Страница:
– А я не люблю, когда меня угадывают.
– Предпочитаешь оставаться загадочным?
– Я к этому привык.
– И не тяготит?
– Иди-ка ты спать.
– Не хочется что-то. – Она меня определенно поддразнивала. – С тобой так интересно разговаривать... Мне интересно тебя угадывать.
– А зачем?
– Может, удастся тебя перевоспитать.
Я расхохотался.
– Девочка, – еле выговорил я, – крошка, лапонька, что это ты несешь? Кто это будет меня перевоспитывать? Это я вас должен перевоспитывать...
Она отодвинулась, как-то нехорошо напряглась, и я почувствовал, что задел в ней что-то этими словами, обидел, хотя ничего обидного сказать не мог. То же самое я говорил им сегодня вечером, и они не были обижены или задеты...
– Так, – сказала Кати прозрачным звенящим голосом. – Раскрылся все-таки... Мы недочеловеки, и ты можешь вертеть нами как хочешь, но никто из нас не смеет учить тебя – высшее существо?
Она не хотела, чтобы я видел ее слезы, рванулась к двери, но я поймал ее за локоть и прижал к себе. Осторожно погладил по щеке:
– Ну, успокойся. Какой может быть разговор о недочеловеках?
– Отпусти!
– Черта с два, – сказал я. – Я было подумал, что ты чуть ли не колдунья-телепатка, а ты, оказывается, обыкновенная глупая девчонка. Плакать и то умеешь. Ты меня не так поняла, честное слово. Видишь ли, я – взрослый человек с устоявшимися привычками, со сложившимся характером, и не двадцатилетней девчонке меня перевоспитывать. Знала бы ты, какие люди пытались меня перевоспитывать – полковники, майоры, даже один генерал, они дьявола могли перевербовать и заставить работать на бога, а со мной не справились... Так что извини, но не тебе...
– Ты еще скажи, что я гожусь тебе в дочки.
– Увы, нет. Не такой я старый, да и в нынешней ипостаси ты меня вполне устраиваешь.
– Ты так уверен, что я...
– Ты в судьбу веришь?
– А ты?
– Черт ее знает, – сказал я. – Иногда верю, иногда нет.
– Значит, ты считаешь, что мы...
– Ох, ничего я не знаю.
Мы стояли лицом к лицу в полумраке.
– Хочешь, я скажу, чего ты боишься?
– Сам знаю, – сказал я. – Я боюсь в тебя влюбиться.
– Почему?
– Потому что это многое разрушит во мне, то, во что я давно привык верить.
– Ты себе нравишься?
– Да, – сказал я сухо.
И тут же подумал: врешь, дружок. Ни от кого в наше время не требуют полного самоотречения от всего человеческого. Просто-напросто в МСБ существует группа людей, в открытую бравирующих своим холостячеством, замкнутостью от всякой лирики, и вы, капитан, к этой группе активно принадлежите. Если копнуть поглубже, выяснится, что специфика работы, на которую вы постоянно ссылаетесь как на один из главных аргументов, играет не такую уж большую роль. Просто-напросто мы – такие люди, которым никто не нужен, только мы сами. Лучше всего мы чувствуем себя наедине с собой, и невозможно представить, что другой человек, особенно женщина, окажется нам нужна так же, как мы нужны себе. Мы в это не верим. Нам и так хорошо. А если окажется, что не так уж и хорошо, мы стараемся запихнуть эту мысль поглубже в закрома памяти, похоронить без музыки и навалить сверху каменюку с соответствующей эпитафией, четко отрицающей погребенное. И мы охотно позволяем встревоженным единомышленникам бороться за нас, главное – чтобы никто не догадался, что и нам может быть плохо одним...
Не знаю, кто из нас первым шагнул к другому. Я целовал ее так, как не целовал ни одну женщину, а потом она мягко, но непреклонно высвободилась и ушла, и я знал, что удерживать ее нельзя. Ушла, оставив мне пустую комнату и темноту за окном. Я включил свет, достал из шкафчика железную кружку и смял ее в лепешку, врезав по ней ребром ладони по всем правилам ахогато. Вот это я умел, это у меня отлично выходило...
По черному небу прополз золотой треугольник и исчез в золотом цветке вспышки.
Я плюхнулся на диван – спать решительно не хотелось. Кончиком пальца потрогал шрам. Шрам как шрам, я о нем и думать забыл, как не станешь думать о своем ухе – ухо оно и есть ухо, всегда при тебе. Часть тела.
Шрам – это Бразилия, Сальвадор. Это когда мы с Кропачевым прекрасным лунным вечером ввалились в здание крохотной адвокатской конторы, которая только днем была честной адвокатской конторой. Ночью там занимались совсем другими делами. Нам предстояло побеседовать по душам с хозяином о многих важных вещах, но вместо одного хозяина мы наткнулись на пятерых молодчиков. Молодчики ужасно обрадовались, что нас только двое, а их, гадов, целых пятеро, но в течение следующих десяти минут мы аргументирование доказали им, что грубая сила и профессионализм – вовсе не одно и то же. Кропачев потом удивлялся, как много, оказывается, можно сломать в комнатке, где стояли три стула, два стола да ветхое бюро, которым я вразумил самого нахального из пятерки.
Вот это я умел – каратэ, капоэйра, ахогато, из семизарядного навскидку в гривенник за сто шагов левой ногой, на одном колесе через пропасть по жердочке...
Я никогда не любил Достоевского. Уважал, как положено уважать классика, но не любил. Бешеный, истовый самоанализ, каким занимаются его герои, выводил меня из себя. На дворе стоял двадцать первый век, и я считал, что современному человеку незачем производить внутри себя археологические раскопки. Может быть, эта неприязнь была еще одной защитной реакцией. Теперь мне приходит в голову, что кое-кто понимал это и раньше...
В прошлом году я провожал на задание Дарйна. В аэропорту, как обычно, было шумно и многолюдно, мы стояли у перил, и разговаривать было не о чем, потому что все важное мы давно обговорили, а о пустяках говорить не хотелось. Когда объявили его рейс, Дарин вынул из сервьетки толстый том – Достоевский.
Думаю, это был намек. Дарин уже тогда что-то угадал, но его не спросишь, ни о чем больше не спросишь – он не вернулся, вышел из самолета в большом далеком городе, сел в такси и исчез. Такое еще случается даже теперь.
А Достоевского я так и не прочитал. Сначала, вернувшись домой, бросил в ящик стола, позже, когда Дарин пропал без вести, извлек книгу и поставил на полку как память о друге, но прочитать так и не прочитал. Тогда мне еще не приходило в голову подступать со скальпелем к собственной душе, тогда еще не было острова сто тридцать пять дробь шестнадцать, и я полагал, что все экзамены позади, а те, которые еще предстоят, касаются только привычных задач контрразведки, входят в круг служебных обязанностей...
