурмбаннфюрера.
Куда стрелял этот полубезумный человек?
В кого метил?
В кого попал?
Но ведь попал…
Артур вспомнил бурю, которая отвернула в сторону, словно столкнулась с чем-то, с незримой стеной.
С чем столкнулась?
Что стало той рукой, которая отвела страшную тучу?
В этой мозаике что-то не складывалось. Маленькие цветные кубики ложились не в тот рисунок… «Анненербе», мистика, Ягер, пустыня, где не все чисто и где реальность оказывается странно лживой, неверной и изменчивой…
Машину подбросило, и профессор глухо и жалобно застонал. Артур вдруг понял, что на мгновение заснул за рулем, поддавшись гипнозу ночной дороги. На какой-то миг показалось, что песок в свете фар вспыхнул спектральными красками Но нет. Все по-прежнему. Песок, дорога-дерьмо, воняющий перегаром профессор, у которого медленно, но верно начинается похмелье.
Артур открыл окно, поток холодного воздуха противно обжег лицо и забрался под ворот рубашки. Вместе с ветром внутрь кабины влетели пыль и мелкие песчинки.
«Интересно, где Ягер берет коньяк? – подумал Фрисснер. – Вот еще проблема, которую предстоит решить. Утром…»
Мысль оборвалась, когда «фиат», преодолев подъем на очередной бархан, стал неторопливо скатываться вниз по пологому склону. Чуть слева, возле дороги, горел костер.
Фары машины ярко высветили сидящих у костра. Четыре неподвижные фигуры, закутанные в те тряпки, которые бедуины называют одеждой… Фрисснер не заметил вокруг ни верблюдов, ни лошадей, ни поклажи Создавалось ощущение, что четыре человека идут по пустыне пешком, налегке…
Артура бросило в холодный пот, и он снял ногу с педали тормоза, когда увидел в ярком блеске костра и свете фар, что вокруг огня сидят скелеты. Черные провалы пустых глазниц, белизна костлявых пальцев. Ночь. Пустыня. Костер.
«Фиат» рявкнул двигателем и рванул в темноту. Водители идущих сзади грузовиков сильно удивились такому поведению головной машины. Они ничего не видели.
49
Но посмотрите на это другими глазами.
Апокриф. Книга Пяти Зеркал. 134
«Минус два», – почему-то вертелось в голове капитана Фрисснера.
Минус два.
Ганс Эдербауэр и Йозеф Рилль. Два ефрейтора с перерезанными глотками, слишком привыкшие к безлюдью пустыни и поплатившиеся за это жизнью. Один из Менхенгладбаха, второй из Льежа.
Фрисснер долго елозил языком по сухим деснам, собрал во рту густую и противную слюну и плюнул на песок. Посмотрел, как плевок на глазах истаял, частично впитавшись, а частично испарившись, поднялся с подножки грузовика и крикнул:
– Вперед! Поехали!
В салоне «фиата» отчаянно воняло рвотными массами, потом и грязным бельем Фрисснер давно уже научился не замечать таких вещей – еще в Норвегии, когда они вдесятером ютились в утлой избушке и не мылись почти месяц. А вот Замке было не по себе. Археолог то и дело принюхивался, почесывался и страдал. Даже концлагерь не вытравит интеллигента из интеллигента, а тут еще и напился вчера… Салон облевал…
Ягер спал, привалившись к дверце. Он перебрался из грузовика совсем недавно, когда проснулся там и обнаружил, что находится в не вполне подобающем месте среди нижних чинов. Недавнее возлияние внешне почти никак не сказалось на нем, а солдаты даже начали уважать жесткого штурмбаннфюрера, расправившегося с арабами так, как это следовало сделать. Когда машина тронулась, он не проснулся, а лишь пожевал иссохшими губами и тихонько всхрапнул.
– Двигатель начинает стучать, – пожаловался Макс. – Эта керосинка может накрыться в любой момент.
– Поедем на грузовике, – безразлично сказал Фрисснер.
– Я с ужасом думаю, что будет, когда накроются и грузовики, – пробормотал Макс. Артур хотел одернуть его, но понял, что это ни к чему.
– Порой мне кажется, что во всем этом нет никакого смысла, – продолжал Макс.
– Обсуждаем приказы? – лениво осведомился капитан.
– Мы можем сровнять их с землей.
Это произнес Ягер. Произнес с закрытыми глазами. Фрисснер оглянулся – под опущенными веками штурмбаннфюрера дергались, дрожали глазные яблоки.
– Мы можем сровнять их с землей, – повторил Ягер. – Это море песка, эти оазисы… Все это ни к чему нормальным людям. Мы можем стереть с лица земли Каир и Александрию вместе с англичанами и их сраными помощниками из Новой Зеландии и Австралии. Сотни тяжелых бомбардировщиков. Роммель может отправляться стирать свои кальсоны, позиционная война исчерпала себя.
