Страница:
Я собрал несколько любопытных историй, связанных с разрушениями церквей. Думаю, они будут небезынтересны читателю.
Истории села Павловска
Это произошло в селе Павловске, в 52 км от Барнаула. Село стоит на реке Касмала; когда-то село возникло для рабочих серебряного прииска, и есть сведения, что сам знаменитый Ползунов проектировал пруд, необходимый для промывки обогащенной руды.
К концу XIX века в селе было две церкви: Покровская и Введенская, то есть церковь, посвященная введению Богородицы во храм. Эту церковь, очень значительную для сельского храма, строили лет сорок и достроили только к концу XIX столетия.
В 1930-е начали ломать эту церковь. Никто из местных не стал участвовать в преступлении; комсомольцев, чтобы ломать храм, привезли из Барнаула. Было много шума, собралась толпа, а одна бабулька сказала приехавшим: мол, «будете вы наказаны, не сомневайтесь!». Те, разумеется, только смеялись над предрассудками темного народа.
До того, как взорвать или разбить ломиками здание церкви, комсомольцы должны были ее обобрать: срывали оклады с икон, выковыривали драгоценные камни, собирали драгоценную посуду и красивые одежды священников. Все это, как тогда говорилось, «шло на мощь государства».
Наступил момент, когда большая часть приезжих комсомольцев сидела под самым куполом церкви, на значительной высоте, и в этот самый момент церковь рухнула. И рухнула как-то странно — вдруг, без всяких внешних причин, здание начало ползти с камней, с самого нижнего ряда своей собственной кладки. Тут имеет смысл уточнить: кладка церковного здания делалась по знаменитому рецепту, когда раствор замешивается на яичных желтках, и проще разрушить камни, чем отделить их друг от друга. Лом не брал церковь, и потом пришлось добивать ее динамитом. А тут — просто церковь как бы поползла сама собой, и все. Одного комсомольца зашибло насмерть, другие страшно покалечились.
Село Павловск — с историей, жители его привыкли себя очень даже хорошо помнить, и советская власть была не в состоянии вытравить из них этого осознания своей особости и значительности. Нашлись краеведы, и они проследили судьбы всех, кто грабил, а потом разбивал ломиками и взрывал церковь, всего одиннадцати человек.
Так вот, судьбы всех одиннадцати оказались очень тяжелыми и очень короткими. Все умирали от болезней, кончали с собой, несколько человек загремели в сталинские лагеря и там прожили очень недолго. Последний из взрывавших церковь погиб в 1941, причем погиб без всякой славы — застрелили свои же, когда «строитель светлого будущего» без памяти кинулся бежать из окопа.
В Покровской церкви сперва сделали библиотеку; потом здание разобрали, перенесли на новое место, сложили из тех же кирпичей Дом культуры. Сгорел Дом культуры. Часть кирпичей сохранилась, частью — завезли новые и построили еще здание. Простояло два года, сгорело. Перестроили. Опять сгорело. И так повторялось несколько раз, пока от первоначальной церкви ничего не осталось. Сегодня в здании Дома культуры нет ни одного кирпича, который лежал бы в кладке Покровской церкви.
В Санкт-Петербурге
В Санкт-Петербурге все станции метро построены не где-нибудь, а на месте порушенных храмов. То есть победители в гражданской войне 1917 — 1922 годов не просто затеяли строить метро, их цели простирались куда дальше.
Я долгое время не знал этой детали о строительстве Санкт-Петербургского метро и все удивлялся — почему мне так неприятно спускаться под землю именно в Санкт-Петербурге?! Гораздо неприятнее, чем в Москве, Киеве или Новосибирске.
Поразительно, какую же поистине сатанинскую ненависть нужно было питать к Церкви, храмам, православию, христианству, ко всей захваченной стране, чтобы выделывать такое?! Выделывать не в ярости, не в момент, когда нахлынуло бешенство, а выделывать планомерно и постепенно, десятилетиями строя на месте христианских храмов провалы под землю.
Церковные кирпичи
В Ачинске самым большим был Троицкий собор. В 1928 году собор обокрали. Кто? Ведь советская власть давно реквизировала все золото и ценные вещи из храма… Но в соборе еще оставались красивые ритуальные вещи, и воры польстились на них.
