Бушков Александр Александрович. Д`Артаньян - гвардеец кардинала (книга первая)

   - Терпеть их не могу, - сказал д'Артаньян чистую правду. - Француз я, в конце концов, или нет?

Глава четвертая
Королева Франции щедра на подарки, но ее любовник ей мало уступает

   Одевшись полностью, д'Артаньян озаботился надвинуть шляпу как можно ниже, так, чтобы скрывала лицо, - в коридорах уже самую чуточку посветлело, и Констанция могла его наконец узнать с самыми роковыми для гасконца последствиями.
   Хорошо еще, что ни она, ни герцогиня не стали их провожать в обратный путь, - герцогиня могла заговорить с д'Артаньяном, пришлось бы отвечать, и голос опять-таки мог показаться Констанции знакомым... Обе дамы проводили трех одетых в мушкетерские плащи мужчин той же длинной и запутанной дорогой по коридорам и лестницам Лувра до охранявшейся караулом калитки. Там компания разделилась - дамы остались во дворце, а мужчины, беспрепятственно выпущенные мушкетерским караулом, пошли той же дорогой, какой пришли. Небо над островерхими крышами уже заметно приобрело темно-синий оттенок, сменивший ночную тьму. Вот-вот должен был зарозоветь восточный краешек неба, стояла покойная тишина, только временами нарушавшаяся шагами гуляк, возвращавшихся домой после веселой ночи.
   Д'Артаньян украдкой наблюдал за герцогом Бекингэмом - того явственно распирала не только радость, но и неудержимое желание похвастаться одержанной победой перед спутниками. Все мужчины в этом отношении одинаковы, кроме разве что евнухов. К тому же д'Артаньян, сам отнюдь не безгрешный, великодушно признавал за герцогом, даром что англичанином, право на похвальбу: не каждому выпадает провести бурную ночь с молодой, очаровательной королевой, наградив сумрачное чело монарха двумя украшениями, которые обычно видны всему свету, исключая того, кто их носит...
   Кроме того, д'Артаньяна крайне интриговало и другое: он давно уже заметил, что герцог скрывает под мушкетерским плащом небольшой ящичек из полированного дерева с наведенным золотом французским королевским гербом на крышке. То же любопытство, несомненно, испытывал и третий их спутник, мимолетный любовник Констанции, - он то и дело бросал на ящичек самые недвусмысленные взгляды, но, как человек от герцога зависимый, опасался задать неделикатный вопрос.
   Д'Артаньян, находившийся в лучшем положении, в конце концов не выдержал:
   - Милорд...
   Бекингэм живо повернулся к нему:
   - Вы меня узнали?
   - Кто же в Париже не узнает самого изящного кавалера Англии? - сказал д'Артаньян, решив, что в интересах дела можно даже сделать комплимент не кому-нибудь, а проклятому англичанину.
   Комплимент этот упал на подготовленную почву: Бекингэм остановился (они как раз шли по Новому мосту) и с превеликой готовностью поддержал разговор:
   - Быть может, вы, шевалье, знаете и суть моего визита в Лувр?
   - Ну разумеется, милорд, - сказал д'Артаньян с легким поклоном. - Примите мои искренние поздравления. Французы, черт побери, умеют должным образом ценить отвагу влюбленных и одержанные ими победы! Вы же, как ни прискорбно это признать, одним махом обошли всех повес нашего королевства - ваших достижений нам уже не превзойти. Это, конечно, немного прискорбно, но, как я уже говорил, мы умеем ценить славные победы!
   Лесть всегда оказывала отравляющее действие и на людей гораздо умнее Бекингэма - что уж говорить о герцоге, который прямо-таки расцвел, наgыжился самым глупым образом и величественно произнес, стоя у перил и гордо взирая на озаренные восходящим солнцем парижские крыши:
   - Благодарю вас, шевалье. Что скрывать, победа во всех отношениях славная, тут вы угодили в самую точку, любезный...