Глава восьмая
– Предпочитаешь оставаться загадочным?
– Я к этому привык.
– И не тяготит?
– Иди-ка ты спать.
– Не хочется что-то. – Она меня определенно поддразнивала. – С тобой так интересно разговаривать... Мне интересно тебя угадывать.
– А зачем?
– Может, удастся тебя перевоспитать.
Я расхохотался.
– Девочка, – еле выговорил я, – крошка, лапонька, что это ты несешь? Кто это будет меня перевоспитывать? Это я вас должен перевоспитывать...
Она отодвинулась, как-то нехорошо напряглась, и я почувствовал, что задел в ней что-то этими словами, обидел, хотя ничего обидного сказать не мог. То же самое я говорил им сегодня вечером, и они не были обижены или задеты...
– Так, – сказала Кати прозрачным звенящим голосом. – Раскрылся все-таки... Мы недочеловеки, и ты можешь вертеть нами как хочешь, но никто из нас не смеет учить тебя – высшее существо?
Она не хотела, чтобы я видел ее слезы, рванулась к двери, но я поймал ее за локоть и прижал к себе. Осторожно погладил по щеке:
– Ну, успокойся. Какой может быть разговор о недочеловеках?
– Отпусти!
– Черта с два, – сказал я. – Я было подумал, что ты чуть ли не колдунья-телепатка, а ты, оказывается, обыкновенная глупая девчонка. Плакать и то умеешь. Ты меня не так поняла, честное слово. Видишь ли, я – взрослый человек с устоявшимися привычками, со сложившимся характером, и не двадцатилетней девчонке меня перевоспитывать. Знала бы ты, какие люди пытались меня перевоспитывать – полковники, майоры, даже один генерал, они дьявола могли перевербовать и заставить работать на бога, а со мной не справились... Так что извини, но не тебе...
– Ты еще скажи, что я гожусь тебе в дочки.
– Увы, нет. Не такой я старый, да и в нынешней ипостаси ты меня вполне устраиваешь.
– Ты так уверен, что я...
– Ты в судьбу веришь?
– А ты?
– Черт ее знает, – сказал я. – Иногда верю, иногда нет.
– Значит, ты считаешь, что мы...
– Ох, ничего я не знаю.
Мы стояли лицом к лицу в полумраке.
– Хочешь, я скажу, чего ты боишься?
– Сам знаю, – сказал я. – Я боюсь в тебя влюбиться.
– Почему?
– Потому что это многое разрушит во мне, то, во что я давно привык верить.
– Ты себе нравишься?
– Да, – сказал я сухо.
И тут же подумал: врешь, дружок. Ни от кого в наше время не требуют полного самоотречения от всего человеческого. Просто-напросто в МСБ существует группа людей, в открытую бравирующих своим холостячеством, замкнутостью от всякой лирики, и вы, капитан, к этой группе активно принадлежите. Если копнуть поглубже, выяснится, что специфика работы, на которую вы постоянно ссылаетесь как на один из главных аргументов, играет не такую уж большую роль. Просто-напросто мы – такие люди, которым никто не нужен, только мы сами. Лучше всего мы чувствуем себя наедине с собой, и невозможно представить, что другой человек, особенно женщина, окажется нам нужна так же, как мы нужны себе. Мы в это не верим. Нам и так хорошо. А если окажется, что не так уж и хорошо, мы стараемся запихнуть эту мысль поглубже в закрома памяти, похоронить без музыки и навалить сверху каменюку с соответствующей эпитафией, четко отрицающей погребенное. И мы охотно позволяем встревоженным единомышленникам бороться за нас, главное – чтобы никто не догадался, что и нам может быть плохо одним...
Не знаю, кто из нас первым шагнул к другому. Я целовал ее так, как не целовал ни одну женщину, а потом она мягко, но непреклонно высвободилась и ушла, и я знал, что удерживать ее нельзя. Ушла, оставив мне пустую комнату и темноту за окном. Я включил свет, достал из шкафчика железную кружку и смял ее в лепешку, врезав по ней ребром ладони по всем правилам ахогато. Вот это я умел, это у меня отлично выходило...
По черному небу прополз золотой треугольник и исчез в золотом цветке вспышки.
Я плюхнулся на диван – спать решительно не хотелось. Кончиком пальца потрогал шрам. Шрам как шрам, я о нем и думать забыл, как не станешь думать о своем ухе – ухо оно и есть ухо, всегда при тебе. Часть тела.
Шрам – это Бразилия, Сальвадор. Это когда мы с Кропачевым прекрасным лунным вечером ввалились в здание крохотной адвокатской конторы, которая только днем была честной адвокатской конторой. Ночью там занимались совсем другими делами. Нам предстояло побеседовать по душам с хозяином о многих важных вещах, но вместо одного хозяина мы наткнулись на пятерых молодчиков. Молодчики ужасно обрадовались, что нас только двое, а их, гадов, целых пятеро, но в течение следующих десяти минут мы аргументирование доказали им, что грубая сила и профессионализм – вовсе не одно и то же. Кропачев потом удивлялся, как много, оказывается, можно сломать в комнатке, где стояли три стула, два стола да ветхое бюро, которым я вразумил самого нахального из пятерки.
Вот это я умел – каратэ, капоэйра, ахогато, из семизарядного навскидку в гривенник за сто шагов левой ногой, на одном колесе через пропасть по жердочке...
Я никогда не любил Достоевского. Уважал, как положено уважать классика, но не любил. Бешеный, истовый самоанализ, каким занимаются его герои, выводил меня из себя. На дворе стоял двадцать первый век, и я считал, что современному человеку незачем производить внутри себя археологические раскопки. Может быть, эта неприязнь была еще одной защитной реакцией. Теперь мне приходит в голову, что кое-кто понимал это и раньше...
В прошлом году я провожал на задание Дарйна. В аэропорту, как обычно, было шумно и многолюдно, мы стояли у перил, и разговаривать было не о чем, потому что все важное мы давно обговорили, а о пустяках говорить не хотелось. Когда объявили его рейс, Дарин вынул из сервьетки толстый том – Достоевский.
Думаю, это был намек. Дарин уже тогда что-то угадал, но его не спросишь, ни о чем больше не спросишь – он не вернулся, вышел из самолета в большом далеком городе, сел в такси и исчез. Такое еще случается даже теперь.
А Достоевского я так и не прочитал. Сначала, вернувшись домой, бросил в ящик стола, позже, когда Дарин пропал без вести, извлек книгу и поставил на полку как память о друге, но прочитать так и не прочитал. Тогда мне еще не приходило в голову подступать со скальпелем к собственной душе, тогда еще не было острова сто тридцать пять дробь шестнадцать, и я полагал, что все экзамены позади, а те, которые еще предстоят, касаются только привычных задач контрразведки, входят в круг служебных обязанностей...