О том, кто подло украл остатки церковных ценностей, рассказал Владимир Иванович Скворцов, проработавший почти всю свою жизнь в Ачинской типографии. В 1928 году его бабушка, Устинья Ивановна, работала нянькой в семье начальника ОГПУ и своими глазами видела скатерть, покрывало на кровати и другие красивые вещи, украденные из Троицкого собора. Не подав виду, что она узнала эти вещи, женщина проработала целый день и только вечером рассказала о своем открытии домочадцам. В семье Скворцовых долго обсуждали новость и решили сохранить все в тайне. Но в семье-то знали, конечно, кто совершил преступление, и Владимир Иванович (ему в 1928 году было 10 лет) на склоне лет рассказал об этом.
После кражи в соборе власти повели пропаганду за снятие с него колоколов. Самый большой из них весил 800 килограммов, и его звук слышен был за сорок километров. Были еще 6 малых колоколов весом порядка 100 килограммов каждый.
9 января 1930 года провели даже митинг из 10 тысяч человек с требованием закрыть «ненужные народу» собор, костел, синагогу и прочие «устаревшие» заведения. День был выбран далеко не случайно, а вполне даже идеологически правильно — день Кровавого воскресенья, день предательства попа Гапона. В местной газете «Крестьянин и рабочий» печатались призывы председателя «Союза воинствующих безбожников», некого товарища Белоусова: «Мы требуем от горсовета немедленного закрытия собора! Нам нужно здание для культурной работы. Горсовет обязан выполнить это требование».
Если верить газетке, дальше выступали представители школ (Так в тексте! — Прим. А.Б.), другие трудящиеся всех народов, и каждый говорил на своем родном языке: товарищ Мухутдинов по-татарски, что татарское население рвет путы религии и требует закрыть собор — очаг религиозного мракобесия. В том же духе выступал товарищ Печерский на еврейском и товарищ Донецкий на польском языке.
В тот же идеологически правильный день горсовет и впрямь решил, что раз он имеет требования о закрытии собора от 63 коллективов и других организаций, то пора действовать! Собор был официально закрыт, а в постановлении горсовета говорилось следующее: «…недалеко то время, когда в зданиях собора и костела вместо гнусавых религиозных псалмов раздадутся бодрые, звучные слова культуры» [9, с. 191].
Непостижимы пути партийной власти! После очередного постановления Совнаркома «О необоснованном закрытии церквей и ущемлении свободы совести граждан» уже закрытый собор снова открыли и начали по новой закрывать уже в 1931 году.
Впрочем, желающих участвовать в снятии колоколов и уничтожении собора в Ачинске не нашлось, что бы там ни болтали воинствующие безбожники. Интересно, что и они сами не рвались собственноручно уничтожать храм… Видимо, были на то у них какие-то соображения. Пришлось господарищам коммунистам подбить на грязное дело двух блаженненьких, кормившихся у паперти подаянием. От одного из них сохранилась только кличка Каташа — одна нога у него была короче другой. У второго сохранилось христианское имя — Мишенька Прозорливый. В те времена ко многим людям так приставали клички, что имена забывались напрочь. Скажем, одну из активисток союза воинствующих безбожников звали бабка Голопупиха. Голопупиху боялись за неряшливость, мужеподобность и невероятную стервозность, но имя ее совершенно изгладилось из народной памяти.
Вот эти два юродивых, Прозорливый и Каташа, и были той самой религиозной общественностью, которая дала согласие властям на снятие колоколов и разрушение храма. В несколько глухих осенних ночей сбросили с колокольни, увезли колокола и начали ломать само строение. Построенный в 1802 году на яичных желтках, собор не поддавался ни лому, ни кайлу. Пришлось взорвать его и малыми блоками растаскивать для возведения городской бани (как видите, ни о каких «бодрых, звучных словах культуры» речь уже не шла). Уже в январе 1932 года собор исчез с лица земли.
О судьбе воров-чекистов и разрушителей собора я ничего не знаю, но вот «общественность» кончила плохо. Голопупиха замерзла зимой пьяная, Мишенька Прозорливый незаметно исчез из города, а Каташа окончательно свихнулся, все ходил по городу с мешком кирпичей, крича: «Вот камни святые! Я святотатец!» Потом он выбрасывал эти кирпичи, шел за другими… Так и ходил, пока не помер в начале 1960-х годов [9, с. 192].