   - Арамис, - подсказал его спутник, давно уже прислушивавшийся к голосу д'Артаньяна с неусыпным вниманием.
   - Вот именно, Арамис. По-моему, я имею право гордиться?
   - Безусловно, - поклонился д'Артаньян.
   - Вы спрашиваете, что это за ящичек? - не выдержал герцог, хотя д'Артаньян ничегошеньки не спросил. - Ваша королева - восхитительная во всех отношениях женщина. Ей угодно было преподнести мне в качестве залога любви эту безделицу...
   Он высвободил ящичек из-под плаща и поднял крышку. В лучах восходящего солнца засверкали радужным сиянием великолепные алмазные подвески, прикрепленные к шелковым лентам, связанным узлом и украшенным золотой бахромой. Это новомодное женское украшение, носившееся на плече, так и называлось по-немецки, откуда пошла мода: Achsel-Band <Плечевая лента (нем.)>, а по-французски - аксельбант.
   - Великолепные камни! - воскликнул рослый англичанин, беззастенчиво заглядывая через плечо д'Артаньяна, - и последний с ним мысленно согласился.
   - Без сомнения, - самодовольно произнес Бекингэм. - Украшение это подарил ее величеству августейший супруг, но повелительница моего сердца нашла этим алмазам лучшее применение... Не правда ли, они прекрасны вдвойне - еще и оттого, что являются залогом любви королевы Франции к ее верному рыцарю...
   - Безусловно, милорд, - поддакнул англичанин. И вдруг воскликнул, глядя на д'Артаньяна, шляпа которого нечаянно сбилась на затылок - Так это вы - Арамис?
   - Я, - скромно сказал д'Артаньян, видя, что узнан.
   - Черт возьми, как я вам благодарен!
   - Вы знакомы? - изумился герцог.
   - О да! Шевалье Арамис оказал мне неоценимую услугу, он, без преувеличения, спас мне жизнь...
   - Какие пустяки, - сказал д'Артаньян. - Кучка трусливых мерзавцев, для которых было достаточно одного вида обнаженной шпаги...
   - И тем не менее! Я ваш должник, шевалье! Лорд Винтер, барон Шеффилд не бросает слов на ветер... Но, господа, пойдемте, умоляю вас! Уже совсем светло, а вы, милорд, когда все в особняке проснутся, должны лежать в постели, словно и не уходили никуда... Поспешим же!
   - Вы правы, - с большим неудовольствием сказал Бекингэм, которому определенно хотелось стоять на мосту, упиваться своим триумфом и сыпать напыщенными фразами. - Высшие соображения требуют...
   Он с видимой неохотой опустил крышку ларца, спрятал его под плащ, и все трое пошли дальше. Д'Артаньяну привиделась некая грустная ирония судьбы в том, что они и по пути в Лувр, и возвращаясь оттуда, пересекали площадь Дофина... <Улица и площадь Дофина были проложены в 1607 г при постройке Нового моста и названы в честь наследника престола, будущего Людовика XIII>
   Оказавшись на том месте, где д'Артаньян первый раз увидел их ночью в сопровождении ветреной Констанции Бонасье, герцог Бекингэм решительно сказал:
   - Думаю, здесь мы и расстанемся, шевалье. Благодарю вас за то, что сегодняшней ночью вы были для меня ангелом-хранителем...
   - Не стоит благодарности, - сказал д'Артаньян с внезапно проснувшейся в нем гасконской гордостью. - В таком предприятии, как ваше, я всегда готов сопутствовать даже...
   Он чуть не ляпнул "англичанину", но вовремя спохватился, торопливо закончив:
   - ...даже злейшему врагу...
   - Но мы ведь с вами не враги?
   "Интересные дела! - воскликнул мысленно д'Артаньян. - Англичанин ты или нет?" Но, обретя за последнее время кое-какое понятие о дипломатическом искусстве, он сказал непринужденно:
   - О, разумеется, мы с вами друзья, милорд!