Глава восьмая
Меня трясли за плечо и твердили, что пора вставать. Разлепив глаза, я увидел над собой здоровяка в пятнистом комбинезоне и хотел было по привычке бежать неизвестно куда, но вовремя вспомнил, что с Командой у меня отношения наладились.
– В чем дело? – спросил я, промаргиваясь.
– Капитан Ламст вас ждет.
– А где...
– Они уже там, поторопитесь.
Я быстренько засупонился ремнями кобуры, натянул куртку и пошел за провожатым, наступив спросонья в коридоре кошке на хвост. На улице нас ждал вездеход, тот самый, на котором я удирал от карьера, и это повергло меня на недолгие философские размышления о превратностях судьбы.
Мы промчались по безлюдным утренним улицам и приехали в то здание, откуда грузовики отправлялись в карьер. Я сразу узнал это место. Во дворе меня ждали капитан Ламст и Отдел Исследований в полном составе. У ворот, на вышках, у входа в гараж стояли автоматчики, а на плоской крыше – два пулемета. Выпрыгнув из машины, я увидел странную картину – через двор автоматчики быстро провели десятка два своих связанных коллег. Мелькнула мысль, что привидевшаяся во сне стрельба вовсе не привиделась. Размолвка?
Я подошел и поздоровался. Они ответили. В глазах Ламста было какое-то новое выражение.
– Начнем? – спросил я. – Сколько их у вас?
– Человек двадцать, – ответил Ламст. – То есть штук?
– Человек, – сказал я. – Кошек по штукам считают, вы мне это бросьте. Кстати, как понимать это шествие? – Я кивнул на связанных, которых как раз водворяли в подвал.
– Небольшие внутренние разногласия, – сказал Ламст. – Утром у нас были... события. Мы обсуждали вашу информацию.
– Что, все вместе?
– А почему я должен был скрывать это от них? Кое-кто стал возражать – убеждения, личные причины... – Он болезненно поморщился. – Я не хотел доводить до оружия, но иначе не получилось... Ну, пойдемте? Очень мне не хочется вас туда пускать, обеспечить вам безопасность никак невозможно.
– Ничего, на авось... – сказал я наигранно лихо.
Мы вошли в здание, прошли по короткому коридору без окон и остановились перед железной дверью с массивным засовом и волчком. Стоявшие возле нее двое автоматчиков посмотрели на меня настороженно и тревожно.
– Как будем страховать, капитан? Ведь никакой возможности нет.
– Разговорчики, – сказал я. – Отпирайте.
Они откинули взвизгнувший засов. Я взялся за ржавую скобу, но Ламст удержал за рукав и тихо, совсем тихо спросил:
– Вот то, что я с ними дрался, это ТЕ или я сам?
– Вы сами, Ламст, – сказал я и потянул на себя тяжеленную дверь.
Уровень пола камеры был ниже уровня пола коридора, и вниз вела деревянная лесенка в три ступеньки. Окон нет, на бетонном потолке лампа в решеточке. Дверь захлопнулась за моей спиной с тягучим скрежетом.
Они медленно вставали с топорно сработанных нар, собирались в тесную кучку, не отрывая от меня глаз, выражавших самые разные чувства, а я никак не мог решиться шагнуть вниз. Их было человек двадцать.
Я ждал. В любой толпе есть вожаки.
– Ну, что молчишь? – спросил высокий человек в мешковатом драном свитере, стоявший как-то наособицу. – Кто такой? Где взяли?
– Нигде, – сказал я, спустился по сырым ступенькам и подошел к нему вплотную. – И я не ваш, в смысле не из леса. Я вообще не ваш.
Сейчас же трое зашли мне за спину. Теперь все они зашевелились, обступая меня полукругом.
– Чего смотришь, бери его за глотку...
– Цыц! – не оборачиваясь, бросил высокий, и злобный шепоток мгновенно утих. – Зачем тогда явился?
– Поговорить, – сказал я и двинулся прямо на них. Они расступились, обескураженные таким нахальством. Я прошел к нарам, сел, закурил и сказал, глядя, как они молча надвигаются;
– Тихо, прыткачи! Кто-нибудь умеет водить машину?
– Ну а если и умеет? – спросил высокий.
– Тем лучше, – сказал я. – Там, у двери, стоит грузовик, садитесь и отправляйтесь на все четыре стороны, куда вам там нужно.
Момент для броска был ими безнадежно упущен. Человек может смириться с чем угодно, только не со смертью. Сначала в их глазах, на их лицах появилось удивление, потом надежда, разжимались кулаки, толпа-монолит распадалась на отдельных людей, охваченных жаждой неба и дыхания. Я сидел и курил.
– Как это понимать? – спросил высокий.
– Буквально, – сказал я. – Так найдется водитель?
– Я умею! – крикнул кто-то.
– Новая провокация, – сказал второй. Но, судя по тону, ему страшно хотелось, чтобы его немедленно переубедили.
– Кто там вякает насчет провокации? – громко спросил я. – Иди сюда, если не боишься.
Его торопливо вытолкнули в первый ряд.
– Значит, провокация? – сказал я. – А позвольте спросить, с какой целью?
– Выследить наши деревни.
– Видите? – спросил я, разворачивая перед ними карту. – Выслеживать ваши деревни незачем. Кстати, если все пройдет так, как мы с вами – да, мы с вами! – хотим, Команда перестанет существовать в ближайшие же дни. Можете вы это понять?
Это было похоже на взрыв. Они заметались, загомонили, перебивая и не слушая друг друга, а тот, в рваном свитере, подскочил ко мне и закричал в лицо:
– Поняли? Поняли наконец, что не вы одни – люди? Что не вас одних сделали марионетками? Поняли? Что случилось? Должно было что-то случиться... Эй, потише!
– Это долго объяснять, – сказал я. – Не место и не время. У вас должны быть старейшины, вожди, начальники...
– Они есть.
– Прекрасно, – сказал я. – Самое позднее завтра я к вам приеду, так что ждите.
Он часто, торопливо кивал. Выходит, исторические моменты бывают и такими. Впрочем, церемонность поз и пышность речей, отливающие бронзой крылатые афоризмы – все это парадная живопись, приглаженная грубая проза...
Все произошло, как и было задумано: настежь распахнулись ворота, автоматчики оттянулись в глубь двора, грузовик подогнали вплотную к двери в подвал.
До последней минуты я опасался инцидента, вспышки. Те, что остались с Ламстом, поверили в необходимость и важность перемен, но четыре года войны нельзя вышвырнуть, как стоптанный башмак, нельзя лечь спать одним человеком, а проснуться другим, между ними еще долго будет стоять кровь и эти проклятые четыре года – часы по хронометрам внешнего мира...