А стараниями городских активистов (проследить бы их судьбы и судьбы их детей и внуков!) из кирпичей Троицкого собора возвели городскую баню, причем на том самом месте, где со времен Ачинского острога стояла первая в Ачинске церковь святителя Николы Чудотворца.
На фундаменте Троицкого собора построили летний кинотеатр, только как-то он не жил, кинотеатр, — дважды горел, и после второго пожара его не стали восстанавливать.
А баня тоже горела до тех пор, пока в ее кладке не исчезли все кирпичи из стен Троицкого собора.
Под землю
Самый яркий случай этого рода произошел не в Сибири, а под Костромой. Тут церковь провалилась прямо под землю. Провалилась, конечно же, совершенно естественным образом, во внезапно открывшуюся карстовую полость. Несомненно, нельзя потакать попам, которые обманывают рабочих, — так что пес с ними, пусть будет карстовая полость. Только вот разверзлась карстовая полость как-то уж очень своевременно: как раз, когда здание церкви было полным-полнехонько «строителями нового общества», «воинствующими безбожниками», «сознательными комсомольцами» и прочими. Никто из них живым из карстовой воронки не выбрался, которая продолжала так же своевременно заваливаться. Так и ушли под землю все сокровища, так и не попали «на мощь государства».
А когда заполнялось водой ложе Рыбинского водохранилища, отверстое жерло карстовой воронки залила вода.
ГЛАВА 23
КЛАДБИЩЕНСКИЕ ИСТОРИИ
Вечный покой сердце вряд ли обрадует,
Вечный покой — для седых пирамид…
Песня из кинофильма «ЗЕМЛЯ САННИКОВА»
В книге о странных и необычных событиях обязательно должен быть раздел, где действие разворачивается на кладбище. Только вот все истории, которые мне удалось собрать, обычно получаются скорее ироничными… кроме одной, очень мрачной, но совершенно лишенной всякой мистики.
Предлагаю их вниманию читателей.
Череп
В Ачинске в 1950-е годы школьников повели сажать лес на старом кладбище. Класс во главе с учительницей трудился на своем участке. Девочка провалилась ногой куда-то… и застряла! Впечатление такое, как будто кто-то вцепился ей в ногу и не отпускает. Дергает, дергает ногу бедная девочка, никак вытащить не может! С перепугу девочка начала орать — кто знает, кто это там, под землей, схватил ее ногу! Учительница подбежала, вцепилась в девочку, и они вместе вытащили ногу, вырвали ее из земли… а на ноге у девочки висит череп!Череп сравнительно свежий, с черными длинными волосами, которые обвились вокруг ноги, а нога-то вошла в лицевую часть черепа. Впечатление было такое, словно череп впился девочке в ногу зубами и обмотался волосами вокруг голени. Готово — обморок. А по другим данным, девочку потом полгода пришлось лечить, выхаживать — нервный срыв.
Бабка
Эту историю тоже рассказывают в Ачинске. Мол, как-то решили два приятеля, ученики выпускного класса школы, пройтись на кладбище: просто так, испытать личную храбрость. Один пошел пешком; прошел через всю центральную аллею и перелез через ограду.Другой поехал на велосипеде и пропал… Нет его и нет. Товарищ забеспокоился и побежал проверять — что случилось? Только вышел на центральную аллею — там стоит товарищ, накачивает шину велосипеда.
— Ты что?
— Сам не видишь? Шину накачиваю.
— Никого не видел?
— Нет… Только бабка горбатая проходила, с клюкой.
— А велосипед… Ты что, на что-нибудь напоролся?
— Да нет! Бабка шла, глазами зыркнула, шину мне насквозь прожгла, не могу починить.
Двое моих знакомых жителей Ачинска клянутся, что это все чистая правда, и уверяют, что лично знакомы с велосипедистом, но насколько стоит им доверять — пусть судит об этом сам читатель.
Бабка, напугавшая таксиста
А вот это уже история красноярская! Рассказал мне ее таксист, везший меня домой в два часа ночи. Первый его вопрос был:— Надеюсь, тебе не на кладбище?
— Не-ет… А что?
— А то, что на кладбище не повезу!
И рассказал мне парень такую историю. Мол, работал он тоже вот так, ночью. В самом начале первого села к нему в машину аккуратная такая, опрятная бабулька, лет семидесяти.