   - Когда бы вы ни вступили на английскую землю, вы всегда найдете во мне друга и покровителя, - напыщенно произнес Бекингэм.
   - Не сомневаюсь, милорд, - ответил д'Артаньян и повернулся было, чтобы уйти. Бекингэм задержал его:
   - Минуточку, шевалье! В знак истинной дружбы примите эту безделицу. Быть может, такой пустяк не вполне вас достоин, но у меня нет под рукой ничего другого... Примите, не погнушайтесь!
   Он снял с пальца перстень с большим алмазом и подал его д'Артаньяну. Гасконец, поблагодарив должным образом, надел его на средний палец правой руки. Еще один поклон - и англичане исчезли в том же проулке, откуда появились ночью.
   Д'Артаньян остался один. Первым делом он поднес к глазам руку с неожиданным подарком - и изумился. За время парижской жизни он приобрел кое-какие познания в драгоценных камнях и сейчас без труда определил, что столь нежданно доставшийся ему великолепный алмаз стоит не менее тысячи пистолей. Для бедного гасконского дворянина это был сущий клад. Даже боязно было чуточку расхаживать по Парижу с таким сокровищем на пальце, пусть и светлым днем...
   "Разрази меня гром! - растерянно подумал д'Артаньян. - То ли его светлость герцог - законченный позер, то ли он так богат, что не знает цены деньгам и самоцветам. Подумать только: камень в тысячу пистолей для него - „пустячок" и „безделица"! А впрочем, надо сказать, что для англичанина он вполне приличный человек, умеет быть благодарным не только на словах. Черт побери, одного этого камешка было бы достаточно, чтобы восстановить пришедшее в упадок восточное крыло Артаньяна да еще прикупить те земли, что когда-то продали терзаемые безденежьем Кастельморы, - пахотный клин и луга за речкой Обербуа..."
   Он еще долго стоял, любуясь переливами рассветных солнечных лучей в безукоризненных гранях алмаза, игрой крохотных радуг. Прошло довольно много времени, прежде чем он вернулся к унылой, скучной, опасной и томительной реальности...
   - Черт меня побери со всеми потрохами! - воскликнул он, словно бы окончательно проснувшись. - Но что же мне теперь делать? Ведь нужно же что-то делать, и немедленно!
   Слишком тяжела была ответственность, нежданно-негаданно свалившаяся на плечи юного провинциального дворянина. Быть может, вовсе и не было преувеличением сказать, что судьба короля и Франции вдруг оказались в руках скромного гасконского юнца, - и эта невидимая ноша так пригибала к земле, что колени его задрожали.
   - Что же делать? - повторил он в полнейшей растерянности. - Ну и угораздило же! Они ведь не шутят, они... они все это будут претворять в жизнь, и очень скоро!
   Он внезапно ощутил себя маленьким ребенком, потерявшимся в огромном городе, беззащитным, слабым... Вся бравада улетучилась моментально. Собравшись устроить веселую проказу, он неожиданно оказался среди матерых заговорщиков, от чьих слов и решений за доброе лье несло большой кровью...
   - Ну уж нет, черт возьми! - воскликнул он, ударив кулаком о ладонь. - Мы еще посмотрим, господа, чья возьмет! Надо срочно посоветоваться... Один ум хорошо, а два лучше...
   Круто повернувшись, он со всех ног, не разбирая дороги, побежал в обратную сторону, проскочил Новый мост, не замечая шарахавшихся от него удивленных прохожих, чудом не угодив под колеса повозки, и, оказавшись на улице Арбр-Сек, припустил в сторону особняка капитана де Кавуа - точности ради нужно сказать, что он спешил найти мудрый совет и поддержку отнюдь не у капитана...

Глава пятая
Д'Артаньяна принимают за другого, но сути дела это не меняет

   Внезапно чья-то сильная рука форменным образом рванула назад, остановив безумный бег, и кто-то возмущенно вскрикнул:
   - Господин Торопыга, вы что, глаза забываете дома, когда летите сломя голову?! Вы мне разорвали... вот черт! Что ж, это еще лучше, клянусь всем моим невыплаченным жалованьем!