– Вы уверены, Людвиг? – спросил Фрисснер.
Ягер открыл глаза. Пустые и холодные, они смотрели куда-то вперед, сквозь исцарапанное лобовое стекло машины.
– Жиды и коммунисты, черные и желтые, нам с ними не по пути. Их нужно уничтожить.
– Вы последовательны, – сказал Фрисснер.
– Я привык быть последовательным. Если бы я не был последовательным, я преподавал бы сейчас тригонометрию. Но я – офицер, и я воюю.
– Я тоже офицер, хочу заметить.
– И я, – подал голос Богер. – Вот остановимся на ночлег и убьем еще парочку арабов, и все будет хорошо.
– Смеетесь, – процедил Ягер. – Смеетесь, оберштурмфюрер. Смейтесь, пока эти арабы не приползли к вам ночью и не воткнули вам в задницу кинжал. Как они проделали это с вашими солдатами.
– Нельзя ли прекратить этот разговор? – робко спросил Замке, икая с похмелья.
– В самом деле, – поддержал его Фрисснер. – Не время для лекций, штурмбаннфюрер. Или вы усомнились в нас? К чему это?
– Подите к черту, – сказал Ягер и снова закрыл глаза. Его голова тряслась в такт движениям автомобиля, на горле ходил туда-сюда под кожей острый кадык.
«Не хватало, чтобы он спятил, – подумал Фрисснер. – В этом случае его придется пристрелить, сумасшедший в пустыне нам совершенно ни к чему, тем более такой опасный, как Ягер Хотя кто из нас потихоньку не сходит с ума? Разве что Макс, которому все нипочем».
Словно подтверждая мысли капитана, Богер весело произнес:
– Что до арабов, то я как-нибудь проживу еще пару ночей, а там посмотрим. Один парень, вернувшийся с Восточного фронта, рассказывал мне про русских партизан. Нашим арабам до них далеко, смею вас уверить.
– Я знал русского ученого, – вставил Замке, – по фамилии Эдельман.
– Еврейского ученого, – поправил Макс.
– Еврейского. Он был интеллигентный тихий человек, автор монографии по палеонтологии. Мы гуляли по Нюрнбергу, и он рассказывал, как в девятнадцатом году воевал в коннице. Интересно, что с ним сейчас…
– Копает небось своих допотопных ящеров, – Богер пожал плечами. – Не думаю, что его мобилизовали, вашего ученого.
– Могли и мобилизовать, – сказал капитан. – Дела русских совсем плохи.
– Черт…
Восклицание Богера относилось к дороге, которая исчезла. Только что под капот мерно бежала песчаная полоса, и вот…
– Штурмбаннфюрер… Штурмбаннфюрер! Ягер открыл глаза.
– Поговорите с проводником, – попросил Артур. – Он… Стоп, вот он сам пришел к нам.
Муамар постучал в стекло, и капитан открыл дверцу.
– Спросите у него, куда исчезла дорога.
Ягер перевел вопрос, проводник сделал недвусмысленный жест, означавший, что дорога кончилась.
– Дайте-ка карту, – сказал капитан. Они с Максом выбрались наружу и расстелили ее на капоте, рядом Фрисснер положил компас.
– Это еще что?! – шепотом спросил Богер. Стрелка компаса медленно описывала круг. Остановилась, дрогнула и снова начала кружиться.
– Аномалия? – задумчиво пробормотал капитан. – Нет, это что-то странное…
Проводник тоже подошел и с интересом наблюдал за эволюциями стрелки.
– Не обращайте внимания…
Замке стоял рядом, тяжело покачиваясь. Из уголка рта скатывалась струйка слюны, но профессор не замечал.
– Я такое видел. Ничего страшного.
– Но где дорога?
Фрисснер повернулся к проводнику в надежде, что Муамар поймет возникшую проблему. Тот и в самом деле понял, помахал рукой-крылом куда-то на юг – вернее, туда, где, по представлениям Фрисснера, этот самый юг обязан был находиться.
– Вам плохо? – участливо спросил Богер ученого. Тот покачал головой.
– Мне не просто плохо… Мне очень, очень плохо. Я хочу попросить у вас извинения, господин капитан…
– Полноте, – сказал Фрисснер. – Как ваш желудок?
– Вроде бы ничего.
– Благодарите штурмбаннфюрера и его лекарство. Надеюсь, больше оно не понадобится…
– Нет-нет!
– Юлиус… Юлиус, вы хоть раз в жизни напивались? – спросил капитан с улыбкой.