— Сынок, повези на Бадалык!
(Бадалык — это крупнейшее городское кладбище.)
Таксист удивился, но повез. Бабулька, кряхтя, вылезла из такси, ушла в слабо освещенную аллею кладбища, через полчаса появилась, кряхтя и охая.
— Сынок, теперь вези на Покровское!
(Еще одно кладбище, сейчас на нем не хоронят.)
И всю дорогу бабулька возилась в своем огромном саквояже, что-то перекладывала, бормотала…
Опять бабулька уходит на полчаса, опять возвращается, отчаянно охая.
— Сынок, вези на Николаевское!
И опять всю дорогу — какая-то подозрительная возня в саквояже, какие-то странные неприятные звуки. Таксист к тому времени уже несколько напрягся и все пытался вспомнить молитвы, направленные против нечистой силы.
— Ну вот и приехали! — удовлетворенно захохотала вдруг бабулька, резко поднимая голову, и таксист пронзительно завизжал — так, что самому сделалось мерзко и страшно: на него глядела жуткая, нечеловеческая харя, выпачканная чем-то черно-красным, на глазах застывающим на коже. Машина вильнула, только на шоферском автоматизме парень вовремя повернул руль, избежал столкновения с деревом. По тормозам! С жутким воем шин запрыгала несчастная «Волга» по обочине, а бабка опять завопила:
— Да ты чего, сынок?! Ты что творишь?!
— Изыди! Именем Христа Спасителя, изыди! — взвыл шофер, вдруг вспомнив какие-то обрывки слышанного в детстве, судорожно рвал на себя дверцу. И бабка «изошла»! Даже быстрее шофера она выскочила из задней дверцы машины, с невероятной скоростью помчалась в противоположную сторону от машины — к городу. И орала бабка что-то очень уж человеческое:
— Караул! Батюшки-светы, убивают! Меня бандиты убивают!
Орал таксист, орала бабка… все орали, и в этом царстве безумного ора прозвучал вдруг спокойнейший голос:
— Что здесь происходит?!
В лицо таксисту ударил луч фонаря, на дорожке вырос некто в форме.
— Нечистая! — орал таксист, вцепляясь в милиционера. — Арестуйте ее! (Хотя с каких пор милиция в силах арестовать ведьму — история умалчивает.) А пожилой дядька в форме, поведя лучом в сторону бабки, произнес с той же беспробудной трезвостью:
— Эту, что ли? Да вы ее сами перепугали, старуху! Кого еще я арестую… Как вам не стыдно!
А перепачканная шоколадом и повидлом бабка уже мчалась обратно, вцепилась в милиционера с другой стороны и завопила:
— Бандит! Фулюган! Снасильничать меня хотел!
Выяснилось все довольно просто: бабка искала могилу сестры, но на каком кладбище она лежит — не помнила. Уверена была, что вспомнит, если увидит три тополя, «который в середине, тот пониже». А наслушавшись историй про разгул городской преступности, очень боялась, что ее изнасилуют и ограбят. Поэтому бабулька и боялась показать, что в сумке у нее шоколад и клубничное повидло: если решат, что богатая, тогда уж точно грабанут.
Увещеваемый милицией таксист даже получил от бабки деньги и отвез ее в гостиницу, но возить на кладбище по ночам зарекся раз и навсегда.
«Похороненные» девицы
Это было в 1996 году, во время работ на Подъемной. Вели мы раскопки на днище древней долины Енисея — выясняли, где проходило русло реки в древности. Приближался праздник посвящения в экспедишники, во время которого «старики» посвятят тех, кто приехал в экспедицию в первый раз. Праздник веселый, на нем всегда устраивается театрализованное представление, в котором обыгрывается происшедшее за сезон.Среди всего прочего, посвящаемых должны были повести на место нашей раскопки в пойме Енисея, к глубокому, 6 метров, шурфу. Там, в речном песочке, мы прикопали двух девушек, то есть присыпали их песком так, чтобы торчали только головы. Когда процессия приблизится, девицы должны были выскочить из-под земли, как мистические хозяйки этого места.