   Опомнившись, д'Артаньян поднял глаза на человека, которому на бегу разорвал плащ рукоятью шпаги, - и узнал Арамиса. Мушкетер с сердитой радостью продолжал:
   - Право же, лучше! Я думал, это попросту какой-то нахал из нашей же роты, новичок, не знающий меня в лицо... Куда это вы так несетесь? Извольте объясниться, и немедленно! Почему на вас плащ нашей роты? Как вы вообще посмели нарядиться королевским мушкетером, ищейка вы кардинальская!
   Только теперь д'Артаньян спохватился, что не снял навязанное герцогиней де Шеврез маскарадное одеяние, синий плащ королевских мушкетеров, - да так и несся в нем по Парижу.
   Кровь бросилась ему в лицо при последних словах Арамиса, и он надменно ответил, выпрямившись и скрестив руки на груди:
   - Если вы намеревались меня оскорбить, то жестоко ошиблись. Подобные эпитеты свидетельствуют лишь о вашей глупости.
   - Неужели? - с интересом спросил Арамис, приняв вид человека, которому больше некуда спешить. - Не будете ли так любезны повторить?
   Д'Артаньян открыл было рот... и прикусил язык. Он никак не мог сейчас драться - когда в его руках, быть может, была жизнь короля и кардинала, когда ставкой в игре была корона Франции, над которой неожиданно сгустилась мрачная тень...
   - Соблаговолите назначить время и место, - сказал он нетерпеливо. - Любые секунданты, любые условия, меня устроит все. Но сейчас я спешу по чрезвычайно важному...
   Арамис, со злым огоньком в глазах, бесцеремонно прервал:
   - Вас что, необходимо оскорбить действием, трус вы гасконский? Быть может, вы и тогда не будете драться?
   Только теперь д'Артаньян в полной мере осознал, в каком положении находился Атос тогда, в Менге. Собрав всю силу воли, он попытался взять себя в руки, но ничего из этого не вышло - рука сама метнулась к эфесу шпаги, и собственный голос он слышал словно бы со стороны:
   - Кого это вы назвали трусом?
   - Вас, милейший. Вы не только трус, но и полишинель. Кто вам позволил напяливать плащ столь славной роты, которого вы недостойны? Да вы невероятный нахал!
   - Быть может, - ответил д'Артаньян сквозь зубы. - Вот только не вам, господин недопеченный аббатик, учить меня хорошим манерам.
   - Как знать...
   Возле них - на значительном отдалении, понятно - уже собирались парижские зеваки, обладавшие прямо-таки мистическим чутьем на подобные зрелища и способные безошибочным нюхом определить за безобидным вроде бы разговором прелюдию к поединку...
   - Ну так что же? - осведомился Арамис. - Угодно вам проследовать со мною... ну, скажем, на пустырь за Люксембургским дворцом?
   - Черт побери, нет! - сказал д'Артаньян и, не колеблясь более, обнажил шпагу. - Я спешу по невероятно важному делу, и у меня нет времени на шутов вроде вас, несостоявшихся священников, вообразивших себя бретёрами... Либо деритесь прямо здесь, либо проваливайте к чертовой матери, а я вас прогоню уколами в зад!
   - Здесь? - спросил Арамис, невольно оглядываясь.
   В самом деле, место было выбрано не только многолюдное, но и опасное для обоих участников дуэли - справа была церковь Сен-Жермен Локсерруа, а справа, совсем близко, Лувр. Даже не особенно приходилось напрягать взгляд, чтобы рассмотреть кариатиды западного крыла королевского дворца, а также швейцарских гвардейцев у одного из входов...
   - Говорю вам, у меня совершенно нет времени! - воскликнул д'Артаньян. - Или соблаговолите назначить время и место, чтобы мы встретились чуть попозже, или катитесь к черту!