Я был готов стрелять в любого, кто попытается поднять автомат, однако обошлось. Грузовик на полной скорости вылетел со двора. Мне жали руку (Бородач), хлопали по спине (Ламст и Блондин), чмокали в щеку (Кати), клали лапы на плечи и норовили лизнуть в нос (Пират), но чокаться шампанским, разумеется, было еще рано...
– Хватит, довольно, – сказал я, уклоняясь от рук, поцелуев и лап. – Ламст, снаряжайте меня в дорогу. Машину, палатку, провиант, ну и оружие, чтобы я мог при необходимости поговорить по душам с вашими драконами. Большой туристский набор для одного.
– Для двух, – сказала Кати.
Я посмотрел на нее весьма неласково:
– Не умеешь считать. Для одного.
– Ой, правда... – сказала она. – Не умею считать, дуреха, – для троих, не оставим же мы Пирата, он обидится.
– Дело, – сказал Бородач. – Одному вам ехать не годится.
– Нет уж, друзья, – сказал я. – Это вам не экскурсия.
– Никто вам и не навязывает экскурсантов, – сказал Ламст. – Вам дают опытного, проверенного на деле сотрудника.
– А я чихал на таких сотрудников... – начал я.
– Одну минуту, – прервала меня Кати. – Мы сейчас сами разберемся.
Она взяла меня за руку, потащила в сторону.
– Ну вот что, – сказала она. – Или ты меня берешь, или я во всеуслышание вру, что мы с тобой вчера стали мужем и женой, и выходит, что ты протестуешь против моего участия из чисто эгоистических соображений. Ох как неприглядно это будет выглядеть, нехорошо о тебе подумают...
Я остолбенел, а шантажистка торжествующе улыбалась, щуря зеленые глазищи, и такая она была сейчас красивая, что я не мог на нее сердиться. Мне страшно не хотелось ехать одному, а на нее я мог бы положиться в любой ситуации, переделке и передряге. Так что это действительно судьба, и нечего барахтаться...
– Ладно, – сказал я. – Но имей в виду: как только мы доберемся до первых деревьев, выломаю хороший прут и отстегаю за все художества.
– Господи, Алехин! – беззаботно отмахнулась она. – Я только посмотрю на тебя чарующе – прут потеряешь. И вообще, из таких, как ты, ежей и получаются самые покладистые мужья. Поверь моей девичьей интуиции.
– Сгинь! – взревел я.
Мы выехали во второй половине дня. Пунктом отправления стал один из фортов на границе охраняемого района. Высокая решетчатая вышка с пулеметами, поднятый на высокие металлические столбы домик с вертикальной лесенкой. Два джипа и броневик рядом. Все просто и буднично.
У машин собрались солдаты, сверху смотрели часовые, дул ветер, и одно время казалось, что соберутся тучи. Не собрались. Мы стояли у джипа, перебрасываясь ненужными фразами о погоде, снаряжении, маршруте и тому подобных вещах. Когда и о погоде стало тягостно говорить.
Ламст отвел меня в сторону.
– Когда вы рассчитываете вернуться? – спросил он.
– Кладем для верности неделю.
– Я буду ждать восемь дней, – кивнул Ламст. – Если к этому времени вы не вернетесь, я пойду туда сам со всем личным составом и полным боекомплектом.
– Черт вас побери, – сказал я. – Ну когда до вас дойдет?
– Если вы не вернетесь – конец всему...
– Никакого конца, – сказал я. – В этом деле главное – не останавливаться. Умирать я не собираюсь. Тем не менее, если что-то... Ничего подобного, Ламст, вы поняли? Пусть идет кто-нибудь другой. Ну, до скорого...
Я сел за руль и тронул машину, не оглядываясь. Никогда не нужно оглядываться – это первая заповедь...
– Страшно? – спросил я.
– Страшно, – призналась Кати. – А тебе?
– Да, страшно, – сказал я.
Нашей экипировкой занимался Ламст, и в результате его трудов джип стал напоминать машину рекламного агента оружейной фирмы в те времена, когда такие фирмы еще существова-ли, – ручной пулемет, два автомата, гранаты, обоймы разрывных и трассирующих. Мне очень хотелось выбросить все это в первую попавшуюся речку, но существовали еще и звери...
Сначала я решил наведаться к Ревущим Холмам. То ли потому, что до них было всего сорок миль по хорошей дороге, то ли потому, что они представлялись мне самым загадочным местом здешней ойкумены.
Через полчаса показались Холмы. Ничего странного или страшного в них не было, они не ревели, равно как не издавали и иных звуков. Вели себя, как и полагается холмам, – молча стояли. Семь низких конусов, покрытых, как и равнина, зеленой травкой, вытянулись в линию на равном расстоянии друг от друга. Все одинаковые, как горошины из одного стручка.
– Может, не надо? – нерешительно спросила Кати, когда я увеличил скорость.
– Ничего, – сказал я. – Мы осторожненько.
Странности начались не сразу, но... Мы ехали и ехали вперед, до Холмов оставалось совсем немного, и это «немного» не уменьшалось ни на миллиметр. Колеса исправно вертелись, спидометр отщелкивал милю за милей, но сдвинуться с мертвой точки не удавалось. Я прибавил газу – не помогло. Я выбросил из машины банку консервов – она мгновенно исчезла с глаз, как и положено предмету, выброшенному из несущейся со скоростью сто миль в час мощной машины. А холмы нисколечко не приблизились. Как в сказке. Ревел мотор, ветер трепал нам волосы, но проклятые холмы словно издевались. Я посмотрел на них в бинокль, но и оптика не помогла – словно в бинокле вместо линз оказались простые оконные стекла.
Я остановил машину, заглушил мотор и пошел вперед, не обращая внимания на просьбы Кати вернуться. От машины я постепенно удалялся, но не приблизился к холмам. Они были недосягаемы, можно шагать хоть сто лет – и останешься на месте. Было в этом что-то символическое, некая аллегория – даже мне не вырваться за пределы предметного стекла здешнего микроскопа...
Я услышал стон и побежал назад. Кати скорчилась, сжимая ладонями виски. Пират сжался в комок и жалобно повизгивал. Совершенно случайно я взглянул в небо: высоко над нами плавали в синеве черные лоскуты, похожие на хлопья пепла или обрывки бумаги, выброшенные из мусорной корзины заоблачными великанами. Их было очень много. Не в силах побороть злость, я схватил пулемет.
Пули никуда не улетели. Словно плейстоценовые мухи в янтаре, они рыжими жуками замерли в воздухе в метре от машины. Я опомнился, развернул машину и помчался прочь. Дорога назад была нормальной дорогой без всяких выкрутасов с пространством. Холмы скрылись за горизонтом, пропали черные клочья, и Кати постепенно пришла в себя, но не смогла связно объяснить, что она испытывала – что-то давило, пугало беспричинным страхом, бросало в пот. Наверное, мы вовремя повернули. Езда на месте. Точь-в-точь как говорил черный кот из моей первой галлюцинации. «Куда ты идешь?» – «Как знать, может, я не иду, а стою себе вовсе, мир наш полон парадоксов». Все-таки знакомый кот, где-то я его определенно...