Но пришли не члены экспедиции; процессия была еще далеко, даже азартные вопли не были слышны, и девицы изрядно соскучились, неподвижно лежа в теплом песке. И тут ухо поймало чьи-то осторожные шаги… Стояло начало августа, и в тихий летний вечер чуть ли не каждый шорох слышен был за несколько километров. По крайней мере, в лагере слышно было, как мычит корова километрах в пяти, на юксеевской дойке. А для девушек звук отдавался по земле, и они слышали каждое слово.
— Чо, золото где искать будем?!
— В яму заглянем… А тут гляди, вроде лежит кто-то…
— Чего ты, Петька, некому тут лежать…
— Нет, ты гляди, правда, закопанные там…
Конечно же, у девушек сразу возникло подозрение, что это из Юксеева явились парни, среди которых, конечно же, прошел слух о золоте. Мол, зачем эти «адиёты» землю роют? Для науки?! Знаем мы ихнюю науку! Ясное дело, золото ищут! Такие самодеятельные золотоискатели вполне могли заявиться проверить, много ли мы выкопали золота из своего шурфа.
Девушки еще сомневались, парни ли это из поселка или все-таки процессия посвящаемых, изменившая почему-то сценарий праздника. Все дело решил комар, цапнувший за нос Анну. Девушка не выдержала, вырвала руку из-под песка и шлеп себя по носу!
— Спасите! Помогите! — блажили два здоровенных жлоба, в панике улепетывая в сторону деревни.
— Постойте! Это мы! Не бойтесь! — пытались девицы по доброте душевной еще успокоить безобразников, и, конечно, совершенно безнадежно. Даже наоборот — то один «покойник» шевелился, а тут сразу два «трупа» сели в могилах и заорали.
Девушкам стоило больших усилий опять закопать самих себя, чтобы не портить развлечения для всей экспедиции. А мне потом, уже осенью, сурово выговорили в поселке: зачем я вожу детей в такое страшное место, где сами собой на поверхности земли оказываются могилы и покойники поднимаются из них?!
Я пытался объяснить, кто сыграл роль страшного встающего покойника, но мне решительно никто не верил.
Съеденные дети
Это произошло в городе Красноярске на рубеже 1970-х и 1980-х годов: стали пропадать маленькие дети, от младенцев в колясках до детишек лет четырех. Зазевалась мама или бабушка, заболтались с подружками, а младенец исчезает из коляски. Или малыш постарше заигрался, забежал за угол дома, ждут его… и не дождутся уже никогда. Происходили все эти события на территории буквально нескольких дворов, в самом центре города.Как и всегда в таких случаях, милиция предупреждала об опасности, как и всегда, люди делились и серьезной информацией, и самыми невероятными слухами о пропавших детях и их судьбе. Кто-то принимал меры, кто-то играл в недобрую старую игру «подумайте, какой ужас!», кто-то ужасался в меру своего удовольствия. Находились даже любители вызывать астральные силы, чтобы узнать, чья же это все работа. Вот только газетных публикаций не было никаких, потому что времена были не те. Не полагалось советским людям в Стране Советов знать, что детишки могут пропадать не только в Занзибаре и в Бразилии.
Месяца два довольно большой участок города был поражен ужасом, а потом дети перестали пропадать и все как-то постепенно затихло, все разговоры, пересуды. Словно кто-то специально постарался утихомирить стихию. Но слух, конечно же, прошел, и его подтвердили люди опытные, надежные: например, следователь, живший в соседнем подъезде. Оказывается, детей похищали и ели так называемые бичи, говоря попросту, бродяги. На Покровском кладбище трое этих полулюдей выкопали нору, жили в ней и какое-то время охотились на кошек и собак. Но животные эти верткие, умные, и вскоре поймать их стало далеко не так просто. А внизу, под Покровской горой, как раз построили несколько большущих девятиэтажных домов, стоял пик рождаемости времен «позднего Брежнева», и множество молодых мам гуляли с детишками во дворах этих домов. Остальное понятно — бичи попробовали новую добычу, убедились, что достается она легко, да к тому же не царапается и не кусается. Как по части вкусовых ощущений — не знаю, потому что не имел возможности спросить: сразу же по обнаружении их властями бичи моментально исчезли.
Об этом исчезновении тоже ходило множество пересудов: вот, мол, боятся власти сказать правду, устроить показательный процесс! Кто-то был за показательный процесс, кто-то против, споры шли ожесточенные. А разрешить один такой «лавочный» спор довелось еще одному соседу, из КГБ.