   - Здесь может быть умысел...
   - Прах вас побери, не я вас остановил, а вы меня, болван! - прямо-таки взревел д'Артаньян. - Мне и навязывать условия! Ну? Ладно, ладно, проваливайте отсюда, аббатик, у меня нет времени, и я, чего доброго, постараюсь вас убить моментально...
   - Посмотрим, как это у вас получится! - вскричал побледневший Арамис и тоже выхватил шпагу. - Ну, извольте!
   Клинки скрестились, последовало несколько выпадов.
   - Люди добрые, лопни мои глаза, это же Бутвиль! - заорал кто-то из растущей толпы зевак. - Точно вам говорю, это сам знаменитый Бутвиль! Кто еще способен драться возле Лувра?!
   Слышавший это краем уха д'Артаньян был несказанно обрадован репликой случайного зеваки - немалая честь быть принятым за легендарного Франсуа де Монморанси, сеньора де Бутвиля, непревзойденного забияку, обожавшего устраивать дуэли в самом центре Парижа в знак особого презрения к строгим эдиктам короля и кардинала-министра! Пожалуй, даже Бутвиль до сих пор не завязывал поединка в паре шагов от Лувра...
   Но некогда было тешить самолюбие - рассерженный Арамис напирал не на шутку... Д'Артаньян, отпрыгнув назад и вынудив противника повернуться лицом к солнцу, а значит, оказаться в заведомо невыгодном положении, налетел, как вихрь. Он превзошел самого себя, казалось, что в руке у него сверкает молниями Зевса целая дюжина шпаг, - вот только гасконцу было не до столь высокопарных сравнений, да и о Зевсе он имел самое смутное представление все от того же недостатка образования. Он просто стремился покончить дело как можно быстрее и с наибольшей для себя выгодой - он сейчас не имел права оказаться убитым или раненым...
   Собственно, они были не в равном положении - за Арамисом стояли лишь его уязвленная гордость и стремление свести счеты, а вот гасконец ощущал себя ответственным и за других, и, да простятся ему столь пафосные мысли, за Францию...
   Острие шпаги Арамиса пробило край плаща - но д'Артаньян, молниеносно уклонившись, уже нанес удар в правую руку противника, на ладонь повыше локтя.
   Арамис, издав невольный стон, разжал пальцы, и шпага загремела по брусчатке. Быстренько наступив на нее ногой, чтобы поединок, не дай бог, не затянулся, - вдруг Арамис столь же ловко дерется и левой? - д'Артаньян приставил противнику острие к груди и быстро спросил:
   - Признаете себя побежденным? Ну, не тяните, мне некогда с вами возиться! Признавайте себя побежденным или, клянусь богом...
   - Признаю, - нехотя произнес Арамис, зажимая рану левой ладонью и пошатываясь.
   - Ну, то-то, - удовлетворенно вздохнул д'Артаньян, побыстрее вкладывая свой клинок в ножны. - Вашу шпагу я, с вашего позволения, и на этот раз прихвачу с собой, поскольку имею на это полное право. Не волнуйтесь, она у меня будет висеть на почетном месте рядом с дюжиной других, из которых половина когда-то принадлежала вам и вашим товарищам по роте... Послушайте, Арамис! Откровенно вам говорю, бросьте вы эту дурную привычку - драться со мной. Сами видите, ничего хорошего из этого не выходит - ни тогда, в книжной лавке, ни теперь...
   - Вообще-то говорят, что бог любит троицу, - процедил Арамис, пошатываясь от потери крови, но силясь сохранить вид несгибаемый и стоический. - Мы еще встретимся.
   - Ладно, ладно, как хотите... Ну, мне пора бежать. О вас позаботятся - тут столпилось столько народу... Вот черт!
   Д'Артаньян с упавшим сердцем убедился, что бежать поздно, да и некуда - зеваки брызнули во все стороны, словно вспугнутые воробьи, и вокруг гасконца стало смыкаться кольцо не менее чем из двадцати стражников, низко опустивших алебарды. Д'Артаньяну они показались ордой спятивших поваров, накинувшихся со шпиговальными иглами на заячью тушку.
