Поскольку правда в реальности была еще страшнее, еще кошмарнее: он собственными руками убил Машу.
   На следующий день им пришло приглашение на презентацию.

Глава 4
Вход бесплатный

   Арсенальная набережная, дом семь. Знаменитые «Кресты». «Академия», ежели на фене. Они же — следственный изолятор номер один. Они же — учреждение ИЗ сорок пять дробь один. Комплекс строений темно-красного кирпича, огороженных кирпичной стеной того же оттенка, расположившийся на Выборгской стороне, на самом берегу Невы. «Кресты» — потому что оба четырехэтажных ее корпуса выстроены, если посмотреть сверху, в форме «греческих», то бишь равноконечных крестов. Quadrata, если кто сечет по-ихнему. Про архитектора «Крестов», некоего Антония Томишко, есть такая легенда: дескать, по окончании строительства пришел он к царю и говорит, от волнения путаясь в словах: «Ваше, мол, величество, а я тут для вас тюрьму построил...» «Н-да? — хмурится Наше Величество. — Нет уж, брат, это не для меня, это для себя ты крытку смастрячил...» И засадил архитектора в тайную одиночку (к слову сказать, тогда все хаты в «Крестах» были одиночными.) Там и сгинул Антоний, заживо замурованный. И, дескать, до сих пор та камера не найдена, существует где-то на территории, а неприкаянный призрак бедолаги по ночам бродит коридорами и стенает... Брехня, конечно, однако ж могилка Томишко и в самом деле не сохранилась, так что байка сия живет и по сей день... Елки-палки, каких имен собранье, как сказал классик, кто в «Крестах» только не сидел — Троцкий, Керенский и папа Набокова, Малевич, Заболоцкий и Лев Гумилев, Жженов, Бродский, Олег Григорьев... А вот теперь и имя Алексея Карташа будет вписано в почетную книгу сидельцев...
   Это он так пытался развлечь себя. Не помогало ничуть.
   «Автозак» притормозил, послышались лязг и скрежет, и сквозь Южные ворота «ЗИЛ» вкатил на территорию «Крестов».
   Пассажиры притихли: прониклись, наконец. Да и Карташ почувствовал трепет, аж передернуло всего — англичане называют это «гусь прошел по моей могиле». Совсем как парень из братанов Стругацких, попадающий на Зону — тот тоже всякий раз чувствовал содрогание и мурашки. Ну, а «Зона», «Кресты» — какая, на фиг, разница...
   Остановились. И некоторое время не происходило ничего.
   — Чего стоим-то? — напряженным шепотом спросил кто-то.
   — Чего, чего, — огрызнулся «адидас». — Машину снаружи осматривают... А ты торопишься, что ли, куда-то?!
   Распахнулась дверца, конвоир скомандовал скучным голосом:
   — Выходи давай. И, это, стройся.
   Поодиночке спрыгнули на свежий снежок, построились в неровную шеренгу. Уже было темно, пустынную заснеженную территорию освещали прожекторы. Оцепления вертухаев с автоматами и с рвущими поводок собаками поблизости не наблюдалось, лишь мялись от скуки трое прапоров. Без автоматов.
   И вообще без оружия. С беззвездного черного неба на «Кресты» смотрела желтая луна.
   — Короче, я сейчас буду фамилии называть, а названный должен говорить: «Я!», — четко и громко. Ясно? Поехали, — сказал топчущий снег в ожидании гостей коренастый человек в камуфляже и с седыми усами.
   — Комендант, — сказал кто-то шепотом. — И че он на воздух вылез, обычно внизу всегда встречал...
   В сумерках звания коменданта было не разглядеть, однако ни злобы, ни презрения в голосе не слышалось. Говорил он деловито и отрывисто, как человек, нелюбящий тратить время попусту. Посмотрел на верхнюю из кипы папок в руках, прочитал:
   — Мишкин!
   — Я... — откликнулся «адидас».
   — Имя-отчество.