Это было как ночной выстрел в лицо – ослепительная догадка, удар, вариант, который был слишком неправдоподобен, чтобы вспомнить его сразу. Кот, котяра, сволочь этакая, я ведь вспомнил, где встречался с тобой. Я про тебя ЧИТАЛ. Та моя первая галлюцинация – ожившие страницы из романа Килта Пречлера «Белые ночи Полидевка». Позднейшее подражание «Поминкам по Финнегану», гротескная и жуткая история миланского обывателя, бежавшего от неустроенности двадцатого столетия в ирреальный Город Белых Ночей, где он из рядового программиста, Поприщина электронного века, превращался в бесстрашного и ловкого детектива бюро «Геродот». Все это – оттуда. Руди года три назад давал мне этот роман, он увлекался разной старинной дребеденью, у него были странные, смешившие некоторых литературные вкусы. В тот день, когда он исчез, он летел в отпуск на континент и конечно же не мог обойтись без своих любимых книг. Футляр с кристаллами он обязательно должен был взять с собой. Кристаллы – закодированная особым образом информация, которую можно расшифровать... и облечь в плоть и кровь, располагая возможностями на порядок выше наших.
Я остановил машину, выпрыгнул на обочину и лег в траву. Кати спросила что-то – я жестом попросил оставить меня в покое. Вот и все, мой генерал. Вот и все, дорогие академики и светила. Вот и все, Ламст. Наконец-то я разгадал загадку. Я давно забыл эти романы, не то вспомнил бы все, понял бы все гораздо раньше...
Предположим, что существует негуманоидная разумная раса, умеющая многое из того, что мы пока не умеем. Не будем пока ломать голову, откуда они к нам прибыли и как к ним угодил Бауэр.
Предположим, что у них самих никогда не было художественной лите-ратуры и каждый кристаллик из библиотеки Бауэра они приняли за конкретную информацию о Земле и ее человечестве, каждый кристаллик облекли в плоть и кровь и стали искать в созданном разумное начало, которого никогда там не было – такие уж книги, за редким исключением, собирал бедняга Руди...
Я кропотливо перебрал все названия. Герои моей второй галлюцинации, свидетели убийства Кеннеди – герои нашумевшего в свое время романа Вудлера «Тысяча лет от рождества Иуды». Штенгер вынырнул прямиком из бестселлера «Ангел в грязи». И с остальными, без сомнения, то же самое – главные и второстепенные персонажи...
Что же в таком случае должны были думать пришельцы, наблюдая Штенгера, Проповедника, Несхепса с компанией? Бессмысленную вражду вурдалаков и Команды? Сытых бездельников? Если сами обитатели этого мира поняли, что он нелеп и не имеет ни будущего, ни целей, то какой вывод должны были сделать пришельцы?
Они могли с точки зрения той информации, которой располагали, сделать и такой вывод: Разум и странные двуногие существа не имеют между собой ничего общего. Поэтому Бауэр и сидит возле обломков «Орлана» выпотрошенной куклой, поэтому Ревущие Холмы сопротивляются любым попыткам приблизиться к ним. Боюсь об этом думать, но, похоже, они махнули рукой на свое творение, и эксперимент продолжается только потому, что каждый уважающий себя ученый считает своим долгом довести опыт до конца. Быть может, их этика и мораль не позволяет разрушить однажды созданное. Хватит ли у них смелости и объективности сделать новые выводы, когда я вплотную подведу их к этому?
– Блестяще. – Кто-то несколько раз хлопнул в ладоши. – Просто великолепно.
Я вскочил. Рядом стоял Мефистофель, он был точно таким, как во время нашей первой встречи, но теперь я уже не считал его пришельцем, я знал, что и он сошел со страниц, правда, не «Фауста», – «Зачарованный лес» Шеммеля...
– Привет, – сказал я.
Он галантно поклонился Кати и подал мне узкую ладонь – тонкие пальцы в самоцветных перстнях.
– Чем обязан? – спросил я не очень приветливо.
– Всем. Всем, что вы здесь натворили.
– Ничего особенного я здесь не натворил.
– Как знать... Давайте отойдем.
Мы отошли от машины метров на двадцать.
– Я вас поздравляю, – сказал он.
– Значит, я угадал?
– Угадали.
– И вы тоже...
– И я, – сказал он.
– Послушайте, – сказал я. – Все я понимаю, кроме одного: где же вы сами, у какого берега?
– Примерно посередине, – сказал он. – Это всегда страшно – находиться посередине, а уж тем более здесь... Что вы знаете – город, лес, драконы? Свой пятачок вы обследовали досконально, но выше вам не подняться...
На меня повеяло отголоском какой-то трагедии, еще более тягостной, чем та, которую переживали город и лес. Сколько же этажей у проклятого эксперимента?
– Много, – сказал Мефистофель.
– Я могу что-нибудь для вас сделать?
– Можете. Убирайтесь отсюда.
– Не могу.
– Ах вот оно что... – Он оглянулся на джип. – Ну, это не проблема. Вашу очаровательную спутницу вы смело можете забирать с собой, за пределами острова она не рассыплется, не сгинет, это вам не подарки черта, сделано на совесть...
– А временной барьер?
– Направляясь на остров, вы пересекли его беспрепятственно, так же будет и на обратном пути.
– Нет, – сказал я. – Мне еще нужно заехать в одно место...
– Бросьте. Да, вы их помирите, в этом нет ничего невозможного, но нет и смысла. Вы правы. Во всем. Мы – герои забытых книг, все до одного. Хозяева эксперимента ничего не поняли. Но ваша правота – ваш проигрыш. Крохотный жучок забрался в громадный механизм, ползает по блокам, замыкает контакты... Вы дождетесь, что вас отсюда выметут как случайную досадную помеху. Ничего вы им не докажете, они вас попросту не видят. Микробы не могут договориться с вами, вы не можете договориться с экспериментаторами, а где-то есть великий и могучий, с которым не смогут договориться они. И так – ad infini-tum [1], этажи, уровни...
– Софистика, – сказал я.
– Святая истина, – сказал он. – Если не верите – поворачивайте назад, пробивайтесь к Холмам, пока не увязнете. Я хочу вас спасти – для жизни, для любви. Возвращайтесь. Не стоит биться головой об стену. Позорно сдаваться, когда остались неиспользованные шансы, но если их нет... Отдайте шпагу. Не принимайте близко к сердцу невзгоды и горести обитателей этого мира. Никаких обитателей нет. Они – плесень в лабораторной чашке, муравьи под стеклом, у них нет ни прошлого, ни будущего. Впрочем... Впрочем, если вам так уж хочется их облагодетельствовать, вывезите их отсюда. Просто эвакуируйте. Достаточно двух-трех теплоходов...