— Таких людей никогда не будут открыто судить… Такие люди очень нужны государству… — тихо произнес сосед и даже сладострастно прикрыл глазки, проявляя высшее блаженство — быть допущенным к высшим тайнам Советского государства.
Народ тогда сразу примолк и начал тихо расходиться. Только автор сего позволил себе выразительно пожать плечами, и гэбульник мазнул меня по лицу взглядом гадюки. То ли проявлял свое отношение к людям, не способным понять такого рода нужды государства, то ли профессионально запоминал.
А у меня, признаться, до сих пор остается все тот же вопрос: что же это за государство, которому нужны такие люди?!
ГЛАВА 24
НАД ПЛЕСОМ
И прибых собственною персоной в Глупов и возопи:
— Запорю!
С этим словом начались исторические времена.
M.E.САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН
Плес — один из самых удивительных и самых приятных городков, какие я когда-либо видел. Представьте себе высокий, порядка 30 метров, обрыв к Волге, и этот обрыв рассечен глубокими и широкими балками. В балках и на высоком обрыве лежит городок Плес, левитановские места.
Городок это совершенно удивительный. Возник он в XV веке как передовая крепость Московии на Волге, на пограничье. Дальше за Плесом шли только глухие леса, населенные финно-угорскими племенами. Постепенно Московия осваивала эти земли, к концу XVI века это была уже Русь. Традиционно считалось, что из более старых земель Руси приходили сюда славяне и поглотили местное население… Спор до сих пор шел только о соотношении — сколько финнов, сколько славян, какая кровь преобладала в каком веке.
Но вот у одного из местных археологов, Николая Травкина, вообще нет уверенности, что русское население откуда-то приходило. Ну не вижу я, говорит Травкин, никаких археологических признаков смены населения… Жили тут финские племена, с какого-то времени заимствуют культуру Руси… С XV века появляются и русские, но их немного… А основное население не менялось, нет!
Финские ученые очень полюбили Н.Травкина, и он всегда желанный гость на всех финно-угорских конгрессах и конференциях.
А московские археологи кричат, что Травкин «офинел» и что все это враки. Что на самом деле население, конечно же, менялось… Только вот конкретных данных у столичных археологов нет, а у Травкина они есть, и эти данные, материалы раскопок поселений и могильников, свидетельствуют — прав Травкин, а не столичные археологи!
Плес городок маленький, его население уже века три не уменьшается и не растет — те же 3 тысячи человек. Наверное, город просто достиг своего предела: большему числу обывателей здесь и не прокормиться.
Городок жил огородами, садами, извозом и мало связан с остальной страной. Отсюда мало что вывозят, и привозного сырья и продовольствия городу тоже не надо. Сохранилась легенда, что в Плесе в 1918 году дольше всего сохранялась законная власть. Уже осенью 1918 года пришел к Плесу некий революционный корабль, и балтийская матросня стала кричать обывателям: мол, где тут заседает Совет, где можно получить пайки?!
— Никакого Совета у нас нет, — пожимали плечами жители Плеса. — Вон на горе наша дума заседает…
— Ах, дума?!
Революционные матросы совершили в городе много революционных актов: убили нескольких членов городской думы, изнасиловали их жен, разграбили магазины и лавки, должно быть, по ошибке сожгли дом старого большевика Смирнова. С чего и начались в Плесе исторические времена.
Городок и сегодня остался примерно таким же, каким был во времена Левитана: таким же уютным и тихим, даже без городского транспорта, он тут попросту не нужен. Плес — эти ярко-желтые и желто-белые обрывы над синей и серо-синей Волгой, это козы, пасущиеся на зелени этих склонов, и это удивительной вкусноты копченая рыба. Плес — это древние памятники, облик старинного городка, архитектурно-краеведческий музей, где важную часть экспозиций занимают картины и наброски Левитана, и это спокойные, вежливые люди, не привыкшие куда-либо спешить.
Нет, это вовсе не провинциалы.
— Дочка у меня в Америку не хочет, там ей учиться неинтересно. Дураки, говорит, и грубияны, в ихних фильмах через каждые пять кадров всякие непотребства. Она у меня в Шотландии учиться собирается.
— Дагмар считает, тут вообще тюрок не было…
— А Исси думает, что… (Приводятся интерпретации находок в различных курганах.)