   — Пал-Иваныч.
   — Статья.
   — Сто шестьдесят первая, часть вторая, пункт "а".
   — Место рождения.
   — Волгоград...
   И так далее — с некоторыми вариантами: иногда кроме места усач спрашивал и дату рождения, или, скажем, адрес прописки, или еще что-то. Когда очередь дошла до вроде бы знакомого бледнолицего, который искоса разглядывал Карташа по пути, Алексей прислушался внимательнее, но названные ФИО опять же ничего ему не сказали: какой-то там Крикунов Родион Сергеевич, осужденный по статье сто шестьдесят третьей, часть три, пункт "г". Серьезная статья. Ну и что? Ну и ничего.
   Наконец с формальностями покончили. Усатый взял папки под мышку и, скомандовав: «Пошли за мной. И не растягиваться», — повел цепочку арестованных к мрачному приземистому строению с тускло освещенными подвальными окнами. Сооружение выглядело весьма мрачно и навевало мысли о энкавэдэшных застенках.
   В тот подвал и спустились — обширное помещение с низким потолком, выложенное блеклым кафелем, с шаткими лавками по периметру.
   А дальше настало время оформления постояльцев гостиницы под названием «Кресты»: процедура насквозь бюрократическая и оттого изнурительная сильнее, нежели любой допрос у следователя. Одна радость случилась поначалу: рассадили их по одиночкам, и Алексей наконец-таки жадно закурил. А потом понеслось...
   Инструктаж насчет того, что любая попытка к побегу будет вредна для здоровья: «распишись-ка». Шмон одежды и личных вещей. Деньги, мобильники, колюще-режущее, шнурки-галстуки-ремни и тому подобное изымается, взамен выдается квитанция — дескать, будешь выходить, вернем. Распишись-ка. (Причем деньги можно положить на лицевой счет и официально покупать что-нибудь в «Крестах» типа как по безналу. Удобно, блин. Денег у Алексея было тысячи три.) Хорошо хоть, бритву одноразовую и зубную щетку не изъяли...
   Фотографирование.
   «Пальчики».
   Осмотр у врача. «Флюшка» — флюорография, проверка на тубер и на вшивость, анализ крови на СПИД и прочую каку. Плюс — осмотр тела на предмет гематом и иных повреждений; при наличие таковых — обязательная запись. («А это зачем?» — поинтересовался Алексей. — «А это затем, — равнодушно сказал лепила, — чтобы ты потом не вопил, будто фингалов тебе здесь злые цирики понаставили».) Плюс — подробный осмотр организма на предмет «контрабанды»: а вдруг ты за щекой «марки» вперемешку с бритвами несешь, а в заднице — ствол?..
   «Прожарка», баня, то есть, с местным колоритом: тугие горячие струи, клубы пара, голые тела — некоторые синие от наколок...
   Наконец, выдача матраца-одеяла-подушки-миски-кружки-ложки: «распишись-ка». Прапор, который выдачей заведовал, наметанным глазом оглядел небогатый прикид Алексея, хотел было предложить помощь насчет «продать-купить», но, наткнувшись на угрюмый взгляд, ничего не сказал.
   Ну, вроде, все.
   Оделись, выстроились, и в сопровождении усача гуськом двинулись на свежий воздух. Шли недолго — до поста в этом же здании, где их уже поджидал очередной камуфляжник с лейтенантскими погонами, такой же деловитый и сурьезный. И все по новой: фамилия, за что определен в «Кресты» — и далее по тексту. На вопрос за что сидишь «адидас» вскинулся:
   — Да ни за что, командир. Ментам просто палку срубить надо было, вот и повязали на улице, бля буду!
   Сержант устало поднял взгляд и спросил:
   — А по версии следствия?
   «Адидас» тут же стух и проворчал, запахивая полы куртки:
   — Ну, если по версии... То, как водится... грабеж. Это... группой лиц по предварительному сговору.
   — То-то...