   Какой-то миг он лелеял безумную надежду вооруженной рукой пробиться сквозь сомкнувшееся кольцо, но с тяжким вздохом расстался с этой мыслью. У стражников были алебарды немецкого образца, имевшие на навершии длинное широкое острие размером со старинный меч. При первом же взмахе шпагой два десятка этих жутких лезвий моментально бы превратили гасконца в то самое подобие шпигованного зайца. Даже шпага записного храбреца бессильна против такого количества алебард...
   Благоразумно не приближаясь, держась поодаль, начальник стражи громко распорядился;
   - Шевалье, извольте немедленно...
   - Ну да, ну да, - проворчал д'Артаньян. - Отдать вам шпагу... Что еще может прийти в голову полицейским крючкам? У вас крайне убогая фантазия, господа... Вечно одно и то же. Вот, держите обе.
   Видя, что сражения не предвидится, стражники уперли алебарды древками в землю. Д'Артаньян проводил грустным взглядом обе шпаги, свою и трофейную, перекочевавшие от начальника стражи к какому-то вовсе уж простоватому детине, рыжему, как Иуда. Что поделать, сопротивление было бессмысленно, достаточно вспомнить о Карле Смелом... <Знаменитый бургундский герцог Карл Смелый (1433 - 1477) был убит под Нанси в бою со швейцарцами именно ударом алебарды.>
   Зеваки, ободренные мирным завершением конфликта, вновь сбились в плотную толпу. Кто-то громко объяснял соседям, что это сеньор де Бутвиль, отчаянный бретёр, попытался было превзойти самого себя, но, пожалуй что, перегнул палку...
   Д'Артаньян был так озабочен и расстроен, что даже не попытался громко внести ясность - хотя при других обстоятельствах непременно указал бы добрым парижанам на их ошибку.
   - Пойдемте, шевалье? - предложил начальник стражи вполне мирно, видя, что пленник не сопротивляется.
   - В Шатле или в Консьержери? - осведомился д'Артаньян с недюжинным знанием вопроса.
   - В Консьержери, если ваша милость не возражает. Это гораздо ближе, а вам вряд ли есть разница... Даже наоборот, вам от Консьержери выйдет прямая выгода. От Консьержери гораздо дальше до Гревской площади, чем от Шатле, и когда вас поведут на плаху, полчасика дольше будете любоваться божьим светом...
   - Что меня всегда привлекало в парижской полиции, - сказал д'Артаньян, - так это ее душевность и доброта...
   Глава альгвазилов хмыкнул:
   - Я-то что, ваша милость, я грубиян известный, вы еще нашего комиссара не видели, вот где добрейшая душа, нежная, как лилия...
   Покосившись на него, д'Артаньян с сомнением покачал головой: он уже имел некоторый опыт общения с парижскими полицейскими комиссарами и добряков среди них что-то не заметил, как ни вглядывался...
   Однако вскоре, пройдя под мрачными сводами тюремного замка Консьержери и представ перед комиссаром этого квартала, он готов был в первый момент подумать, что исключения из правил все же возможны. За столом, заваленным неизбежными бумагами, восседал необъятных размеров толстяк, из судейской мантии которого можно было, пожалуй, выкроить два, а то и три одеяния для его собрагьев по профессии. Комиссар больше всего напоминал стог сена. Гигантское чрево не позволяло ему сесть к столу вплотную, так что он определенно не мог дотянуться до бумаг. Добродушнейшая физиономия чревоугодника и выпивохи была отягощена тремя внушительными подбородками, а щеки едва ли не лежали на плечах.
   Глаза у толстяка оказались огромные, синие, взиравшие на вошедшего с детским любопытством, незамутненно-ясные...