– В чем дело? – спросил я, промаргиваясь.
– Капитан Ламст вас ждет.
– А где...
– Они уже там, поторопитесь.
Я быстренько засупонился ремнями кобуры, натянул куртку и пошел за провожатым, наступив спросонья в коридоре кошке на хвост. На улице нас ждал вездеход, тот самый, на котором я удирал от карьера, и это повергло меня на недолгие философские размышления о превратностях судьбы.
Мы промчались по безлюдным утренним улицам и приехали в то здание, откуда грузовики отправлялись в карьер. Я сразу узнал это место. Во дворе меня ждали капитан Ламст и Отдел Исследований в полном составе. У ворот, на вышках, у входа в гараж стояли автоматчики, а на плоской крыше – два пулемета. Выпрыгнув из машины, я увидел странную картину – через двор автоматчики быстро провели десятка два своих связанных коллег. Мелькнула мысль, что привидевшаяся во сне стрельба вовсе не привиделась. Размолвка?
Я подошел и поздоровался. Они ответили. В глазах Ламста было какое-то новое выражение.
– Начнем? – спросил я. – Сколько их у вас?
– Человек двадцать, – ответил Ламст. – То есть штук?
– Человек, – сказал я. – Кошек по штукам считают, вы мне это бросьте. Кстати, как понимать это шествие? – Я кивнул на связанных, которых как раз водворяли в подвал.
– Небольшие внутренние разногласия, – сказал Ламст. – Утром у нас были... события. Мы обсуждали вашу информацию.
– Что, все вместе?
– А почему я должен был скрывать это от них? Кое-кто стал возражать – убеждения, личные причины... – Он болезненно поморщился. – Я не хотел доводить до оружия, но иначе не получилось... Ну, пойдемте? Очень мне не хочется вас туда пускать, обеспечить вам безопасность никак невозможно.
– Ничего, на авось... – сказал я наигранно лихо.
Мы вошли в здание, прошли по короткому коридору без окон и остановились перед железной дверью с массивным засовом и волчком. Стоявшие возле нее двое автоматчиков посмотрели на меня настороженно и тревожно.
– Как будем страховать, капитан? Ведь никакой возможности нет.
– Разговорчики, – сказал я. – Отпирайте.
Они откинули взвизгнувший засов. Я взялся за ржавую скобу, но Ламст удержал за рукав и тихо, совсем тихо спросил:
– Вот то, что я с ними дрался, это ТЕ или я сам?
– Вы сами, Ламст, – сказал я и потянул на себя тяжеленную дверь.
Уровень пола камеры был ниже уровня пола коридора, и вниз вела деревянная лесенка в три ступеньки. Окон нет, на бетонном потолке лампа в решеточке. Дверь захлопнулась за моей спиной с тягучим скрежетом.
Они медленно вставали с топорно сработанных нар, собирались в тесную кучку, не отрывая от меня глаз, выражавших самые разные чувства, а я никак не мог решиться шагнуть вниз. Их было человек двадцать.
Я ждал. В любой толпе есть вожаки.
– Ну, что молчишь? – спросил высокий человек в мешковатом драном свитере, стоявший как-то наособицу. – Кто такой? Где взяли?
– Нигде, – сказал я, спустился по сырым ступенькам и подошел к нему вплотную. – И я не ваш, в смысле не из леса. Я вообще не ваш.
Сейчас же трое зашли мне за спину. Теперь все они зашевелились, обступая меня полукругом.
– Чего смотришь, бери его за глотку...
– Цыц! – не оборачиваясь, бросил высокий, и злобный шепоток мгновенно утих. – Зачем тогда явился?
– Поговорить, – сказал я и двинулся прямо на них. Они расступились, обескураженные таким нахальством. Я прошел к нарам, сел, закурил и сказал, глядя, как они молча надвигаются;
– Тихо, прыткачи! Кто-нибудь умеет водить машину?
– Ну а если и умеет? – спросил высокий.
– Тем лучше, – сказал я. – Там, у двери, стоит грузовик, садитесь и отправляйтесь на все четыре стороны, куда вам там нужно.
Момент для броска был ими безнадежно упущен. Человек может смириться с чем угодно, только не со смертью. Сначала в их глазах, на их лицах появилось удивление, потом надежда, разжимались кулаки, толпа-монолит распадалась на отдельных людей, охваченных жаждой неба и дыхания. Я сидел и курил.
– Как это понимать? – спросил высокий.
– Буквально, – сказал я. – Так найдется водитель?
– Я умею! – крикнул кто-то.
– Новая провокация, – сказал второй. Но, судя по тону, ему страшно хотелось, чтобы его немедленно переубедили.
– Кто там вякает насчет провокации? – громко спросил я. – Иди сюда, если не боишься.
Его торопливо вытолкнули в первый ряд.
– Значит, провокация? – сказал я. – А позвольте спросить, с какой целью?
– Выследить наши деревни.
– Видите? – спросил я, разворачивая перед ними карту. – Выслеживать ваши деревни незачем. Кстати, если все пройдет так, как мы с вами – да, мы с вами! – хотим, Команда перестанет существовать в ближайшие же дни. Можете вы это понять?
Это было похоже на взрыв. Они заметались, загомонили, перебивая и не слушая друг друга, а тот, в рваном свитере, подскочил ко мне и закричал в лицо:
– Поняли? Поняли наконец, что не вы одни – люди? Что не вас одних сделали марионетками? Поняли? Что случилось? Должно было что-то случиться... Эй, потише!
– Это долго объяснять, – сказал я. – Не место и не время. У вас должны быть старейшины, вожди, начальники...
– Они есть.
– Прекрасно, – сказал я. – Самое позднее завтра я к вам приеду, так что ждите.
Он часто, торопливо кивал. Выходит, исторические моменты бывают и такими. Впрочем, церемонность поз и пышность речей, отливающие бронзой крылатые афоризмы – все это парадная живопись, приглаженная грубая проза...
Все произошло, как и было задумано: настежь распахнулись ворота, автоматчики оттянулись в глубь двора, грузовик подогнали вплотную к двери в подвал.
До последней минуты я опасался инцидента, вспышки. Те, что остались с Ламстом, поверили в необходимость и важность перемен, но четыре года войны нельзя вышвырнуть, как стоптанный башмак, нельзя лечь спать одним человеком, а проснуться другим, между ними еще долго будет стоять кровь и эти проклятые четыре года – часы по хронометрам внешнего мира...
Я был готов стрелять в любого, кто попытается поднять автомат, однако обошлось. Грузовик на полной скорости вылетел со двора. Мне жали руку (Бородач), хлопали по спине (Ламст и Блондин), чмокали в щеку (Кати), клали лапы на плечи и норовили лизнуть в нос (Пират), но чокаться шампанским, разумеется, было еще рано...
– Хватит, довольно, – сказал я, уклоняясь от рук, поцелуев и лап. – Ламст, снаряжайте меня в дорогу. Машину, палатку, провиант, ну и оружие, чтобы я мог при необходимости поговорить по душам с вашими драконами. Большой туристский набор для одного.
– Для двух, – сказала Кати.
Я посмотрел на нее весьма неласково:
– Не умеешь считать. Для одного.
– Ой, правда... – сказала она. – Не умею считать, дуреха, – для троих, не оставим же мы Пирата, он обидится.
– Дело, – сказал Бородач. – Одному вам ехать не годится.
– Нет уж, друзья, – сказал я. – Это вам не экскурсия.
– Никто вам и не навязывает экскурсантов, – сказал Ламст. – Вам дают опытного, проверенного на деле сотрудника.
– А я чихал на таких сотрудников... – начал я.
– Одну минуту, – прервала меня Кати. – Мы сейчас сами разберемся.
Она взяла меня за руку, потащила в сторону.
– Ну вот что, – сказала она. – Или ты меня берешь, или я во всеуслышание вру, что мы с тобой вчера стали мужем и женой, и выходит, что ты протестуешь против моего участия из чисто эгоистических соображений. Ох как неприглядно это будет выглядеть, нехорошо о тебе подумают...
Я остолбенел, а шантажистка торжествующе улыбалась, щуря зеленые глазищи, и такая она была сейчас красивая, что я не мог на нее сердиться. Мне страшно не хотелось ехать одному, а на нее я мог бы положиться в любой ситуации, переделке и передряге. Так что это действительно судьба, и нечего барахтаться...
– Ладно, – сказал я. – Но имей в виду: как только мы доберемся до первых деревьев, выломаю хороший прут и отстегаю за все художества.
– Господи, Алехин! – беззаботно отмахнулась она. – Я только посмотрю на тебя чарующе – прут потеряешь. И вообще, из таких, как ты, ежей и получаются самые покладистые мужья. Поверь моей девичьей интуиции.
– Сгинь! – взревел я.
Мы выехали во второй половине дня. Пунктом отправления стал один из фортов на границе охраняемого района. Высокая решетчатая вышка с пулеметами, поднятый на высокие металлические столбы домик с вертикальной лесенкой. Два джипа и броневик рядом. Все просто и буднично.
У машин собрались солдаты, сверху смотрели часовые, дул ветер, и одно время казалось, что соберутся тучи. Не собрались. Мы стояли у джипа, перебрасываясь ненужными фразами о погоде, снаряжении, маршруте и тому подобных вещах. Когда и о погоде стало тягостно говорить.
Ламст отвел меня в сторону.
– Когда вы рассчитываете вернуться? – спросил он.
– Кладем для верности неделю.
– Я буду ждать восемь дней, – кивнул Ламст. – Если к этому времени вы не вернетесь, я пойду туда сам со всем личным составом и полным боекомплектом.
– Черт вас побери, – сказал я. – Ну когда до вас дойдет?
– Если вы не вернетесь – конец всему...
– Никакого конца, – сказал я. – В этом деле главное – не останавливаться. Умирать я не собираюсь. Тем не менее, если что-то... Ничего подобного, Ламст, вы поняли? Пусть идет кто-нибудь другой. Ну, до скорого...
Я сел за руль и тронул машину, не оглядываясь. Никогда не нужно оглядываться – это первая заповедь...
– Страшно? – спросил я.
– Страшно, – призналась Кати. – А тебе?
– Да, страшно, – сказал я.
Нашей экипировкой занимался Ламст, и в результате его трудов джип стал напоминать машину рекламного агента оружейной фирмы в те времена, когда такие фирмы еще существова-ли, – ручной пулемет, два автомата, гранаты, обоймы разрывных и трассирующих. Мне очень хотелось выбросить все это в первую попавшуюся речку, но существовали еще и звери...
Сначала я решил наведаться к Ревущим Холмам. То ли потому, что до них было всего сорок миль по хорошей дороге, то ли потому, что они представлялись мне самым загадочным местом здешней ойкумены.
Через полчаса показались Холмы. Ничего странного или страшного в них не было, они не ревели, равно как не издавали и иных звуков. Вели себя, как и полагается холмам, – молча стояли. Семь низких конусов, покрытых, как и равнина, зеленой травкой, вытянулись в линию на равном расстоянии друг от друга. Все одинаковые, как горошины из одного стручка.
– Может, не надо? – нерешительно спросила Кати, когда я увеличил скорость.
– Ничего, – сказал я. – Мы осторожненько.
Странности начались не сразу, но... Мы ехали и ехали вперед, до Холмов оставалось совсем немного, и это «немного» не уменьшалось ни на миллиметр. Колеса исправно вертелись, спидометр отщелкивал милю за милей, но сдвинуться с мертвой точки не удавалось. Я прибавил газу – не помогло. Я выбросил из машины банку консервов – она мгновенно исчезла с глаз, как и положено предмету, выброшенному из несущейся со скоростью сто миль в час мощной машины. А холмы нисколечко не приблизились. Как в сказке. Ревел мотор, ветер трепал нам волосы, но проклятые холмы словно издевались. Я посмотрел на них в бинокль, но и оптика не помогла – словно в бинокле вместо линз оказались простые оконные стекла.
Я остановил машину, заглушил мотор и пошел вперед, не обращая внимания на просьбы Кати вернуться. От машины я постепенно удалялся, но не приблизился к холмам. Они были недосягаемы, можно шагать хоть сто лет – и останешься на месте. Было в этом что-то символическое, некая аллегория – даже мне не вырваться за пределы предметного стекла здешнего микроскопа...
Я услышал стон и побежал назад. Кати скорчилась, сжимая ладонями виски. Пират сжался в комок и жалобно повизгивал. Совершенно случайно я взглянул в небо: высоко над нами плавали в синеве черные лоскуты, похожие на хлопья пепла или обрывки бумаги, выброшенные из мусорной корзины заоблачными великанами. Их было очень много. Не в силах побороть злость, я схватил пулемет.
Пули никуда не улетели. Словно плейстоценовые мухи в янтаре, они рыжими жуками замерли в воздухе в метре от машины. Я опомнился, развернул машину и помчался прочь. Дорога назад была нормальной дорогой без всяких выкрутасов с пространством. Холмы скрылись за горизонтом, пропали черные клочья, и Кати постепенно пришла в себя, но не смогла связно объяснить, что она испытывала – что-то давило, пугало беспричинным страхом, бросало в пот. Наверное, мы вовремя повернули. Езда на месте. Точь-в-точь как говорил черный кот из моей первой галлюцинации. «Куда ты идешь?» – «Как знать, может, я не иду, а стою себе вовсе, мир наш полон парадоксов». Все-таки знакомый кот, где-то я его определенно...
Это было как ночной выстрел в лицо – ослепительная догадка, удар, вариант, который был слишком неправдоподобен, чтобы вспомнить его сразу. Кот, котяра, сволочь этакая, я ведь вспомнил, где встречался с тобой. Я про тебя ЧИТАЛ. Та моя первая галлюцинация – ожившие страницы из романа Килта Пречлера «Белые ночи Полидевка». Позднейшее подражание «Поминкам по Финнегану», гротескная и жуткая история миланского обывателя, бежавшего от неустроенности двадцатого столетия в ирреальный Город Белых Ночей, где он из рядового программиста, Поприщина электронного века, превращался в бесстрашного и ловкого детектива бюро «Геродот». Все это – оттуда. Руди года три назад давал мне этот роман, он увлекался разной старинной дребеденью, у него были странные, смешившие некоторых литературные вкусы. В тот день, когда он исчез, он летел в отпуск на континент и конечно же не мог обойтись без своих любимых книг. Футляр с кристаллами он обязательно должен был взять с собой. Кристаллы – закодированная особым образом информация, которую можно расшифровать... и облечь в плоть и кровь, располагая возможностями на порядок выше наших.
Я остановил машину, выпрыгнул на обочину и лег в траву. Кати спросила что-то – я жестом попросил оставить меня в покое. Вот и все, мой генерал. Вот и все, дорогие академики и светила. Вот и все, Ламст. Наконец-то я разгадал загадку. Я давно забыл эти романы, не то вспомнил бы все, понял бы все гораздо раньше...
Предположим, что существует негуманоидная разумная раса, умеющая многое из того, что мы пока не умеем. Не будем пока ломать голову, откуда они к нам прибыли и как к ним угодил Бауэр.
Предположим, что у них самих никогда не было художественной лите-ратуры и каждый кристаллик из библиотеки Бауэра они приняли за конкретную информацию о Земле и ее человечестве, каждый кристаллик облекли в плоть и кровь и стали искать в созданном разумное начало, которого никогда там не было – такие уж книги, за редким исключением, собирал бедняга Руди...
Я кропотливо перебрал все названия. Герои моей второй галлюцинации, свидетели убийства Кеннеди – герои нашумевшего в свое время романа Вудлера «Тысяча лет от рождества Иуды». Штенгер вынырнул прямиком из бестселлера «Ангел в грязи». И с остальными, без сомнения, то же самое – главные и второстепенные персонажи...
Что же в таком случае должны были думать пришельцы, наблюдая Штенгера, Проповедника, Несхепса с компанией? Бессмысленную вражду вурдалаков и Команды? Сытых бездельников? Если сами обитатели этого мира поняли, что он нелеп и не имеет ни будущего, ни целей, то какой вывод должны были сделать пришельцы?
Они могли с точки зрения той информации, которой располагали, сделать и такой вывод: Разум и странные двуногие существа не имеют между собой ничего общего. Поэтому Бауэр и сидит возле обломков «Орлана» выпотрошенной куклой, поэтому Ревущие Холмы сопротивляются любым попыткам приблизиться к ним. Боюсь об этом думать, но, похоже, они махнули рукой на свое творение, и эксперимент продолжается только потому, что каждый уважающий себя ученый считает своим долгом довести опыт до конца. Быть может, их этика и мораль не позволяет разрушить однажды созданное. Хватит ли у них смелости и объективности сделать новые выводы, когда я вплотную подведу их к этому?
– Блестяще. – Кто-то несколько раз хлопнул в ладоши. – Просто великолепно.
Я вскочил. Рядом стоял Мефистофель, он был точно таким, как во время нашей первой встречи, но теперь я уже не считал его пришельцем, я знал, что и он сошел со страниц, правда, не «Фауста», – «Зачарованный лес» Шеммеля...
– Привет, – сказал я.
Он галантно поклонился Кати и подал мне узкую ладонь – тонкие пальцы в самоцветных перстнях.
– Чем обязан? – спросил я не очень приветливо.
– Всем. Всем, что вы здесь натворили.
– Ничего особенного я здесь не натворил.
– Как знать... Давайте отойдем.
Мы отошли от машины метров на двадцать.
– Я вас поздравляю, – сказал он.
– Значит, я угадал?
– Угадали.
– И вы тоже...
– И я, – сказал он.
– Послушайте, – сказал я. – Все я понимаю, кроме одного: где же вы сами, у какого берега?
– Примерно посередине, – сказал он. – Это всегда страшно – находиться посередине, а уж тем более здесь... Что вы знаете – город, лес, драконы? Свой пятачок вы обследовали досконально, но выше вам не подняться...
На меня повеяло отголоском какой-то трагедии, еще более тягостной, чем та, которую переживали город и лес. Сколько же этажей у проклятого эксперимента?
– Много, – сказал Мефистофель.
– Я могу что-нибудь для вас сделать?
– Можете. Убирайтесь отсюда.
– Не могу.
– Ах вот оно что... – Он оглянулся на джип. – Ну, это не проблема. Вашу очаровательную спутницу вы смело можете забирать с собой, за пределами острова она не рассыплется, не сгинет, это вам не подарки черта, сделано на совесть...
– А временной барьер?
– Направляясь на остров, вы пересекли его беспрепятственно, так же будет и на обратном пути.
– Нет, – сказал я. – Мне еще нужно заехать в одно место...
– Бросьте. Да, вы их помирите, в этом нет ничего невозможного, но нет и смысла. Вы правы. Во всем. Мы – герои забытых книг, все до одного. Хозяева эксперимента ничего не поняли. Но ваша правота – ваш проигрыш. Крохотный жучок забрался в громадный механизм, ползает по блокам, замыкает контакты... Вы дождетесь, что вас отсюда выметут как случайную досадную помеху. Ничего вы им не докажете, они вас попросту не видят. Микробы не могут договориться с вами, вы не можете договориться с экспериментаторами, а где-то есть великий и могучий, с которым не смогут договориться они. И так – ad infini-tum [1], этажи, уровни...
– Софистика, – сказал я.
– Святая истина, – сказал он. – Если не верите – поворачивайте назад, пробивайтесь к Холмам, пока не увязнете. Я хочу вас спасти – для жизни, для любви. Возвращайтесь. Не стоит биться головой об стену. Позорно сдаваться, когда остались неиспользованные шансы, но если их нет... Отдайте шпагу. Не принимайте близко к сердцу невзгоды и горести обитателей этого мира. Никаких обитателей нет. Они – плесень в лабораторной чашке, муравьи под стеклом, у них нет ни прошлого, ни будущего. Впрочем... Впрочем, если вам так уж хочется их облагодетельствовать, вывезите их отсюда. Просто эвакуируйте. Достаточно двух-трех теплоходов...