   После чего сержант споро распределил вновь поступивших клиентов по корпусам, и разбившиеся на две группки, ведомые цириками, постояльцы разошлись в разные стороны.
   Через двор, в обход двухэтажного строения, по расчищенной дорожке налево. Разговорчики в строю прекратились, все как-то прониклись и осознали: вон она, последняя пересадочная станция, транзитный вокзал, откуда некоторые отправятся дальше — в увлекательное турне по лагерям и «химиям», а иным, дай-то бог, посчастливится не попасть на поезд и вернуться к обыденной жизни... Молчали и конвоиры, и лишь снежок скрипел под ногами — «хрусть, хрусть...». Темнел на фоне подсвеченного луной неба купол «крестовской» церкви.
   Вошли в корпус, тот, что расположен дальше от Невы; скучающий человек в будке нажал кнопку, щелкнул замок, впередиидущий конвоир открыл дверь — плексигласовую, помутневшую от времени и частых касаний плиту, примастряченную к решетке, — позадиидущий дверь закрыл. Короткий коридор, еще одна дверь...
   И вот они в центре «креста», куда сходятся диаметральными лучами отделения четырехэтажного корпуса. Наверное, Алексей должен был ощутить что-то вроде смятения: он на перекрестке четырех дорог, где налево пойдешь — в камеру попадешь, направо — то же самое, прямо-назад — аналогично... но разум наотрез отказывался от символических аналогий и поэтических сравнений. Все было прозаично и примитивно: пол, опять же, выложен плиткой, желто-красной, по стенам тянутся металлические огражденные переходы, соединяющие между собой галеры — коридоры с камерами, над головой натянута сетка, совсем такая же, как в лестничных пролетах некоторых «сталинок» — во избежание случайного (а, скорее всего, преднамеренного) падения вдребезги несознательных граждан.
   Еще одна беседа с представителем племени надзирателей, на этот раз беседа тет-а-тет, с ласковым заглядыванием в глаза, задушевная — сил нет. Ни дать ни взять, на приеме у психиатра. Да и вопросики плешивый майор задавал под стать психиатрским: ни о чем. Может быть, он и сам не вполне въезжал, о чем спрашивает будто бы невзначай, между делом, за разговором. А может быть, просто скучно парню, поболтать не с кем... Ну, типа: на зоне служил, да, старлей? И как там? Ага... Куришь? И я тоже. А ты наш, православный?.. Да ни к чему, просто так спросил. Кстати, в Чечне не был? А мне вот довелось, две пули в бедре вот от мусульман окаянных... ну да ладно, не о том мы. Вот вижу, в несознанку играешь. Это, конечно, не мое дело, совершал ты преступление или нет, но на ментов-то зла не держишь, что укатали? Ну и правильно, у них своя работа, у нас своя... Первая ходка, да? А тачку водишь? И я вожу. Ну да, гаишники обурели вконец, а что делать — все кушать хотят, правда?..
   И так далее. Наконец майор вздохнул, потянулся, сделал отметку в какой-то табличке, заключенной в фанерную рамку, похожую на биту для лапты, и кивнул ожидающему вертухаю:
   — Давай-ка в четыре-шесть-*.
   В сопровождении вертухая поднялись по гремящим ступеням на третий этаж, сопровождающий отдал бумажки очередному охраннику. Охранник посмотрел на Карташа одним глазом, как курица на зерно, и буркнул ворчливо:
   — Прямо по галере до камеры доходишь, своими ножками, и там останавливаешься, понял? Спокойно доходишь, понял? Нет у меня людей за ручку тебя водить.
   Чего ж не понять...
   Карташ прошел по галере на ватных ногах, как будто в конце его ждала «стенка», увидел трафаретную надпись на двери «46*» и послушно остановился.
   Кто именно его подставил, Алексей сейчас старался не думать. Может быть, объект,для которого плела свою загадочную паутину контора Глаголева, расшифровал Карташа и решил устранить помеху в лице старлея. Ну, при таком раскладе, Кацуба, дай бог, вытащит... если, конечно, захочет... А вот ежели так и было задумано во имя каких-то там высших целей, и посадка Алексея является неотъемлемой частью Глаголевой схемы... Об этом размышлять не хотелось. Карташ полагал себя реалистом и касательно гуманизьмаконторы иллюзий не питал, но — от этого легче не становилось. Так что на данный момент он знал только одно — как, впрочем, и все попадавшие в аналогичную ситуацию, во все времена, во всех странах на всех континентах: тебе не поможет никто, кроме тебя. Или кроме совсем уж фантастической ситуации. В каковую, после всего случившегося (а если откровенно, то и до), Карташ не верил.
   — Лицом к стене повернись-ка, — услышал он за спиной и ненароком оглянулся.
   Сзади оказалась фигуристая тетка в форме, с забранными в пучок непослушными волосами, подошла, пока Карташ мозговал о своей судьбинушке.
   — Давай, давай...
   Алексей повернулся лицом к бледно-зеленой стене.
   Рыжая с грохотом провернула ключ в замке.
   И Карташ мысленно вознес мольбу Господу, собрался, готовясь к худшему. В том, что его ждут с нетерпением, распростертыми объятьями и, весьма вероятно, заточками, сомневаться не приходилось: «тюремное радио» наверняка уже сообщило, что к ним едет бывший вертухай. На перо, разумеется, не поставят, но жизнь постараются устроить такую, что и гестаповские застенки покажутся Французской Ривьерой, это к прокурору не ходи...
   За все время службы при полкаше в комиссии по контролю за исполнением наказаний, Карташ, хоть в тюрьмы ни разу не заглядывал, зато с различными инспекциями посетил чертову тучу исправительно-трудовых учреждений; бывал в «красных» зонах, наведывался и в «черные». Видывал ИТУ, где царит форменный беспредел — либо со стороны оперов, либо со стороны контингента, без разницы, — и ИТУ, где имел место быть относительный порядок. Да и сам ведь, кстати, после истории с генеральской дочкой, после опалы вертухаил, — слава богу, на вполне мирной и спокойной зоне... ну, если не считать, конечно, финального «Пугачевского» бунта. Так вот, с инспекциями он объездил чуть ли не всю страну, и везде, везде видел одно и то же. Поэтому сейчас Алексей ничуть не сомневался в дальнейшем ходе событий, в том, что его ждет. Камера наверняка — метров пятнадцать квадратных, рассчитанная душ на десять; камера, в которую запихнуто человек тридцать. Авторитетные товарищи, ясное дело, расположились на козырных местах, возле забранного решеткой окошка, отгородившись от прочих ширмочкой или занавесочкой — границей, за которую переступать имеют право лишь избранные да специально приглашенные — для разруливания каких-либо вопросов. У них и холодильничек наверняка присутствует, а может, и телевизор имеется. Прочие же вынуждены делить оставшуюся площадь «по-честному». Спать по очереди, хавать по очереди. Зачмуренные тоскуют под нарами или возле параши. Воняет сыростью развешенного в проходе бельишка, человеческим потом, табаком, чифирем. Каждого вновь прибывшего, и Карташа в том числе, ждет «прописка» — жестокое и унизительное испытание, устраиваемое верховодящими расписными (или же бритыми) с целью определить статус новенького. И от того, как поведет себя этот новенький, будет зависеть его дальнейшая судьба — что в хате, что, не приведи бог, в лагере: станет он «петушком», «машкой», то бишь опущенным, станет ли простым «мужиком» или же добьется уважаемого положения в «обществе» — пусть и не будучи вором. А «прописывать» его будут не по-детски, это факт: смотри выше пассаж о бывшем вертухае...
   Наконец, дверь распахнулась, и Карташ шагнул за порог.
   — Здравствуйте, люди, — на автомате сказал он.
   И осекся. Дверь с лязгом захлопнулась за его спиной.
   Приехали. Здравствуйте, девочки. А также — здравствуй, жопа, Новый год...
   Нет, поздоровался он правильно, не в том дело. Любое другое обращение могло резко добавить ему штрафных очков. Скажи он «мужики», и у обитателей хаты тут же появится претензия: какие мы тебе, на фиг, «мужики», чмо?! И — бац по печени. «Пацаны» тоже не катит: «поцан» по-еврейскомузначит, как говорят, «маленький пенис», так что — бац по печени. «Братаны»? Да какие мы тебе братаны, то же мне, родственничек выискался! Бац. И так далее...
   Осекся он по совершенно другой причине, и мысли заскакали в голове со скоростью вращающихся барабанов игрального автомата.
   Единственное, что угадал Карташ в своих предположениях, это наличие окна, развешенного белья и холодильника. На самом же деле камера была далеко не пятнадцать, а всего лишь квадратных метров восемь площадью, и была она шестиместной — трехъярусные нары по обе стороны от входа, и обитало в ней ровно три человека, с любопытством разглядывающих нового постояльца. Краем глаза Карташ успел отметить накрытую «поляну» на поворачивающимся столике, примастяченном к ножке нар по левую руку — белый хлеб, колбаска, лучок, сыр, даже, япона мать, бутылочка водочки. Имелся также настоящий унитаз, а не параша...
   Вот и вспыхнуло в мозгу кошмарное: малочисленность камерного населения, малогабаритность площади, относительная комфортность и полный стол хавки означает одно: привели его к тем самым отморозам, которые по заказу мочат кому-то неугодных. Нет человека, как говорится, — нет проблемы. То есть, проблемы, конечно, будут — у сизошного начальства, бумажки там всяки-разны, отписки и объяснения, как, мол, получилось и кто виноват в том, что подследственный Карташ споткнулся, болезный, о порожек и в падении напоролся жизненно важными органами на край унитаза восемь раз. Но сии проблемы заказчика, надо думать, волнуют мало. Плавали, знаем... А также смотрели телевизор и читали книжки.
   Нет.
   Да нет же!
   Не может быть. С таким старанием закрыватьего — и только ради того лишь, чтобы трое уродов вогнали ему сейчас заточку в печень? Не бывает. Это уже паранойей попахивает...
   — И тебе привет. Ну, че встал на пороге, сосед, ну и заходи, — с ленцой пропел штымп, лет эдак пятидесяти, в спортивном костюме, полулежащий на нижней полке нар и даже не пошевелившийся при Алексеевом появлении.
   Зато двое его сокамерников, до того занимавшиеся своими делами, проявили живейшее любопытство. Один сел, отложив потрепанную книжку в мягком переплете, свесил ноги с верхней полки нар, пошевеливая пальцами под шерстяными полосатыми носками, и уставился на Карташа — совсем как биолог на какую-нибудь редкую животину на лабораторном столе, второй же, у окошка, затушил окурок в ярко-красной пепельнице с надписью «Marlboro», подошел, поправил очки на переносице и скрестил руки на груди: мол — «ну и чего пришел?». Причем все трое были вида насквозь ментовского.«Красная» хата, что ль?.. Алексей сделал шаг внутрь камеры, только один шаг, и тут же лежащий на нижней полке негромко приказал:
   — Стой-ка, братан.
   И почесал живот. В камере пахло свежевымытым при посредстве «Ваниша» полом.
   Алексей напряженно замер. Ага, «братан» все ж таки, надо же... И что теперь? Оскорбиться? А на что? Пока его, вроде, никто не оскорблял...
   — Табуреточку вон ту видишь, одесную? — спросил исследователь холодильника. — Так что шмотки кидай на свободную шконку, — взмах рукой, — а сам присаживайся.
   Шаткая табуретка действительно имела место неподалеку, между умывальником и «дальняком» [5], как специально для него приготовленная. А «шконкой», судя по всему, именовались здесь нары — в Пармском лагере они назывались «шкондари», — и говоривший указывал на койку верхнем ярусе слева. Карташ мгновенье подумал и подчинился: положил скатку из постельного белья на нары и послушно сел на табурет. Быть покладистым в чужом монастыре — лучшая тактика. Тем более, мочить пока точняк не собираются. Так, присматриваются и принюхиваются...
   — Эдик, — сказал лежащий и почесывающийся.
   Не, не фига, это он не представлялся — это он приказ отдавал, и только что куривший очкарик немедля вразвалочку подошел к сидящему на табуретке Карташу, буркнул: «Извини, братан, не дергайся», — и быстренько пальцами прошерстил его волосы. Ага, старший по камере, следовательно, тот, что возлежит на коечке... пардон, на шконке.
   Тем временем, очкарик то ли по имени, то ли по кликухе Эдик закончил медосмотр головной части Карташа и отрапортовал, не поворачиваясь:
   — Череп чистый, Дюйм.
   А потом наклонился к Алексею:
   — А грибочков нам не принес, а, сосед?
   Пока Карташ судорожно вспоминал, что на блатном жаргоне означает «грибочки», Эдик пояснил:
   — "Колеса" сымай. И «сырки» тоже.
   Ах, в этом смысле...
   Алексей снова подчинился — на автомате снял туфли и стянул носки, непрестанно сканируя обстановку. Акциейвроде не пахло, но в воздухе прямо-таки было разлито напряжение... нет, не напряжение — некое болезненное внимание к его персоне, пристальное, тягостное. И в голове опять промелькнуло идиотское: обувку с трупа себе оставляют, скоты... Но он тут же бредовую мысль отогнал. Пока ничего угрожающего — чистюли просто заботятся о санитарном состоянии камеры, вот и все. И плевать им, что лепила Карташа уже пользовал — потому как береженого бог бережет...
   Тем временем названный Эдиком (совершенно неопределенного возраста субъект, то ли восемнадцати годков отроду, а то и всех сорока, с жиденькими, мышиного цвета волосами на косой пробор) так вот он наклонился к его ногам, осмотрел ногти, ступни, принюхался. Выпрямился, отошел к нарам, сообщил старшему:
   — И тут нормалек, грибков вроде нема. Короче, Дюйм, чистый «вован» [6] попался, вот чудо-то... Обувайся.
   Старший с погонял ом Дюйм неопределенно кивнул, а Карташа мигом опять напрягло — при слове «вован». Стало быть, и в самом деле им уже известно, кто он есть... Но будущие соседи по камерной коммуналке восприняли сие определение равнодушно, как само собой разумеющееся. Дюйм с кряхтеньем принял сидячее положение...
   И тут обладатель полосатых носков спросил вкрадчиво, глядючи куда-то в пространство:
   — Ну а теперь объясни нам, Лешенька,каким это ветром тебя, «бэсника» и цирика, занесло на хату к людям понятийным и авторитетным?..
   Причем слово «Лешенька» было произнесено тоном настолько мерзопакостным и угрожающим, что Алексей непроизвольно сглотнул и, не надевая обувки, медленно с табурета встал. Блин, и имя, оказывается, знают.
   Ну вот, началось...

Глава 5
Камера четыре-шесть* и ее обитатели

   — Не гони, волну, Квадрат, — поморщился Дюйм. — Дай обвыкнуть человеку, а потом уже с претензиями лезь...
   — Да не, пахан, в натуре! — подпустил истерики в голос обозванный Квадратом, накачиваясокамерников, и мягко, как кошка, соскользнул с нар. — Он же вэвэшник, бля, он наших пацанов трюмил на зоне, падла! Че ему тут обвыкать?! — Повернулся к Алексею и гаденько ощерился: — Че ты буркалами сверкаешь, че сверкаешь, сука?! Не думал, что когда-нибудь ответ-ку держать придется за свой сволочизм? Так что не взыщи уж, спросим по полной...
   Алексей молчал, лихорадочно продумывая тактику действий... Да каких, к чертям, действий — тактику боя продумывая. Драки не избежать, тут и думать нечего. Противники вроде не вооружены (хотя долго ли дать заточенной ложке скользнуть из рукава в ладонь), и если навалятся всем скопом — есть шанс.
   Что погано — ничего полезного, что можно использовать в качестве оружия, в радиусе вытянутой руки не наблюдалось, даже белье на веревке было заботливо отодвинуто подальше от прохода, к крашенным бледно-зеленой краской стенам. Не будешь же унитаз выламывать с корнем и обороняться им...
   Однако какая тварь его в камеру с братвой определила, вот вопрос...
   Эдик опасен. В глаза не смотрит, но из поля зрения не выпускает. Положение ступней, то, как он держит плечи, голову, — каратэка, наверняка. Хорошая вещь — органолептика...
   Чего греха таить, Карташу было страшно. Но к страху, нейтрализуя его, примешивалась изрядная доля злости, и от того в голове было ясно. Мать вашу, не для того я горбатился в ВВ, чтоб теперь какие-то «уголки» зело борзые меня гнобить начали...
   Квадрат, многозначительно напевая под нос:
    — А мальчонку того
    У параши барачной
    Поимели все хором -
    И загнали в петлю...
   — отряхнул джинсы и вразвалочку подошел к Эдику, встал чуть впереди.
   Ну, вырубить Квадрата проблемы не будет: по всему видно, что боец из него никакой... Вазомоторика у него не ахти, не шибко боевая, но в ручонке он вроде бы небрежно держит свинченную с приемника телескопическую антеннку. Вещица легкая, ломкая и в серьезном бою бесполезная, одноразовая, однако ежели человеку неподготовленному стегануть по глазам, по уху, по пальцам, по кадыку — хотя бы на секунду, короче, выбить из колеи, отвлечь внимание от основного противника... Значит, не бином Ньютона: один отвлекает, типа лезет первым в свару, строит из себя крутого, а второй, даром что очкарик, до поры до времени не отсвечивает, держится в тени, чтобы просчитать подготовку Карташа и нанести удар...
   — Ну так че молчишь, милый? — ласково прищурился обладатель полосатых носков. — Язычок проглотил? Невежливо, у тебя же по-хорошему спрашивают: какого хера ты в нашу хату заполз...
   Ладно, братаны,не я бузу затеял, но начну, пожалуй, первым, потому как красные начинают и выигрывают...
   Ломиться обратно в дверь с воплем: «Хулиганы зрения лишают!!!», — Алексей, разумеется, не стал: западло. Вместо этого он без лишних слов пальцами босой ноги поддел давешнюю табуретку и швырнул ее прямиком в окуляры Эдику. Тренированный Эдик, конечно, метательный снаряд отбил, но отвлекся, потерял долю секунды, а Карташ за это время — камера-то крошечная — переместиться впритык к Квадрату, нырнул под свистнувшую возле самого уха антеннку, впечатал со всей дури тому кулак под дых, крутанулся на месте и резко ушел в сторону — на всякий случай, чтобы Эдик, на миг выпавший из поля зрения, не зацепил.
   Зацепил-таки, урод, по бедру, несильно, но обидно — реакция у очкастого оказалась будьте-нате. Странно, что не достал... Квадрата, сгибающегося от боли в три погибели, можно было уже в расчет не принимать, все внимание следовало сосредоточить на Эдике. Алексей только начал ставить нижний блок, а Эдик, тварь, уже разворачивался в приседе, и его нога, распрямляясь туго скрученной пружиной, уже летела, целя передней третью ребра стопы аккурат Карташу в пах, и Карташ подкоркой понимал, что перегруппироваться, сменить стойку ну никак не успевает, что сейчас копыто очкастого размажет его чресла в омлет, и, на уровне подсознания смирившись с неизбежным, выбросил вперед кулак с чуть выставленной фалангой среднего пальца, метя суставом очкарику в переносицу...