   - Фракондель, голубчик мой, душенька, кого вы мне привели? - воскликнул он с мягким укором. - Вернее, что вы мне тут наговорили? Ну какой же это Бутвиль? Шалопайчика Бугвиля я знаю в лицо и не теряю надежды с ним когда-нибудь свидеться, но он, прощелыга этакий, ветреник несказанный, постоянно резвится на чужой территории... Ну да ладно, коли уж привели этого, не уводить же его назад, не отпускать же на все четыре стороны! Еще, чего доброго, опять возмутит тишину и спокойствие наших милых улочек безбожной дуэлью! Уговорили, Фракондель, уговорили, плутишка! Оставляем его в нашем уютном заведении...
   - Я бы хотел объясниться... - сказал д'Артаньян, нетерпеливо переступая.
   - Хо-хо-хо! - расхохотался добрейший комиссар, так что его щеки и многочисленные подбородки затряслись самым уморительным образом. - Хороший вы мой, душечка, зря вы нетерпеливо этак ножкой по казенному полу постукиваете, словно жеребчик застоялый! Вы уж эти манеры бросьте, ласково вас прошу! Вы к нам завернули не на часок, а на всю вам оставшуюся жизнь... хотя сколько ее там осталось, вашей незадачливой жизни... Снимем сейчас с вас допросик, как полагается, потом придет хмурый такой дядька, сведет вас в подвальчик, сапожки испанские вам наденет и начнет, мерзавец, клинья вбивать, пока от косточек кашка не останется... Ну, а потом, обычным порядком, сведут вашу милость на Гревскую площадь, душевно попросят положить удалую головушку на чурбачок - и тот же дядька топориком вам по шейке ка-ак ахнет! У него это хорошо получается, вы и охнуть не успеете, как душенька отлетит! Имеем навык, знаете, вы у нас и не десятый даже, милый вы наш дворянчик, хо-хо-хо!
   - Но позвольте...
   - И не просите, и не позволю, хо-хо-хо! - заливаясь жизнерадостным смехом, воскликнул комиссар благодушно. - Ну сами подумайте, бесценный вы мой, как нам поступать с ветрогоном вроде вас, столь бессовестно нарушающим указы о запрете дуэлей, что вступили в строжайше запрещенный поединок под самыми окнами Лувра! Уж не прикажете ли принести вам из ближайшего кабаре бургундского с тушеными голубями, а то и веселых девок кликнуть? Нет, душенька, разговор с вами будет короткий - по накатанной колее пойдете, хе-хе-хе! Хо-хо-хо! Право слово, не дождетесь вы у нас развлечений кроме испанского сапога, честью вам клянусь!
   Жизнерадостно излагая все это, он улыбался, подмигивал, тряс подбородками, то и дело разражаясь заливистым смехом, и глаза его при этом оставались незамутненными. Д'Артаньян лишний раз убедился, что в данном случае исключений из правил не бывает.
   - Я, драгоценный мой, не для того сюда поставлен его величеством, чтобы бургундским поить прощелыг вроде вас, самоцветный мой, золотой мой, бесстыжие ваши глазыньки! Подумать только - столь юны на вид, а уже проходите по жуткой статье "оскорбление величества"!
   Д'Артаньян после знакомства с Шатле, а также тесного общения как с полицейскими комиссарами, так и с компанией Пишегрю, нахватался кое-каких поверхностных познаний в юриспруденции...
   - Соблаговолите изъясняться точнее, господин комиссар, - сказал он неприязненно. - Оскорбление какого величества вы имеете в виду - божественного или земного? <В старинном французском праве существовали две разновидности "оскорбления величества". "Оскорбление божественного величества" означало святотатство, богохульство, ересь и т.д. "Оскорбление земного величества" относилось к королю и подразумевало любые покушения как на саму особу короля, так и на безопасность государства (в известной степени соответствуя понятию "государственная измена") на практике допускало самое расширенное толкование.>
   Комиссар удивленно уставился на него, потом, как ни в чем не бывало, залился хохотом: